Записки 'важняка'

      В мирное время он славился среди киевских адвокатов фантастическим крючкотворством. Уголовный кодекс он декламирует на память вдоль и поперек, как стихи, и признаться, с не меньшим чувством.
      Среднего роста, мешковатый, с небольшим, сохранившимся со времен "гражданки" брюшком, в обязательном пенсне и с золотым перстнем на среднем пальце левой руки, Гельтур и внешне, несмотря на погоны и прочие свидетельства его военной службы, продолжал выглядеть как адвокат. Среди нас он самый старый, но года свои умело скрывает. Этому служат его идеальный пробор, тщательно подбритые короткие усики, ухоженные ногти... К особенностям его характера следовало еще отнести и привычку вникать во все вопросы следствия и при случае нравоучительно рассуждать по поводу тех или иных промахов следователей.
      Из всех штатских достоинств Гельтура на фронте пригодилась лишь его педантичная аккуратность: переписка и наши архивы всегда в полном порядке...
      - Вы можете себе представить нечто подобное?- повторяет Гельтур и, убедившись, что мы ничего не понимаем, объясняет:
      - Мальчишка, обыкновенный пехотный лейтенант, подорвал три танка!
      Он перечитывает газетную заметку, то и дело бросая в нашу сторону торжествующие взгляды, словно этот лейтенант его собственный сын. Заметка заканчивается словами: "Этот подвиг является достойным примером храбрости и военного умения..."
      Я говорю, ни к кому не обращаясь:
      - Легко сказать: "достойный пример". Допустим, я с него пример возьму, а где я возьму танки? К сожалению, к окнам нашей прокуратуры немецкие танки пока не подходят...
      Прут отвечает, не поднимая головы от своего блокнота:
      - Брать с него пример - это вовсе не значит обязательно уничтожать немецкие танки.
      Мы втроем: Клименко, Рубакин и я, конечно, хорошо знаем об этом и сами, а о танках я сказал только для того, чтобы немного подзавести впечатлительного Гельтура.
      Мы знаем и о том, что Прут еще обязательно скажет:
      - Нужно хорошо выполнять свои служебные обязанности!
      И он это говорит и заканчивает:
      - Война это труд...
      Это мы многажды слышали от него и раньше. И все-таки я продолжаю глубокомысленно:
      - Но ведь труд труду рознь. Есть труд разведчика, труд пулеметчика, и есть труд кашевара или, допустим, следователя.
      Прут терпеливо слушает и спешит со всем известным примером:
      - Вы помните, как два месяца назад в нашем штабе получили почту и недосчитались одного пакета с секретными документами? Оказалось, что ротозей фельдъегерь заснул в дороге и не заметил, как целый мешок вывалился из кузова машины. Хорошо, что наш Клименко быстро во всем разобрался, проследовал по следу той автомашины и подобрал пропажу в кювете. Ну а если бы секретная папка попала в руки врага? Разве это не живой пример выполнения своего долга военным следователем? При чем здесь кашевар и прочие?
      Клименко горделиво на всех поглядывает.
      Я же с Прутом согласен: был не подвиг, а лишь удачная догадка, оправдавшая себя, но мне искренне жаль, что, поставив следователя рядом с кашеваром, я, по-видимому, огорчил Прута.
      Выхожу на улицу. Падает, падает снег. Странно. Мы в каких-нибудь десяти километрах от линии фронта, а стоит глубокая тишина, немцы даже перестали бомбить. Впрочем, военных объектов здесь нет, от прошлых налетов от села остались лишь груды камней, дерева и стекла.
      ...Стать следователем я мечтал давно, с первых лет студенческой жизни. Моим кумиром тогда и долгие годы был следователь по особо важным делам Прокуратуры Союза ССР Г.Р. Гольст. Я учился на втором курсе Московского юридического института, когда он вел одно из самых сложных уголовных дел об убийстве главным патологоанатомом Афанасьевым-Дунаевым своей жены Нины Амираговой, молодой и чрезвычайно привлекательной особы.
      Труп своей жены Афанасьев-Дунаев расчленил и разбросал в разных местах Московской области, но, несмотря на все его увертки, Гольст его все же уличил.
      Обо всех перипетиях этого нашумевшего в Москве дела я знал, как староста институтского криминалистического кружка, вхожий в следственную часть Прокуратуры Союза.
      Я был просто влюблен в Гольста: однажды я встретил его на улице Горького и целый квартал незаметно следовал за ним, поражаясь тому, что Гольст, как Печорин, шел, совершенно не размахивая руками. Позже об этой его особенности я с восторгом рассказывал своим соседям по общежитию в Козицком переулке.
      Свою карьеру я начал в должности обыкновенного народного следователя Овидиопольской районной прокуратуры под Одессой. Но через год началась война и сделала меня военным следователем прокуратуры стрелковой дивизии, начавшей свой боевой путь от Днепропетровска.
      Знакомая девушка, провожая меня на фронт, умоляла, чтобы я берег себя. В том, что самые опасные дела будут поручаться мне, она, разумеется, не сомневалась.
      На фронте, как говорится, я еще без году неделя, а что сделал?
      Расследовал дела нескольких дезертиров и самострельщиков, вел беседы на правовые темы с поступающим пополнением, помогал Пруту проверять некоторые сигналы и жалобы, поступавшие к нам. Вот, пожалуй, и все. М-да, маловато.
      Возвращаюсь в прокуратуру. Клименко и Рубакин по-прежнему поглощены шахматной игрой. Гельтур все еще читает газету. Судя по всему, дошел до раздела о международном положении. В этих делах он величайший дока. Прут, повернув в мою сторону голову, спокойно произносит:
      - Только что позвонили: в твоем восемьдесят втором полку исчез боец Духаренко, всего вероятнее дезертировал. Если будут достаточные основания, возбуди дело и прими его к своему производству!
      2
      По неписаному распорядку все части и подразделения нашей дивизии Прут поделил между нами, тремя следователями: Клименко, Рубакиным и мною. Поскольку в стрелковой дивизии три стрелковых полка, то и они распределены между нами. 82-й - "мой" полк.
      От штаба полка отправляюсь в один из его батальонов и в роту, где служил Духаренко. Он прибыл пару месяцев назад в составе пополнения, одетого еще во все штатское, вплоть до шляп и галстуков.
      Все они были призваны в последний момент из районов, которым угрожала оккупация. Большинству из них было под сорок лет - возраст, когда уже не так легко привыкнуть к армейским порядкам. Был, например, в числе их и учитель географии, интеллигент, никогда не служивший в армии. На самый простой вопрос он мог ответить только вопросом. Однажды командир батальона на построении спросил его:
      - Вы пошли в армию добровольно?
      Красноармеец ответил:
      - А как вы сами думаете? Неужели я мог спокойно ждать повестку, когда немцы уже здесь, в Донбассе?
      И комбат капитан Свердлин, суховатый и подтянутый кадровый офицер, привыкший к лаконичному "да" или "так точно", был столь поражен, что не сделал учителю строгого внушения за неуставной ответ.
      Среди новобранцев Духаренко выделялся. Он был недавно освобожден по амнистии из исправительного лагеря, где отбывал наказание за мелкое хулиганство, и, пока маршевая рота следовала в часть, не раз поражал всех своей лихостью и находчивостью. Духаренко не скрывал, что был в лагере. На фронт спешил как на увеселительную прогулку, говоря, то ему сам черт не брат, подчеркивал, что там уже не так страшно: ежедневно дают по сто граммов, а после стопки - и Тихий океан по пояс, а Волга вообще не река.
      Когда же рота прибыла на место, Духаренко вдруг притих и оказался уже не таким храбрым.
      Правда, с командирами Духаренко продолжал пререкаться, да только стоило просвистеть пуле или громыхнуть снаряду, Духаренко тут же терял всю свою самоуверенность и бросался в укрытие. В конце концов его определили в обоз.
      Мог ли такой вояка перебежать к немцам? Вряд ли. Ведь для этого нужно было перейти линию фронта, проползти на брюхе свыше сотни метров через участок так называемой "ничейной земли", каждую секунду рискуя получить пулю. Он мог дезертировать в наш тыл, но почему он этого не сделал на марше? Кроме того, все личные вещи Духаренко: бритва, одеколон, расческа, иголка с ниткой и что-то еще в этом же роде - остались в роте. Более того, прошел слух, что роту готовили отвести на недельку в тыл, на отдых. И все же Духаренко уже свыше двух суток отсутствовал. Факт неоспоримый, а мне пришлось возбудить дело и приступить к его расследованию.
      Правда, на первых порах пришлось ограничиться только тем, что лежало на поверхности: был в роте и внезапно исчез, куда - никто знать не знает, вещи остались. О нем еще было известно, что он был не женат. Все эти сведения скупые и никуда не ведущие.
      Неожиданно, к исходу третьих суток, Духаренко объявился сам, его доставил в батальон на попутной автомашине какой-то шофер. Духаренко рассказал, что после пустякового ранения сбежал из госпиталя. Выглядел он вполне пристойно, когда я его допрашивал в ротном блиндаже, развернув протокол допроса на пустом ящике от мин. Он глаз не отводил и безо всякого нажима с моей стороны сознался, что двое суток провел в доме одной женщины на хуторе поблизости от их батальона. С ней он познакомился, когда ездил в колхоз за фуражом. Назвал он и ее имя - Фроська.
      Я спрашиваю:
      - Как вы к этой своей Фроське добрались?
      - По солнцу и звездам, все пешком, - ответ издевательский, но лицо Духаренко самое серьезное, даже, можно сказать, доброжелательное.
      - Вы знаете, как называется ваш поступок?
      - Да как называется? Ушел, и все тут.
      Я начинаю закипать и сурово изрекаю:
      - Этому в наших законах есть точное определение: дезертирство, в лучшем случае - самовольная отлучка из части.
      - Ну что вы, товарищ следователь, - спокойно возражает Духаренко, совсем зря. Если бы я захотел дезертировать, то драпанул бы в Ташкент, а то и подальше. Сами хорошо знаете, что на случайную попутку водитель меня подсадил рядом с нашей частью. Я шел в свою роту, вот и попался ему на глаза...
      В этих словах была, пожалуй, и своя логика человека, не усмотревшего ничего особенного в своем поступке. Мол, сходил в самоволку - готов за это и держать ответ. Не понимал он лишь одного: в военное время за это могли и расстрелять.
      Духаренко между тем продолжал:
      - Нас вроде как готовили в резерв. Скукота непролазная. Сиди и жди, пока какой-нибудь немецкий вшиварь случайную пулю тебе промеж глаз не влепит или фугасом не долбанет. Вот я и надумал: на ночь смотаться к бабе. С неделю тому назад с ней познакомились, когда ездил за фуражом в их колхоз.
      - Но сегодня уже третий день, как вы отсутствовали.
      Духаренко горестно вздыхает и упавшим голосом спрашивает:
      - Вы верите, что я в эту Ефросинью втюрился без огляду?
      Самое удивительное, что я ему верю, мне даже жаль его. Сморозил дурака, а как все это может теперь обернуться - ведает один Бог!
      - Меня посадят в тюрьму? - допытывается Духаренко - новое лишение свободы ему, по-видимому, кажется самым страшным. А у меня в голове рождается план возможного его спасения. Но делиться этим планом я пока ни с кем не собираюсь и поэтому отвечаю как-то неопределенно:
      - Разберусь! - Это в моих устах должно звучать так: "Поживем увидим!"
      Особой строгости я не проявляю и отпускаю Духаренко в роту.
      В военной прокуратуре дивизии основным видом транспорта служили верховые лошади, закрепленные за прокурором и за каждым из нас - троих следователей.
      За мной была закреплена кобыла с романтической кличкой "Эльма", стихийно прозванная ездовыми Шельмой за привычку внезапно пугаться и бросаться вскачь в сторону.
      Обычно я заводил свою лошадь в полковой взвод конной разведки, где она и находилась вплоть до моего возвращения.
      Вот и теперь, закончив дела, я отправился за своей Шельмой. Надо сказать, что настроение у меня было неважнецким. Хотя по делу Духаренко я все выполнил: допросил его, допросил их командира роты и нескольких солдат, знавших Духаренко не один день, отразил в допросах его беспокойный характер, зафиксировал сам факт задержания Духаренко. И тем не менее от всего этого я удовлетворения не испытал. Несмотря на его судимость, привычку задираться и браваду человека уже много повидавшего и испытавшего, я проникся к нему жалостью и думал лишь о том, как бы облегчить его участь. Спасти его могло лишь ходатайство командования дивизии в нашу прокуратуру с просьбой разрешить дело рядового Духаренко в дисциплинарном порядке, а именно: показательным разбором его поступка перед строем и с обещанием в случае повторения подобного списать его в штрафной батальон. Еще мне предстояло заручиться прокурорским согласием нашего Прута, мнение которого могло с моим и разойтись.
      Моя разлюбезная кобыла, застоявшаяся в стойле, резво бежала легким аллюром, ступая по рыхлому насту. Приходилось ее немного сдерживать поводом.
      За большим населенным пунктом, где располагался штаб дивизии, дорога повела наверх, на поросшую кустарником высотку. В это время сзади, из молодого ельничка, с короткими интервалами ударило подряд несколько ружейных выстрелов. Эхо я уже не услышал: оно растворилось в растущем рокоте моторов самолета. Так и есть, снова объявилась "рама"... Этот чертов самолет-корректировщик "фокке-вульф" чуть ли не ежедневно нахально прогуливается над нашими позициями, все засекая и фотографируя. Он действительно похож на раму. Поэтому наши бойцы это мирное и совершенно безобидное слово "рама" и произносят с такой ненавистью. О том, что на переднем крае нашей обороны маловато зениток, немец давно уже понял. Но он осторожничает и, не снижаясь, держится высоко.
      В штабе нашей дивизии есть капитан Розанов, который дал себе слово сбить "фокке-вульф" из ручного пулемета. В надежде подкараулить самолет на более низкой высоте Розанов часами торчит в холодном лесу. Пока ему не везет, но Розанов уверен, что настанет и его час, немец потеряет бдительность и снизится...
      ...Теперь дорога пошла вниз, надежно прикрытая высокими деревьями.
      В прокуратуру я добрался вполне благополучно и застал одного Гельтура. Хранитель нашей канцелярии при моем появлении оживился и не без ехидства приветствовал меня:
      - Ну-с, с чем на этот раз пожаловал пламенный патриот юстиции?!
      - Считай, что с делом, почти законченным, - сбрасывая на единственно приличный стол в нашей прокуратуре свою полевую сумку, ответил я.
      - С почти законченным? - недоверчиво переспрашивает Гельтур и интересуется: - Ведь ты это дело возбудил только позавчера?
      - Так что из этого?
      - Ну, если так, то ты молодец, зря времени не терял. Где этого Духаренко задержали? - допытывается Гельтур.
      - Недалеко от их части, - отвечаю я и умалчиваю о том, что тот сам возвратился в свою часть.
      - Он во всем тебе признался? - продолжал Гельтур.
      - Не сразу! - наводя тень на плетень, говорю я. Стараюсь, чтобы все выглядело не так уж просто.
      - Вещдоки привез?
      - Их нет.
      Я знаю, что сейчас Гельтур обратится ко мне с просьбой почитать дело, и не ошибаюсь.
      - Ты не прочь, если я твое дело почитаю?
      Против этого я не возражаю и выкладываю тощую папочку со всеми материалами следствия по делу Духаренко.
      Гельтур мигом все сграбастал и углубился в чтение, начав с протоколов допроса Духаренко. Я же занялся чем-то другим и только слышал:
      - Значит, не обошлось без бабы...
      - Эти амнистированные до баб охочи...
      Гельтур еще долго копался в документах, о чем-то поразмышлял и голосом, ничего хорошего не предвещавшим, поинтересовался:
      - И как же ты теперь собираешься с этим делом посту пить?
      Никакого подвоха не ожидая, я беззаботно ответил:
      - Предъявлю Духаренко обвинение, составлю обвинительное заключение и толкнем дело в трибунал! - Говорить о каком-то другом решении я не захотел. Ведь окончательное решение за Прутом. На ласковый тон Гельтура я не обратил внимания.
      - А как ты, молодой человек, объяснишь появление в деле вот этой справочки? - с наслаждением спросил он.
      - Этой бумажки? - спросил я, видя, что он между пальцами правой руки зажал какую-то мятую справку.
      - Не бумажки, а до-ку-мен-та, оказавшегося у твоего подследственного. Ты выяснил, как он попал к нему?
      Я взял справку, которую, кстати говоря, видел и раньше, но почему-то не обратил на нее внимания, и еще раз внимательно с ней ознакомился. Справка как справка. Серая бумага, фиолетовые чернила, в углу гербовая печать и штамп какого-то госпиталя с просроченной датой. Выдана она какому-то капитану интендантской службы Цветкову в том, что ему действительно предоставлен трехнедельный отпуск по ранению.
      Скорее всего, эта справка липовая, а вот как она попала к Духаренко я был обязан выяснить, но не сделал этого по какому-то недомыслию. Уверенность в том, что к делу Духаренко эта справка никакого отношения не имела, у меня сохранилась, о чем я и сказал Гельтуру. Но он с этим не согласился:
      - Я уверен, что наш Прут потребует от тебя полной ясности в этом вопросе. - И как бы добивая меня, он раздражается глубокомысленным заявлением: - Молодой человек, свет Сереженька! Как только закончится война, приходи ко мне в адвокатскую контору, на Крещатик в Киеве. Я тебя поднатаскаю, а до того, кроме должности полотера, ни на что и не рассчитывай! - Язык у Гельтура со стервинкой. Я молчу, понимая, что Гельтур абсолютно прав.
      Решение приходит мгновенно. Пока еще светло, возвращаюсь в штаб дивизии. На это потребуется больше часа. Там остаюсь на ночь, а с утра - в роту. Думаю, что допрос Духаренко по единственному вопросу много времени не отнимет. Значит, с учетом обратной дороги, в полдень буду уже в прокуратуре. Через несколько минут я опять в седле.
      3
      И вот мы с ним встретились. Сидим друг перед другом в ротном блиндаже, где я на один из порожних ящиков от мин не спеша кладу свою полевую сумку, извлекаю бланк протокола допроса, подкладываю под него кусок картона и тщательно разглаживаю на нем бланк. После этого достаю злосчастную справку на имя капитана интендантской службы Цветкова Николая Федоровича, пододвигаю ее к Духаренко. Все это время он следит с настороженным вниманием за всеми моими действиями, вытягивает шею, стараясь прочесть текст справки, и когда это ему удается, облегченно откидывается назад. Но он явно озабочен моим вниманием к справке и стремится выяснить, чем это вызвано. Поэтому сам спешит с вопросом:
      - На что она вам сдалась?
      Я недовольно его обрываю:
      - Вот это уже мое дело. Лучше скажите, откуда она у вас?
      Духаренко морщит лоб, словно обдумывая, что сказать, и отделывается одним словом:
      - Нашел!
      - Где нашел и при каких обстоятельствах?
      - Не помню!
      Тогда я начинаю нажимать:
      - Эта справка выдана военным госпиталем! Видите?
      - Вижу!
      - Ее обладателю был предоставлен краткосрочный отпуск после ранения. Ведь так?
      Духаренко кивает.
      - Какое отношение этот капитан имел к вам?
      Духаренко обрадовано заявляет:
      - Никакого. Ведь мне, простому солдату, до капитана не дотянуться.
      - Это не ответ! - сурово говорю я. - Еще раз спрашиваю: как эта справка к вам попала? Я жду объяснения.
      Мой подследственный только решился что-то сказать по существу заданного вопроса, как у нас над головами что-то грохнуло. Это немецкая мина едва не угодила в самый блиндаж. Показалось, что толстенные бревна на нем даже чуточку подпрыгнули и, ухнув, опустились на свое место.
      От неожиданности я на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, то исписанные листы протокола допроса слабо присыпаны песком. Я даже некстати подумал о том, что в старину песок заменял промокашку...
      Это был обыкновенный утренний обстрел наших позиций немцами, иногда сопровождаемый и артиллерийским огнем. Он повторялся ежедневно, к нему все привыкли и даже присвоили ему название "Гутен морген".
      Духаренко тем временем сидел на полу блиндажа.
      - Что, испугались? - спросил я.
      Духаренко, шмыгнув носом, отшутился:
      - Занял более удобную позицию.
      Дальнейшая беседа с ним пошла уже по накатанному руслу. Духаренко рассказал следующее.
      На второй день его пребывания у Фроськи к ней заявилась с кавалером-капитаном ее давняя приятельница. Духаренко на всякий случай спрятался на чердаке. Оттуда он увидел, что Фроська с этой своей знакомой развесили в сенцах на веревке вещи этого капитана, в том числе ношеную гимнастерку. Духаренко ее приметил и обменял на свою, уже порядком поизносившуюся. Никто этого не заметил. Вещи капитана уложили во Фроськин старый чемодан, а когда стемнело, они ушли, куда - Духаренко не знал. Ну а эту справку на имя Цветкова он потом обнаружил в той гимнастерке. Она была просрочена и никому не нужна, могла сгодиться лишь на завертки цигарки.
      Духаренко не врал, и с появлением у него этой справки все вроде как разъяснилось.
      Обрадованный этим, я возвратился в штаб дивизии, откуда дозвонился до штаба армии и выяснил, что капитан интендантской службы Цветков действительно служил у них и непродолжительное время находился по поводу какого-то легкого ранения в военном госпитале, откуда прибыл примерно с месяц тому назад для прохождения дальнейшей службы и был направлен в другую часть нашей армии.
      Должен сказать, что обещание Гельтура после войны немного меня еще поднатаскать задело меня за живое. Вот почему, не ограничившись проверкой в штабе армии, я еще от своего имени сварганил шифровку в ту часть, куда убыл капитан Цветков. Ответ был получен неутешительный: капитан Цветков в часть не прибыл.
      Со всем этим я и вернулся в свою прокуратуру, где обо всем доложил Пруту. Дальше делом Духаренко мы занимались все вместе.
      Мнения разделились.
      Клименко высказался за то, чтобы дело рядового Духаренко закончить и направить в военный трибунал, как на дезертира. Он же посчитал, что все материалы на капитана Цветкова следует выделить из дела Духаренко в самостоятельное производство и направить в военную прокуратуру армии.
      Рубакин тоже склонялся к тому, чтобы дело Духаренко закончить самим и направить в трибунал. Что же касается материалов на Цветкова, то они, по его мнению, на самостоятельное уголовное дело не тянут и можно ограничиться одним представлением в прокуратуру армии с просьбой во всем разобраться.
      Зато Гельтур настаивал на выделении уголовного дела на Цветкова в самостоятельное производство. Вместе с тем он поддержал мое предложение о разрешении дела рядового Духаренко, допустившего самовольную отлучку, в дисциплинарном порядке, не предавая его суду.
      Но самым для меня удивительным явилось то, что и Прут это предложение поддержал и предложил с Цветковым тщательно разобраться.
      Я не удержался и спросил:
      - Разобраться с ним должен я?
      Прут утвердительно кивнул:
      - Кто ж еще, конечно, ты! На него вышел ты. По назначению он не прибыл. Из показаний Духаренко следует, что Цветков попасть ни в какую часть и не стремился. Остается выяснить, где он находится сейчас. А это уже сподручнее выяснить тебе, обратившись к той же Ефросинии, вскружившей голову твоему Духаренко.
      Еще Прут добавил:
      - А он пока пусть служит в своей роте, как служил.
      На следующий день я вновь прискакал в штаб дивизии, где по подробной полевой карте без особого труда разыскал тот хутор, в котором Духаренко провел свыше двух суток.
      Должен сказать, что накануне ночью мне не спалось и я додумался до новой версии. А что, если Духаренко попросту Цветкова убил, а его документы и вещи спрятал? Взял только гимнастерку, а в ее нагрудном кармане потом и обнаружил справку из госпиталя. Правда, такая "догадка" с личностью Духаренко никак не вязалась.
      А вот хутор - два-три домика на отшибе большого села. Ему повезло: война его почти не тронула, и домишки уцелели, и сады кругом. Лишь по центральному тракту, наискось его перечеркнувшему, прокатились всей своей тяжестью и танки, и грузовики, и тягачи с орудиями, оставив свой страшный след.
      Молодая женщина открывает дверь. Голова ее замотана старым шерстяным платком. Руки большие, темные - руки крестьянки. Она моего прихода не ждала, но не удивляется. За месяцы жизни в прифронтовой полосе ко всему уже привыкла. Она охотно меня пропускает в дом, где, кроме нее, во второй половине разместилось еще целое семейство беженцев. Любопытные детские рожицы повернулись в мою сторону. Их мать теснит ребятишек за занавеску.
      Я представляюсь и с места в карьер завожу разговор о Духаренко. Она не спрашивает, зачем мне это надо. С готовностью рассказывает все, что знает...
      А знает совсем немного...
      - Звать его Степаном?
      Я киваю.
      - В наше село он как-то приезжал с обозом за сеном. С кем-то еще ночевал у меня в доме. Потом, недели через две, вновь появился один и пару дней провел у нас: наколол дров, починил ворота, пожалуй, и все...
      О капитане Цветкове только знает, что он вроде как доводится мужем ее племяннице - Надежде Урусовой. Капитан был ранен, лежал в госпитале и получил на полгода отпуск.
      - Степан его видел?
      - Конечно, но он спрятался, побоялся, что капитан его засечет в нашем доме и сообщит в часть.
      - И долго эта племянница с мужем пробыла у вас?
      - До после обеда. Потом сразу отправились дальше. С кем-то сговорились, чтобы их подвезли.
      - Откуда вам известно, что капитан имел отпуск по ранению на полгода?
      - Можете не сомневаться. На этот счет моя племянница даже давала почитать справку.
      - Читали сами? Какое у вас образование?
      Далее Фрося рассказала, что ее племянница с мужем-капитаном живут в рабочем поселке, что от них довольно далеко, и что племянница через кого-то уже дала знать: добрались туда благополучно и что ее мужа взяли работать старшим агрономом Площанской МТС.
      На этом рухнуло и мое подозрение о том, что Цветков был убит Духаренко, и вместе с тем нашлось подтверждение того, что капитан Цветков, очевидно, располагал чистыми бланками военного госпиталя и взамен справки о предоставлении ему отпуска по ранению на три недели сварганил другую - об отпуске на полгода.
      К моменту моего появления в нашей прокуратуре появились новые вопросы: как в руки Цветкова попали бланки военного госпиталя; было ли у него вообще какое-то ранение; почему он предпочел уклониться от нового назначения?
      Все это еще предстояло выяснить.
      4
      И вновь я собираюсь в дорогу. Справляюсь по собственной полевой карте. Вот здесь расположена наша дивизия. А там, за петлей реки, за лесными массивами и кривыми изгибами железной дороги, на расстоянии от нас почти в сто километров этот населенный пункт Площанка, маленькая точечка. До него еще нужно добраться, а напрямик - дороги нет.
      Вчера Прут подписал командировку сроком на пять дней. Я должен добраться до Площанки и арестовать Цветкова, если тот окажется там. Старик еще спросил:
      - Все продумал как следует?
      - Вроде как.
      - К сожалению, это не всегда удается сделать в полном объеме. Готовь себя ко всяким неожиданностям.
      Карта топорщится. Придавив ее граненым стаканом, черную точку Площанка - обвожу красным кружочком. Так приметнее.
      Долговязый Клименко тянется через мое плечо, дыша мне прямо в ухо. Он тоже смотрит на карту, щурится и сочувственно роняет:
      - Да-а, брат, моцион тебе предстоит основательный. Даже по прямой здесь почти сто.
      - Ничего, - спокойно говорю я, - за речкой, вот этим путем, через лес выйду к ветке железной дороги, - в подтверждение этих слов я делаю уверенный прочерк по карте ногтем, - а дальше...
      - А дальше, - вступает в разговор Гельтур, - встанешь на четвереньки, возьмешь в зубы папироску и потопаешь до бесконечности по шпалам. Ведь там наверняка поезда не ходят.
      - С чего это ты взял? - не соглашаюсь я. - Если есть железная дорога, значит, по ней и ездят.
      Клименко похлопывает меня по плечу.
      - Лихой ты, Сереженька, хлопец! Только надежды мало.
      - А что?
      Он отбирает у меня красный карандаш и тычет в карту:
      - Мост видишь?
      - Ну.
      - Так забудь о нем. Уж очень он близко от линии фронта, да и дорога за ним, к нашим передовым позициям, по существу, уже ведет в никуда, на оккупированную немцами территорию. Как говорится - дальше ехать некуда! Вот и приходится прислушаться к тому, что тебе говорят. Этот мост, разумеется, немцы давно разбомбили. Значит, тебе только и остается, что топать по шпалам.
      - Подожди... - Я стряхиваю с плеча руку Клименко. - Почему ты так уверен? Мост небольшой, от него до линии фронта далеко.
      - Ты что, с луны свалился? - настаивает Клименко. - На другое и не надейся!
      - Ну а если, - уже неуверенно говорю я, - от Кременного в обход податься на Лисичанск? - И нахожу этот узловой железнодорожный пункт на карте.
      Клименко молчит, размышляет.
      В это время подает голос Гельтур:
      - Тебе сколько суток Прут отвалил на всю эту музыку?
      - Пять.
      - Сам просил?
      - Да.
      - Ну и дурак! - Это опять Клименко. - Лишний день в запасе всегда надо иметь. Вот бы и пригодился для Лисичанска.
      Он, пожалуй, прав, мысленно соглашаюсь я, но переигрывать уже не хочу, тем более что в этот момент Прута в прокуратуре нет и вернется он не скоро. Переделать командировку некому.
      - Слушай, Сережа, - вдруг неожиданно уверенно заявляет Гельтур. Советую тебе на этот мост вообще плюнуть.
      - Уже плюнул, - я поднимаю голову. - Буду держать курс на Лисичанск.
      - А почему бы тебе, Сереженька, - с нарастающим торжеством продолжает Гельтур, - не плюнуть и на этот Лисичанск?
      Я смотрю с удивлением: что он еще придумал?
      Решительно оттеснив нас, он склоняется над картой и спрашивает:
      - В лесу пока не развезло?
      - Не развезло, - подтверждаю я.
      - На реке лед пока держится?
      - Думаю, что так.
      - Тогда зачем тебе мост?
      Гельтур чувствует себя стратегом. Его руки с длинными пальцами парят над картой. Левой рукой он отмахивается от моста, а правой - двумя пальцами впивается в изгиб реки и уверенно произносит:
      - Пока еще обстановка позволяет, перейдешь реку вот здесь - и топай до Кременной, по краю леса, пока несут ноги.