Дверца захлопнулась; я услышал, как кто-то чиркнул спичкой, и увидел на земле ящик, а на ящике — стеариновую свечу в коричневой квадратной бутылке, в каких обычно держат ягодные настойки.
Погреб был невелик, но позволял распрямиться во весь рост. Один закут до половины засыпали картошкой, другой стоял пустой.
— Можете лечь вот здесь, — сказал хозяин, указав на пустой закут, — тут есть мешки, они сгодятся вам на подстилку. Я приду, когда смеркнется, а пока поищу знакомых людей, которые поведут вас дальше.
Опустив на пол корзину, хозяйка положила на край закута шерстяное одеяло.
— Господи, — пробормотала она и взяла Герду за руку.
— Который час? — спросил я.
— Половина первого. Ждать придется долго.
Он приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Затем, распахнув ее до конца, помог жене подняться вверх по ступенькам. Солнце устремилось в проем и заполнило погреб, и, только когда захлопнулась дверца, мы заметили, что от сквозняка погас свет.
— Спички где?
Я хотел кинуться к лестнице, но в потемках наткнулся на Герду, мы вместе рухнули на пол, и я уже не мог встать, и пополз туда, где, как мне казалось, был вход, и стукнулся о край закута, и пополз назад, и ухватился за ящик.
— Не волнуйся, он оставил спички на ящике, — донеслось до меня, и я нащупал в темноте руку Герды.
— Наверное, коробок упал, — сказал я, и тут меня снова захлестнул страх, стиснув глотку так, что я поперхнулся и все кашлял и кашлял, чтобы только не задохнуться. — Не слышала ты, как он падал?
Герда не ответила, я провел ладонью по краю ящика и снова наткнулся на ее руку. Вздрогнув, она отдернула ее.
— Это же я, — прошептал я. — А уверена ты, что он оставил нам спички?
Я слышал, как она нащупала коробок и зажгла спичку, мы стали на колени лицом друг к другу, ограждая ладонями пламя, пока Герда подносила спичку к фитилю.
Мы поставили свечку на перегородку между закутами, а ящик служил нам столом. В корзине мы нашли целую буханку свежего домашнего хлеба, немножко масла, банку искусственного меда и ножик. И самое лучшее из всего — бутылку молока.
По очереди отпивая из бутылки, мы услышали, как хозяин вернулся назад и стал закидывать дверцу землей. Мы сидели, следя за тем, как на ступеньки сыпались пыль, потом мы слышали, как поверх земли уложили дерн и утрамбовали лопатой.
Съев половину буханки, мы завернули остаток в бумагу и положили назад в корзину. Затем мы расстелили мешки на дне закута и легли, накрывшись шерстяным одеялом. Лежа рядом на спине, мы неотрывно глядели в потолок, укрепленный балками. Разбитые усталостью, мы дрожали от холода, и покой не шел к нам.
— Взгляни на свечу, — сказал я. — А что?
— Огонек не мигает.
— В самом деле.
— Хотел бы я знать, поступает ли сюда воздух?
— Но хозяин говорил, что здесь и раньше прятались люди.
— Да, но как долго? До того как стемнеет, пройдет самое меньшее семь-восемь часов, а раньше он сюда не заглянет.
— Но должен же как-то воздух проникать в погреб, не так ли?
— Не знаю.
— Наверно, воздух все же как-то поступает сюда, — пробормотала она и тут же уснула. Приподнявшись на локте, я пододвинул к себе ящик. Потом задул свечу и перевернулся на бок. Вздумай мы оба вытянуться на спине, нам не хватило бы одеяла.
Я лежал, прислушиваясь к дыханию Герды. Я слышал, как ползали в корзине, шелестя бумагой, земляные жуки, и я подумал, что мне следовало бы встать и поднять корзину на ящик.
Герда всхлипывала и временами глухо вскрикивала во сне, но я не трогал ее, боясь разбудить и снова ввергнуть ее во власть сплошного, неотступного, грызущего страха.
5
Мне казалось, будто меня выволакивают из глубокой шахты, но потемки пока еще не разомкнулись. Я стал барахтаться, стараясь вырваться из объятий сна, и вдруг что-то больно кольнуло меня в руку; я проснулся словно от толчка, но по-прежнему не сознавал, где я.
Пальцы на правой руке свела судорога, и я вообразил, будто снова лежу в тумане, стиснув руками березовый ствол, и не могу их разнять. Тут я почувствовал приторный запах крови и понял, что уже шевелю пальцами, а после долго лежал, теребя необструганный край доски, разделявшей закуты. И все еще не мог проснуться.
Сердце билось тяжелыми болезненными толчками, и я сел, прижав руки к груди, прислушиваясь к сиплому, свистящему дыханию Эвенбю, к вздохам, каждые две минуты завершавшимся приступом кашля. Я обернулся к окну, но не увидел отсвета прожектора, и почему-то не слышно было других — Крошку Левоса, вечно прятавшего что-то под одеялом, Бергхуса, то и дело чмокавшего губами, Трондсена, толкавшего спинку койки пальцами ног, отчего она все время скрипела, — и я снова улегся и стал прислушиваться к стуку своего сердца, и стук мало-помалу утих, и я вдруг понял, что край доски, за который я уцепился — необструганный и шероховатый, — совсем непохож на гладкую, вытертую до блеска планку между тюремными койками, к тому же перегородка закута куда выше той планки, и тут я проснулся по-настоящему, и на меня повеяло запахом погреба, плесени и проросшей картошки, и, отдернув руку, я задел драночный гвоздь, о который прежде поранил ладонь, и тут только я заметил, что слева от меня лежит человек...
Она спала, и я не хотел ее будить, и, перегнувшись через край закута, чтобы заслонить свечу своим телом, я зажег огонь и поставил свечу на пол. Теперь, когда Герда проснется, свет уже не ударит ей в глаза, а увидев балки вдоль земляных стен, она поймет, где она, и это облегчит ей переход ото сна к яви.
Герда лежала на боку, вытянув правую руку, ее пальцы теребили лоскут мешковины, и я вспомнил, что уже видел этот жест, но тогда она крутила пальцами пуговицу на отцовской рубашке.
— Ты спишь? — прошептал я.
— Нет.
— Давно ты проснулась?
— Не знаю, может, с полчаса, может, час назад.
— Лучше бы ты разбудила меня, — сказал я, водворяя свечу на ящик, — нам лучше говорить друг с другом.
Она перевернулась на другой бок и прикрыла глаза ладонью.
— Когда мы с тобой побежали, — начала она, — что делали остальные?
Наклонившись, я взял корзину и поставил между нами.
— Я видел Трондсена, — сказал я, — с автоматом в руках. И еще я видел Эвенбю, но тот стоял не шевелясь. Словно не понимал, что творится вокруг.
— А еще?..
— А еще я видел твоего отца: он вцепился в одного из конвойных и, заслонившись им, словно щитом, тащил его к канаве на другой стороне дороги.
Герда резко обернулась ко мне.
— Почему ты не рассказал об этом раньше?
— Я вспомнил все это только сейчас...
Во мраке подземелья было так легко лгать...
— А потом?..
— Не знаю. Туман был слишком густой: я ничего больше не мог разглядеть.
Она села. От этого движения замигал огонек, и тень ее головы заплясала на стенке.
— А ты не хотел обождать и посмотреть, что будет с ними? — спросила она.
— Нет! Обождать, что ты?.. Нет, может, в самом начале я думал об этом; теперь, право, не помню. Наверно, секунду-другую я ждал, не могу ли я что
-то сделать для остальных. Но когда я бросился бежать, то уже не останавливался...
— Никто не думает в такие минуты, — сказала она, — я тоже тогда не думала об отце, пока не увидела тебя под березой — там, в поле. Человек поступает как случится. А потом мучается.
— Возьми, — сказал я и протянул ей на ноже кусок хлеба. Она взяла хлеб и, зажав его между зубами, подоткнула одеяло себе под ногу. Затем она откусила кусок, и я подал ей бутылку с молоком. Она приложила ее ко рту, но тут же отняла и вопросительно посмотрела на меня.
— А сам ты пил?
— Я уже сыт, допивай все.
— А ты не знаешь, что было на той стороне дороги? Куда им было бежать?
— А там все то же самое, что и здесь. Сперва роща, потом поле, ручей. А потом — горы. У них те же шансы, что и у нас.
— Как ты думаешь, который теперь час? — спросила она.
— Не знаю, было около часу, когда мы уснули. Может, сейчас три, а то и пять, может, даже восемь. Трудно сказать, сколько мы проспали.
— Ты думаешь, он придет? — вдруг спросила она.
— Придет непременно.
— А ты не думал, что?..
— Конечно, думал, я думал об этом, когда нас сюда вели, — солгал я, — но этот человек не нацист.
— Как знать. Может, он как тот лесоруб.
— А лесоруб тоже был ничего, только уж очень струсил поначалу. Но хозяин не может сюда прийти, пока не стемнеет.
— А когда же стемнеет, в восемь?
Я задумался, но не мог вспомнить, в какое время темнеет.
— Сегодня восемнадцатое апреля, — сказал я, — на какой час приходится в этот день закат?
— Не знаю. Вот отец сразу бы сказал. Он всегда все знал. Точно какая-нибудь энциклопедия. Достаточно было назвать ему дату, и он сразу говорил, когда восход, а когда закат.
Герда откинула одеяло в сторону, сложила — один на другой — несколько мешков и уселась сверху, прислонясь спиной к низкой стене закутка. Дрожа от холода, она наклонилась вперед, подтянув колени к самому подбородку, и спрятала руки между ногами.
— Что это? — вдруг спросила она, подняв голову.
— А что?
— Не слышишь разве, что-то там шуршит...
— Наверно, мышь, — сказал я, — а может, и крыса. Не все ли равно... Они роют ходы, по которым сюда будет поступать воздух.
Я взял картошку и кинул туда, где раздался шорох. Оттуда выскочило что-то серое и скрылось под грудой щепок в углу.
Герда недовольно поморщилась и слегка отодвинулась от меня.
— Не надо, — сказала она, — ты так только раздразнишь ее.
Я взял другую картофелину и, прицелившись, швырнул в груду досок. Крыса подскочила, растопырив лапы, на миг повисла в воздухе, затем, приземлившись, метнулась под ступеньки.
— Перестань! — крикнула Герда и сжалась, словно от удара.
Я засмеялся и притянул к себе горстку картофелин.
— Так! — крикнул я, не замечая, что осип от азарта. — Вот! Вот тебе! И еще! — И, встав на колени, обстреливал картофелинами ступеньки.
Крыса метнулась на середину, оба мы видели ее, и я почувствовал: вот оно, верное лекарство против предрассветного страха, против глухой, сосущей тоски, которая захлестывает меня по утрам, стоит мне проснуться... И я стал хватать по две, по три картофелины зараз и швырял куда попало, уже не целясь, просто наугад.
— Вот тебе! — кричал я. — Получай!
Насмерть перепуганная крыса заметалась по погребу, я попал в нее несколько раз, но она даже не пискнула, а только шныряла вдоль земляных стен в поисках норки, то скрываясь под грудой щепок, то снова выбегая оттуда и прячась под ступеньками, и я чувствовал, как крепнет во мне отрадная ярость, и начал шарить рукой, нет ли подходящего камня, и, не найдя его, сгреб ладонью большой ком земли и изо всех сил бросил в крысу. Щепки рассыпались, и, выскочив из-под них, крыса подбежала к ящику и зашипела на нас, а я даже не замечал, что Герда схватила меня за руку, не замечал ничего, пока она не стала кричать мне в ухо. Я оттолкнул ее и со счастливым смехом прицелился прямо в оскал острых крысиных зубов и точно рассчитанным ударом угодил крысе меж глаз, так что она упала, и перевернулась вверх лапками, и откатилась к стенке, и, запищав от боли, растянулась на земляном полу.
— Перестань! Слышишь? Перестань!
Герда изо всех сил трясла меня за плечи, но это не помогало, и тогда она вцепилась мне в волосы, вышла дурацкая сцена, и я подумал, что она вырвет мне все волосы, и вспомнил, что они уже начали редеть. Я схватил ее за руку и оттолкнул.
— Это еще что такое! — сердито пропыхтел я. — Черт возьми! Это еще что за шутки!
Я стоял, с трудом переводя дух, и увидел, что она ничуть не злится, а в глазах ее прочитал, что она понимает и жалеет меня.
— Сядь, — сказала она.
Мы сели рядом и стали глядеть на пламя, мерцавшее ясным желтым светом, и долго не было слышно ни единого звука, кроме слабого потрескивания фитиля и наших собственных вздохов.
— На меня тоже находит по утрам, когда я просыпаюсь, — вскоре проговорила она. — Но я загоняю это внутрь, подавляю как могу. Только, когда кажется, что нас вот-вот настигнут, тогда меня подмывает кричать и дать волю рукам. Но если я просто стою где-то или сижу, я подавляю страх, сжавшись в комок. После у меня ноют мышцы, все тело.
Я поднялся и вышел из закута.
— Как ты думаешь, крыса сдохла? — спросила Герда.
Я взял свечу и пронес ее вдоль стены к груде щепок.
— Нет, — сказал я, стараясь выдавить из себя улыбку, — эту породу ничем не проймешь.
— Может, теперь, когда мы сидим смирно, она отыскала норку, — сказала Герда.
Я подошел к двери и припал ухом к щели между досками.
— Слышно что-нибудь?
— Нет.
— Надо терпеть, — сказала она.
— Конечно, надо. Ты что, боишься, я распахну дверцу?
— Нет, конечно, а все же иди-ка лучше сюда и сядь.
— Как ты думаешь, есть сегодня луна? Вчера была?
— Забыл, что ли? Вчера был туман, — ответила она.
— А позавчера?
— Не знаю, прожектор ведь бил прямо в окно.
Я стал ходить взад-вперед, от дверцы к закуту и обратно, но жестокий, иссушающий страх по-прежнему сжимал сердце, и я жалел, что мы не в лесу и нельзя разогнать страх быстрым бегом. Я видел, что Герда следит за мной, и понимал, что ей сейчас не легче, и от сознания, что она так же перепугана, как и я, на душе становилось все тяжелей.
— Давно мы с тобой проснулись? — спросил я, чтобы только нарушить тягостное молчание.
— Может, час назад — здесь не чувствуешь времени, — а может, всего полчаса.
— Прекрасно, — громко объявил я и вдруг почувствовал, что я весь в холодном поту, — давай подсчитаем: сначала мы поели — на это ушло минут пятнадцать. После мы разговаривали, считай, минут десять.
— Мы разговаривали за едой, — заявила она с напускной заносчивостью, — мы гадали, есть ли здесь хоть какая-то вентиляция.
— Нет, — сказал я, — ты все путаешь, о вентиляции мы говорили перед тем как уснуть.
— А не все ли равно, час прошел или меньше. Иди-ка лучше сюда и сядь.
«Время, — подумал я, — часы и минуты... Что за глупости она говорит! Сейчас для нас нет ничего важнее времени».
— А после здесь завозилась крыса, — резко и настойчиво продолжал я, — и это тоже заняло минут десять, а потом я осмотрел дверцу и стены...
Она взглянула на меня.
— Успокойся, — мягко проговорила она, и я понял, что отныне я перестал быть для нее случайным, чужим человеком, который должен был умереть еще десять часов назад и, возможно, очень скоро умрет. Она вдруг улыбнулась и протянула мне руку, а я глядел на ее руку, застыв на месте, глубоко вбирая в себя воздух, пока мое дыхание не выровнялось.
— Правда, какая разница, час прошел или меньше, — пробормотал я.
— Ты лучше сядь и расскажи, с чего все началось, — прошептала она.
Поставив свечу на ящик, я взял руку Герды и перешагнул через низкий край закута.
— Что началось?
— Ну, как тебя арестовали и за что...
— Что теперь об этом толковать, — сказал я, — словом, у нас был отряд....
— Да... и что же?
— Мы хотели взорвать фабрику.
— Так.
— Ты же не слушаешь меня!
Герда наклонилась вперед, словно ловя какие-то звуки.
— Что это? — спросил я.
— Тише! Слушай!
Она встала, мы затаили дыхание, и тут я тоже услышал какой-то гул, словно на дворе был сильный ветер, и временами треск.
— А теперь слышишь?
— Да.
Мы выбрались из закута и подошли к дверце.
— Наверно, поднялся ветер, — сказал я, — может, на дворе дождь.
Но звук повторился снова, и треск совсем не походил на дождь. И тут же мы услышали другие звуки: отдаленный гром, затем грохот, шум — будто ломались деревья.
— Погаси свечу, — сказал я, припав ухом к дверце.
— Что это может быть?
Взобравшись рядом со мной на ступеньку, Герда ухватилась за мою куртку.
— Может, это просто гроза, — сказал я.
— Так вот вдруг, ни с того ни с сего?
— Может, вовсе и не вдруг, просто мы раньше не замечали.
— Слушай! — Она схватила меня за руку. — Чувствуешь запах?
— Нет.
— Пахнет гарью!
— Ничего я не чувствую.
— Иди сюда!
Она подтолкнула меня к краю дверцы, и я сразу учуял легкий запах гари, который проник в щель — в полпальца шириной — между дверцей и крышей.
Мы спустились со ступенек и стоя застыли в потемках.
— Видно, дым из трубы стелется книзу, и его отнесло на взгорок, — сказал я.
— А этот треск?
— Не знаю, может, хозяин задумал жечь старые доски, толь или еще какой материал, который при горении дает едкий дым.
— Зачем бы ему затевать это сегодня...
Тут мы услышали выстрелы. Сперва два — один за другим, — затем еще один, и потом уже началась пальба. Герда вскрикнула, она протянула руку к моей груди, мы кинулись друг к другу, я обнял ее за плечи и оттащил от дверцы к стене закута. Мы замерли, я знал, что у нее в мыслях, и все время крепко прижимал ее к себе, и скоро уже слышался только треск и вой, словно где-то бушевало ненастье.
— Дом горит, — прошептала она, — а что означают выстрелы? — Может, это взорвались балки, — сказал я, — бывает, балки взрываются, когда сильный жар.
— Нет, — сказала Герда, высвобождаясь из моих объятий, — это стреляли из винтовок. Что же нам теперь делать?
— А ничего, — сказал я и протянул руку, чтобы снова привлечь к себе Герду. Не найдя ее, я отдернул руку и стоял не шевелясь, затаив дыхание, пока в потемках не раздался стон ужаса, и тогда я пошел на этот стон, и наткнулся на Герду, и подбородком ударился о ее лоб.
— Тихо, — сказал я и крепко обнял ее, — стой спокойно.
Сердце ее бешено колотилось, я чувствовал его биение сквозь две куртки — ее отца и мою, — и тут только я понял, насколько легче вдвоем бороться со страхом. Мы долго стояли так, тесно прижавшись друг к другу.
— Брось, — сказал я, — может, ничего и не случилось.
Мы вернулись в свой закут и сели. Выстрелов больше не было. Мы все прислушивались, не раздадутся ли голоса, крики, звуки команды, но теперь мы слышали лишь приглушенный шелест да еще вой, словно кто-то запустил ракету.
6
Мы уже доели все, что дала нам хозяйка, и свеча почти совсем догорела. Герда завернулась в шерстяное одеяло, но проку от этого не было; она стучала зубами и жаловалась, что отмерзают пальцы ног. Я снял с нее башмаки и долго растирал ей ступни, но вскоре ее снова стала пробирать дрожь. Сначала я спрятал ее ноги под кожаную куртку, отогревая их теплом своего тела; потом мы по очереди прогуливались по земляному полу: в погребе было слишком тесно, чтобы гулять вдвоем.
Мы вырыли в земле пять ямок и, стараясь убить время, закатывали туда картофелины, мы пробовали также заманить крысу хлебной коркой, но в конце концов снова уселись, безучастные ко всему, Герда на мешках, я на ящике, и, экономя свечку, загасили свет; в погребе стояла могильная тишина, и кругом была одна звенящая пустота, только Герда иногда стучала зубами.
Сотни раз я подходил к дверце, но всякий раз Герда качала головой.
— Я не намерен здесь торчать, пока не зарасту плесенью, — говорил я.
— Хозяин придет непременно, — твердила Герда.
И снова мы стали прогуливаться взад-вперед и скоро протоптали в земляном полу тропинку и две круглые площадки на ее концах — там, где мы поворачивали назад.
— Смотри!
Мы только что снова зажгли свечу и сидели, неотрывно глядя на крохотное алчное пламя, когда Герда вдруг заметила это
.
— Что там?
Она протянула руку, и теперь я тоже увидел, что с дверцы начала осыпаться земля — тонкой струйкой, словно в песочных часах, — и мы услышали, как кто-то возится там, у взгорка. Я задул свечу, мы вскочили и стали по обе стороны дверцы.
— Кто-то сбрасывает дерн, — прошептал я.
Но тут послышался и другой звук, похожий на детский плач, и вот дверца распахнулась, и в проеме показалось незнакомое лицо.
Было темно, но между верхушками деревьев на той стороне долины уже виднелся серп нарождающейся луны.
Я взял спички, мы выбрались наружу и сразу поняли, что здесь произошло. Дом и коровник сгорели. Нас окутал дым, стлавшийся над двором, за остовами стен еще тлел огонь и слышалось глухое шипение, словно кто-то лил воду на раскаленную золу.
Только теперь мы увидели мальчика. Это был Хокон, сын хозяина. Все лицо его было в саже, брови и волосы опалены. Он стоял у взгорка и, отгребая пласты дерна, беззвучно плакал. Не поднимая головы, он в промежутках между всхлипами делал свою работу и не замечал щенка, который, воображая, будто с ним играют, бегал взад-вперед, волоча в зубах дерн.
Здесь же был мужчина — крепко сбитый темноволосый парень лет тридцати. Он ничего не стал нам объяснять, просто сделал знак идти за ним. Почувствовав в нем какую-то глухую неприязнь, я ни о чем не спросил. Мы побрели за ним к опушке леса и скоро вошли в гущу деревьев. Проходя мимо усадьбы, я обернулся: за стеной коровника лежали четыре коровы и лошадь.
Мы шли по тропинке, которая вела на север вдоль той же сосновой поляны, с которой мы спустились много часов назад, но парень по-прежнему хранил молчание. Мальчик с собакой шли позади. Мы шагали так минут десять и подошли к месту, где тропинка пересекала проселок.
— Мартин!
Это мальчик глухо окликнул парня, шедшего впереди нас, тот остановился и обернулся назад.
— Верно, — сказал он, — незачем тебе дальше идти с нами. Дверь в сенях открыта. Пройдешь в мою комнату и ляжешь на диван.
Мальчик свистнул собаке и стал спускаться с ней по проселку. Один только раз он оглянулся, я решил, что он хочет помахать нам на прощание, и в ответ поднял руку, но он даже не взглянул на нас, а только печально кивнул тому парню. И когда мальчик скрылся внизу за поворотом, я услышал, как он, всхлипывая, успокаивал пса.
— Что случилось? — спросил я.
Парень не ответил, только кивнул и продолжал шагать по тропинке на север. Но я стал догадываться кое о чем и, догнав его, потянул за рукав.
— Что случилось? Неужели сожгли усадьбу? И застрелили лошадь и четырех коров?
И снова он не ответил, просто отдернул руку, и снова я уловил в нем ту же глухую неприязнь.
Мы шли еще минут пятнадцать или, может, тридцать, и, когда он остановился под деревьями на пригорке, высоко в небе на юго-востоке уже сияла луна: дорога внизу просматривалась на несколько сот метров.
Мартин плашмя растянулся в кустах и поманил нас к себе. Я залег рядом с ним, а справа от меня была Герда, я уже хотел повторить свой вопрос, когда он заговорил.
— Да, — сказал он, — немцы нагрянули после обеда, но вы, надо думать, ничего не слыхали.
— Мы почувствовали запах гари, — ответил я, — и слышали треск пламени и стрельбу. Но что нам было делать? Не выходить же из погреба!
Он покачал головой.
— Хорошо, что вы не вышли. А не то они спалили бы еще и другие усадьбы.
В голосе его звучала горечь, он срывал и бросал на землю стебли черники. Я глядел на увядшие стебли, на груду, выросшую перед нами, и мне очень хотелось защититься от невысказанного упрека, и я подумал, что, если бы Крошка Левос не взбунтовался, все давно уже было бы кончено и ничего больше бы не случилось, и я понял, что глубоко благодарен ему, и радовался, что отдал ему горбушку тогда, в камере, когда мы лежали и ждали, что вот-вот за нами придут. И вдруг осознал, что рядом со мной была Герда, живая, и я увидел свои пальцы и несколько свежих листьев среди пожухлых, и я уже знал, что сейчас я скажу неправду, и все равно я должен был это сказать, чтобы хоть как-то умерить свою вину:
— Наверно, нам лучше было пойти под расстрел. Он улыбнулся, не разжимая губ.
— Чепуха, — сказал он, — не думайте, что здешний народ ничего не смыслит. Все понимают, что вы пережили. Все до одного. Да только уж больно тяжка расплата. Только вы бросьте об этом думать, никто не станет вас винить. Виновны во всем те, другие. Придет день, — он посмотрел на меня, обнажив зубы в грозной улыбке, — когда война кончится, и тут я самолично займусь кое-кем, кого давно взял на заметку. Когда дела оборачиваются хуже некуда, приятно думать об этом!
— Что же все-таки произошло?
— Погодите, — сказал он, — дом видите на той стороне? — Он показал на другую сторону шоссе, и мы увидели контур крыши и трубу между деревьями. Я кивнул, и он продолжал: — Там дальше, к северу, еще идет облава: час назад говорили, будто им осталось всего несколько дворов. Когда в чердачном окне вспыхнет свет, значит, путь свободен. Там, на чердаке, наш человек, он проверит, все ли машины укатили назад или какая осталась здесь. Тогда вам можно пересечь шоссе.
Он обернулся ко мне, и его лицо уже не показалось мне таким угрюмым:
— Я переведу вас на ту сторону и провожу чуть дальше на восток. Оттуда пойдете одни. Там, в лесу, стоит заброшенная усадьба, прямо к югу от пожарной каланчи. Я покажу вам, как туда пройти. В усадьбе вы заночуете, а завтра дождетесь меня, я, наверно, подоспею к полудню. Оттуда я поведу вас на восток, к железной дороге. Начальнику станции Буруд уже сообщено, чтобы он вам помог.
— Что же все
-таки произошло, пока мы сидели в погребе? — спросила Герда.
— Из города прислали полицейских собак, и те отыскали ваши следы на холме, на сосновой поляне. Следы вели к дому Хильмара и Марты, но погреб немцы так и не нашли. Как только вы туда забрались, Хильмар вывел коров и прогнал их несколько раз взад-вперед по траве между домом и взгорком, а земля сейчас мягкая, как каша, и следы сразу стерлись. Немцы ничего не могли понять, а Хильмар все отрицал. Все же они ему не поверили: следы-то кончались здесь, и тогда они взялись за Марту и мальчика — вы только что его видели, — но никто из них не признался. Они околачивались тут битый час, и если какие следы остались после скотины, и те немцы вытоптали сапогами. А тех троих все это время держали по стойке «смирно» у стенки, и офицер распалялся все больше и больше: он всего-навсего лейтенант, и скоро войне конец, и, надо думать, ему обидно, провоевав пять лет, вернуться домой лейтенантом, и он орал, что вы при побеге уложили троих солдат — слыхал я, что убит только один, впрочем, это неважно, — и тот офицер поставил Хильмара и Марту с мальчишкой лицом к стенке, и солдаты начали щелкать затворами, но и это не помогло, тогда немцы пригнали сюда жителей соседних дворов и выстроили их вдоль обочины, и все решили, что это конец, но немцы только облили бензином дом и подожгли. А потом они застрелили коров и коня, и это было, пожалуй, страшнее всего. Потом, взяв с собой Хильмара и Марту, они ушли.
Месяц, скрывшийся было за гребень гор на юго-востоке, выплыл, и теперь мы отчетливо различали крышу и темный квадрат слева от трубы.
— Худо пришлось Марте с Хильмаром, — продолжал он, — но вы об этом не думайте, навряд ли они что сделают с ними, доказательств-то нет, хотя черт их знает, как они поступят, если еще что-нибудь приключится. А дом-то был совсем новый, Хильмар даже не успел его покрасить.
Мы лежали молча, и я не знал, что мне говорить: все прозвучало бы одинаково глупо. Чтобы я ни сказал, все равно покажется, будто я оправдываюсь.
— А что будет с мальчиком? — спросила Герда.
— Уж его-то мы не оставим. Вы не беспокойтесь.
Никто не станет винить вас в том, что случилось. Просто поначалу уж слишком тяжко... Еда у вас есть?
Я покачал головой и подумал что мальчик
-то наверняка станет нас винить, если случится беда.
— Вот вам, — сказал Мартин и положил в траву сверток с едой, — завтра еще принесу. — Он взглянул на часы: — Четверть одиннадцатого. Думаю скоро немцы уедут вниз, в долину.
Мы лежали, не отрывая глаз от темного квадрата левее трубы, и я гадал, знает ли Мартин что-нибудь о наших. Жалея Герду, я надеялся, что он ничего не скажет, и только я это подумал, как она обернулась к нему.
— Нас было шестеро... — начала она, и я снова поймал тот погасший, убитый взгляд и чуть прополз вперед, чтобы быть между ней и Мартином.
— А далеко до пожарной каланчи, — торопливо спросил я, — и как отыскать к ней тропинку? И сколько займет у нас весь путь?
— Я все покажу вам, когда мы будем на той стороне, — сказал он, — отыскать ее — сущий пустяк, бревна на каланче поистерлись от времени, так что в лунную ночь чуть ли не светятся. Только бы луну не заволокло облаками. Впрочем сегодня полнолуние и ветер дует с востока, так что, думаю, погода удержится. Я бы сам довел вас до места, но у меня этой ночью дел по горло. Взгляните-ка сюда, — сказал он и, вынув из заднего кармана лист бумаги, разгладил его. — Вот это они развесили на столбах вдоль всего шоссе: семьдесят пять тысяч крон премии. Уж лучше вам сразу узнать об этом.
Я с первого взгляда охватил все и быстро сложив плакат, спрятал его в кармане, раньше чем Герда успела протянуть к нему руку.
— Тише, — шепнул я, пригибая ее голову к траве, — едут!
Мы стали смотреть вниз, на дорогу, и я надеялся, что она не успела как следует разглядеть плакат. Я мечтал, чтобы немцы скорей проехали мимо, чтобы вспыхнул свет в доме на той стороне, но все было тихо. Вид этого плаката, объявление о розыске беглецов, наши фото на нем, обещание заплатить за наши головы семьдесят пять тысяч крон — все это снова разбередило во мне тот ни с чем не сравнимый, жуткий страх, и страх был теперь повсюду, куда бы я ни глядел и до чего бы ни дотрагивался, — в кустарнике, в пятнах снега, в кучке облаков слева от диска луны. Он владел мной, когда мы прятались
впогребе, прислушивались к треску пожара и выстрелам, но после я уже не знал его, а теперь страх снова захлестнул меня, как лавина, и завладел моим телом: руки у меня вспотели, а в груди, в желудке, во рту словно пылал иссушающий огонь. Не в силах лежать спокойно, я все время ворочался, и Мартин смерил меня подозрительным взглядом, и тут мы услышали грохот автоколонны, ехавшей с севера вниз по долине.
