Нерон. Владыка Земного Ада

Нерон решил заменить его, как командира преторианской гвардии, не одним офицером, а двумя, – решение, которому отдавалось предпочтение в ранние дни правления Августа. Количество административной, юридической и консультативной работы, предусматриваемой этой должностью, помимо чисто военных обязанностей и членства в императорском совете, оправдывало разделение должности на двоих, что также помогало предотвратить опасность того, что командир охраны может обрести слишком большую власть. Но это разделение ни в коей мере не означало, что один из коллег станет ближе императору, чем другой. Так было и сейчас. Одним из двух новых командиров стал Фений Руф, любимый караульными стражами и пользующийся всеобщей популярностью, поскольку прежде отвечал за поставки в Рим зерна и справлялся со своими обязанностями без какой бы то ни было выгоды для себя. Но он не был слишком впечатляющей личностью, и его быстро затмил другой командир, разделявший с ним пост, – Гай Офроний Тигеллин.

Карьера Тигеллина была необычной. Он доводился сыном сицилийцу из Агригента, который счел благоразумным покинуть остров. Юноша воспитывался среди домашней челяди Агриппины и ее сестры и был изгнан Калигулой по подозрению в прелюбодеянии сразу с двумя этими высокими матронами. Пожив некоторое время в Греции, занимаясь рыбной ловлей, он снова появился в Южной Италии. Здесь он сделал себе состояние, став землевладельцем и заводчиком скаковых лошадей для цирка, и именно этим он привлек расположение Нерона, который сделал его начальником караула. Теперь, в 62 году, он разделял с Фением Руфом пост командира преторианской гвардии.

Тацит приписывает Тигеллину отталкивающий характер, обвиняя его в разврате, вероломстве, жестокости, жадности и циничной торговле человеческими жизнями.

«…Тигеллин, человек темного происхождения, провел молодость в грязи, а старость – в бесстыдстве» (Тацит. История, 1, 72).

Был ли он, следовательно, назначен на этот высокий пост потому, что был любителем лошадей, как Нерон, или же потому, что они питали страсть к одинаковым развлечениям? Это не могло быть решающим доводом для назначения на столь высокий пост, если бы правление проявляло высокую степень ответственности. Мы, конечно, не знаем ничего хорошего о Тигеллине. Но ненависть к нему Тацита внушает нам подозрения, что новый командир должен был быть человеком, обладающим гораздо большими способностями, чем об этом пишет Тацит, хотя, возможно, и не лучшими качествами. Историк был снобом, который не одобрял людей скромного происхождения, обретших власть, и он особо обвиняет Тигеллина не только в порочном детстве и беспутной юности, но и в низком происхождении. К тому же Тацит видел в нем перевоплощение и повторение пугала Сеяна, чье пребывание на том же самом посту при Тиберии, по его мнению, сделало это правление решающей эпохой римского вырождения. Вдобавок Тигеллин занял место Сенеки, чью сторону, по-видимому, поддерживает Тацит.

Действительно, назначение Тигеллина сразу после смерти Бурра подтолкнуло Сенеку к решению удалиться в отставку. Волны критики, направленной против него, всегда значительные, теперь, по-видимому, стали гораздо сильнее, чем он мог с ними справиться. Сенека занимал слишком изолированное положение, чтобы быть в силах продолжать полезную карьеру советника императора. Очевидно, критика была нацелена на его огромное состояние, но гораздо более серьезным был тот факт, что император больше не желал его видеть.

Очевидно, разнообразные философские высказывания Сенеки могли быть, и несомненно были, истолкованы как порицание вкусов императора, к примеру его страсти к гонкам на колесницах, пению и атлетике, а также к ношению эксцентричных нарядов. И вне всякого сомнения, всегда находились люди, готовые донести Нерону, что написанное или сказанное Сенекой можно счесть за критические замечания в адрес принцепса. Когда Сенека пошел к нему, чтобы объявить о своей отставке под тактичным предлогом необходимости управления своими обширными владениями, Тацит блестяще воспроизводит обмен неискренними любезностями между ними. Нерон, по его словам, убеждает его не уходить в отставку. Но Сенеку было не уговорить.

«И Сенека в заключение их беседы, как это неизменно происходит при встречах с властителями, изъявляет ему благодарность, но вместе с тем немедленно порывает со сложившимся во времена его былого могущества образом жизни: перестает принимать приходящих с приветствиями, избегает появляться в общественных местах в сопровождении многих и редко оказывается в городе, ссылаясь на то, что его удерживают дома нездоровье или философские занятия» (Тацит. Анналы, XIV, 56).

С тех пор произведения Сенеки резко увеличились в объеме. Новые работы включали трактат «О досуге», «Естественные вопросы» и изящные нравственные письма к Луцилию Младшему. Когда-то их было больше ста двадцати четырех, из числа дошедших до нас, хотя Луцилий не просил столь многочисленных советов, вылившихся в тома.

Удаление Сенеки и Бурра привело к тому, что Нерон потерял осторожность и набрался храбрости, чтобы развестись с Октавией. Их брак был полной катастрофой: она совершенно не привлекала его. И похоже, у Октавии не было перспектив заиметь ребенка – либо потому, что ей не удавалось забеременеть, либо потому, что ее муж не мог заставить себя выполнять супружеские обязанности. Но римские правители, как зачастую показывают отчеканенные ими монеты, были сильно озабочены тем, чтобы иметь детей и наследников, чтобы защитить свое положение от возможных претендентов.

Кроме того, Нерон оставил Акте и влюбился в другую женщину, Поппею. Ранее отмечалось, что древняя традиция относить ее большое влияние к 59 году, вероятно, фальсифицирована, поскольку еще до 62 года император сменил ее на другую. Это был решительный и, возможно, рискованный шаг, заключавшийся в унижении молодой жены из императорского рода, чей отец был предшественником самого Нерона. Сенека и Бурр не могли бы одобрить этого развода, но теперь их уже не было рядом. И сразу через год после расставания Нерона с Акте Поппея забеременела. Теперь наконец у Нерона появился шанс получить наследника вместе с женой, которую он находил определенно более привлекательной, чем Октавия. И он сделал решительный шаг.

Инсценировка предположительной виновности Октавии, казалось, была невыразимо грязной.

Для того чтобы примирить Сенат, народ и армию с устранением женщины столь высокого происхождения, необходимо было основательно запятнать ее репутацию грязью. Для этого был подкуплен кто-то из ее домашней челяди и принужден был сообщить, что у его хозяйки была преступная любовная связь с александрийским рабом, игравшим на флейте. Ее слуги подвергались допросам и пыткам, но многие из них остались неколебимо преданными ей. Тигеллин лично руководил допросами, и, когда он допрашивал одну из ее служанок, Пифию, та плюнула ему в лицо и воскликнула, что «женские органы Октавии чище, чем его рот».

Тем не менее пытками было получено достаточно признаний, чтобы начать процедуру развода. В качестве места уединения Октавии была дана усадьба Бурра – с довольно зловещим добавлением некоторых имений, которые принадлежали Рубеллию Плавту перед тем, как от него тоже избавились. Однако вскоре после этого она была отправлена подальше в Кампанию, где содержалась под военной охраной.

Но Нерон не посчитался с мнением римского населения. За год до этого оно восстало в поддержку осужденных рабов, а теперь толпы демонстрировали свою решительную поддержку этой трогательной девушке из императорского рода, которая лишь недавно вышла из подросткового возраста. Слухи о том, что Нерон собирается вернуть ее назад, вызвали столь шумные проявления радости, что их потребовалось подавлять армией Понятно, что это досаждало Поппее. Голословные утверждения о нарушении супружеской верности Октавией с александрийским рабом явно не получили одобрения, нужно было найти и выдвинуть какое-то другое обвинение. Итак, Нерону теперь пришлось привлечь своего старого наставника, командующего флотом Аникета, чтобы тот заявил, что сам совершил прелюбодеяние с Октавией. Поскольку он был связан с Нероном соучастием в смерти Агриппины, у него не было другого выхода. Созвали императорский совет, чтобы выслушать от него признания, которые в действительности превзошли полученные им инструкции. А затем лучше всего было убрать его со сцены. Ему было приказано удалиться на Сардинию, где он «безбедно проживал в ссылке и умер естественной смертью».

Нерон издал эдикт, где сообщалось, что выбор Октавией любовника показывает ее намерение оказать тайное влияние на лояльность флота. Он добавлял, что она забеременела от Аникета и избавилась от плода – не слишком обдуманное обвинение, принимая во внимание, что прежде он обвинял ее в невозможности зачать. Октавия должна была быть вывезена из Кампании и содержаться на острове Панадерия (Pantellaria). Но всегда оставалась опасность того, что какой-нибудь амбициозный патриций освободит ее и сделает своей женой. И поэтому лишь несколько дней спустя после ее прибытия на Панадерию Октавия была предана смерти. Через двадцать или тридцать лет после этих событий была написана риторическая трагедия «Октавия» – единственная римская историческая пьеса, дошедшая до наших дней, дающая драматический и лирический отчет обо всех этих событиях. Сенека появляется на сцене, чтобы выступить против жестокости императора. «Октавия» – хаотичное произведение, но впечатляющее в изображении трех испуганных людей – Октавии, Поппеи и самого Нерона.

Но теперь торжествовала Поппея, поскольку спустя всего лишь двенадцать дней после развода Нерон женился на ней.

О, какой ты была красивой на этом высоком помосте в дворцовом зале! Твои прелести удивляли Сенат, когда ты жгла священные благовония, Окропляя алтарь священным вином, в изысканной свадебной фате из шафрана.

(Анон. Октавия)

Одним из друзей Нерона, который вряд ли присутствовал на свадьбе, был Отон. Он сам любил Поппею и был ее любовником; не исключено, что они были даже женаты. Однако, не успокоившись на том, что когда-то помог Нерону в его любовных делах с Акте, Отон к тому же сам познакомил его с Поппеей. Древним историкам нравилось слагать легенды вокруг этого треугольника. Но то, что, вероятно, произошло, на удивление просто: Нерон захотел ее для себя и поэтому назначил Отона на пост губернатора в отдаленную Лузитанию (Португалию), где тот довольно неплохо устроился.

«Правителем Отон был мягким и с подчиненными народами жил в согласии, ибо знал, что его наместничество – не более чем почетное изгнание» (Плутарх. Гальба, 20).

Когда его отношения с Нероном стали натянутыми, кажется, Сенека поспособствовал получению этого поста для него и таким образом, возможно, спас его от гибели.

Хочешь узнать, почему Отон в почетном изгнанье?

Сам со своею женой он захотел переспать!

(Светоний. Отон, 3)

Поппея была провозглашена Августой, как и Агриппина (но не Октавия). Портрет Октавии появляется на монетах Александрии и западных городов, но ни разу в столице. Теперь же портретное изображение Поппеи не только заменяет изображение своей предшественницы в Александрии, но ее фигура также видна на золотых и серебряных монетах Рима. Она изображается стоящей рядом с императором на монетах с надписью «AUGUSTUS AUGUSTA».

В еще одной серии монет она появляется в облике богини Конкордии [21] с надписью «CONCORDIA AUGUSTA». Под этим подразумевалось, что в семействе императора царит согласие и оно соответствует всеобщей гармонии, обеспеченной режимом.

Это лестное внимание Поппея получала от многих сообществ и личностей, знающих, куда ветер дует. Предполагают, что Нерон был ею сильно увлечен, по-видимому, слишком увлечен, чтобы убить ее сына от предыдущего брака, хотя есть сведения, что именно так он и поступил. Нерон написал стихотворение о ее «янтарных волосах», что создало моду на этот промежуточный оттенок между блондинкой и брюнеткой. Монеты Александрии показывают, что ее прическа была более претенциозна, чем у Октавии, но весьма похожа на прическу Агриппины – подобие конского хвоста на затылке. Кроме всего этого и за исключением того, что Поппея была на несколько лет старше Нерона, мы знаем о ней слишком мало. Правда, нам предоставляется довольно много информации, но многое в ней вымышлено. Историки не только предвосхитили то, что она перешла из рук Отона к императору, но этот факт также дал повод к многочисленным другим мифам, а история обольщения ею Нерона, сначала скромно, а затем настойчиво, является банальной традиционной темой.

Тацит, однако, наделяет ее особым шармом, и вот какие выводы он делает о ее личности:

«У этой женщины было все, кроме честной души. Мать ее, почитавшаяся первой красавицей своего времени, передала ей вместе со знатностью и красоту; она располагала средствами, соответствовавшими достоинству ее рода; речь ее была любезной и обходительной, и вообще она не была обойдена природной одаренностью. Под личиной скромности она предавалась разврату. В общественных местах показывалась редко и всегда с полуприкрытым лицом – то ли чтобы не насыщать взоров, то ли, быть может, потому, что ей это шло. Никогда не щадила она своего доброго имени, одинаково не считаясь ни со своими мужьями, ни со своими любовниками; никогда она не подчинялась ни своему, ни чужому чувству, но где предвиделась выгода, туда и несла свое любострастие» (Тацит. Анналы, XIII, 45, 2-3).

Это, вероятно, по большей мере довольно правдивая картина. Но возможно, слишком уж эффектная, поскольку здесь наблюдаются подозрительно схожие словесные и стилистические отзвуки другого великого историка, Саллюстия, писавшего за полтора века до Тацита о другой зловещей красавице, покровительнице Катилины Семпронии.

Какие еще сведения о Поппее дошли до нас, кроме цвета ее волос и прически? Мы знаем, что ее отцом был некий Тит Оллий, который стал жертвой Тиберия по подозрению в участии в заговоре Сеяна, но она предпочла взять более блистательное имя своей матери, красивейшей женщины своего времени и жертвы Мессалины; семейство Поппеи, по-видимому, происходило из Помпеи. До нас дошли сведения, что она очень заботилась о своей внешности, поскольку ее лицо было ее богатством. По сведениям Диона Кассия, она изобрела особый крем для лица, названный ее именем, которым пользовались долго после ее смерти, и она смягчала кожу, купаясь в молоке ослиц, – для этого содержали стадо из пятисот недавно ожеребившихся ослиц.

Но также случайно удается узнать, что, как и ее новый муж, она дружила с комическим актером по имени Алитир (Alityrus), который был иудеем. С его помощью его соотечественник Иосиф Флавий, историк, удостоился беседы с ней в Путеолах и добился освобождения нескольких арестованных раввинов, кроме того, она также помогала евреям и по другому случаю.

Поппея разделяла интерес к восточным религиям с Нероном, который покровительствовал довольно истерическому культу сирийской богини, известной еще как Атаргатис [22], и который воспользовался случаем визита армянского царя, чтобы изучить доктрину персидских мудрецов, магов. Отон также обладал знаниями о похожих экзотических учениях, поскольку был посвященным в культ египетской богини Изиды (как и родственники Поппеи в Помпеях). Он, как и Поппея, интересовался астрологией, и один из ее нанятых слуг, связанный с этим предметом, по имени Птолемей, или Селевк, поехал с Отоном в Лузитанию (см.: Тацит. История, 1, 22).

Агриппина также верила в астрологию, как и многие другие образованные люди того времени. Казалось очевидным, что должна быть некая гармония между землей и другими небесными телами и что последние таким образом управляют жизнями людей. Ведущий толкователь этой доктрины Барбилл, который был царского происхождения и, возможно, был сыном придворного астролога при Тиберии, писал одному из друзей Сенеки, объясняя, почему существует такое влияние, и весьма вероятно, что этот представитель столь невразумительного учения был близким другом Нерона и идентичен с его губернатором Египта, носящим такое же имя. Существовал любопытный контраст между этой модой на астрологию и время от времени повторяющейся тенденцией правительства отправлять астрологов в ссылку – предположительно, менее модных, которые легко могли навлечь на себя погибель, например, когда начинали говорить о гороскопах императора. Специалист по вопросам сельского хозяйства Колумелла написал трактат, озаглавленный «Протиз астрологов», но, к сожалению, он не дошел до наших дней.

Что же касается Нерона, увлечение астрологией было вызвано его глубоким интересом к магическому искусству. Он имел обыкновение носить при себе маленькую фигурку девушки, подобие талисмана, о которых мы читаем в папирусе магов, обнаруженном в песках Египта. Ведь вскоре после того, как Нерон заполучил ее образ, он раскрыл заговор против себя, и поэтому с тех пор у него вошло в привычку совершать жертвоприношение статуэтке ежедневно три раза в день. Лукан был также основательно знаком с восточной магией – он был первым из поэтов, кто, насколько нам известно, обладал такими знаниями. Ужасы, в которые Лукан, как и его дядя Сенека, любили погружаться, включали цветастый, бросающий в дрожь отчет о некромантии, к которой Нерон также сильно пристрастился. Сплетни того времени относили эти его занятия к угрызениям совести за убийство своей матери. Это сомнительно, но отказ Нерона посетить Афины позднее вполне мог быть вызван легендами о том, как в этом городе матереубийцу Ореста преследовали фурии. И по той же самой причине он не осмеливался принимать участие в Элевсинских мистериях – которые были наиболее почитаемой церемонией греческой религии, – поскольку перед тем, как начать церемонию в Элевсии, глашатай, по обычаю, возвещал, что все, кто совершил преступления или неблаговидные поступки, должны покинуть это место. Нерон не осмелился бы не повиноваться этому приказу.

Император был суеверен не больше, чем его подданные, а возможно, менее легковерен, чем большинство из них. Появление комет всегда вызывало у правительства беспокойство – это являлось поводом предполагать, что произойдет смена императора, и Сенека не был склонен думать, что это беспокойство совершенно беспочвенно.

За чудесами, предзнаменованиями и знамениями пристально следили, широко сообщали о них и свободно их изобретали. Летописцы, в соответствии с традицией, все еще считали необходимым записывать их, не обязательно потому, что доверяли частным сообщениям (хотя они в большинстве случаев верили, что некоторые из них вполне могли быть правдой), но потому, что подобные истории отражали настроения и эмоции народа. После смерти Агриппины, например, говорили о многочисленных чудесах.

«Одна женщина родила змею, другая на супружеском ложе была умерщвлена молнией; внезапно затмилось солнце и небесный огонь коснулся четырнадцати концов города. Но боги были ко всему этому непричастны, и многие годы Нерон продолжал властвовать и беспрепятственно творить злодеяния» (Тацит. Анналы, XIV, 12).

И два года спустя Нерону показали младенца, родившегося с четырьмя головами и соответствующим количеством конечностей.

Отложил ли бы император в 62 году свой развод и повторную женитьбу, если бы приметы были неблагоприятны, – мы не можем сказать. Но во всяком случае, удручающие обстоятельства конца Октавии, вероятно, довольно быстро улетучились у него из головы, поскольку привели к такой счастливой развязке. Его радость возросла, когда 21 января 63 года Поппея подарила ему дочь.

Рожденная в его родном городе, Анции (Anzio), малышка получила имя Клавдия и была почти сразу же провозглашена «Августой», как и ее мать. Было несколько нелепым нововведением называть новорожденную этим священным именем. Но ее называли Августой на оловянных амулетах, которые были отчеканены в Риме и, возможно, служили в качестве тессеров [23] для бесплатной раздачи даров в честь этого события. По этому поводу были большие празднества. Почти весь римский Сенат отправился нанести визит в Анций, и городку подарили золотые статуи и устроили игры в цирке. Другие игры учредили в Риме, где также был издан эдикт об основании храма плодородия, а записи Арвальского братства говорят о том, что в апреле его члены воздали жертвы духам двух августейших особ вместе – и Поппеи, и Клавдии.

Но празднества резко оборвались в мае, потому что малышка умерла. В комментарии Тацита об этом мало сочувствия.

«И вот снова посыпались льстивые предложения причислить умершую к сонму богов и для воздаяния ей божеских почестей соорудить храм и назначить жреца; сам Нерон как не знал меры в радости, так не знал ее и в скорби» (Тацит. Анналы, XV, 23).

Нерон добился отцовства с помощью исключительно грязных средств. Однако все равно добился, и даже дочь, пока была жива, была полезным преимуществом для потенциальной династии. Но теперь мечта закончилась, и детей у него больше никогда не было.

Глава 9. ВЕЛИКИЙ ПОЖАР И ХРИСТИАНЕ

Римляне придавали большую важность юбилеям, естественным или придуманным. В 64 году люди заметили, что неожиданно подошел один зловещий юбилей. 19 июля было датой, когда галлы подожгли город почти за четыре с половиной века до этого. И вот теперь, в ночь с 18-го на 19 июля 64 года, разразился Великий римский пожар – самый ужасный и разрушительный пожар из тех, что довелось испытать городу. Вот что Тацит рассказывает по этому поводу:

«Начало ему было положено в той части цирка, которая примыкает к холмам Палатину и Целию; там, в лавках с легко воспламеняющимся товаром, вспыхнул и мгновенно разгорелся огонь и, гонимый ветром, быстро распространился вдоль всего цирка. Тут не было ни домов, ни храмов, защищенных оградами, ни чего-либо, что могло бы его задержать. Стремительно наступавшее пламя, свирепствовавшее сначала на ровной местности, поднявшееся затем на возвышенность и устремившееся снова вниз, опережало возможность бороться с ним и вследствие быстроты, с какой надвигалось это несчастье, и потому, что сам город с кривыми, изгибавшимися то сюда, то туда узкими улицами и тесной застройкой, каким был прежний Рим, легко становился его добычей. Раздавались крики перепуганных женщин, дряхлых стариков, беспомощных детей; и те, кто думал лишь о себе, и те, кто заботился о других, таща на себе немощных или поджидая их, когда они отставали, одни медлительностью, другие торопливостью увеличивали всеобщее смятение. И нередко случалось, что на не оглядывавшихся назад пламя обрушивалось с боков или спереди. Иные пытались спастись в соседних улицах, а когда огонь настигал их и там, они обнаруживали, что места, ранее представлявшиеся им отдаленными, находятся в столь же бедственном состоянии. Под конец, не зная, откуда нужно бежать, куда направляться, люди заполняют пригородные дороги, располагаются на полях; некоторые погибли, лишившись всего имущества и даже дневного пропитания, другие, хотя им и был открыт путь к спасению, – из любви и привязанности к близким, которых они не смогли вырвать у пламени…

Лишь на шестой день у подножия Эсквилина был, наконец, укрощен пожар, после того как на обширном пространстве были срыты дома, чтобы огонь встретил голое поле и как бы открытое небо. Но еще не миновал страх, как огонь снова вспыхнул, правда в не столь густо застроенных местах; по этой причине на этот раз было меньше человеческих жертв, но уничтоженных пламенем святилищ богов и предназначенных для украшения города портиков еще больше…

Установить число уничтоженных пожаром особняков, жилых домов и храмов было бы нелегко; но из древнейших святилищ сгорели храм, посвященный Сервием Туллием Луне, большой жертвенник и храм, посвященный Геркулесу аркадянином Эвандром в его присутствии, построенный Ромулом по обету храм Юпитера-Остановителя, царский дворец Нумы и святилище Весты с Пенатами римского народа; тогда же погибли сокровища, добытые в стольких победах, выдающиеся произведения греческого искусства, древние и достоверные списки трудов великих писателей и многое такое, о чем вспоминали люди старшего возраста и что не могло быть восстановлено, несмотря на столь поразительное великолепие восставшего из развалин города» (Тацит. Анналы, XV, 38, 40, 41).

Нерон в это время находился в Анции, но как только начался пожар, поспешил вернуться и организовал помощь. Кроме публичных зданий на Марсовом поле, его Ватиканские сады были открыты для беженцев, поспешно возводилось временное жилье. Продукты привезли из Остии и соседних городов, и цены на пшеницу были временно снижены до одной шестнадцатой от ее обычной цены.

Но все эти благотворительные меры не могли убедить население, уверенное в том, что именно Нерон намеренно устроил поджог. По обычаю, было принято хвалить правителя страны, когда новости бывали хорошими, и поэтому, когда случались несчастья, казалось правильным, что вина должна пасть на него. Кроме того, пока город горел, ходили слухи, что Нерон был настолько тронут зрелищем, что взял свою кифару, облачился в свой певческий наряд и все это время исполнял трагическую песнь собственного сочинения под названием «Падение Трои», которая, по-видимому, основывалась на его эпической поэме «Троянская война». Такова знаменитая легенда о том, что Нерон играл на флейте, пока горел Рим; хотя если он действительно играл на каком-то музыкальном инструменте, то это была кифара, а не флейта.

Историки сходятся во мнении, что Нерон действительно играл и пел, однако существуют расхождения в том, где это имело место. В соответствии с Тацитом, все происходило на сцене его личного театра. Дион Кассий говорит, что он стоял «на крыше своего дворца». А Светоний, более обстоятельно, приписывает место действия «Микенской башне», вероятно башне, соединяющейся с усадьбами и Микенскими садами на Эсквилине, владениями Нерона, которые, по-видимому, были местом его пребывания в свободное время. Но где бы подобная сцена ни разыгрывалась, весьма вероятно, что такое выступление Нерона действительно имело место. Когда человеку его артистических вкусов и эмоций предлагается фон такого превосходного фейерверка, он непременно счел бы соблазн непреодолимым. С другой стороны, его поступок был гибельным с точки зрения общественного мнения – петь и играть на кифаре, когда народ переживает такие жизненные невзгоды, наверняка считалось выражением бессердечности. Хотя это все равно не могло служить основанием для того, чтобы считать Нерона виновником пожара. Но пострадавшее население, услышав рассказ об этом, вполне могло прийти к заключению, что, если император нашел пожар столь восхитительным, определенно именно он и положил ему начало.

К тому же были другие обстоятельства, которые отметали подозрения, что именно Нерон был поджигателем. Прежде всего видели, что попытки борьбы с огнем встречали противостояние.

«И никто не решался принимать меры предосторожности, чтобы обезопасить свое жилище, вследствие угроз тех, кто запрещал бороться с пожаром; а были и такие, которые открыто кидали в еще не тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ, либо для того, чтобы беспрепятственно грабить, либо и в самом деле послушные чужой воле».

И Тацит, который упоминает об этих странных событиях, добавляет, что, хотя эти загадочные фигуры могли быть обыкновенными мародерами, желавшими беспрепятственно получить добычу, не исключена вероятность, что они действовали по чьим-то указаниям. Если так, то кто их отдал? Кто еще, как не сам император? Еще одним удручающим событием была повторная вспышка огня, после того как всем казалось, что пожар уже закончился. Дело в том, что этот новый большой пожар начался в усадьбе, принадлежавшей командиру охраны Тигеллину, – это заставило людей подумать, что он сам и устроил поджог – с целью закончить работу, которая была так хорошо начата (императором), но не осуществлена до конца.

Слухи, направленные против Нерона, были вызваны уверенностью или подозрением, что он с радостью очистил бы большой участок земли, поскольку желал построить новый дворец. Нерон уже сильно расширил свою резиденцию в центре города. Но поскольку народ, вне всяких сомнений, уже знал об этом, это было довольно незначительное событие, по сравнению с размахом Золотого дворца, который он задумал. Когда вскоре после этого стало ясно, что эти прогнозы о его намерениях нового строительства были верны, подозрения в том, что именно император и положил начало первому пожару, стали казаться более убедительными. Почти два поколения спустя Тацит счел, что лучше всего будет воздержаться от суждений по этому вопросу, смешав воедино две версии – одну, обвиняющую Нерона, и другую, подчеркивающую энергичные спасательные меры; что же касается виновника, то Тацит довольствуется типичными намеками. Но Светоний прямо обвиняет Нерона: и его точка зрения восходит непосредственно к его современникам, включая Плиния Старшего или кого-то еще, кто добавил комментарии к его тексту. Еще одним летописцем того времени, который, возможно, придерживался такой же точки зрения и был цитирован более поздними историками, был некий Клувий Руф, который хотел стереть людскую память о том, что он некогда был другом Нерону (см. также приложение 2).

Однако в действительности ответственность нельзя возлагать на Нерона. Если он действительно хотел снести здания, чтобы расчистить место для Золотого дворца, он не стал бы устраивать поджог на таком далеком расстоянии от нужного места. Более того, пожар достиг и уничтожил его собственный дворец на Палатине, которого Нерон не имел желания лишаться, поскольку только что отделал его заново и явно намеревался включить его в новый план. И определенно Нерон не стал бы приступать к задуманному именно в то время, когда луна была полной, – вычисления показали, что именно так и было, – полнолуние не лучшее время, чтобы поджог остался незамеченным. Тем не менее слухи о том, что за все в ответе Нерон, свирепствовали среди бедствующего населения. Никогда еще не был он столь непопулярен, и большой взрыв официальных, утешительных, религиозных обрядов ничем не помог отвлечь общественное мнение от этого рискованного голословного утверждения. Следовательно, возникла необходимость отвести обвинение и переложить его на какого-нибудь другого человека или группу людей.