Конан. Скрижаль изгоев (№1) - Зеркало грядущего

Опытным, ко всему привычным взглядом киммериец мгновенно отметил две странности: куда ни кинь взгляд, окрест не было видно ни единого трупа, и лишь кое-где почерневшая, прибитая к земле пыль указывала, где пролилась кровь обреченных защитников деревни. А кроме того, как ни старался, он не мог заметить следов грабежа. Между тем, если на селение был совершен налет – будь то грабители, ищущие легкой поживы, или местный нобиль, затаивший зло на крестьян, эти следы непременно бросались бы в глаза. Привычки и тех и других были ведомы Конану лучше, чем кому бы то ни было: мародеры или вольная дружина не ушли бы без добычи, сколь бы скудной та ни была в нищей деревеньке на окраине королевства. Здесь же – осторожно, предусмотрительно обнажив меч, он подъехал к одному из домов и заглянул в окно, – все казалось совершенно нетронутым. Точно хозяева, невесть зачем прихватив всех домочадцев, домашний скот и даже птицу, попросту покинули родные места, не утруждая себя никаким скарбом. В это почти можно было поверить – если бы не частокол. Но, вспоминая чудовищную силу, что переломала, точно лучинки, огромные бревна, киммериец не мог сдержать дрожи. Его не оставляла мысль, что разгадка – если им суждено узнать ее – окажется куда более мрачной и отвратительной, чем все, что рисовало ему воображение.

Четверо наемников неспешно трусили следом за ним, такие же настороженные, готовые в любую минуту дать отпор грозящей опасности, как и их предводитель. Ехали молча, – лишь Невус ровным, невыразительным шепотом сыпал проклятиями, поминая все черное воинство, от Нергала, до Сета и Эрлика. Конан хотел было велеть ему заткнуться, но раздумал. Пусть отводит душу, коли это ему поможет. Лишь бы в бою рука не дрогнула…

Барх, еще один седовласый ветеран, опытный, закаленный в битвах, много чего повидавший на своем веку, указал на черное пятно у дороги.

– Парень, которого тут ранили, не мог далеко уйти. Столько крови потерять – это верная смерть.

Конан согласно кивнул.

– Вот и я так думаю. Но куда же тогда он подевался? Куда все они подевались, Эрлик их побери?!

Невус, выехавший чуть вперед, пожал плечами. Этот, если и чувствовал что-то неладное, не желал обременять себя излишними заботами. Беспокоиться – дело атамана; его работа – исполнять приказы. Двое других также молчали, озадаченно и слегка испуганно. Барх сплюнул под ноги коню.

– Нечисто тут дело, капитан. Надо бы уходить. Нутром чую – неладно здесь.

Один из наемников помоложе, офирец по прозвищу Жук (настоящего имени его никто не знал), презрительно хохотнул:

– Тебе бы за мамкину юбку держаться, Барх, а не Мечом махать. Каждой тени боишься! – Однако голос его звучал не слишком уверенно, и он явно старался придать себе бодрости, поднимая на смех приятеля. —

Отдохнуть же хотели… А тут тебе пустая деревня – живи не хочу! Небось, пошарить если, так и пожрать отыщется. Однако он не сделал и шагу от остальных, чтобы исполнить свое намерение, и Конан, дабы пресечь дальнейшее бахвальство, рявкнул зло:

– По сторонам смотрите лучше – а то как бы навек не наотдыхаться со стрелой в глотке!

Наемники с тревогой покосились на капитана. Им редко доводилось видеть его таким встревоженным, и они уже приучились бояться его гнева, хоть и непродолжительного, но неукротимого.

– Да я-то что… – примирительно пробормотал Жук. – Я только говорю, что в деревне, кажется, пусто. А жрать хочется так, что аж желудок к хребту прилип. Вон, чуете – мясом жареным потянуло…

И правда, порыв ветра донес до них чудесный, ни с чем не сравнимый, сладостный для усталого, оголодавшего путника, аромат готовящегося на углях жаркого. Вмиг позабыв об осторожности, наемники поскакали вперед.

Конан хотел было окликнуть их, – но и ему запах пищи на мгновение вскружил голову. Пахло так сказочно, восхитительно, что он не мог не пустить коня вскачь, следом за приятелями. А те уже что-то горланили во весь голос, Барх зычно хохотал, Жук, обернувшись, кричал, чтобы он поторапливался…

Лишь в последний момент осторожность возобладала, и варвар, обостренным чутьем своим ощутив неладное, заорал своим парням:

– Стойте!

Но они и без того уже застыли, как вкопанные, едва завернув за угол, на улицу, что вела к главной площади деревни. И когда Жук обернулся вновь, смуглое лицо офирца казалось почти серым, и губы шевелились беззвучно, и ни единого звука не слетало с них.

Киммериец подъехал ближе. И даже он, повидавший на своем веку множество такого, что могло бы любого обычного человека превратить в слюнявого, боящегося собственной тени идиота, замер при виде открывающегося зрелища, не в силах поверить собственным глазам.

– Кром всемогущий… – прошептал он чуть слышно. Площадь была полна трупов.

Их было много. Очень много. Должно быть, несколько сотен, ибо именно столько народу, вместе с детьми, женщинами, седыми старцами и взрослыми мужчинами, проживало в селении. И все они были здесь. Сложенные аккуратными штабелями вокруг трех гигантских костров, – отдельно мужчины, младенцы, старики, женщины… В багровых отсветах пламени Конан видел, что почти все они изуродованы, в крови, у многих не хватает рук или ног, или зияют на теле ужасные раны. Ужаснее же всего было видеть детей… но даже киммериец отвернулся поспешно, не в силах вынести подобного зрелища.

Отдельной грудой свалены были туши животных, – козы, коровы, даже собаки и птица. И Конан вновь поразился той невероятной силище, которой должен был обладать тот, кто сотворил все это. Но он не успел сказать об этом своим спутникам, ибо в тот самый момент Невус вдруг прошептал, дрогнувшей рукой указывая куда-то вперед:

– Митра милосердный! Смотрите, там, над костром… Они сперва не заметили этого, ибо уже сгущалась тьма.

И глаза их не желали видеть подобного, а мозг не в состоянии был воспринять такую картину. Но теперь – теперь они смотрели, не в силах отвести взор, точно прикованные цепями. Смотрели вперед, туда, где над дальним из костров, насаженное на грубый вертел, поджаривалось, шипя и скворча, испуская изумительное благоухание готовящегося на углях жаркого, тело человека. Жук захлебнулся. Его начало тошнить. Второй офирец, его приятель, немой Сабрий, перегнувшись с седла, последовал его примеру; более закаленные бойцы также с трудом удерживали позывы к рвоте.

– Мясом жареным потянуло… – со свистом втягивая сквозь зубы воздух, пробормотал Невус. – Да что же здесь творится такое, Нергал их всех разбери?!

Конан ничего не ответил. Несколько мгновений понадобилось ему, чтобы преодолеть дурноту, – и он всадил своей лошади пятки в бока, направив ее прямо к костру. Наемники что-то закричали ему сзади… он не слышал их. Даже связно думать он был не в состоянии – но этот человек над костром… видеть это было невозможно. Даже если несчастному уже ничем не поможешь, – киммериец не мог оставить его так. Во весь опор подлетев к огню – омерзительный запах крови и горелого мяса ударил ему в нос – он осадил испуганно храпящего, упирающегося скакуна, и ногой попытался свалить наземь чудовищный вертел. Тот не поддавался, и Конан, соскочив с седла, обеими руками обхватил вбитую в землю огромную рогатину, на которую тот опирался, – но в этот миг сзади донесся истошный, полный дикого ужаса, нечеловеческий крик. Конан обернулся рывком.

Кричал немой. Точнее – он мычал, из самых глубин существа своего исторгая утробный вопль, непохожий ни на что, слышанное варваром доселе. Тот был настолько поражен, что сперва даже не разглядел во тьме, что привело несчастного офирца в такое исступление; а, заметив, ринулся вперед, позабыв и о трупе над огнем, и о перепуганной, гарцующей среди огней лошади.

Когда-то он слышал о подобных чудовищах. На далеком севере обитали они, в стране ванов, или еще дальше, в ледяных горах, среди вечных снегов. Трольхами именовали их легенды. Трольхами трехглавыми. И сейчас один из них был перед ними.

Огромное, в два человеческих роста чудовище двигалось тяжело, опираясь невероятно длинными передними лапами о землю, помогая ими при ходьбе, и Конану это невольно напомнило огромных обезьян-людоедов, которых доводилось ему встречать на далеком юге. И в остальном, если не считать размеров, трольх походил на них: такое же мощное, поросшее клочковатой рыжей шерстью тело, те же кривые ноги, тот же злобный оскал… Вот только скалилась на него не одна, а одновременно целых три головы.

Были они гигантскими, каждая – с низким лбом и крохотными, глубоко посаженными глазками, горевшими красным в отблесках костра, с выдающейся вперед челюстью и выступающими обломанными клыками; головы эти на мощных коротких шеях, фыркая и всхрапывая, озирались во все стороны, и длинные желтые языки по очереди облизывали черные губы.

Но вот трольх заметил добычу. Одним прыжком он оказался рядом с остолбеневшими от ужаса наемниками. Мощные руки с острыми, с хороший кинжал длиной, когтями, сжались на шее у лошади Барха. Животное истошно заржало. Наемник потянулся было за мечом – но трольх дернул коня к себе, и он вылетел из седла и растянулся на земле. Чудовище же неторопливо, словно и не замечая суеты вокруг, подтащило упирающуюся всеми ногами лошадь и одним точным, уверенным движением переломило ей шею. С такой легкостью, как человек мог бы скрутить голову, к примеру, цыпленку…

Так же неспешно трольх отволок труп коня чуть в сторону, туда, где свалены были туши остальных животных – похоже, чудовище отличалось завидной методичностью, – и медленно, словно бы в предвкушении, обернулось к остальным наемникам. Видно было, что с этими невесть откуда взявшимися людьми трольх намеревается расправиться столь же хладнокровно и неумолимо, как с обитателями деревни…

И тогда Конан бросился вперед.

Он сделал это почти инстинктивно, не раздумывая, как делал многое в своей жизни, в чем позже раскаивался, упрекая себя за излишнюю горячность. Но эти горы окровавленных трупов, этот несчастный на костре, это пронзительное ржание убитой лошади, – он не мог этого вынести спокойно. Ярость, бесконтрольная, огненная, полыхнула в нем, затмевая рассудок.

– Ио-хааа-аа! – издал он воинственный клич киммерийцев и бросился на трольха сзади.

Тот, как видно, не заметил приближения противника, и атака киммерийца застала его врасплох. Острый меч, просвистев дугу в воздухе, полоснул его по лопатке… и истошный вопль, полный ненависти и боли, вырвался сразу из трех глоток.

Трольх развернулся к нему. Огромные руки протянулись к варвару, и тот едва успел отскочить прочь, так что когти лишь слегка зацепили сапог. Не давая чудовищу опомниться, едва приземлившись, Конан прыгнул вновь и нанес колющий удар сбоку. Трольх вновь зарычал, – однако варвар заметил в отчаянии, что ни первый, ни второй его удар, несмотря на то, что он вложил в них всю силу, не нанесли чудовищу особого вреда. Кожа его, загрубевшая, была подобна коре тысячелетнего дуба, а под ней был настоящий панцирь мускулов, – так что почти невозможно было достать клинком жизненно важные органы, и Конан понял, что может лишь разъярить чудовище мелкими порезами, но, если не найдет иного способа, никогда не сумеет расправиться с ним.

Он вновь увернулся от удара огромных лап, но уже с трудом. Чудовище было слишком велико, и размах более чем вдвое превосходил длину руки киммерийца, даже вместе с мечом. Силы были слишком неравны. И, тщетно попытавшись ударить трольха по одной из трех шей, Конан вынужден был вновь отступить.

– Нергал вас побери, дармоеды! – заорал он наемникам. – Да проснетесь вы наконец?

«Возможно, впятером им удастся одолеть чудище…» – мелькнула мысль.

Но, хотя бойцы его, очнувшись наконец от оцепенения, в которое повергло их появление чудовища, поспешили на помощь командиру, толку от них оказалось немного.

Жук с Невусом налетели на трольха сзади, размахивая мечами. Конан хотел крикнуть им, чтобы не тратили силы зря и били только в шею или по глазам, – но предупреждение его опоздало. Их удары лишь раздразнили чудовище, не причинив особого вреда, но когда в слепой ярости оно развернулось к обидчикам, у тех не осталось почти никаких шансов. Лошадь Невуса, заржав, взметнулась на дыбы… левой лапой трольх поймал ее за переднюю ногу и, не обращая внимания на удары копыт, дернул и переломил, точно щепку. Несчастное животное рухнуло оземь и забилось в судорогах, придавив собой всадника. Конан видел, что Невус еще жив – он отчаянно извивался, пытаясь выбраться на свободу, – но помощи от него ждать было нечего. Барх, сброшенный с коня еще ранее, до сих пор не пришел в себя. Так что это оставляло лишь Жука и Сабрия.

Но теперь лошади стали им только помехой. Верный скакун Жука успел увернуться от трольха, но теперь кони совершенно обезумели от ужаса и не слушались ни узды, ни хлыста. Киммериец видел, как всадники тщетно пытаются совладать с перепуганными животными. От них ему напрасно было бы ждать помощи.

Однако Конана это смутило не более чем на мгновение. Ему столько раз приходилось в одиночку идти в бой с самыми грозными противниками, что он давно привык рассчитывать лишь на свои силы и не ждать никогда помощи со стороны. Стоит только положиться на кого-то, как ты пропал. Неминуемо утратишь бдительность, оступишься, а того, кто должен был подстраховать, именно в этот миг не окажется рядом… вот и пиши пропало. И потому, осознав, что остался с трольхом один на один, Конан, вместо отчаяния, испытал лишь мстительную, злую радость, упоение битвой истинного берсерка. То была его стихия, и он знал, что победит.

Развернувшись, северянин с криком побежал назад, к кострам, увлекая за собой чудовище. Трольх последовал за ним, тяжело ступая, так, что от шагов его шел гул по земле. Но когда он настиг человека, тот был уже во всеоружии.

Костер, разведенный трольхом (должно быть, благодаря трем головам, он все же соображал несколько лучше, чем простое животное), был сложен из огромных поленьев, в которых Конан без труда узнал обломки частокола. И теперь, когда огромное чудовище, вытягивая вперед лапы с топорщащимися, точно десяток кинжалов, когтями, приблизилось к нему, он поднырнул вниз и, ухватив в прыжке огромную головню, ткнул горящим концом прямо в живот трольху.

Тот завопил так истошно-пронзительно, что у киммерийца невольно заложило уши, но, не обращая внимания на судорожно молотящие воздух лапы, мелькавшие перед самым лицом его – так что лишь невероятная ловкость и подвижность спасали от гибели – боец сделал еще один выпад. На сей раз удар пришелся по глазам правой головы. И новый яростный вопль сотряс густую ночь, застывшую над миром.

Ударом лапы у Конана вышибло из рук факел. Когти задели его запястье, глубоко вспоров кожу, но он даже не заметил этого. Безумие битвы овладело им – то самое невероятное состояние, когда воину кажется, будто само время замедлило бег, движения противника делаются тягучими и предсказуемыми, и каждый шаг его известен наперед, точно в прекрасном, полном глубинного смысла танце. Ничто тогда не может повредить берсерку, ничто не может причинить ему вреда, и нет такой силы, что способна заставить его отступить… Не глядя ухватив новую головню из костра, не обращая внимания на языки пламени, жадно лизнувшие кулак, Конан вновь перешел в наступление.

Он знал, что так будет. Что в руках у него окажется совершенное оружие, которое и требовалось ему сейчас – Длинный, остро отточенный кол, подобный тому, на который насадил трольх несчастного над огнем. В этом был смысл. Была высшая справедливость.

Взмахнув полыхающим факелом прямо перед двумя уцелевшими мордами чудовища, киммериец вновь заставил того отступить. Он уже научил трольха бояться огня, и теперь тот даже не пытался сражаться, лишь оглашал хриплым воем окрестности, отчаянно, не глядя бил по воздуху лапами и отступал… отступал…

Незаметно, ловко орудуя полыхающей головней, Конан заставил чудовище описать круг. И вот уже оно стояло спиной к костру. Еще выпад – и, отпрыгнув, трольх угодил прямо на середину огненного круга. Омерзительное зловоние паленой шерсти заполнило все вокруг. Монстр попытался выскочить из огня, но в этот миг Конан вновь нанес удар. Не удержавшись, трольх рухнул прямо в костер.

В тот же миг киммериец, не думая об опасности, вскочил ему на грудь. Огромные руки взметнулись, но было поздно. С оглушительным хрустом заостренный кол вошел меж ребер чудовища. Конан с силой налег на огромное копье, вонзая его все глубже и глубже, пока не почувствовал, что острие его дошло до самого сердца. И, дернувшись в последний раз, трехглавый трольх затих под ним.

Конан спрыгнул на землю и двинулся к своим спутникам; ноги его дрожали. Наемники не сводили с него глаз, точно не их капитан и предводитель, с которым столько раз они делили воду и хлеб и ночевали у одного костра, шел им навстречу, но некое существо иного порядка, полубог или демон, перед которым возможно было лишь трепетать, испуганно опуская глаза. Киммериец обвел их тяжелым взглядом.

– Вам бы детей в люльке качать, – сплюнул он презрительно. – Вояки… – И, свистом подозвав свою лошадь, вскочил в седло. – С завтрашнего дня буду гонять вас, пока не спущу лишний жир, иначе проку не будет! А теперь давайте-ка убираться отсюда!

Пристыженные, наемники оседлали по двое уцелевших лошадей – Жук с Невусом, и Сабрий с Бархом – и последовали за своим капитаном. Отъехав на пару шагов, Конан остановился и обернулся, дожидаясь. В конце концов, они были его отрядом. И он отвечал за них.

ОБРАЗ БЫЛОГО

Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась – глухие перекаты грома, далекие зарницы и крупный косой дождь недолго питали взопревшую аквилонскую землю, – и на Охотничий двор осторожно потянулись вельможи, а за ними последовал простой люд. Крикливые арлекины быстро наверстали упущенное, заставив рыдать от смеха изрядно подогретых вином зрителей, а челядинцы вновь запалили огненные фейерверки, – карнавал восстанавливал свои силы, словно ящерица хвост, оторванный сорванцом.

Но Валерию не хотелось продолжать разговор с Троцеро в маскарадной сутолоке, где на них то и дело налетали хохочущие хороводы и сновали вокруг снулые слуги в светлом, разнося яблочный сидр со льдом, звенела музыка, фыркали и шипели фонтаны шутих.

Валерий пригласил графа к себе, и они ушли, никем не замеченные.

Принцу Шамарскому во дворце отведены были покои в Алых Палатах, – небольшие, состоящие всего только из спальни, кабинета и двух гостиных, – далеко не столь роскошные, как, скажем, апартаменты Нумедидеса, однако Валерий был даже рад этому, довольный сравнительной уединенностью своего жилища, коей не так легко было достичь, обитая во дворце.

Основные же, парадные чертоги нагоняли на него тоску: не радовали взор ни бесконечные коридоры дворца, прямые, извилистые, кольцеобразные, выходящие в сумрачные галереи и лоджии, такие безлюдные, что, казалось, они населены призраками; ни просторные гостиные с огромными каминами, где пузырилась смола на поленьях и пахло зимой; ни светлые залы, похожие на хрустальные стигийские кубы; ни темные, мореного дерева стены библиотеки, шуршащие шелковистыми шторами; ни мерцающие металлом оружейные; ни желтые, красные, белые и смарагдовые столовые, обитые кхитайскими шпалерами с узорами, словно навеянными полуденным сном в фарфоровом павильоне. Привыкший к скромному уюту родового гнезда, принц Шамара чурался простора и навязчивой роскоши Тарантии.

Никто не встретился им на пути, лишь у входа в покои Валерия стояли два охранника в одеждах Антуйского Дома, – опытный воин не слишком доверял Черным Драконам, считая, что личная гвардия его венценосного дядюшки больше годится для праздничных парадов, чем для кровавого боя, и потому предпочитал иметь небольшой эскорт шамарцев, которых лично отобрал из числа ветеранов офирских войн.

Завидев своего повелителя, часовые опустили алебарды и склонили головы в знак приветствия. Валерий кивнул им в ответ и отворил тяжелую резную дверь, пропуская вперед Троцеро.

Они прошли в небольшую гостиную, – наименее парадную из двух, – где, несмотря на теплую ночь, был разложен камин, и принц любезным жестом пригласил Троцеро занять место в предназначенном для почетных гостей громоздком кресле на крепких львиных лапах, с прямой спинкой и подлокотниками, украшенных волютами; сам же, подойдя к изящному дрессуару аргосской работы, наполнил два кубка шамарской медовухой из кувшина, предусмотрительно наполненного слугами в ожидании господина.

– Я полагаю, граф, вы не откажетесь от доброго напитка, который лучше всего делают в нашей провинции, – сказал он, протягивая графу кубок. – Возможно, он и не столь изыскан, как знаменитые пуантенские вина, но зато превосходит их в крепости.

Троцеро одобрительно усмехнулся в седеющие усы.

– Приятно, когда молодежь чтит традиции и край отцов. Что до меня, то самое кислое вино Ларочена мне милее любого нектара тарантийских погребов. Только сок виноградной лозы, что взросла под родным солнцем, и способен еще разогнать холод в жилах и заставить позабыть про старость…

– Вам рано говорить о старости, – улыбнулся Валерий, – Не зря говорят, что вы не только лучший наездник в Аквилонии, но и лучший фехтовальщик. Достаточно послушать вашего друга Просперо – он рассказывал как-то, что однажды вам удалось расправиться с пятью головорезами одновременно и самому остаться невредимым. Вот пример, который многим стоило бы взять за образец для подражания!

В глазах пуантенского владетеля промелькнула грусть, он встал и подошел к очагу, любуясь деревянными статуэтками на каминной полке, что Валерий вырезал в часы досуга из душистой липовой древесины. Конечно, умение его сильно уступало искусству опытного краснодеревщика, который мог из небольшого бруска выточить сцену битвы, где две дюжины рыцарей на конях сражались с таким же числом врагов, причем у каждого человечка читалось особое выражение на лице и были в точности воспроизведены все подробности, вплоть до кистей на конском чепраке или адаманта на рукояти кинжала, – и все же каждая фигурка, выходившая из-под трудолюбивого резца принца, несмотря на свои малые, не более ладони, размеры, имела явное портретное сходство со своим прототипом и несла отпечаток отношения художника. Чувства и страсти принца были выставлены здесь напоказ с опасной небрежностью.

Троцеро повертел в руках деревянную фигурку Нумедидеса, дивясь сходству портрета с тучным, капризным принцем; щелкнул по завитым локонам Феспия; задумчиво тронул осанистое изваяние короля Вилера и задержался взглядом на парном изображении Орантиса графа Антуйского и некоей женщины без лица, в которой лишь по парадному платью и короне можно было признать Фредегонду, покойную мать Валерия.

– Ты весьма преуспел в этом непростом искусстве, – одобрительно заметил он. – …Хотя иные, возможно, и сочли бы его неподобающим твоему высокому сану. – И, заметив, что принц собрался было возразить, махнул пренебрежительно рукой, показывая, что отнюдь не разделяет столь нелепых предрассудков. – Однако скажи, почему ты не стал изображать прекрасных черт своей матери на портрете?

Валерий вздохнул, отпивая из бокала медовухи.

– Резец мой оказался бессилен запечатлеть в дереве то, что не удержала память. Ведь мне не исполнилось и восьми зим, когда ее унесло наводнение, принесшее столько бед всему Шамару. Дымка времени затуманила дорогой сердцу облик обоих родителей, – однако если черты отца мне удалось скопировать с парадных портретов, то изображений матери отыскать так и не удалось.

Прищурившись, Троцеро внимательно всматривался в гладкий лик Фредегонды, точно силясь обнаружить какой-то намек на миндалевидные глаза, прямой тонкий нос, полные губы и высокие скулы, что некогда преисполняли душу благоговейного трепета, однако стареющая память упорно отказывалась заполнять прекрасными чертами лакированную поверхность деревянного истукана. Он посмотрел на Валерия, пытаясь отыскать сходство с матерью, но принц Шамарский явственно унаследовал черты Антуйского Дома, и внешне ничто не роднило его с покойной королевой. Он был высок, худощав и узкогруд; длинные чувствительные пальцы с овальными ногтями скорее годились для того, чтобы пощипывать струны лютни, чем держать тяжелый боевой клинок с обмотанной сыромятными ремнями рукоятью, – однако бесчисленные белесые шрамики на тыльной стороне ладоней, загрубевшие, некогда сбитые до мяса костяшки пальцев и сухая, потрескавшаяся кожа говорили об обратном. Троцеро покачал головой в такт своим мыслям – да, судьба и впрямь бывает подчас жестока и неразумна, превращая философа в воина, артиста в царедворца, губя природные задатки и все же не достигая своих целей.

Лицо Валерия также опровергало все то, о чем шушукались бесчисленные дворцовые кумушки, когда принц проходил мимо них своей торопливой, неуверенной походкой. Его узкое вытянутое лицо напоминало лики мучеников-митрианцев на старинных гобеленах: длинные жесткие волосы цвета выгоревшей соломы, блеклые, туманные, чуть навыкате глаза, тонкий безвольный рот и прямой заостренный нос. Весь облик шамарского принца говорил о натуре нервной, неуравновешенной, способной на непредсказуемые поступки.

Валерий перехватил взгляд Троцеро и отвел глаза: он не выносил, когда его разглядывали вот так, бесцеремонно и оценивающе, точно опасался нелестных суждений, что может вынести о нем другой человек.

– Вы, кажется, говорили о королеве, граф? – спросил он, лишь бы прервать затянувшееся молчание.

Троцеро замялся, прежде чем ответить, и колебания его не ускользнули от принца. Он насторожился, сам не зная, что опасается услышать.

– Все дело в том, Валерий, что твоя мать намеренно отказывалась позировать резчикам и живописцам, и, поверь, у нее были на то причины.

– Причины – но какие же? – Валерий был поражен. – Чего она могла бояться? Ей грозила опасность? – И, словно осознав, что подобный взрыв эмоций может вызвать недоумение пуантенца, понизил голос и пояснил уже спокойно: – Я слишком мало знаю о своих родителях, граф, и всегда страдал от этого. Мне кажется, в их жизни была какая-то тайна. Но Митра призвал их в свои чертоги, когда я был еще слишком мал, чтобы что-то понимать, и лишь смутные подозрения терзают мою душу с тех пор, не находя выхода. После же их кончины мне не с кем было поговорить об этом – в Тарантии не слишком-то охочи до подобных разговоров. Даже король никогда не вспоминает сестру, словно ее и не было на свете… – Губы его скривила горькая усмешка, но затем он неуверенно взглянул на Троцеро. – Сказать по правде, граф, именно поэтому я решился отнять у вас столько времени сегодня: я надеялся, может быть, вы сумеете развеять мрак тайны над этой историей. Вы ведь были дружны с ними обоими… Говорят, отец умер у вас на руках… Расскажите все, что вы помните о них, и клянусь Митрой, граф, я не забуду вашей доброты! На лицо Троцеро легла тень.

– Это старая печальная история, Валерий. И я боюсь, после того, как ты выслушаешь ее, ты не будешь говорить о доброте с моей стороны. Прошло почти тридцать зим, но до сих пор я порой не сплю ночами, вспоминая то, что давно пора предать забвению.

Не в силах больше сдерживаться, Валерий вскочил с места, и его огромная тень от пламени камина заметалась по выцветшим шпалерам.

– Я хочу знать правду, граф, какой бы она ни была! При этих словах его Троцеро как-то разом обмяк, плечи его поникли, но в глазах читалась печальная решимость.

– Хорошо. Я всегда знал, что рано или поздно час этот придет, хотя и надеялся, что не доживу до него – однако дал клятву светлому Митре, что расскажу тебе все, как было, ничего не утаивая. Даже если после этого ты навсегда перестанешь считать меня своим другом… Однако запасись терпением, мой принц, ибо слушать придется долго.

Слегка встревоженный столь мрачным началом, Валерий вновь опустился в кресло. Смутные опасения таились в душе его, и отчасти, сам не зная почему, он уже не Рад был, что затеял весь этот разговор, – однако возбуждение при мысли, что нашелся наконец человек, готовый отдернуть для него завесу прошлого, оказалось сильнее, и он приготовился внимать пуантенцу.

«Ты, конечно, знаешь, Валерий, – начал Троцеро неспешно, считая, как видно, что, подобно летописцам прошлого, должен вернуться к самому началу времен, дабы достойно описать настоящее, – …что Пуантен – совсем небольшая провинция. С юга она граничит с Зингарой и Аргосом, с севера – с Таураном и Боссонскими Топями, с запада же ее омывают воды реки Хорот, что разделяют Шамар и Центральную Аквилонию. Я унаследовал престол Пуантена после смерти отца, герцога Антуания Тулушского, который умер от ран в Год Вепря, восьмидесятый от Восшествия Митры. В наследство мне достался разоренный край, изможденный бесконечными войнами с Аквилонией, раздираемый дворянскими распрями, где постоянный недород обрекал крестьян на нищету, а отсутствие единой веры, – ибо северные земли поклонялись Митре, а южные приносили жертвы Асуре, – грозило обернуться кровавой резней.

Я родился слабым младенцем, настолько хилым, что не мог даже сосать грудь кормилицы, – меня поили из рожка разведенным козьим молоком; и по жестокому закону, который свято соблюдался в наших краях, должен был быть брошен в лесу на съедение волкам, ибо в Пуантене исстари превыше всего почиталась крепость и сила воинов, и немощным и больным там не было места. Однако отец мой в ту пору был уже слишком стар и боялся не дождаться новых наследников, и потому я уцелел, – хотя впоследствии не раз вынужден был доказывать свое право на Тулушский престол.

С младых ногтей меня приучали рассчитывать только на себя и достигать цели, не считаясь со средствами. Отец скончался, когда мне было восемь зим, и все отрочество мое омрачено было зловонием дворцовых интриг, ибо вскоре моя мать, ставшая регентшей Пуантена, приблизила к себе коварного маркграфа Алоизо, выходца из Зингары. Тот жаждал моей смерти, чтобы затем, женившись на матери, сделаться правителем края, – мать же моя, женщина властолюбивая и холодная, также видела в сыне лишь преграду на пути к трону, и хотя сама не подняла бы руку на единственного отпрыска, однако и не помышляла защитить меня от козней фаворита, так что уцелел я лишь чудом и милостью Митры.