Конан. Скрижаль изгоев (№1) - Зеркало грядущего

Но опасения его были тщетны – почти никто не попадался на его пути, и тревога постепенно отступила. Он дошел до конца улицы Лудильщиков и уже было вознамерился свернуть к площади, как вдруг одна из дверей невзрачного одноэтажного строения с шумом распахнулась и оттуда выкатился взъерошенный бородач в засаленном фартуке. Он подскочил к опешившему Орасту и цепко впился жилистыми, давно немытыми пальцами в край его белой рясы.

– Во имя Пресветлого, мой господин! Само Небо послало мне тебя. Видно, Митра-Благодетель услышал мои молитвы! Пойдем же скорее в дом! – надсадно заголосил он и потянул онемевшего от изумления Ораста к распахнутой двери.

Юноша стряхнул оцепенение, испуганно отшатнулся и сделал попытку вырваться.

– Кто вы? Я не знаю вас, – пролепетал он, готовясь броситься наутек.

– О, мой господин, – человек шмыгнул носом, и Ораст вдруг разглядел, что его глаза красны, будто тот рыдал ночь напролет. – Тебе не стоит опасаться старого Бернана. Я всего-навсего бедный лудильщик. Сам-то я родом из Гандерланда. А здесь живу вот в этом доме… – Он кивнул головой на покосившуюся дверь, из которой так стремительно выскочил. – Я никогда бы не позволил себе задерживать такого благородного господина, но моя дочь очень плоха. У нее лихорадка, и она, бедняжка, угасает на глазах.

Ораст не сводил глаз с его странного кривого носа и крепких мозолистых рук.

– Ты не знаешь, какое это испытание для любящего отцовского сердца – видеть, как дитя, плоть от плоти твоей, мучается в бреду и зовет свою давно умершую от голода и холода мать, – не умолкал Бернан. – Мы честные люди и оттого бедны! У нас нет денег, даже чтобы купить дров и разжечь очаг, не то что позвать лекаря. Я вижу, ты хороший человек, ты не сможешь остаться равнодушным к страданиям бедняков. Так, во имя Митры, зайди к умирающей крошке и сотвори какие-нибудь молитвы. Глядишь, Пресветлый услышит своего верного слугу и дарует моей Грете выздоровление!

Ораст внимательно посмотрел на лудильщика. Он не был похож на злодея, по крайней мере, насколько представлял их себе юноша. Может, и впрямь его дочери плохо? И стоит зайти в дом? А если за дверью прячутся разбойники, которые точат нож и готовят удавку, чтобы захлестнуть его беззащитную шею? Пожалуй, лучше убраться подобру-поздорову… Но как же этот бедняк и его больная дочь? Владетель Горнего Огня велит помогать ближним, но тогда нужно сделать шаг и уйти из светлой улицы в темноту страшной двери… О, нет, это выше его сил…

– Послушай, добрый человек, – еле слышно произнес Ораст. – Я бы охотно помог тебе и твоей дочери, но послушникам строго запрещено заходить в жилище мирян. Обратись в ближайший Храм – там не оставят без внимания твое горе…

Бернан сник и опустил плечи.

– Ваши жрецы не захотят пойти в бедный квартал, – отрешенно пробубнил он. – Ведь мне нечем отблагодарить Солнцеликого. А приход лекаря стоит целую марку. Чтобы заработать столько, мне надо трудиться без устали три луны кряду и морить голодом всех в доме. Что ж, на все воля Митры! Ежели ты брезгуешь пойти к ложу умирающей, то стало быть мы чем-то сильно прогневали Повелителя.

– Я не брезгую, – Ораст покраснел. – Просто я не должен нарушать устав.

Лудильщик покачал головой.

– Что это за устав такой, который не велит помогать страждущим. Ну ладно, ступай с миром, и пусть Митра рассудит, кто из нас прав…

Он повернулся и сделал вид, что уходит.

– Подождите! – Ораст сглотнул слюну и судорожно стал вытаскивать узелок с медяками. – Не уходите, я дам денег, и вы пригласите врачевателя! Здесь все, что я накопил… Понимаете, я хотел купить книг, которых нет у нас в храме… Но если такое дело, то мне ничуть не жалко. Митра велит делиться…

Он тянул за узел, который никак не хотел развязываться, но наконец непослушные пальцы сумели совладать с льняной тряпицей, и мелкие медные монетки высыпались на мостовую и зазвенели, как погремушка ярмарочного шута.

Лудильщик опрометью кинулся их подбирать, бормоча слова благодарности, и юноше почудилось, что он подскуливает от радости, ползая на брюхе по грязной мостовой, как большой шелудивый кобель, которому неожиданно кинули кость, но Орасту было не до того, чтобы разглядывать коренастого гандера, – он подобрал поли рясы и, кляня собственную нерешимость, которую даже в мыслях избегал называть трусостью, он неловко, по-бабьи, потрусил прочь.

В тот вечер послушник был молчаливей обычного и не притронулся к вечерней трапезе. Его распирало от гордости за содеянное. Еще бы, тогда как другие транжирят деньги направо и налево, он помогает нуждающимся. Ораст понимал, что тщеславие – порок, за который Огненноликий строго наказывает, поэтому честно пытался подавить в себе греховные мысли, прося Митру вразумить своего недостойного слугу и наставить на путь истинный.

Минуло пару седьмиц – настало время очередного отпуска. Ораст боялся признаться себе, что давно уже ждет того часа, когда откроются ворота монастыря и шумная толпа послушников хлынет на бельверусские улочки вкусить запретный плод светских утех.

Едва юноша очутился на воле, как ноги сами понесли его на улицу Лудильщиков. Поначалу он, непривычный к городу, поплутал в похожих друг на друга переулках, но когда он уже отчаялся вновь отыскать это место, Пресветлый направил его стопы, и он очутился прямо пред лачугой Бернана.

Он стоял перед ней, не решаясь постучать, не меньше четверти клепсидры, но наконец преодолел собственную робость и неловко стукнул железным кольцом по темным доскам, изъеденным древоточцем.

На третий стук раздались тяжелые шаги, и дверь отворилась. На пороге, подбоченившись, стояла румяная дебелая молодица.

– Тебе чего надо? – нелюбезно буркнула она прямо в лицо опешившему Орасту, обдав его нутряным запахом лука.

Юноша опустил глаза.

– Я только хотел… – Горло перехватило, и он поперхнулся.

– Чего хотел-то? – равнодушно протянула тетка, окидывая пунцового от смущения жреца оценивающим взглядом.

– … проведать Грету, – заикаясь, выдавил из себя Ораст. – Я хотел справиться о ее здоровье…

Толстуха наклонила голову набок и прищурилась.

– Ну, я Грета. А чего ты там болтаешь о моем здоровье? Вроде оно всегда хорошее было, здоровье-то. Ты лучше на себя посмотри. Одна кожа и кости – о своем здоровье побеспокойся, Нергал тебя забери!

Она побагровела от злости и хотела захлопнуть дверь, но Ораст, удивляясь собственной решимости, вдруг вцепился в кольцо.

– Подождите, – выпалил он, – объясните мне, наконец, что происходит! Лудильщик Бернан попросил у меня денег, чтобы вылечить свою больную дочь, а вы говорите, что она, то есть… вы и не болели никогда вовсе! Как это все понимать?

Деваха захохотала, и ее толстое тело затряслось. Ораст не в силах был сдержать отвращение, глядя на ее большие жирные груди, которые ходили ходуном перед его глазами.

– Лудильщик Бернан, – хохотала она. – Лудильщик, как же! Да этот поганый гандер, поди, молотка-то в руках не держал, только пивную кружку! Уж которую зиму сидит у меня на шее! А ты, значит, и есть тот простак, которого он обдурил, чтобы раздобыть деньжат себе на выпивку? Ну и дела!..

Неожиданная ярость захлестнула Ораста. Все те картины, которые он рисовал перед своим мысленным взором: худенькая девушка, сгорающая от лихорадки, заботливый бедный ремесленник, у которого не хватает денег, чтобы пригласить врачевателя к больному ребенку, и главное – он, Ораст. Благородный Ораст, отказавший себе во всем, чтобы ублажить страждущих, благочестивый послушник, которому Огненноликий за это должен был возложить свои божественные длани на чело, дабы отметить доброту и усердие своего примерного слуги, оказался осмеян и унижен этой глумящейся чернью, пропитанной винными испарениями. Он на мгновение потерял над собой контроль и неумело хлестнул своей узкой ладонью по телу толстухи.

Вместо разящего удара вышел шлепок, который пришелся прямо по бедру. Девка завизжала и заголосила на всю улицу, перемежая крики о помощи с чудовищными ругательствами.

– Спасите, люди добрые! – надрывалась она, а в соседних домах вдруг разом захлопали створки ставен и залязгали засовы дверей. – Бесстыжий жрец пристает к невинной девушке. Что же это делается такое? В своем доме проходу не дают…

Ораст беспомощно обернулся и открыл рот, чтобы объяснить, что все совсем не так, и это его, Ораста, надо спасать, а не эту грязную девку, это у него, праведного слуги Солнцеликого, обманом выманили дарованные в храме медяки, которые пошли не на богоугодное, как он думал, дело, а на мерзкие забавы этих ужасных людей, которые многажды согрешили, поскольку не только лукаво солгали послушнику, но вкусили запретного вина и, скорее всего, не погнушались иными плотскими утехами.

Он хотел объяснить это и многое другое, но не успел – удар тяжелого, пахнущего дегтем кулака, разбил ему бровь.

Ораст тонко закричал и, словно зайчонок, рванулся в сторону. Но его настигли, сноровисто сбили с ног, и будущее светило митрианского культа пропахало носом мостовую и уткнулось лицом прямо в кучу лошадиного навоза.

Он плохо помнил, что было потом. Кажется, его били ногами, потом чуть не переломали кости кочергой. Кто-то, хохоча, мочился на его испачканную рясу. Он не мог видеть кто, но почему-то чувствовал, что это разбойник Бернан, которого он посчитал лудильщиком. Тут же суетились какие-то дети – он слышал их тоненькие, противные голоса и топот маленьких, наверняка рахитичных ножонок, обутых в тяжелые деревянные башмаки. Последнее, что он слышал, был лязг оружия подходившей стражи и возмущенные объяснения добрых горожан, вынужденных дать отпор распоясавшемуся жрецу, обесчестившему жену почтенного мирянина Бернана.

Потом стало темно.

Храмовый суд Пресветлого Митры постановил: послушника Ораста, уличенного в винопитии и блудодействе и тем самым осквернившего Имя Огненноликого, сечь кнутом и держать в подземном карцере на хлебе и воде две седьмицы. После чего отправить в Храм Блаженных в Магдебурхе, где и надлежит ему пребывать в смирении и молитвах до полного раскаяния…

Но послушник Ораст не раскаялся. С тех пор в его душе поселилась месть, которая требовала выхода, точила и грызла его изнутри, разъедала его благочестие, словно ржа железо. Он потерял покой и лишь молил Пресветлого даровать ему Силу, чтобы заставить всех тех, кто надругался над его наивностью, погибнуть лютой смертью. Его больше не заботила храмовая карьера, напротив, он стал проявлять интерес к чернокнижию и украдкой читал в библиотеке запрещенные труды давно умерщвленных еретиков. Он стал кое-что понимать в запретных культах и мечтал обрести ту мощь, которой, судя по прочитанному, обладали древние маги Ахерона и Валузии.

Ночами, лежа на жестком ложе, он молился своим новым богам, чтобы те помогли ему покинуть ненавистную Немедию и направили его стопы в мрачную Стигию, где неофит смог бы обучиться таинствам у молчаливых жрецов Сета, или в загадочный Кхитай – хранилище Железной Книги Скелоса, но после, когда жар видений приостывал, он понимал, что стенания его пропали втуне, и он по-прежнему слишком слаб и беспомощен, чтобы перенести трудный путь на Восток, и в ярости кусал пропитанную потом соломенную подушку, одновременно презирая себя и жалея.

Он молился Митре лишь для вида, настолько, насколько требовалось, не более, и втихомолку, с большими предосторожностями, попробовал совершать обряды поклонения Нергалу, черному божеству гирканцев. У него доставало ума и хитрости рьяно блюсти лицо, потому в глазах настоятелей он был никто иной, как раскаявшийся грешник, усердно замаливавший былые грехи, и ничем не нарушал устав храмовой общины.

Когда, по тайному приказу короля Гариана, жрецы Митры начали Поход против чернокнижников и по всей Немедии запылали священные костры, Ораст был в числе тех, кто усердно подкладывал вязанки хвороста и подносил к ним зажженный факел. Нечестивые маги боялись, как огня, аскетичного юношу с горящими глазами, да он и был огнем – праведным митрианским пламенем, очищавшим страну от хулы. И никто не знал, и даже не мог предположить, что праведный Ораст, словно тать в нощи, украдкой, во время обыска, сует себе под рясу самые Ценные магические атрибуты осужденных – хрустальные шары, старинные книги, зачарованные кинжалы, а после прячет их в потайном месте, надежно скрытом от любопытных глаз.

Но пришел час, когда он ошибся, открыто покусившись на древний том мага Оствальда. Когда суровые немедийские солдаты тащили безумного старца на костер, тот проклинал Митру и предрекал час, когда Скрижаль Изгоев, как он величал свой драгоценный фолиант, изменит судьбы мира.

Ораст, занимавший в ту пору почетный пост помощника тайного судьи, не таясь, забрал зловещий том в свою келью, объяснив всем, что он якобы хочет изучить ересь, дабы наметить новые пути борьбы с чернокнижием.

Поначалу ему поверили, да и кто бы стал перечить ему, Орасту, прозванному Магдебским, который одним росчерком пера мог выкорчевать целый род, обвинив его в служении Силам Тьмы. Но когда из кельи молодого аскета стали доноситься леденящие душу вопли неведомых существ, от которого гас огонь в жертвенных пламенниках и начинал бродить можжевеловый сок, жрецы не выдержали и, заручившись поддержкой светских властей в лице благородного барона Амальрика Торского, заковали непокорного в железо и подвергли пытке огнем…

Ему оставалось жить не более дня, и никакое чернокнижие не помогло бы ему хоть на мгновение отсрочить тот час, когда солнце его сознания должно было закатиться в самую глубокую из Преисподних Зандры, как не помогло всем тем несчастным, которых он безжалостно сжигал, четвертовал и топил, пытаясь отомстить Миру за собственную ничтожность. Ему не помогли бы все те демоны, которых он кормил с ладони внутренностями черных петухов и поил свежей кровью, заботливо нацеженной им в склянку во время пыток в подземельях; не помогло бы все то ведовство, которое он накопил за прошедшие зимы, ибо не сотворили злые умы еще такого чародейства, что в силах было бы расплавить тяжелое железо кандалов и источить сырой, замшелый камень тюремных стен; не помогло бы ничто, если бы не слепая Судьба, заставившая Амальрика барона Торского завернуть в его каземат и тем самым изменить течение Истории…

ОБРАЗ ВОРОЖБЫ

Солнечный свет мне несносен, кузен. А эта жара… – Губы Нумедидеса обиженно поджались, словно никто иной как, Валерий, повинен был в том, что полдень выдался таким удушливо-жарким, и на дороге, как назло, последние десять лиг не попадалось ни деревни, ни хотя бы постоялого двора. – Хоть бы прошел наконец дождь и прибил к земле эту проклятую пыль! Мне невозможно дышать, кузен. И одежда – ты видел, в каком состоянии мой камзол?!

Валерий Шамарский устало передернул плечами, не утруждая себя ответом. Нумедидес не переставал ныть с той самой минуты, как они выехали из ворот Тарантии, направляясь в Амилию, и гунливые жалобы его и беспричинное недовольство всем на свете стояли у него поперек горла. И ничем иным, кроме временного помутнения сознания, не мог он объяснить, почему согласился, уступив настояниям Нумедидеса, составить ему компанию в эту нелепую, бесцельную поездку.

Нумедидес явился к нему ни свет ни заря, необычайно возбужденный, и с порога принялся взахлеб болтать о какой-то чудодейной ведьме-прорицательнице, которую, якобы, пригрел барон Тиберий в своих владениях. Зная приземленность старого вояки и его брезгливую недоверчивость ко всему, что хоть на сенм выступало за рамки привычного здравого смысла, все это представлялось Валерию крайне сомнительным. К тому же, антуйский наследник после Хаурана не выносил, когда при нем говорили о магии… Но для кузена его душевное смятение было пустым звуком. Один Митра ведает почему, но он накрепко вбил себе в голову, что чернокнижница может представлять для него интерес, и ему непременно потребовалось увидеться с ней, – а уж если Нумедидесу чего-то хотелось, он не останавливался ни перед чем, лишь бы обрести желаемое. Это Валерию известно было с самого раннего детства; и сейчас, скорее чем спорить, он предпочел уступить старшему брату, как уступал и тогда.

– Ты только представь, Валь! – Глаза Нумедидеса горели совершенно ребяческим восторгом. – Настоящая ведунья! Она все расскажет о будущем, все, как есть, что с тобой станется, – надо только принести ей перепелку, убитую не железом… – Он хихикнул, словно вспомнив нечто забавное, – Ну, на такой случай у меня кое-что припасено… – И с гордостью продемонстрировал кузену четыре стрелы с обсидиановыми наконечниками.

Смехотворная забава эта, казалось, совершенно вернула принца в детство; даже то, что он обратился к Валерию Уменьшительным именем, которым не называл того уже лет пятнадцать, говорило об этом. Да и возбуждение его до такой степени не вязалось с обликом наследника престола тридцати с лишним зим от роду, что впору было заподозрить притворство, – вот только Валерий решительно не видел, какова могла быть цель, ради которой кузен с такой настойчивостью стал бы заманивать его в амилийские владения.

Нет, сказал он себе. Скорее всего, здесь нет никакого обмана. А Нумедидес настолько взбалмошен и капризен, что любая нелепая прихоть у него вырастает в задачу государственных масштабов. И противиться ему в таком случае нет ни малейшей возможности. И Валерию ничего не осталось, как уступить, хотя мысль ехать за добрую сотню лиг вдвоем, без слуг и свиты, в гости к барону, где их никто не ждал, и еще неизвестно, будут ли рады их видеть, казалась ему крайне сомнительной. Но когда он заметил это Нумедидесу, тот пренебрежительно отмел все его колебания.

– Аквилонский принц – везде желанный гость, – заметил он, фатовато ухмыляясь. – В особенности в доме, где есть девки на выданье… Я надеюсь, ты не забыл еще прелестной Релаты? Кстати, я намерен серьезно ею заняться – так что предупреждаю: не вздумай мне ставить палки в колеса!

Шутливый тон его предупреждения, впрочем, не мог обмануть принца Валерия. И он облегченно вздохнул, осознав наконец истинную причину, что гнала его кузена в далекую Амилию. Это было куда больше ему по душе, чем всякие ведьмы-предсказательницы! И хотя ехать по-прежнему не хотелось, отказать, как будто, тоже не было особых причин. В ближайшие дни он не был связан никакими обязанностями при дворе, изрядно опустевшем и поскучневшим с тех пор, как отзвучали трубы Осеннего Гона, безделье опостылело ему, но и возвращаться в Шамар пока не тянуло. Так что Нумедидес, сам о том не подозревая, подарил ему прекрасную возможность немного отвлечься… И, с несколько преувеличенной бодростью, Валерий воскликнул:

– Что ж, убедил! В Амилию – так в Амилию. Я согласен!

О чем жестоко пожалел уже очень скоро, лишь только они тронулись в путь.

Но менять что-то было уже поздно, и принцу оставалось лишь стоически переносить капризы и брюзжание кузена, не переставая недоумевать, чем вызваны были подобные перепады настроения, и что все-таки, если общество его было Нумедидесу столь несносно, заставило кузена с такой необъяснимой настойчивостью звать его с собой в эту поездку.

… Чего не знал Валерий, так это что незадолго перед тем, как брат ворвался к нему в Алые Палаты этим утром, к нему самому, испросив нижайше аудиенции, явился немедийский посланник, барон Амальрик Торский, лишь накануне вернувшийся из той же самой Амилии. И что после встречи с бельверусским дуайеном принц выбежал из покоев своих, возбужденный и веселый, и велел немедленно седлать себе лошадь… Тогда как барон весь остаток дня проходил недовольно-мрачный, с видом человека, исполнившего тяжкий, неприятный долг, однако сомневающегося, что хотя бы кто-то будет ему за то благодарен.

Впрочем, даже если бы факт сей был известен Валерию Шамарскому, едва ли это что-либо изменило…

В первый день новолуния, когда полчища грозных слуг Темного Сета более обычного благоволят к несчастному, что не убоится прибегнуть к колдовству, осквернив устои, дарованные Хранителем Горнего Очага, – Ораст едва дождался вечера. Он то и дело выглядывал в окно, надеясь обнаружить приближение сумерек, но Митра, точно в насмешку над нерадивым послушником, не торопился распрягать своих Огнегривых коней. Памятуя, что медитация позволяет обмануть время и превратить часы в летучие мгновенья, жрец попытался было прибегнуть к этому способу, но после нескольких неудачных попыток вынужден был отступиться – дом Тиберия гудел, как хорошо растопленный очаг, и бесконечное ржанье, лязг, Цокот копыт, перебранка прислуги, квохтанье кур не позволяли сосредоточиться, и, стоило только душе его взмыть в хрустальные выси, ее тут же грубо стаскивали на пыльную и душную землю.

И вся эта досадная, выводящая из себя суета лишь из-за того, что любимая кобыла хозяина принесла, наконец, жеребенка! Чем не повод для суматохи и бесконечных воплей?.. А не успела кутерьма улечься – всполошились женщины, эти глупые тетерки. Одной из балаболок, похоже, померещилось, будто в кухню пробрался вор. Тревога, само собой, оказалась ложной, – однако Ораст с трудом удержался, чтобы не спуститься вниз и, угрожая проклятиями всех черных богов, не заставить этих болванов прикусить языки. С трудом удалось ему обуздать свой гнев, но беды на этом не кончились. Под вечер к барону нагрянули гости.

Он видел их из окна: двое вельмож, довольно молодых, на отличных породистых скакунах, с мечами в богато изукрашенных ножнах… Один, грузный, с потным, недовольным лицом, разряжен в шелка и бархат. Сочетание оранжевого, синего и пурпурного в его одежде, на вкус жреца, выглядело чудовищно, однако за последнее время он успел убедиться, что подобное считается в этой дикарской Аквилонии признаком хорошего тона.

Спутник его был одет куда скромнее и отличался строгой военной выправкой и надменной посадкой головы. Жреца поразил цвет его волос – соломенно-желтый, такой редко встретишь в этих краях, где все жители смуглые и чернявые. В благородной Немедии, напротив, светлые волосы считались признаком истинной породы, и может быть поэтому Орасту второй пришелся куда больше по душе. Но, в общем, его любопытство не было растревожено; он не придал особого значения запоздалым гостям, уделив им не больше внимания, чем зеленой жирной мухе, что с густым, сонным жужжанием билась в свинцовый переплет окна. Ум его был занят совсем иным.

Ораст не стал спускаться к ужину, хотя за ним и присылали. Вот уже третий день, как, строго следуя указаниям Скрижали, он постился, – слава Нергалу, никто из домочадцев и слуг, привыкших к чудачествам гостя, не придал этому значения, и даже господин Амальрик ничего не заметил, хоть глаз у него остер, словно у кречета. Жрец не придавал особого значения воздержанию в пище, его магический опыт подсказывал, что такие факторы не могут повредить сути предприятия – однако, поголодать пару дней было совсем нетрудно, а раз так, то зачем же ставить под угрозу успех всего задуманного из-за такой незначительной детали, как пустой желудок. Тем более, что и в обычные дни он старался довольствоваться малым.

Как ни удивительно, с каждым проходящим днем он все больше забывал, что поначалу затевал приворот только как простой опыт, эксперимент, способ определить, насколько действенны заклинания, скрытые в украденной книге несчастного мага Оствальда. Теперь же он все больше и больше задумывался об итоге своего мероприятия. Результат, поначалу такой незначительный и мелкий, становился для него все важнее с каждым часом, мысли о будущем постепенно уходили на второй план, и теперь лишь образ прекрасной Релаты безраздельно властвовал в его распалявшемся с каждым мгновением сознании.

В былые времена это не преминуло бы встревожить жреца. Годы обучения в храме приучили его сохранять строгий контроль над собственными чувствами и побуждениями; однако с тех пор многое изменилось. Пережитые страдания, говорил он себе, сделали его отличным от прочих смертных, ничтожных животных, что только и знают, что набивать желудок пищей, испражняться, совокупляться, рожать столь же убогих, как и они сами, детенышей, а потом незаметно увядать, словно листья в осень. Мудрость Скрижали и собственное его исключительное положение даровали жрецу, как твердил он себе, право самому выбирать Цель и Путь к ней, не оглядываясь на низменную мудрость тех, что мнили себя его учителями… И так, сам того не заметив, Ораст из погонщика дикой пантеры страстей, как предостерегала древняя пословица, превратился в ее жертву, и с наслаждением отдался буре неведомых прежде ощущений.

Когда за окном наконец стемнело, жрец неспешно собрал в объемистый кошель все необходимое и выскользнул за дверь. Свечу, горевшую на столе, он намеренно не стал задувать: пусть думают, что он у себя. Предосторожность, казалось бы, излишняя, однако все же так спокойнее.

Ворота еще не запирали, и, улучив момент, когда беспечный стражник, толстый и неуклюжий, словно гусь, откормленный к празднику Зимнего Солнцестояния, отошел почесать язык с приятелем, Ораст неслышной тенью выскользнул наружу, почти сразу свернул влево и крадучись побежал вдоль крепостной стены. Густые кусты полностью скрывали его тщедушную фигуру. И за это тоже можно было благодарить безмятежного Вилера, в чье царствование былые предосторожности сделались ненужными и смешными: ведь в прежние воинственные времена всю эту поросль у стен крепости давно вырубили бы недрогнувшей рукой, дабы никакой ворог не сумел подобраться к цитадели и на триста шагов.

Три сотни шагов – и неприметная извилистая тропинка вывела Ораста к холму. Здесь был самый опасный участок пути: из окон замка он был виден, как на ладони. Однако, судя по пьяным выкрикам и нестройному пению, доносившемуся из замка, радушный хозяин на совесть встречал нежданных гостей, – должно быть, важные персоны, хоть и прибыли запросто, без свиты, – и из окон было попросту некому выглядывать.

Но вот наконец он спустился с холма, и густые сиреневые сумерки скрыли его в ласковых влажных объятиях. Впереди расстилался лес. Бывший жрец поплотнее прижал к груди кожаный кошель и поежился – вечерняя роса неприятно студила босые ступни ног.

Оставалось пройти совсем недалеко, и он вознес хвалу Митре, что помог ему так удачно выбрать место. В душе Ораст не был уверен, что за это стоило благодарить именно Солнцеликого – скорее всего, тот давно отвернулся от нерадивого слуги, – однако годы, проведенные в храме, не прошли даром, и старые привычки держались цепко. К тому же, жрец обычно старался молиться разным богам – авось хоть один да услышит и поможет недостойному в задуманном… Он осмотрелся. Да, что ни говори, место и впрямь отличное, не в самой чаще, куда Орасту забредать решительно не хотелось, – городской житель, он не питал к лесу ни любви, ни доверия, – однако же и не на виду, где за ним мог бы проследить любой досужий соглядатай. Кроме того, если все выйдет, как задумано, и завтра на закате Релата откликнется на призыв… Жрец облизал пересохшие губы, чувствуя, как бешено колотится под рубахой сердце. Нет, сейчас об этом лучше не думать!

Ночной лес встретил его неприветливо. Здесь было куда холоднее, чем в низине, воздух казался липким и волглым, и юноша поплотнее запахнулся в плащ. Пахло жухлой листвой, землей и чем-то еще, непонятным, но тревожащим. Тонкие ноздри жреца раздувались, точно у хищника, – да он и впрямь чувствовал себя таковым, пробираясь по темному, полному невидимой жизни лесу. Мелкая ночная живность разбегалась, заслышав его шаги, и внезапно он ощутил приятное тепло. Они боялись его, эти козявки! Он внушал им страх! Это чувство было ему внове и доставляло непривычное наслаждение. Ораст стиснул кулаки. Очень скоро иные твари, двуногие, но без перьев, как именовал их древний мудрец, точно так же станут трепетать при одном лишь его приближении! И сегодняшнее деяние приблизит этот час.

Ораст вышел на темную поляну. Густые синие сумерки сменились кромешной тьмой. Было тихо, лишь откуда-то издалека доносилось журчание ручья, да чуть слышно перешептывались колеблемые легким ветерком ветви. В вязкой мгле, не разбавленной и каплей лунного молока, невозможно было ничего разглядеть вокруг, однако он меньше всего полагался на зрение. Казалось, кто-то выключил все органы чувств, заменив их Силой, взявшей власть над покорным телом, и теперь невидимые течения направляли его движения, подобно тому как воздушные потоки направляют полет древесного листа.

Он отыскал точку, где течения пересекались – точнее, она сама притянула его. Из кошеля достал и бережно расстелил на земле шелковый черный платок, по краю которого жидким воском, смешанным с истолченными корнями и пеплом цикламена, мозгом лисицы и кровью из чрева женщины, были старательно нанесены магические руны.

Опустившись на колени, на четыре угла платка он насыпал по щепотке истолченных волос будущей жертвы, а в центре установил вырезанную из мориона женскую фигурку. Он вспомнил, как нелегко далось ему выстругать образ горделивой красавицы из зловещего корня мандрагоры, который трепетал под его неумелыми пальцами, вздыхая и всхлипывая, точно обиженный ребенок. Но видно, сам Темный Сет направлял его резец – и теперь любой, даже посторонний, мог узнать в изваянии Релату.

Что ж, чем ближе деревянный истукан к оригиналу, тем надежнее будут магические путы. Ораст простер над тканью руки, и пересохшими губами забормотал заученные наизусть заклинания.

По углам платка вспыхнул огонь. Порошок из волос и обрезка ногтя (выходит, не зря он рискнул добавить его) затлел, источая удушливый, сладковатый запах, шелк загорелся. Огонь постепенно распространялся все дальше, жадно пожирая ткань. В его зеленоватом свете лицо жреца казалось перекошенной маской, – калейдоскопом опалесцирующих пятен. Фигурка в центре платка начала понемногу раскаляться, словно была сделана из металла… странно, пламя как будто и не трогало ее, хотя любой другой корешок давно бы уже превратился в угли, – вот она сделалась вишневой, затем алой, потом померанцевой и, наконец, раскалилась добела. Последняя вспышка – и пламя поглотило все.