Конан. Скрижаль изгоев (№1) - Зеркало грядущего

Вот маркграф Серьен, его брат, скончавшийся от разрыва сердца в своих покоях, не успев даже испить перед смертью воды – чеканный кубок лежал рядом с его остывающей рукой. Вот супруга его, мать Нумедидеса, веселая толстушка, в чьих глазах огонь навсегда угас со смертью мужа… и она постепенно потеряла рассудок. А вот статный широкоплечий герцог Орантис, муж его сестры Фредегонды, что погиб, защищая форт Венариум от орд диких киммерийцев – тех самых, что, по слухам, вдыхают споры ядовитых грибов, дабы обрести бесстрашие в бою и презрение к смерти.

Вдова герцога ненадолго пережила мужа. Волоокая статная красавица, светловолосая Фредегонда утонула во время весеннего половодья, когда разлился неожиданно Тайбор, затопив мирно спящий Шамар. Немалый урожай душ людских собрали в ту пору легкоструйные зильхи – волшебные девы рек и озер; и теперь, как гласят предания, суждено их жертвам до конца времен прислуживать грозной Секване, их матери, что выезжает в канун новолуния на узорной ладье с носом в виде головы лебедицы… Тело Фредегонды так и не было найдено, но подобная участь постигла десятки несчастных – и, выждав полагавшийся по обычаю год, имя ее занесено было на храмовые скрижали, а жрецы получили наказ поминать королеву в числе усопших, взывая к милосердию Солнцеликого Митры. Вилер, с трудом примирившийся с утратой, всю свою нерастраченную братскую любовь перенес на ее сына, желтоволосого принца Валерия.

Вилер не мог заставить себя принять то, что Валерий, его Валерий, некогда рослый голенастый мальчик с врожденным благородством в голосе и жестах, возвратившийся, покрытый рубцами шрамов – нажитыми доблестью или злодейством? – после почти десяти зим отлучки превратился в хладнокровного убийцу, способного зарезать немощного жреца лишь за то, что тот, опираясь на мудрость старости, посмел воспротивиться его намерениям. Король не сомневался, что Нумедидес чего-то недоговаривал, был с ним не до конца откровенен, однако проверить его слова, увы, не представлялось возможным – из сбивчивых противоречивых речей неудачливых охотников он уже понял, что никто из них не сумел понять, что же произошло на поляне в действительности: все внимание придворных было поглощено внезапным появлением зловещего валузийского демона, восставшего от многовекового сна из тайной пещеры в корнях неохватного дуба.

Усталым жестом отняв руки от лица, Вилер притянул к себе кувшин, налил вина и долил в бокал из отдельного сосуда немного бодрящего отвара целебных трав, которым вот уже несколько лун усиленно потчевали его мнительные придворные целители. Обескураженный тем, что довелось ему выслушать от Нумедидеса, король не стал даже призывать пажа, дабы тот отведал напиток, как полагалось по обычаю, во избежание опасности отравы.

Густой отвар согрел кровь, и тупая боль, весь вечер терзавшая грудь короля, медленно угасла. Он рассеянно погладил священный талисман, висевший на груди – золотой солнечный круг с человеческим ликом, окаймленый пламенными протуберанцами, попеременно прямыми и искривленными, выкованный, если верить легендам, еще в те незапамятные времена, когда воздух был густым, подобно меду, по багровеющим небесам величественно громыхали колесницы древних богов, а молотом по наковальне в тайных кузнях орудовали не человеческие руки, но чешуйчатые скользкие конечности нелюдей, властителей древней Валузии.

Однако не древняя история интересовала сейчас короля, и даже в воспоминания погрузился он в поисках не примера или руководства, но лишь забвения. Всей натуре его, простой и прямодушной, претило оставлять безнаказанным совершенное преступление, да еще столь чудовищное, как убийство Верховного жреца – и все же у него не было иного выхода. Кто-то, возможно, упрекнул бы короля в малодушии или в том, что любовь к племяннику оказалась сильнее любви к справедливости… он готов был принять эти упреки. Но Вилер Третий ни перед кем не собирался держать ответа. Его решение было непоколебимо.

Он скажет всем, кто пожелает услышать, и будет до конца стоять на своем, что жрец Митры, достославный Гретиус, скончался собственной смертью, от разрыва сердца, не вынесши вида чудовищной твари – ибо это единственный путь избежать смуты в мирной державе; один Митра ведает, что случится, обвини он повелителя Шамара в предумышленном убийстве священной особы, не имея достаточных доказательств, кроме бессвязного лепета Нумедидеса.

И, помимо того, сказал себе Вилер, будет спокойнее для всех, если о жреце позабудут как можно скорее, чтобы никому и в голову не пришло доискиваться, как мог попасть к злополучному служителю Митры тайный талисман покойной сестры короля, Фредегонды.

ОБРАЗ КАРНАВАЛА

В пиршественной зале переливались мелодичные аккорды серебряных струн приглашенных менестрелей: Альгозо из Нейштреи, коему была доверена партия Его Величества короля Аквилонии, и Кольвига Лотанского, чьими устами вещал Главный Охотник. Примечательно было то, что впервые за много лет (даже самые пожилые из гостей не могли припомнить ничего похожего) на заключительной части праздничного пира не присутствовал ни один из упомянутых персонажей; посему короля представлял сенешаль Тарантии, герцог Ольваго из Котдэора, а принца Нумедидеса – жеманный граф Аскаланте, правитель Туны.

Принц Валерий почти не слушал медоточивые баллады певцов, он никогда не был охоч до искусства плетения словес, ничего не понимая в вызывавших восхищение полупьяных гостей многочисленных повторах одного и того же звука в строке, изощренных перекрученных рифмах, которые почему-то находились не в конце, как в старых добрых шамарских ронделлах, к которым он привык с детства; а в середине, и даже в начале стиха. Иногда обе половины строчки также звучали в унисон, и это почему-то вызывало особенное одобрение благородных аквилонских нобилей и их шушукающихся спутниц, которое они подкрепляли топотом и свистом, порой заглушающим пение позолоченных арф.

Валерию казалось, что лишь один человек в этой толпе разделяет его неприязнь к сладконапевным рифмоплетам, упивающимся своим никчемным ремеслом, подобно тетеревам на току, – это Ринальдо, его придворный писец и поэт. Кроме глумления над надоевшими гостями, в честь которых у него всегда был наготове ядовитый панегирик, в обязанности Ринальдо входило также исполнять роль герольда Шамара: он наводил порядок в запутанной родословной Валерия, часами просиживая в библиотеке родового замка; приглядывал за пажами, проверяя полноту и правильность вооружения, перед боем или турниром; и обучал ювелиров и художников всем тонкостям изображения герба шамарских правителей – красного единорога на золотом квадрате, нашитом на синем фоне.

Стоило прозвучать новому аккорду, извлеченному ловкими пальцами трубадуров из четырех десятков струн, окрашенных для удобства исполнителя в синие и красные цвета, как Ринальдо начинал морщиться, кашлять, сопеть; иногда нарочито хватался за голову, желая тем самым подчеркнуть проскочившую, по его мнению, фальшивую ноту в игре приглашенных знаменитостей или плохо сложенную строку стиха; всем своим видом показывая, что если бы его упросили участвовать в этом поэтическом турнире – он бы смог продемонстрировать умение куда более изысканное, идущее из самых глубин души, нежели надрывные вопли этих надушенных комедиантов, которые оскверняют талант, даруемый им Митрой, продавая его за деньги для развлечения бестолковой черни, несправедливо отягощенной титулами и званиями.

Валерий тихо потешался над ревностью Ринальдо к триумфу своих собратьев по поэтическому цеху, но старался всеми силами сохранять на своем лице восторженное выражение – под стать прочим гостям. Но вот, к большому облегчению принца, менестрели закончили прославлять мудрость короля Вилера и отвагу принца Нумедидеса, и в зал наконец внесли набитую опилками голову огромного белого изюбря, охотничий трофей наследника престола; всю увитую ленточками и изукрашенную сухими цветами. Гости восхищенно загудели, а Валерий облегченно вздохнул – оставалось потерпеть самую малость – через несколько мгновений можно будет выйти из душного помещения в прохладу двора, на котором, по традиции, установленной еще королем Веллом, подгулявший люд устраивал потешное представление.

Но вот торжества завершились, и поток придворных, растерявших после нескольких чарок вина всю былую чопорность, хлынул наружу, туда, где уже плясали раскрасневшиеся крестьяне, топая огромными ножищами по брусчатке; где страшные маски злобных демонов – вырезанные из дерева, грубо размалеванные, с привязанной паклей, изображавшей гриву нечисти, – скалились клыкастыми пастями; а рядом с ними сверкали огни иллюминации: огненные солнцевороты, знак Великого Митры, перемежались с изображениями Звезд и Луны; неподалеку шипели и брызгали пламенем разноцветные фейерверки – искрящиеся колеса, пламенные столпы, яркие шутихи, рассыпающиеся колючими искрами. Вверх взлетали горящие стрелы, чертя на ночном небосводе причудливые вензеля. Тут и там звучала музыка – переливчатые трели пастушьих рожков пытались заглушить голосистые цевницы кувыркающихся акробатов; а стоны мелодичных дворцовых цитр смешивались с гулкими ударами тамбуринов. Вся эта какофония дополнялась восторженными криками, звоном бубенцов, ржанием коней и веселой незлобивой перебранкой замковой челяди, лица которой были выкрашены бронзовой краской.

Валерий стоял, скрестив на груди руки, и скучающе обозревал шумные игрища ежегодного Карнавала. Вдруг от пестрого хоровода отделилась женская фигурка в яркой цветастой юбке, уцепила его за руку и потащила за собой в хохочущий водоворот веселья. Валерия тотчас же облили пивом – на празднике Осеннего Гона не делали различий между простолюдинами и знатью, – нацепили ему на голову высокую красную шапку канатного плясуна, накинули на шею гирлянду и сунули в руки трещотку. Сумрачный принц неожиданно развеселился и пустился в пляс, пытаясь подражать ярмарочным танцовщицам Хорайи. Он обычно чурался веселья, но огнистое марево всеобщего ликования заставило его на мгновение забыть о своих безотрадных думах, о ночных кошмарах, о преданной Игве, брошенной им на произвол судьбы в далекой столице Хаурана; о позоре унизительных лохмотьев нищего, собирающего отбросы на свалке; о мимолетном поцелуе королевы Тарамис, после битвы при Корвеке; о мече, пронзившем тело ведьмы Саломеи; о смрадном дыхании демона Хауга за спиной.

Когда он, вспотевший, с хлопьями пива на шелковой рубашке, выбрался наконец из круга плясунов, то столкнулся с графом Троцеро Пуантенским, который, как ему показалось, весьма обрадовался этой встрече. Он дружески хлопнул юношу по плечу и запрокинул голову от раскатов басистого смеха:

– Я вижу, гордый владетель Шамара не чурается танцев в кругу крутобедрых крестьянских молодиц! Что ж, отрадно видеть, что возвращаются былые времена, когда благородные нобили не гнушались помериться силой с окрестным кузнецом на празднике Летнего солнцестояния. Не думал я, что доживу до того мгновения, когда мне будет радостно за успехи моей державы, обретшей прежнее веселье и простоту. Хвала королю Вилеру, да дарует ему Митра долгие годы пребывания под Солнцем.

Валерий оттер пот со лба кружевным рукавом и жестом подозвал служку с бокалом вина, желая как можно скорее промочить пересохшее горло.

– Приятно слышать такие слова, граф, – произнес он, запыхавшись. – Немногие могли бы присоединиться к ним, ведь для того нужно иметь столь же светлый ум, как у вас, такое же мужество и гордость. А это редкая роскошь в наши дни. Многие недовольны тем, что Аквилония стала мирной страной. Они тоскуют по жестокой сече, по предсмертному хрипу, по огню пожарищ и воронью, наклевавшемуся падали. Мало кто из этих лукавых каплунов, – он кивнул в сторону веселящихся придворных, – знает хотя бы как держать в руке меч. Но спросите их, и они все как один будут ратовать за боевые успехи, роптать на мягкосердечную власть, желающую жить в мире с соседями, и бряцать оружием, которое покрылось ржой в их фамильных чуланах.

Троцеро насмешливо хмыкнул, но взгляд его посуровел:

– Увы, мой принц! Я рад бы опровергнуть твои слова, но только слепец не увидит того, о чем ты только что сказал с изяществом, присущим подлинному аквилонскому дворянину. Мои пуантенцы тоже не рады, что мы заключили мир с Тарантией. Они говорят, что золотой леопард не должен превратиться в домашнюю кошку, Убаюканный аквилонским змеем. Им всем подавай звук сигнальных рожков… Но если тарантийцы точат зубы на земли Немедии или Офира, то мои молодцы спят и видят, как бы водрузить наш стяг над дворцом твоего дяди. Мне стоит больших трудов поддерживать порядок в графстве.

Валерий отмахнулся от очередной плутовки, которая тянула его потанцевать, приправляя свое приглашение соблазнительным вилянием бедрами, и сделал шаг к властителю Пуантена.

– Так почему же, граф, – он заметно сбавил тон, стараясь говорить как можно тише в шуме оголтелого двора. – Вы подписали эдикт о мире с Его Величеством Вилером Третьим? Почему вы пошли против своего народа? Ведь в их глазах вы превратились в прислужника Тарантии. – Заметив, как нахмурился старый воин, он поспешил загладить невольную дерзость. – Прошу простить, если слова мои показались вам обидны. Когда речь заходит о судьбах государства, я забываю об изящном слоге и поневоле перехожу на язык воинов…

Граф задумчиво погладил свою остроконечную бородку, подстриженную на южный манер. Валерий поневоле залюбовался его изящными жестами, сухощавым станом, крепкими мускулами на плечах, которые не скрывало просторное бархатное одеяние, и маленькими изящными руками – знаком истинной породы. Троцеро Пуантенский относился к той разновидности аквилонской знати, в которой исконная свирепость воинов, привыкших отражать набеги диких пиктских племен и укрощать необъезженных гандерландских скакунов, сочеталась с ненавязчивой изысканностью, выпестованной многочисленными поколениями его образованных предков. Его родина, славная кожевенными мастерскими и сыроварнями, издавна считалась местом, где покровительствуют всяческим искусствам. При дворах пуантенских вельмож испокон века привольно жилось живописцам, ваятелям, музыкантам и поэтам. В библиотеках Тулуша, Бордонии, Марманда и Ларочена хранились бесценные свитки, сравнимые по редкости с Железными Книгами Скелоса; протяженные лоджии просторных пуантенских дворцов, построенных по проектам знаменитых зодчих, были украшены фресками кисти лучших художников, везде звучала музыка; в ухоженных, опрятных садиках цвели диковинные цветы, привезенные из далекого Турана, источая невиданное благоухание. Однако любовь к изящным искусствам и наукам отнюдь не смягчала свирепые нравы хозяев этих мест, не мешая им сжигать на кострах ведьм, заподозренных в чернокнижии, умерщвлять больных и слабых младенцев, оберегая чистоту расы, и казнить каждого десятого ратника в тех отрядах, которые не сумели уберечь свой штандарт на поле боя.

Владыка Пуантена всегда носил светское платье изящного покроя, в отличие от большинства своих соотечественников, которые предпочитали появляться в миру в военной амуниции, считая, что настоящего мужчину ничто так не украшает, как начищенные доспехи. Многие могли бы гордиться ими по праву, однако хватало и тех, кто превратил эти знаки воинской доблести в бутафорский наряд, лишь для того, чтобы щеголять перед раскрашенными придворными шалуньями, пожиная легкий урожай их восхищенных взглядов.

На королевском пиру граф предстал миру в длинном черном одеянии до щиколоток, украшенном продольными зелеными полосами, широкие рукава которого были оторочены рысьим мехом. Троцеро славился своей скромностью, поэтому не носил драгоценностей, лишь на груди мерцала золотая цепь с маленьким смарагдовым леопардом – символом графской власти, – да на запястье в разрезе рукава мелькал витой браслет, на котором качался кинжал в красных сафьяновых ножнах. Маленькие ноги были обуты в мягкие башмаки с острыми, но не длинными носами. На плечи был накинут длинный черный плащ в тон костюму с вышитым на спине гербом. Седины графа скрывал мягкий подшлемник, чуть прикрывавший уши; в правой мочке висела длинная каплеобразная серьга из горного хрусталя. Повелитель Пуантена был безоружен, Валерий догадался, что свой широкий пояс с украшением из чеканных пластин, к которому был прицеплен широкий боевой меч, остался в его гостевых покоях – на королевский пир никому не дозволялось проходить с оружием, кроме солдат дворцовой гвардии. Поэтому старый воин явно чувствовал себя неуютно с декоративным кинжальчиком на запястье.

Слава о ратной доблести графа шагнула далеко за пределы Пуантена. До сих пор менестрели слагали в его честь баллады, прославляя отвагу и мужество, которыми Троцеро превзошел своих воинственных предков. Многим памятно было, как в суровые дни мятежа в Монтевано он сумел навести порядок в обезумевшем от страха городе, не пролив ни единой капли крови; выйдя в одиночку к одержимым демонами заговорщикам, – именующим себя Детьми Волка и, действительно, по-волчьи загрызавшим свои жертвы, – безоружным и сломил их сопротивление, противопоставив клинкам лишь твердость духа и здравость речей.

Не меньшую славу Троцеро снискал себе и при обороне Венариума, участвовав помимо своей воли в написании этой скорбной страницы аквилонской истории. В том же бою сложил голову и молчаливый герцог Орантис, отец Валерия, павший от отравленного арбалетного болта, пробившего его грудь. Троцеро сумел тогда сплотить остатки наголову разбитых западных воинов и вырваться из окружения одержимых орд варваров-северян. Валерий, как любой аквилонец, скорбел о печальной участи Венариума, когда попытка расширить державные земли на севере стоила бесчисленных жизней лучших сынов наследницы Валузии. В последний раз, на его памяти, судьбы разгромленного форта касался в разговорах за кубком вина его хауранский знакомец капитан Конан, который еще мальчишкой принимал участие в этой постыдной для знаменитых тарантийских латников и боссонских стрелков операции. Но варвар, естественно, сражался на стороне своих соплеменников и не мог понять имперских притязаний Вилера Третьего, поэтому в его скупых рассказах, к вящему негодованию Валерия, аквилонцы всегда выступали жестокими, тупыми мясниками, годными лишь на то, чтобы бесчестить полоненных женщин и затравливать собаками детей.

После рассказов киммерийца Валерий долго не мог прийти в себя, ибо все то, что говорил варвар, сильно отличалось от наивных юношеских представлений, которые принцу внушались с детства. Он понял, что придворные менестрели в своих балладах о штурме Венариума открывают лишь часть правды. Однако он почти ничего не знал о последних часах своего геройски погибшего отца, ведь он с малолетства воспитывался в сумрачных чертогах тарантийского замка, в окружении молчаливых прислужников, куда он был доставлен после гибели своей матери, царственной Фредегонды, нашедшей свою смерть вместе с сотнями соплеменников в темных водах взбунтовавшегося Тайбора. Она ушла в чертоги Митры, когда мальчику исполнилось от роду восемь зим, ровно через год после гибели мужа.

Теперь же Валерию предоставлена была редкая возможность расспросить об отце человека, который был одним из ближайших его друзей… чья рука закрыла глаза павшему на поле боя. Однако его природная застенчивость мешала начать разговор, и он решил зайти издалека.

– Я слышал, вы скоро покидаете нас, граф, – заметил он как можно более непринужденно. – Должно быть, два дня беспрерывной скачки могут утомить любого, кроме прославленного конника Пуантена.

Троцеро улыбнулся, польщенный.

– Да, в мое время молодежь куда больше времени проводила в седле, чем на балах да пирушках, а умение, приобретенное в юности, не утрачивается с годами.

В голосе его не было ни ностальгии по прошлому, ни осуждения настоящего, лишь едва уловимая насмешка, словно он сказал нечто такое, что сказать полагалось и чего ждал от него собеседник, но собственное мнение на этот счет позволил оставить при себе. Как ни странно, это ничуть не задело Валерия. Должно быть, он понимал чувства стареющего придворного лучше, чем кто бы то ни было в замке, включая даже и самого короля.

Пуантен, из всех провинций Аквилонии, оставался единственной, где вельможи не разучились держать в руке меч и предпочитали охоту с рогатиной на кабанов и туров танцам в саду под звуки мелодичных цитр, – постоянные стычки с зингарцами не давали разнежиться духу. Троцеро, подобно Валерию, был воином до мозга костей, и это роднило их, несмотря на разницу в возрасте, и молодой принц ощутил внезапную теплоту по отношению к своему собеседнику. Это поразило его: он полагал, что после всего, что пережил в Хауране, человеческие страсти навек уснули в его израненной душе.

– Да, – заметил он чуть слышно, скорее в ответ собственным мыслям, чем отзываясь на реплику графа. – Современные отроки не желают нести тяготы воинской жизни. Они, видно, надеются встретить старость, так ни разу и не сев на боевого коня. Однако в мире становится все тревожнее, словно какие-то темные силы мешают варево в адском котле, не давая нам обрести покой. – Он тяжело вздохнул и швырнул кубок, который до того вертел в руках, пробегавшему мимо служке в коротком красном камзоле. – И кое-кто приветствует их… Глупцы! Это вырвалось у него с горечью, неожиданно страстно, и он испугался, что Троцеро может счесть недостойным подобное проявление чувств, однако граф Пуантенский лишь задумчиво кивнул в ответ.

– Ты прав, Валерий. Вспомни, о чем мы говорили вначале: тех, кого ты называешь глупцами, становится все больше. Все больше тех, кому не по душе порядок, заведенный Вилером; тех, для кого жажда наживы и воинской славы сильнее здравого смысла…

Обрадовавшись, что наконец нашелся кто-то, способный понять его сомнения, Валерий неожиданно распалился, позабыв о своем первоначальном намерении порасспросить Троцеро об отце:

– Они глупцы! Для них война – лишь забава или путь к обогащению. Они окрашивают ее в розовый с золотом цвет, расписывают, как детскую игрушку, любуются ею, наслаждаясь собственной мужественностью! – Последнее слово он выплюнул с нескрываемой насмешкой и презрением. – Но вам-то, как никому другому, граф, известно, что это не так – вы испытали все на себе… В ремесле воина нет красоты. Война – не развлечение, а работа, кровавая, отвратительная, необходимая порой, но… работа… Как бы рад я был, если бы мог навсегда забыть о ней!

Троцеро пожал плечами и замолчал, предавшись воспоминаниям. В его золотистых глазах отражались огни фейерверка, но казалось – это зарева пожарищ залитых кровью городов. Прошло немало времени, прежде чем он продолжил:

– Отчасти ты прав, – отозвался он чуть подсевшим голосом. – Отчасти же в тебе говорит горечь и боль незалеченных ран… Однако это не мое дело. Придет время, и ты, возможно, расскажешь мне о пережитом.

Теплота, исходившая от этого подтянутого, сдержанного в проявлениях своих страстей вельможи была столь значительна, что впервые за долгое время Валерий ощутил, как почти забытый покой нисходит на его израненную душу; он уже почти готов был просить Троцеро выслушать его историю, страждал поделиться с ним невысказанным, как вдруг его суровый собеседник неожиданно сменил тон, и все очарование, вся аура доверительности мгновенно пропала, словно теплоту летнего утра встревожил раскат грома, предвозвестник надвигающейся бури.

Валерий мгновенно насторожился, вспомнив, что в тарантийском дворце нужно держать ухо востро и следить за каждым словом и жестом. Он почуял, словно гончая, унюхавшая зайца, что все разговоры об утерянной доблести изнеженных сынов Аквилонии предваряют нечто важное, и не ошибся. Троцеро повернулся к нему и спросил как бы небрежно, но небрежность эта была нарочитая, намеренная, и Валерий со всей отчетливостью понял, что ради одного этого вопроса Троцеро, должно быть, и затеял с ним беседу.

– Не таких ли признаний о неразумности некоторых деяний наших властителей… – (Принц отметил про себя, что искусный в придворных речах граф за весь разговор не назвал ни одного аквилонского имени) – домогался от тебя барон Торский во время пира? Я заметил, вы говорили с ним?

«Я бы мог поклясться, что за весь вечер ты и двух раз не взглянул в нашу сторону, старый лис», – усмехнулся про себя Валерий, однако вслух предпочел отозваться со сдержанной деликатностью:

– Я восхищен вашей наблюдательностью, месьор. Действительно, бельверуский дуайен выражал озабоченность положением дел в королевстве. Однако за всеми его осторожными порицаниями государя за бездействие, тонкими намеками о нужности сильной руки, в которой, якобы, нуждается Аквилония, похоже, стоят его собственные размышления, рождением своим обязанные доброму аргосскому вину. Не думаю, чтобы устами Амальрика говорил его сюзерен, – а какое нам дело до нелепых измышлений самого немедийца.

Троцеро с сомнением покачал головой, однако, не желая спорить с Валерием, повернулся туда, где по-прежнему вихрилось шумное веселье?

– Посмотри-ка, – произнес он оживленно, – кажется, сейчас будут показывать живые картины. Я с детства был охоч до этого зрелища…

Валерий перевел взгляд на многоцветное буйство карнавала, где придворные шуты выкатили в центр двора огромные сани: на них была установлена шатровая мельница, искусно сделанная из реек и холстины. Ее фасад напоминал чудовищную личину, четыре огромных крыла непонятным образом вращались, а на верхушке красной крыши виднелось гнездо аиста. К нелепому ветряку, под хохот и улюлюканье толпы, толстые шуты, в чьих глянцевых лысинах отражались плюющиеся огни шутих, подтащили упирающегося осла, нагруженного мешками с зерном. Тот ревел, махал хвостом, прижимал развесистые уши и явно не желал участвовать в представлении. Валерий догадался, что картина показывала знаменитую мельницу глупцов, которая ловит и перемалывает межеумков, превращая их в достойных аквилонцев, и не смог сдержать улыбки:

– Ах, если бы этот ветряк и в самом деле лечил от глупости, ему, воистину, нашлось бы немало работы в нашем королевстве…

Но Троцеро, казалось, не расслышал его реплики, и как ни в чем не бывало продолжил разговор, не сводя, однако, глаз с представления. Со стороны казалось, что оба всецело поглощены красочным зрелищем, и вероятным соглядатаям пришлось бы подкрасться достаточно близко, чтобы заметить, как шевелиться их губы:

– Что касается Амальрика, то я предполагал нечто подобное, – заметил граф вполголоса. – Не удивлюсь, однако, если ты умалчиваешь о том, что он еще говорил тебе, ибо знал твоего отца, который также отличался завидной скрытностью, а норовом и статью ты явно удался в него. – Он вдруг вздохнул тяжело, с видом человека, несущего на плечах своих огромную тяжесть. – Но я не враг тебе, Валерий, и посему не стоит прятать свои мысли. Боюсь, что за словами барона стоит нечто большее, чем пьяная болтовня. Ведь не зря в городе семь дней подряд видели беркута, что клекотал на шпиле тарантийской ратуши, а это предвещает большую смуту и раздоры в стране. Так что постарайся, мой друг, сколь возможно подробнее передать мне слова сына Тора. Быть может, мы еще сумеем искоренить зло, которое, как мнится мне, сеет этот немедийский волк, точащий клыки на доверчивых аквилонских агнцев.

Валерий внимательно посмотрел в глаза хозяина Пуантена и, не найдя в них ничего, кроме тревоги и напряженного внимания, постарался как можно точнее воспроизвести ему давешний разговор. Троцеро озабоченно погладил лезвие стилета через сафьяновые ножны на своем запястье.

– Не могу понять лишь одного, – протянул он. – Отчего вдруг такие разговоры ведет именно немедиец? Я бы понял еще, если бы то был ты, принц, или твой брат, но Амальрик – что ему за корысть?

– Потому мне и кажется, что страхи ваши беспочвенны, граф. Немедиец ничего не выиграет, если более воинственный государь воссядет на трон Аквилонии, ибо Немедия будет первой, куда устремятся его взоры. – Валерий утомленно вздохнул, не чувствуя в себе сил разбираться в хитросплетениях аквилонской политики. – Так что оставьте тревоги, граф, и не терзайте себя понапрасну. Это ночь так действует на вас. Ночные страхи и усталость…

– Сомневаюсь, – натянуто отозвался Троцеро, обескураженный тем, что опасения его не встретили должного отклика у младшего друга. – И боюсь, придет час, когда ты вспомнишь наш разговор, Валерий, и пожалеешь, что не поверил мне…

Принц не ответил, но внезапно дрожь пробрала его, несмотря на теплый осенний вечер, и, подобрав сброшенный перед пляской шерстяной плащ, окрашенный мареной, он резким жестом накинул его на плечи.

Внезапно крупные капли холодного дождя забарабанили по каменной кладке двора, вмиг спугнув жаркие хороводы крестьян и вельмож, спутав музыку и заставив завизжать и рассмеяться пестрый выводок благородных аквилонских дам, веселившихся наряду со всеми.

Валерий закутался поплотнее и поднял голову вверх, – холодные капли разбились о лоб, забрызгав глаза, и потекли по щекам.

– Гроза… – произнес он медленно, думая о другом. И обернулся к посуровевшему графу: – Полагаю, стоит вернуться в замок, иначе мы вымокнем насквозь.

– Да, гроза приближается, – подтвердил Троцеро, также погруженный в свои мысли. – И горе тому, кого она застигнет врасплох…

ОБРАЗ КРОВИ

Неспешно, зорко глядя по сторонам, небольшой отряд наемников спустился с холма и, миновав наполовину сжатые поля, подъехал к деревне. Конан, нахмурившись, покосился на вывороченный с корнем частокол. Какая же сила, подумалось ему с невольным уважением, способна так расправиться с толстенными стволами деревьев в человеческий рост вышиной и толщиной в пол-обхвата. Заостренные сверху, на полроста вкопанные в землю, бревна частокола должны были служить надежной защитой укрывшимся за ним крестьянам от любой напасти, однако нападавшим, кто бы они ни были, удалось невероятное. Всюду, куда ни глянь, валялись выдернутые из земли колья, иные разбитые в щепы, иные переломленные пополам. Конан знал, что, даже несмотря на всю его необычайную физическую мощь, он едва ли сумел бы сделать что-либо подобное.

Жестом приказав своим спутникам удвоить осторожность, он тронул пятками коня, направляя его на главную улицу селения.

Нервы киммерийца были напряжены до предела. Всюду, за каждым углом, в каждом шорохе чудилась неведомая опасность. Однако пока вокруг царила тишина. Насколько он мог судить, в деревне не осталось ни души. Пустующие дома вдоль широкой дороги зияли раскрытыми ставнями и провалами дверей. Большая часть строений была нетронута, лишь где-то на задворках валил клубами густой черный дым, который и привлек внимание наемников, – должно быть, там занялся пожар.