Другая проекция

      Ну, ладно, допустим, занюханное существо с прической «ежик» предотвратило вселенский катаклизм. Спасло весь мир, в том числе и любимого. И что теперь делать с этой недотепой-спасительницей вышеупомянутому любимому, скажите на милость? Тихо обожать и смотреть в рот до конца дней? Да какой мужик такое выдержит?!

* * *

      Я с грустью вспомнила совершенно другие примеры. Знакомлюсь с парнем на какой-нибудь дискотеке. Парень как парень. Высокий, умеренно симпатичный, поскольку смазливых красавчиков терпеть не могу. Вежливо провожает меня домой, по пути рассказывая, какой он крутой студент и ловко он успел пересдать двойки как в своем политехе во время сессии и не получить «хвосты». Снисходительно осведомляется, работаю я или еще учусь. Учусь? Где? В универе, да еще и на физфаке? Ну, даешь. Снисходительность понемногу улетучивается. Трудно, наверное? А когда отвечаю, что не очень, что повышенную стипендию получаю последнее время, паренек совсем сникает. Если терпеливый и не закомплексованный, назначает раз-другой «стрелку», ровно до того момента, когда выясняет, что я возвращаюсь с тренировки. А у тебя уже есть какой-нибудь разряд? Мастер спорта!!! Ну и все. И приплыли.
      Говорят, страшное дело — комплексы у женщин. Правильно говорят, конечно. Но у мужиков комплексы — это просто ужас, причем даже не тихий. Терпеть рядом с собой бабу, которая не глупее, а иногда и умнее во сто крат, сможет далеко не каждый. А уж если она достойно проявила себя в такой с их точки зрения мужской сфере деятельности, как спорт, то каждый нормально закомплексованный мужик стремится удрать от такой со скоростью курьерского поезда.

* * *

      Большое счастье, что до сих пор я не замечала подобных комплексов у Сережи. Во-первых, мы уже не были студентами, да и в те времена он учился лучше меня. Во-вторых, он был аспирантом, а я всего-навсего инженером-физиком в заштатном институте. Спортом он всегда занимался сам, не так чтобы серьезно, все больше для собственного здоровья, во плечи какие вымахали. А к моим успехам относился без комплексов, наоборот, радовался каждому удачному старту. Это все конечно хорошо, никаких комплексов до сией поры не проявлялось, только ведь и мир родной я раньше ни разу не спасала.
      Тот орган, где обычно у меня проживает интуиция, мне усиленно нашептывал, что не стоит испытывать на прочность Сережины чувства таким образом. А голос совести просто вопил о том, что нельзя строить отношения с самого начала если не на лжи, то на недосказанности.
      Вообще-то совесть моя — явление поистине уникальное. Она у меня приходящая. Наверное, еще где-то подрабатывает на полставки. Бывает, целыми днями, а то и неделями не слышу ее голоса, преспокойно разъезжая в транспорте «зайцем», пересекая перекрестки по самым немыслимым направлениям без всякой зависимости от цвета светофора, выясняя отношения с ближними по принципу «сам дурак». А вдруг нагрянет, и я делаюсь сама не своя: начинаю чуть ли не насильно усаживать старушек в транспорте, возвращаюсь с полдороги в магазин, где мне дали неправильно большую сдачу и вообще становлюсь вежливой до полного неприличия. Сейчас как раз был один из таких моментов: совесть вернулась домой и начала наводить порядок.
      Я шла себе и шла, а они, то есть совесть и интуиция, продолжали спорить. Они дошли чуть ли не до драки, а я так и не решила, что же мне делать.

* * *

      Как обычно, Сережа пришел немного раньше и уже поджидал меня, хороший мой, любимый! Я увидела его издалека, и меня будто что-то ударило. Наверное, это совесть ушла, громко хлопнув дверью. Ну почему я из-за своей идиотской способности ловить приключения на то место, где у меня живет интуиция, должна ставить его перед мучительным выбором? Почему я должна взваливать на него то, что произошло со мной? Почему, по крайней мере, необходимо делать это именно сейчас, когда я сама толком не разобралась в том, что произошло? В конце концов, я не видела свое Солнышко почти год. Я же могу позволить себе просто радоваться, что все закончилось, что я снова с ним, а потом, может быть, все само как-нибудь образуется. И вот он обернулся и увидел меня. И все сомнения, а заодно и мысли, разом улетучились.
      — Привет!
      — Привет, Ежик! Я не видел тебя целую вечность!
      Да уж! А что же обо мне говорить тогда?
      Мы шли, болтая о всяких пустяках, причем болтал преимущественно Сережка, а я слушала его. Сережка взял билеты в кино, но до сеанса еще было время, и мы пошли пить кофе в одну из тех малюсеньких кофеен, появившихся в подъездах старых домов в центре города в последнее время. Прихлебывая обжигающий ароматный напиток, я достала сигареты и с наслаждением закурила.
      Много ли надо человеку, то есть девушке, для счастья? Чашка кофе, хорошая сигарета, да еще и любимый мужчина рядом. Жизнь, ты просто прекрасна!
      Вдруг Сережа самым внимательным образом уставился на мою левую руку, в которой я держала сигарету. Вообще-то он сам не курил и не очень-то одобрял эту мою привычку, но тем не менее отчетливо сознавал, что меня не переделать, и мирился с моим курением. А в честь чего это сейчас смотрит на сигарету, как дедушка Ленин на буржуазию?
      — Алена, а что это у тебя на руке?
      — А… Я… Это… Книжку Лев Саныч попросил принести, вот я крестик и поставила, а то все время забываю, — попыталась я схитрить.
      — Да я не про крестик, ты у меня растяпа известная. Я вот про что, — бережно дотронулся он до красноватого шрама.
      — Так, пустяки.
      Мой голос звучал наигранно и фальшиво даже для меня самой. Сережка весь как-то прямо насупился. Самое простое было сказать, что плеснула кипятка на руку. Первая ложь. Где-то в глубине души зазвенел тревожный звоночек. Наверное, это совесть не смогла прийти и пыталась связаться со мной по телефону. Только не сейчас! Не могу я сейчас все это рассказывать, снова переживать весь это кошмар!
      — Сережа, поверь, страшного ничего не произошло. Я же здесь, с тобой. Я тебе обязательно расскажу эту историю, только потом.
      — А почему не сейчас? — Сережка продолжал хмуриться.
      — История долгая, а я и так ужасно устала, — я говорила чистую правду.
      — Долгая история за один день?
      — Сереж, не будь занудой! Ты такой потешный, когда дуешься. А я все равно тебя люблю, Солнышко мое! Очень-очень.
      Ну какой мужчина устоит против такого! Сережкины брови, сошедшиеся на переносице в упрямой складке, вернулись на свое обычное место, взгляд потеплел.
      — Я тоже тебя люблю, Ежик, просто беспокоюсь.
      В общем-то конфликт на этот момент был исчерпан. Пока. А потом? А что потом, суп с котом, рассудила я.

* * *

      Вечером дома мама, как обычно, ждала меня с ужином. Папа смотрел хоккей по телику. Действительно, самый обычный вечер. Только я вдруг поняла, как они дороги мне, мои старенькие родители. Как дорого бывает то, что ты имеешь, не замечая, воспринимаешь как некую данность, а в один ужасный момент вдруг сознаешь, что можешь это потерять. Я так расчувствовалась, что даже с вечера затолкала в сумку книжку для Льва Саныча.

* * *

      К установке я подошла только на третий день, до этого успешно выдумывая тысячу причин, по которым мне не стоит этого делать. Я навела образцовый порядок на своем столе, чем повергла коллег в изумление, граничащее с шоком. Я приняла самое активное участие в разборке списанных приборов на детали. Я даже дошла до того, что полдня проторчала в библиотеке. Впрочем, Барбосс как ушел домой тогда, в понедельник, так и не появлялся, только позвонил, что взял больничный, так что контролировать меня было абсолютно некому.
      И вот наконец я ее включила. Установку, разумеется. И даже задала то самое роковое напряжение в 1.5 тысячи Вольт. Естественно, лазер за это время ничуть не изменился и генерировал, что попало. Мои выкрутасы с перемещением диафрагмы были ему совершенно до лампочки. Ну как же так? Я плюхнулась на стул и со злости закурила прямо в лаборатории. Ну что такое? Ну чего ему не хватает? Почему вместо одного типа колебаний, когда энергия аккуратненько концентрируется в серединке, и вспышка оставляет на бумаге ровненькое круглое пятнышко, генерируется неизвестно что, а пятнышко больше всего похоже на сердцевину разрезанного напополам яблока? Как бы узнать, что мешает энергии распределяться равномерно?
      Вот глупая. Возьми да и посмотри само распределение энергии. И не с помощью приборов, а с помощью собственных приобретенных ощущений. Пых! Как все просто! Пассивный затвор изменяет оптическую длину пути, могла бы и раньше догадаться. Нужно просто-напросто чуть-чуть подвинуть зеркало. Пых! Все просто прекрасно! Ровненькое пятнышко просто радует глаз!
      Погоди-ка, погоди! Получается теперь, что для того, чтобы выявить оптимальный режим работы, вовсе не нужно проводить целую кучу измерений, нужно только время от времени внимательно смотреть распределение энергии! Вот это да! Я успею подготовить все к конференции. Я не просто сляпаю кое-какой докладчик, я смогу показать действующий макет! Ой, мама дорогая… А другие приборы, механизмы? Может, я по распределению энергии смогу устанавливать неисправность? Это надо было срочно проверить, и я понеслась в соседнюю лабораторию, к закадычной подружке Наташке.

* * *

      Переполненная радужными надеждами, я ворвалась в Наташкину лабораторию. И немо застыла. Только что не обратилась в соляной столб, как жена Лота. Нет, ничего страшного не произошло, просто я увидела Анну.
      Анна — это не просто человек, женщина, физик, наконец. Анна — это явление природы. По годам она была старше нас с Наташкой на пару-тройку лет, имела семью и ребенка, то есть со всех сторон должна была быть совершенно респектабельной дамой. Но не тут то было. Стремления души несли ее по жизни подобно стремительному горному потоку. Она периодически меняла место работы. По всей видимости, причиной этого были бесконечные романы, которые она крутила с вдохновением и без устали.
      У нас в институте она появилась практически одновременно с нами, всячески подчеркивая разделяющую нас дистанцию возраста и жизненного опыта. Анна не только была образцом утонченности и аристократичности, но и знала все обо всем. Так по крайней мере считала она сама, и переубедить ее в этом не было никакой возможности. Причем знаниями и опытом она делилась при любом удобном и неудобном случае. Достаточно вспомнить, как она поучала Ирину.
      Ирина, мать двоих детей и младший научный сотрудник той же лаборатории, где работала и Наташка, как-то раз здорово переболела. Даже в больнице лежала. И еще с месяц толком не могла восстановиться. И вот сидит она однажды, уткнувшись в какой-то навороченный справочник по электронике, изо всех сил пытаясь сосредоточиться и осмыслить прочитанное. Но без толку.
      — Елки-палки, ну что с этой головой, совсем не варит! Никак не могу запомнить! — расстроено бросила она «в воздух», ни к кому конкретно не обращаясь.
      Естественно, Анна не могла пропустить такой случай блеснуть эрудицией.
      — Ира, ты, наверное, редко спишь со своим мужем! — громогласно заявила она.
      Тут же в лаборатории повисла гробовая тишина. Мужики, покраснев, как раки, поутыкались в книжки и схемы. У бедной Ирины мову отняло, и только одна-единственная мысль бродила по кругу: «Теперь все наши мужики будут думать, что я обсуждаю такие вопросы с ней!». А между тем Анна, не испытывая ни малейшего смущения, авторитетно продолжала:
      — Я вот тоже самое. Как только муж уедет куда-нибудь в командировку, так ничего не могу запомнить, хоть лопни. А как только возвращается, сразу память приходит в порядок!
      Но на сей раз Анна превзошла самые смелые ожидания.
      На ней было одето сверкающе-серебристое платье с люрексом, такое яркое, что я невольно вспомнила обитателей желтой и розовой страны. Вообще-то по замыслу модельера платье было вечерним, о чем красноречиво свидетельствовало декольте чуть ли не до пупа. Размерчик явно подгулял, ибо таких, как Анна, в это платье можно было запихать штуки три: плечевые швы приходились на район локтей, а чтобы не наступать на подол, наша умница закрутилась в какой-то поясок от старого халата. Слишком большое декольте было ликвидировано с помощью кривой и слегка ржавой английской булавки гигантских размеров. «Туалет» дополняли толстые шерстяные колготы и стоптанные туфли без каблуков.
      — Здравствуй, Анна! Наташка есть? — спросила я, справившись с немотой.
      — Привет, проходи, она здесь.
      — А, Ленка, подожди, я сейчас, — закричала Наташка из фотолаборатории. Опять пленки свои проявляет. Я присела на стульчик и снова уставилась на Анну.
      — Ты, наверное, куда-то собралась сегодня?
      — Почему ты так решила?
      — Ну… Платье у тебя… такое, — промямлила я.
      — Ах, что ты, — великосветски махнула она ручкой. — Это же спецодежда. Металлизированная ткань защищает от излучения СВЧ-диапазона. У меня ведь работа опасная, не то, что у тебя, лазеры какие-то.
      Теперь я онемела всерьез и надолго. Освободившаяся Наташка почти волоком вытащила меня в коридор и, давясь от смеха, стала рассказывать:
      — Это еще ничего, подумаешь, вечерние платьице с чужого плеча! Ты бы видела, что она вчера напялила. Халат до полу цвета хаки и шапочку камуфляжной раскраски.
      — С чего бы это вдруг?
      — Да просто Борисыч позавчера взял да и в шутку ляпнул, что СВЧ очень вредно для здоровья, особенно для детородных функций женщины, а она приняла всерьез.
      — А остальные что на это?
      — Да так, развлекаются потихоньку. Крендель увидел, так на полном серьезе заявил ей, что эти меры бесполезны без заземления, а потому надо ввернуть шуруп в пятку и прицепить проволокой к батарее.
      Крендель — это вовсе не прозвище, это «фамилие такое», как выражается кот Матроскин. Зовут его Михаилом Федоровичем, но у злых языков в лице его бывших однокурсников он именуется не иначе, как «Великий ученый Майкл Крендель». За бескорыстную любовь к собственной персоне, самомнение и карьеризм, переходящий все разумные рамки. И еще эти самые языки любят вспоминать, как во время учебы в Университете дежурной шуткой было спереть в буфете ценник «Крендель сахарный, цена 7 коп.» и повесить ему на спину.
      Впрочем, комплексами по поводу экзотической фамилии великий ученый не страдает. Я сама однажды была свидетелем сцены, когда Майкл пытался дозвониться куда-то очень далеко по межгороду. Почти ничего не было слышно, и он орал на весь институт: «Закажите мне пропуск! Да, пропуск! на фамилию Крендель. Крендель! Кре-е-ндель! Ну тот, что за семь копеек!»
      Естественно, «великий ученый» с великим трудом переносил сосуществование с человеком, самомнение которого было сравнимым с его собственным.

* * *

      Со всем этим я чуть не забыла, зачем я заходила к Наташке. А на самом деле я хотела взглянуть на блок питания для какого-то там весьма мудреного излучателя. Уже добрый месяц этот самый блок выдавал совершено не те параметры, которые были указаны в паспорте, а по этой причине страшно дорогой и дефицитный излучатель валялся бесполезным металлоломом. Лучшие электронщики института давно уже вывихнули себе мозги, а Наташка настолько отчаялась, что даже перестала рвать волосы на их головах и впала в тихую апатию.
      — Слышь, Натка, что там с твоим блоком питания, все также глухо?
      — Ай, не спрашивай, не трави душу! Борисыч для очистки совести каждый день его включает, да толку никакого, — безнадежно вздохнула подруга.
      — Так а зачем тогда включает? — не поняла я.
      — Ну, так, на всякий случай. Вдруг одумается и начнет прилично работать сам по себе, поскольку все реальные способы настроить его были использованы. Представляешь, все детали вроде бы в порядке, уже каждый диод и транзистор по 25 раз проверяли, а выдает не мощность, а какое-то безобразие.
      — А сейчас он включен?
      — А куда же ему деться.
      — Можно мне глянуть?
      — Хоть сто порций, — безнадежно пожала плечами Наташка.
      Прибор равномерно и деловито гудел, словно издеваясь над бедным персоналом. Я подошла поближе, стараясь не делать слишком умное лицо, чтобы не пугать подругу. Сосредоточилась. Приходилось прилагать достаточно много усилий, но получалось неплохо. Я четко лицезрела распределение энергии по всем контурам. Ага, тут порядок, тут тоже нормально, а вот и дырка — что-то с транзистором. Поскольку электронщик из меня совершенно никакой, то определить, что произошло, я не могу, поэтому ограничилась лишь тем, что ткнула пальцем в сторону дефективного транзистора и с самым невинным видом спросила у Наташки:
      — А ты не пробовала менять этот транзистор?
      — А в честь чего это? — уставилась она на меня глазами размером с восьмикопеечную монету. — Я его тестером проверяла, он не сгорел.
      — Ну… так просто, мне так кажется. Все равно ведь не работает, попробуй, хуже не будет, — замялась я. Аргументация, конечно, вряд ли могла назваться убедительной, но тем не менее отчаявшаяся Наташка, пожав плечами, тут же воткнула паяльник в розетку, а я попилила потихоньку к себе.
      Не торопясь и со вкусом я вывела установку на оптимальный рабочий уровень уже в третьем режиме работы, а всего их, этих режимов, задумывалось пять. Все шло просто отлично. Я с наслаждением позволила себе расслабиться и испить чайку с сигаретой, когда в лабораторию влетела Наташка, сверкая безумными глазами:
      — Ленка!!! Ты гений! Все получилось, работает проклятый ящик, как миленький! — вопила она, схватив меня за грудки.
      — Перепаяла транзистор?
      — Ну да. А как ты догадалась, что дело в нем?
      — Да и сама не знаю, — промямлила я. — Морда мне его не понравилась, наверное.
      — Ага, он тебе недостаточно сексуально улыбался, — Наташка с сомнением покачала головой. — Ладно, это не важно. Я — твоя должница, так что пошли на обед вместе, я тебе кофе проставляю.
      Кажется, мои приключения начинают приносить дивиденды. Вот смеху будет, если я действительно стану «специалистом» по диагностике неисправностей. Я вспомнила, как в шутку мечтала об этом, находясь в розовой беседке. Да уж, как ни старайся забыть то, что произошло, словно кошмарный сон, прошедшее все время будет с тобой, подумала я, уставившись на шрам на ладони. За эти дни он значительно посветлел, но все же был заметен достаточно отчетливо. А я до сих пор не могу решиться рассказать об этом ни Сереже, ни тем более кому-нибудь другому. Странное, противоречивое чувство: с одной стороны, я с удовольствием пользуюсь своими новыми способностями. А с другой стороны не могу заставить себя снова пережить этот кошмар, рассказывая все кому-либо, даже Сереже.
      Мало того. Я ведь не просто пережила страшные приключения. Я ведь изменилась при этом сама. Кто я теперь? Могу ли я с чистой совестью называть себя человеком? Или я стала каким-то монстром? Я даже сама себе не могла ответить на этот вопрос, что уже говорить о других людях.

* * *

      Последнее время нам с Наташкой редко удавалось поболтать-посудачить, так что за кофе она вполне резонно и, как обычно без обиняков, поинтересовалась:
      — Ну, подруга, выкладывай!
      — Ты про что? — испугалась я, думая, что она будет допытываться о природе моих вдруг резко проснувшихся способностей. Но Наташка была Наташкой. Человеком практичным до мозга костей. Вот уж кто никогда не отвлекался на посторонние мысли, так это она. На работе невозможно было найти большей фанатки, никто никогда не видел ее уставившейся в окно или читающий втихаря художественную книжку. Зато, закрывая двери лаборатории, она полностью отключалась от работы и часами могла болтать о всяких глупостях.
      — Как про что? Да про твоего Сергея! Ты, смотрю я, какая-то странная последние дни ходишь. Поссорились, что ли?
      — Типун тебе на язык! И вовсе мы не ссорились. Даже наоборот…
      — Ни разу не пробовала «ссориться наоборот», как тебя прикажешь понимать?
      — Ну, я это… В общем, совсем…
      — А ты можешь попытаться выразиться точнее, — язвительно осведомилась она.
      — Влюбилась, — выдохнула я. — Причем по самые уши.
      — Тоже мне новость! Это я и без тебя вижу. А он, Сергей твой, что?
      — Ты знаешь, по-моему тоже… Вот и не знаю, что мне со всем этим делать.
      — Ну ты даешь! Нет забот, так сама себе придумаешь. Она, видите ли, не знает, что ей делать! — кипятилась Натка. — Тебе хорошо с ним?
      — Спрашиваешь!
      — Ну так и не дури себе, а заодно и мне голову, живи и радуйся. Пусть будет то, что будет, а сейчас наслаждайся тем, что есть. А то тоже мне, понимаешь, фифа выискалась. Каждый день на свиданки бегает, а на работе ходит с кислой физиономией потому, что не знает, чем все это закончится. Втрескалась она, видите ли! Смотреть противно! Интересно, что ты делала в седьмом-восьмом классе, скажи на милость?
      — Ну… Училась, тренировалась, на соревнования ездила, а что? — не поняла я логики подруги.
      — А то, что все нормальные люди в это время впервые влюблялись, а особо продвинутые — и не впервые.
      — А я, значит, ненормальная! Видишь ли, в восьмом классе у меня тоже многое было впервые: норматив кандидата в мастера выполнила, первый раз республиканские соревнования выиграла и первые деньги заработала. За учебный год получила кроме обычных пятерок еще и пару четверок — тоже впервые…
      — Вот-вот, оно и видно, — и она сделала выразительный жест пальцем у виска. — Когда ты уже человеком станешь?
      — А я, по-твоему, кто?
      — Ну как тебе сказать, чтобы не обидеть? Чудо ты из тряпочек, откуда только такие берутся?
      — Появляются в результате издержек воспитания, — обиженно буркнула я.
      — Да не дуйся ты, я же не со зла. Просто хочу сказать, что забиваешь ты дворянскую голову всякой ерундой. Будь проще, как говорится, и к тебе потянутся люди. Живи и радуйся, пока есть чему.
      А может практичная Наташка действительно права? Сережа меня любит, мне с ним очень хорошо, так и не стоит вообще, в принципе грузить себя и его лишними проблемами? Он и не вспоминает про этот злосчастный шрам и про то, что я обещала ему все рассказать. Может, забыл? Ох, не знаю, мозги совсем нараскорячку.

* * *

      Я так и не приняла решения, позволив событиям происходить своим чередом. На работе ничего особенного не происходило. Шеф болел по-прежнему, так что голову никто не дурил, и можно было совершенно спокойно завершить разработку макета для конференции и протестировать его во всех возможных режимах. Чем я и занималась. Спокойно, без спешки и нервотрепки и полному собственному удовольствию.
      С Сережей мы виделись почти каждый день. То в кино ходили, а то и просто блындались по улицам, разговаривая обо всем чем угодно: о книжках и фильмах, о спорте, да мало ли еще о чем. Чем дальше, тем больше выявлялось у нас общих вкусов и пристрастий. Нам было просто очень хорошо вместе. Тепло, уютно и здорово. А о моем шраме на руке он то ли просто не вспоминал, то ли вообще забыл.
      Он позвонил утром в воскресенье, когда я еще спала, отрываясь за всю прошедшую неделю, и с места в карьер стал меня грузить:
      — Ты давно в окно смотрела?
      — Давно, еще вчера, — честно призналась я, поскольку сегодня глаза еще не открывала, сняв телефонную трубку на ощупь.
      — Ну, тогда посмотри сейчас.
      — Это обязательно? — заныла я, поскольку одеяло было таким теплым, а подушка мягкой. — За полчаса пейзаж переменится кардинальным образом?
      — Перестань хныкать, соня несчастная, посмотри, какая красота кругом!
      Ну разве можно не подчиниться требованию любимого мужчины? Зевая и потягиваясь, я поплелась к окну. Приоткрыв один глаз и рискуя вывихнуть челюсть в зевке, я уставилась в окошко. И тут же проснулась совсем. С ума сойти, действительно, просто здорово! Наконец-то наступила настоящая зима. Снег выпал уже несколько дней назад, а сегодня ударил небольшой морозец, небо прояснилось, а все деревья покрылись густым роскошным инеем, сверкающим на ярком солнце.
      Я вернулась назад к телефону.
      — Твое задание выполнено, в окно посмотрено. Это все, или будут какие-то другие распоряжения? — ехидно доложила я.
      — Разумеется, будут! — Сережка совершенно не смутился. — Мойся-одевайся, я через полчаса за тобой заеду, чтобы была готова.
      — К чему?
      — К приобщению к здоровому образу жизни.
      — А у меня что — больной?
      — Кто больной? — насторожился он.
      — Ну, он, образ жизни.
      — По крайней мере, здоровым его назвать трудно: торчишь целыми днями в светонепроницаемой комнате, а в том количестве кофе, которое ты выдуваешь за день, можно слона утопить, я уже не говорю о сигаретах. Небось, не один табун лошадок извела. И это — мастер спорта!
      — Послушай, Солнышко, если ты намерен продолжать в том же духе, то при нынешнем световом дне времени у тебя может хватить только на воспитательную беседу, а на приобщение к здоровому образу не останется. Что ты предлагаешь?
      — Предлагаю быстренько собраться и полюбоваться на всю эту красоту за городом. Отправиться, скажем, в Зеленое, — развивал проект Сережа.
      — В Зеленое? Так у меня лыжи не готовы, смолить надо, да и снега еще мало.
      — Ну и что? Просто так походим-побродим. Так что собирайся, я еду.

* * *

      Мы вышли из электрички и, когда она отъехала, погрузились в волшебную, сказочную тишину, которая бывает только зимой. Когда спящая земля укрыта толстым снежным одеялом. Только журчание не замерзшего ручейка да теньканье вездесущих синиц нарушали застывшую дремотность. Ни ветерочка. Елки, засыпанные снегом и сверху сбрызнутые инеем, были похожи на юных невест, а ветви берез сверкали на фоне голубого неба серебристым кружевом.
      Ну прямо совсем зима, как у Пушкина, про мороз и солнце. Переполняемая восторгом, я разинула рот и любовалась на эту привычную, но такую удивительную красоту. А в этот момент яркое солнышко подтопило снежный ком на еловой ветке, и он обрушился прямо мне на физиономию. В первое мгновенье обжигающе прикосновение было даже приятно, но когда за шиворот стали просачиваться ручейки талой воды, удовольствие я получила значительно ниже среднего. Еще и вдобавок сигарета затухла, зараза такая!
      Глядя на мою вмиг прокисшую физиономию и тщетные попытки раскурить мокрую сигарету, Сережка веселился от души:
      — Вот видишь, даже сама природа против твоего курения!
      — Тебе бы только издеваться над несчастьем ближнего! Вот сейчас простужусь, заболею и совсем умру, и не будет меня у тебя, — я усиленно делала вид, что обижаюсь, хотя сама уже начинала смеяться, глядя на Сережку.
      Действительно, взглянуть со стороны — чудо картинка! Стоит мокрая обиженная курица и высказывает прекрасному принцу свое фе по поводу проделок природы. Те не менее Сережка меня тут же пожалел, бросился доставать из сумки термос с кофе и всунул горячий дымящийся стаканчик в мои красные озябшие руки.
      Я невольно залюбовалась им. Немного выше среднего роста, худощавый, он был в то же время крепким и широкоплечим, каким-то по-мужски надежным. Стоит себе, улыбается. Из-под пшеничных усов сверкают ослепительно-белые зубы, а губы такие яркие и правильные, будто нарисованные. И даже глаза смеются. Они у него такие переменчивые. При слабом освещении становятся темно-серыми, особенно когда он хмурится. Зато сейчас просто сияют голубизной. Как сегодняшнее небо. И как солнышко на небе, сверкают в его глазах золотистые звездочки, искрятся весельем.
      Может быть, кто-то скажет, что писаным красавцем Сережу не назовешь. Один его лоб чего стоит. Мы в школе проходили, что человек-кроманьонец, то есть человек современный, отличается от неандертальца некоторыми внешними признаками, в том числе строением лба: у кроманьонца он высокий, имеет надбровные дуги, а у неандертальца — сплошной надбровный валик. Как и у Сережи. Наверное, мое Солнышко не закончило еще процесс эволюции. Только я хорошо знаю, что под черепом неандертальца находится мозг гениального физика-теоретика.
      И вот по этому валику путешествуют, изгибаясь самым немыслимым образом, красивые густые брови. То они, согнувшись уголком, съезжаются на переносице, когда он хмурится или недоволен. То распрямляются, как крылья птицы, как сейчас, например. Улыбается. А улыбка у него просто замечательная — добрая, открытая, в ней вся его душа видна, до самого донышка. Смотрю на него и думать могу только о том, что вот так бы всегда смотрела, всю жизнь.
      Сережка отобрал у меня стаканчик, нежно привлек к себе. Его губы не только красивые, но и нежные, страстные, всегда горячие. Я вдыхала запах его волос, прижимаясь к широкой мускулистой груди, и земля уплывала под ногами. А стройные ели и изящные березы смотрели на нас со своей высоты и, казалось, благословляли.
      Мы долго бродили, оставляя на свежем снегу двойную цепочку наших следов. То тут, то там попадались гигантские стебли какого-то растения, похожего на укроп-переросток, сквозь не очень толстое снежное одеяло торчала засохшая трава, а под особенно густыми елями снега не было и вовсе. Зима только начиналась, и было в этой юной белизне что-то хрупкое, нежное. Такое, что может в любой момент разрушиться, пропасть, исчезнуть, сменившись слякотью и грязью. Как человеческие чувства. Как любовь.
      Небо стало темнеть, а на западе византийским царским пурпуром разлилась заря. Все оттенки, от ярко-желтого до красно-оранжевого образовывали причудливые полосы, переходя через зеленовато-оливковый в густую синеву. А редкие облака, днем соперничавшие своей белизной со свежим снегом, окрасились снизу в ярко-розовый цвет. Как «хранители жизни», розовые гиганты.
      И вдруг непонятная тоска охватила меня. Я так мало успела узнать об этой стране, о ее жителях, которые были так добры ко мне! Я только краешком глаза посмотрела на другой мир, такой светлый и гармоничный. Неужели я никогда его больше не увижу, не раздадутся в моем мозгу строгие и добрые мысли Салатовенького, не плюхнется на руку Малыш?
      Я все это время старалась забыть то, что со мной произошло, стать прежней и ввести свою жизнь в обычную колею. Но напрасно. Я стала другой. Нет, не монстром, не чудищем, просто другим, более взрослым человеком. Ведь то, что случилось с человеком однажды, будет с ним всегда. Пережитое нами когда-то продолжает дальше жить в нас самих, делая нас добрее или злее, слабее или сильнее в зависимости от того, как мы сами к нему относимся. И я уже твердо знала, что все расскажу Сереже. Может быть, не сейчас, я пока не готова. Позже, когда сама смогу разобраться во всем этом. Но расскажу обязательно.