Семейные беседы (сборник)

      Мать вернулась из Рима совсем напуганная. Правда, она немножко развеялась в Риме: поездки всегда ее развлекали. Они с Адриано остановились у некой синьоры Бонди, двоюродной сестры моего отца, и пытались встретиться не только с доктором Вератти, но и с Маргаритой - одной из многих Маргарит и Регин, составлявших родню моего отца: эта Маргарита прославилась тем, что была дружна с Муссолини. Однако мать и отец не видели ее много лет. Маргариту мать в Риме не застала, не удалось ей повидаться и с доктором Вератти, но Сильвестри и Амброзини вселили в них надежду. К тому же у Адриано нашелся еще один источник информации - "мой осведомитель", как он выражался, - и тот якобы ему сообщил, что отца и Джино скоро выпустят. По слухам, среди арестованных прямое отношение к делу имели Сион Сегре и Гинзбург - их-то и должны были судить.
      - Все как в деле Дрейфуса! - повторяла мать.
      Отец вернулся вечером. Был он без галстука и шнурков на ботинках - их ему так и не вернули. Под мышкой он держал завернутое в газету грязное белье, весь оброс и был страшно горд тем, что побывал в тюрьме.
      А Джино продержали еще месяца полтора. Однажды, когда моя мать и мать Пьеры ехали на такси в тюрьму, чтобы передать ему белье и еду, они попали в аварию: столкнулись с другой машиной. Ни моя мать, ни мать Пьеры не пострадали: они так и остались сидеть в разбитой машине со свертками на коленях; таксист ругался на чем свет стоит; вокруг собралась толпа; подоспели полицейские. Все это произошло буквально в двух шагах от тюрьмы, и мать боялась только одного: как бы люди не поняли, что они едут в тюрьму со своими свертками и не приняли за родственниц какого-нибудь убийцы. Когда Адриано узнал об этом случае, он заявил, что наверняка в данный момент положение небесных светил неблагоприятно для матери и потому она все время попадает в опасные приключения. Наконец освободили и Джино.
      - Ну вот, теперь снова начнется рутина! - сказала мать.
      Отец пришел в ярость, узнав, что Альберто находится под стражей и ему грозит военный трибунал.
      - Мерзавец! - воскликнул отец. - Его близкие томятся в тюрьме, а он катается с девицами на лыжах!
      - Я волнуюсь за Альберто! - говорил отец, просыпаясь ночью. - Военный трибунал - это тебе не шутка.
      - Я волнуюсь за Марио! - говорил он. - Я очень волнуюсь за Марио ! Что он теперь будет делать?
      Но отец тем не менее очень гордился, что сын у него заговорщик: он этого никак не ожидал, ему и в голову не приходило подумать о Марио как об антифашисте. Ведь Марио всегда спорил с ним, плохо отзывался о прежних социалистах, которых отец и мать просто боготворили; Марио утверждал, что Турати - наивный человек и наделал массу ошибок. А отец, сам не раз говоривший об этом, обижался до смерти, когда слышал те же слова от Марио.
      - Он фашист! - заявлял он матери. - По сути, он фашист!
      Теперь он уже не мог этого сказать. Теперь Марио был у всех на устах как политический эмигрант. Единственное, что огорчало отца, так это то, что бегство Марио может подвести Адриано и "старика" Оливетти, ведь Марио работал на его заводе.
      - Говорил я, что ему не надо туда поступать! - кричал он матери. Теперь он подвел Оливетти!
      Отец чувствовал себя весьма обязанным Адриано.
      - Какой благородный человек! Столько для меня сделал! Все Оливетти такие!
      Паола опять же через какой-то филиал Оливетти получила записку, написанную знакомой рукой Марио - буквы были мелкие и почти неразборчивые. "Всем моим друзьям - растениям и минералам, - гласила записка. - Я чувствую себя хорошо и ни в чем не нуждаюсь".
      Сиона Сегре и Гинзбурга судили Особым трибуналом и приговорили одного к двум, другого - к четырем годам заключения; правда, срок этот потом сократили наполовину по амнистии. Гинзбурга отправили в исправительную тюрьму в Чивитавеккью.
      Дело Альберто так и не передали в военный трибунал; он после службы в армии вернулся домой и стал снова гулять по бульвару вместе с Витторио.
      - Негодяй! Мерзавец! - по привычке кричал отец независимо от того, в котором часу Альберто возвращался.
      Мать снова стала брать уроки игры на фортепьяно. Ее учитель, человек с черными усиками, трепетал перед отцом и на цыпочках проскальзывал по коридору с нотами под мышкой.
      - Терпеть не могу этого твоего пианиста! - вопил отец. - Сразу видно, темная личность !
      - Да нет, Беппино, он вполне приличный человек! Он так любит свою дочь! - говорила мать. - Очень любит свою дочь и обучает ее латыни. Он беден!
      Занятия русским мать бросила: брать уроки у сестры Гинзбурга было "неблагоразумно". В нашем обиходе появились новые слова.
      - Пожалуй, не стоит приглашать Сальваторелли. Это неблагоразумно, говорили мы. - Нельзя держать дома эту книгу. Это неблагоразумно! Чего доброго, придут с обыском!
      Паола утверждала, что наш подъезд "под надзором": там вечно торчит "филер" в плаще и во время прогулок она чувствует за собой "хвост".
      "Рутина" длилась недолго: через год пришли за Альберто, и мы узнали, что арестованы Витторио и многие другие.
      К нам пришли рано - часов в шесть утра. Начался обыск; Альберто стоял в пижаме под конвоем двух полицейских, в то время как остальные рылись в его книгах по медицине, журналах "Гранди фирме" и детективных романах.
      Я получила от полицейских разрешение идти в школу, и мать в прихожей сунула мне в портфель конверт со счетами: она боялась, что во время обыска они попадутся на глаза отцу и он станет ее ругать за неумеренную трату денег.
      - Альберто! Господи, за что? Ведь он никогда не занимался политикой! сокрушалась мать.
      - Он тут ни при чем, - отвечал отец. - Его упрятали за то, что он брат Марио! И мой сын!
      Мать снова ходила в тюрьму со свертками белья. Там она встречала родителей Витторио и других заключенных.
      - Такие порядочные люди! - говорила она о родителях Витторио. - Такая славная семья! И, говорят, Витторио просто замечательный мальчик. Только что на "отлично" сдал экзамены на юридический. Альберто всегда умел выбирать друзей!
      - Карло Леви тоже посадили! - говорила она со смешанным чувством страха, радости и гордости: ее хотя и пугало, что арестовали многих, а значит, готовится крупный процесс, но мысль, что сын не в одиночестве, что он в обществе взрослых, достойных и известных людей, льстила ей и утешала. И профессора Джуа!
      - Однако же картины Карло Леви мне не нравятся! - тут же откликался отец, который никогда не упускал случая заявить, что картины Карло Леви ему не нравятся.
      - Да нет, Беппино, они очень хороши! Портрет матери просто великолепен! Ты его не видел!
      - Мазня! Терпеть не могу современной живописи!.. Джуа-то им придется выпустить, - заявлял отец. - Он ни в чем не замешан!
      Отец никогда не понимал, кто настоящие заговорщики, и действительно, несколько дней спустя мы узнали, что в доме Джуа нашли письма, написанные симпатическими чернилами, и что профессору как раз угрожает самая серьезная опасность.
      - Хм, симпатическими чернилами! - говорил отец. - Конечно, ведь он химик и знает, как делаются симпатические чернила.
      Отец был потрясен, может быть, даже немного завидовал Джуа, с которым он встречался в доме Паолы Каррары и всегда считал его человеком уравновешенным, спокойным, погруженным в себя. И вдруг Джуа оказался в центре политического события. Говорили, что Витторио тоже наверняка не поздоровится.
      - Слухи! - сказал отец. - Все это слухи! Никто ничего не знает!
      Были арестованы также Джулио Эйнауди и Павезе - этих людей отец знал плохо, а может, только понаслышке. Однако он, как и мать, чувствовал себя польщенным, оттого что Альберто оказался в их компании; было известно, что их группа выпускала журнал "Культура", и отцу подумалось, что Альберто может невольно стать членом более достойного общества.
      - Его посадили вместе с издателями "Культуры"! Его, который ничего не читает, кроме "Гранди фирме"! - удивлялся отец. - У него на носу экзамен по сравнительной биологии! Теперь уж он его никогда не сдаст. И диплома не получит! - говорил он матери по ночам.
      Вскоре Альберто, Витторио и остальные были переведены в Рим; их отправили поездом в наручниках и поместили в тюрьму "Реджина Чели".
      Мать было снова наведалась в полицейское управление к Финуччи и Лутри. Но те говорили, что теперь дело ведется в Риме и они уже не в курсе.
      От своего "осведомителя" Адриано узнал, что все без исключения телефонные разговоры Альберто и Витторио были записаны на пленку. В самом деле, Витторио и Альберто, если не гуляли вместе по проспекту, висели на телефоне.
      - Эти глупые разговоры! - сказала мать. - Чего их записывать?
      Мать не знала, о чем они говорили, потому что Альберто всегда переходил на шепот. Но она, как и отец, почему-то была убеждена, что речь шла о глупостях.
      - Альберто, он же лоботряс! - говорил отец. - Для чего такого лоботряса сажать в тюрьму - не понимаю!
      В доме снова начались разговоры о докторе Вератти и Маргарите. Но отец и слышать о Маргарите не хотел.
      - И думать не смей, что я поеду к ней клянчить! Да я скорее сдохну!
      Несколько лет назад Маргарита написала биографию Муссолини, и отец считал просто неслыханным, что среди его родственников оказался биограф Муссолини.
      - Да она, поди, и видеть-то меня не пожелает! А я поеду милости просить! И думать не смей!
      Отец поехал в Рим, в квестуру, навести справки, но так как дипломат из него был никудышный, а сотрясающий стены бас вряд ли мог вызвать расположение, то я не думаю, чтобы ему чего-нибудь удалось добиться - даже в смысле простой информации, не говоря уже о смягчении участи Альберто. Его принял чиновник, который представился как Де Стефани, а отец, вечно путавший имена, в разговоре с матерью называл его "Ди Стефано". И описал, как он выглядит.
      - Но это не Де Стефани, Беппино! - сказала мать. - Это Анкизе! Я была у него в прошлом году!
      - Какой еще Анкизе? Он сам представился как Ди Стефано! Что же, по-твоему, он станет называться вымышленным именем?
      По поводу этих Ди Стефано и Анкизе мать с отцом всякий раз спорили: отец упорно продолжал называть его Ди Стефано, а мать утверждала, что это, вне всякого сомнения, Анкизе.
      Альберто в письмах из тюрьмы сожалел, что не может посмотреть Рим. В Риме он был с родителями всего один раз, да и то когда ему было три года.
      Однажды он написал, что вымыл голову молоком и теперь от его волос вонь идет на всю камеру. Начальник тюрьмы задержал это письмо и велел передать, чтоб он в своих письмах писал поменьше глупостей.
      Альберто выслали в небольшую деревушку в Лукании под названием Феррандина. Что же касается Джуа и Витторио, то их судили и приговорили к пятнадцати годам каждого.
      - Вот если бы Марио вернулся в Италию, - говорил отец, - то он получил бы все двадцать!
      Марио писал из Парижа короткие, без подробностей письма; отец и мать с трудом разбирали его мелкий почерк.
      Вскоре они поехали его навестить. Марио снимал в Париже мансарду. Одет он был все в тот же костюм, в котором бросился в воду у Понте-Трезы. Он порядком поизносился, мать посоветовала ему выбросить этот старый и купить себе новый костюм; он отказался наотрез. Первым делом Марио спросил о Сионе Сегре и о Гинзбурге, все еще отбывавших срок; о Гинзбурге он говорил с уважением, но как будто о ком-то очень далеком: чувствовалось, что мыслями и сердцем он еще с ним, но что образ его несколько потускнел; что же касается собственных приключений, он, казалось, и вовсе о них не думал.
      Марио сам себе стирал. У него были всего две тоже изрядно сносившиеся рубахи, и он их стирал с такой же тщательностью, как когда-то укладывал в ящики свое шелковое белье.
      Он сам подметал и прибирал: в мансарде царили порядок и чистота. И весь был чистый, свежевыбритый, опрятный даже в своей поношенной одежде; мать сказала, что он более, чем когда-либо, напомнил ей китайца.
      У него была кошка. В углу мансарды Марио поставил для нее ящик с опилками; очень чистоплотное существо, уверял он, никогда не гадит на пол. По словам отца, Марио просто помешался на этой кошке. Вставал рано утром и шел покупать ей молоко. Отец терпеть не мог кошек. Это он унаследовал от бабушки. Мать их недолюбливала - предпочитала собак.
      - Почему бы тебе не завести собаку? - предложила она Марио.
      - Какую еще собаку? - взревел отец. - Только собаки ему не хватало!
      В Париже Марио порвал со "Справедливостью и свободой". Некоторое время он поддерживал связь с этой организацией, даже сотрудничал в их газете, но потом понял, что ему с ними не по пути.
      Помню его детский стишок о мальчиках Този, которых он не переваривал:
      Таких зануд, как Този,
      Не сыщешь и в навозе.
      Точно так же он теперь относился к членам "Справедливости и свободы". Все, что они говорили, думали и писали, раздражало его. Он только и делал, что критиковал их, даже выдумал по этому поводу новую присказку:
      ...в кустах рябины
      Не вызреть сладкому инжиру.
      "Сладким инжиром" был он сам, а рябиной - парни из "Справедливости и свободы".
      - Да, - твердил он, - именно:
      ...в кустах рябины
      Не вызреть сладкому инжиру.
      Он говорил это, посмеиваясь и поглаживая щеки, совсем как тогда, когда изводил всех нас своим "сало лежало немало".
      Марио начал читать Данте и пришел к выводу, что Данте гениален. А еще читал Геродота и Гомера и учил древнегреческий.
      А вот Пасколи и Кардуччи терпеть не мог. О Кардуччи он слышать спокойно не мог.
      - Проклятый монархист! - говорил он. - Сначала был республиканцем, а потом стал монархистом, потому что влюбился в эту дуру королеву Маргариту!.. Подумать только, а ведь он современник Бодлера! Леопарди - вот это действительно великий поэт. Единственные современные поэты - это Леопарди и Бодлер! А в итальянских школах до сих пор изучают Кардуччи - смех, да и только!
      Мать с отцом побывали в Лувре. Марио спросил, видели ли они Пуссена.
      Пуссена они не успели посмотреть. Там ведь было столько всего...
      - Как?! - возмутился Марио. - Вы не видели Пуссена? Тогда зачем было ходить в Лувр! Единственный, кого стоит смотреть в Лувре, так это Пуссен!
      - Впервые слышу об этом Пуссене, - сказала мать.
      Марио подружился в Париже с неким Кафи. И тот у него с языка не сходил.
      - Еще одна восходящая звезда, - сказал отец.
      Кафи был наполовину русский, наполовину итальянец. В Париж он эмигрировал давно, был болен и страшно беден.
      Кафи исписал груду бумаги и давал читать свои сочинения друзьям, но ничего не предпринимал, чтобы их напечатать. По его мнению, достаточно написать и прочесть друзьям - печатать вовсе не обязательно. А до потомков, говорил он, никому дела нет.
      Что он такое писал - Марио не мог толком объяснить.
      - Все, - заявлял он, - все!
      Кафи умел обходиться без еды. В день ему хватало одного мандарина, ходил он в тряпье и драных ботинках. Если у него заводились деньги, то он покупал деликатесы и шампанское.
      - Ох и привереда этот Марио! - говорил отец матери. - Всех критикует, всех поносит! Один только Кафи!
      - Кардуччи скучен! Подумаешь - Америку открыл! Да я это давно знаю, замечала мать.
      Отцу с матерью показалось обидным, что Марио, похоже, совсем не скучает по Италии. Он был влюблен во Францию, в Париж. В разговоре часто употреблял французские слова. А об Италии говорил, поджав губы, с глубоким презрением.
      Мои родители никогда не были националистами. Более того - они ненавидели национализм во всех его проявлениях. Но это презрение к Италии они как бы восприняли на свой счет: он как бы презирал и всех нас, и наши устои, и всю нашу жизнь.
      К тому же отец был очень недоволен, что Марио порвал со "Справедливостью и свободой". Ведь ее возглавлял Карло Росселли, и именно он, когда Марио приехал в Париж, дал ему денег и приютил у себя. Мать с отцом давно были знакомы с семейством Росселли и дружили с матерью Карло синьорой Амелией, которая жила во Флоренции.
      - Только посмей обидеть Росселли! - пригрозил отец.
      У Марио, кроме Кафи, было еще два друга. Один из них - Ренцо, сын Джуа, сидевшего в тюрьме, - бледный юноша с горящими глазами и чубчиком на лбу; он сам сбежал из Италии, перебравшись через горы. Другой - Кьяромонте; с ним мать познакомилась как-то летом у Паолы в Форте-дей-Марми. Этот был крупный, приземистый, черноволосый. Оба они также порвали со "Справедливостью и свободой", оба дружили с Кафи и целыми днями слушали, как он читает свои листки, исписанные карандашом и не предназначенные для печати, потому что печатные книги Кафи презирал.
      У Кьяромонте очень болела жена, и сам он очень нуждался. Однако он, как мог, помогал Кафи. И Марио ему помогал. Так они и жили, держась друг за друга, делясь тем немногим, что имели, не примыкая ни к каким группировкам, не строя планов на будущее, потому что какое уж тут будущее: вот-вот разразится война, и победят в ней дураки, ибо дураки, говорил Марио, всегда побеждают.
      - Этот Кафи, - сказал отец матери, - наверняка анархист! Марио тоже анархист! В сущности, он всегда был анархистом !
      Из Парижа отец с матерью поехали в Брюссель, где открывался конгресс по биологии. Там они встретили Терни и других друзей отца, его учеников и ассистентов, и отец сразу повеселел: общество Марио его утомляло.
      - Он ни с чем не соглашается! - говорил он о Марио. - Стоит мне открыть рот, как он уже не согласен!
      Отец очень любил эти научные конгрессы: любил встречаться с коллегами, спорить, почесывать голову и спину, торопить мать, не давая ей задерживаться в картинных галереях и музеях. Любил он и останавливаться в гостиницах. Только просыпался всегда очень рано, а проснувшись, сразу ощущал голод. До завтрака он, как хищник, метался по комнате, выглядывал в окно - не светает ли еще. Едва дождавшись пяти часов, он бросался к телефону и громовым голосом заказывал завтрак.
      - Deux thes! Deux thes complets! Avec de l'eau chaude ! 1
      1 Два чая! Два чая с булочками и джемом! С горячей водой! (франц.)
      Обычно ему забывали принести "l'eau chaude" или джем: официанты в такой час еще спали на ходу. Он опять звонил и, получив наконец все, жадно набрасывался на булочки и джем. Затем принимался будить мать:
      - Лидия, пойдем, уже поздно! Пойдем смотреть город.
      - Ну и осел этот Марио! - повторял он то и дело. - Ослом был, ослом и остался! Скажите пожалуйста, какой привереда! Неловко будет, если он обидит Росселли!
      - И вечно он с этим Кафи! Кафи да Кафи! - говорила мать, когда они вернулись домой и стали рассказывать Паоле и мне о Марио.
      Мать говорила "Кафи" с точно такой же интонацией, как в свое время говорила "Пайетта", жалуясь на Альберто.
      - А что, Пуссен действительно хороший художник? - спрашивала она у Паолы.
      Паола тоже поехала навестить Марио. Они рассорились, потому что уже не находили общего языка. Игра в минералы и растения была забыта. Теперь они ни в чем не соглашались друг с другом, у каждого было свое мнение. Паола в Париже купила себе платье. Марио всегда говорил, что она очень элегантна, хвалил ее платья, ее вкус, и вообще тон обычно задавала Паола, а Марио ее слушался. Платье, которое Паола купила в Париже, Марио не понравилось. Он сказал, что в этом платье она похожа на "жену префекта". Паола очень обиделась. Кьяромонте, с которым они прежде вместе отдыхали в Форте-дей-Марми и были очень дружны, ей тоже разонравился. Неужели этот нищий эмигрант с больной женой на руках и с Кафи в качестве кумира и есть весельчак Кьяромонте, что приезжал к ней когда-то на море, плавал, ходил на лодке, ухаживал за ее подругами, всех высмеивал, а по вечерам лихо отплясывал на ганцах? Марио сказал ей, что она мещанка.
      - Да, я мещанка, - ответила Паола. - И никому до этого дела нет.
      Она сходила на могилу к Прусту. Марио ни разу там не был.
      - Ему теперь дела нет до Пруста! - рассказывала она потом матери. - Он о нем не вспоминает: Пруст, видите ли, ему больше не нравится. Ему нравится один Геродот!
      Она купила Марио прекрасный плащ, чтобы было в чем выйти на улицу, а Марио тут же подарил его Кафи: у Кафи, мол, больное сердце и он не должен мокнуть под дождем.
      - Кафи! Кафи! Кафи! - с отвращением восклицала Паола и поддерживала отца в том, что Марио поступил по-хамски, порвав с Росселли; по ее словам, они - Марио и Кьяромонте - в Париже словно два отшельника, полностью потерявших чувство реального.
      Альберто вернулся из ссылки, закончил университет и женился. Вопреки предсказаниям отца он стал врачом и очень неплохо лечил людей.
      У него теперь был свой кабинет. Он сердился на Миранду, свою жену, если в кабинете был беспорядок и везде валялись газеты, сердился, если не было пепельниц, потому что он курил сигарету за сигаретой и не бросал больше окурков на землю.
      Приходили больные; он их осматривал, а они тем временем рассказывали ему о своих делах. Он слушал внимательно, потому что любил, когда люди рассказывают о себе.
      Затем в белом халате со стетоскопом на шее он выходил в соседнюю комнату. Там с грелкой, закутавшись в плед, сидела на диване Миранда: она вечно мерзла и была очень ленива. Альберто посылал ее варить кофе.
      Он остался таким же непоседой, как в детстве: постоянно пил кофе и курил без передышки, но глубоко не затягивался, а словно отхлебывал дым маленькими глотками.
      К нему заходили друзья; он всем мерил давление и давал лекарства.
      У каждого он находил какую-нибудь болезнь. Только у жены ничего не находил.
      - Дай мне чего-нибудь успокаивающего! - говорила она ему. - Я, видимо, больна. У меня голова раскалывается и все тело ломит!
      - Ничем ты не больна. Только сделана из некачественного материала.
      Миранда была маленькая худенькая блондинка с голубыми глазами. Она часами просиживала дома в халате Альберто, закутавшись в плед.
      - Ей-богу, уеду в Оспедалетти к Елене! - говорила она.
      Она все время мечтала уехать в Оспедалетти, где Елена, ее сестра, проводила зиму. Эта сестра, тоже блондинка, правда не такая анемичная, в то время лежала на топчане, в черных очках и с укутанными пледом ногами, или же играла в бридж.
      Они обе - Миранда и сестра - превосходно играли в бридж. Даже побеждали на турнирах. У Миранды в доме было множество пепельниц, выигранных на этих турнирах.
      За бриджем Миранда выходила из своего сонного оцепенения. Личико у нее оживлялось, курносый носик утыкался в карты, глаза лукаво блестели. Но в остальное время она почти не расставалась со своим креслом и пледом. Ближе к вечеру она поднималась, шла на кухню и заглядывала в кастрюлю, где варилась курица.
      - Ну почему в этом доме всегда вареная курица? - спрашивал Альберто.
      Альберто тоже играл в бридж. Только он всегда проигрывал.
      А еще Миранда играла на бирже и очень хорошо в этом разбиралась: ее отец был маклером.
      - Знаешь, - говорила она моей матери, - я, пожалуй, продам акции "Инчета"? А тебе надо срочно избавиться от твоих - на недвижимость! Не понимаю, чего ты ждешь?
      - Надо продать акции на недвижимость! - говорила мать, подходя к отцу. - Миранда очень советует!
      - Миранда! - возмущался отец. - Что Миранда в этом понимает?
      Однако, встречаясь с Мирандой, неизменно спрашивал:
      - Ты в самом деле думаешь, что лучше продать акции на недвижимость?
      - Ну и зануда эта Миранда! - говорил он затем матери. - Вечно у нее болит голова! Но в биржевых делах она разбирается! Чует, откуда дует ветер!
      Когда Альберто объявил, что женится, отец, как всегда, устроил грандиозный скандал. Но потом смирился.
      - Как он будет жить, ведь у него нет ни гроша! - говорил он, просыпаясь ночью. - И с такой занудой женой!
      В самом деле, денег у них было немного. Но затем Альберто стал зарабатывать. К нему на прием шли главным образом женщины, и каждая делилась с ним своими горестями. Он выслушивал с большим интересом. Потому что от природы был любопытен и терпелив. И любил людей со всеми их болезнями и горестями.
      Теперь он читал одни медицинские журналы. В чтении романов Питигрилли наступил перерыв. Все прежние Альберто уже прочел, а новых Питигрилли еще не написал, поскольку исчез неизвестно куда.
      И по проспекту Короля Умберто он больше не гулял. Его друг Витторио сидел в тюрьме, а известия о нем Альберто получал редко - лишь когда родители Витторио болели бронхитом и посылали за ним.
      Альберто шил себе костюмы у портного по имени Витторио Фоа. Пока портной снимал с него мерку, Альберто говорил:
      - Шить у мастера с таким именем - большая честь!
      Польщенный портной рассыпался в благодарностях.
      В самом деле, фамилия Витторио была, как у портного, - Фоа.
      - Вечные бронхиты! - жаловался Альберто Миранде. - Вечно глупые болезни! Ну хоть бы раз попался какой-нибудь необыкновенный, сложный и странный случай! Все надоело! Тоска зеленая! Никаких развлечений !
      Но втайне он очень любил свою профессию, только не хотел в этом признаться.
      - Альберто - прирожденный врач! - говорила мать.
      - Не показаться ли мне Альберто? - спрашивала она отца. - Что-то у меня сегодня живот побаливает.
      - Еще чего! - кричал отец. - Что он понимает, этот тюфяк! У тебя болит живот, потому что ты вчера объелась! Прими таблетку! Сейчас найду.
      Каждый день мать заходила к Альберто, жившему по соседству. Она всякий раз заставала Миранду в кресле. Альберто на минутку показывался из кабинета в своем белом халате и со стетоскопом на груди и подходил к калориферу. Он от матери унаследовал эту привычку - греться у калорифера.
      Миранда сидела, закутавшись в плед.
      - Вставай! Вымой лицо холодной водой! - советовала ей мать. - Пойдем погуляем! Я свожу тебя в кино!
      - Не могу ! - отвечала Миранда. - Я должна сидеть дома. Жду кузину. К тому же у меня очень болит голова.
      - Миранде не хватает жизненных сил, - говорил Альберто. - Она ленива и сделана из некачественного материала.
      Миранда вечно ждала своих кузин, которых у нее было множество.
      - Надоело мне лечить твоих двоюродных! - возмущался Альберто. - Ну и город! В Турине помрешь со скуки! Здесь никогда ничего не происходит! Раньше хоть сажали! А теперь и этого нет. Про нас забыли. У меня такое чувство, что я никому не нужен - сижу себе в тени!
      Паола теперь тоже переехала в Турин. Она жила на холмах, в большом белом доме с круглой террасой, выходившей на По.
      Паоле нравились река, улицы и холмы, проспект Валентино, где она когда-то гуляла со своим тщедушным поклонником. Она всегда тосковала по тем временам. Но теперь и ей Турин казался каким-то серым, унылым и печальным городом. Столько людей, столько друзей оказались далеко, в тюрьмах. Паола не узнавала улиц своей юности, когда она читала Пруста и не могла себе позволить сшить платье из чистого шелка.
      Теперь платьев у нее было полно. Она шила в мастерских, но иногда приглашала на дом и Терсиллу, оспаривая ее у матери. Паола говорила, что Терсилла нужна ей, чтобы почувствовать преемственность, уверенность в себе.
      Иногда на обед она приглашала Альберто с Мирандой и Сиона Сегре, вышедшего из тюрьмы. У Сиона Сегре, оказывается, была еще сестра Ильда, которая жила с мужем и детьми в Палестине, но время от времени наведывалась в Турин.
      Паола подружилась с этой Ильдой. Ильда была высокая красивая блондинка. Вместе с Паолой они совершали долгие прогулки по городу.
      Сыновей Ильды звали Бен и Ариэль; они ходили в школу в Иерусалиме. В Иерусалиме Ильда жила замкнуто и интересовалась только еврейским вопросом, но в Турине, когда она приезжала навестить брата, с удовольствием болтала о нарядах и гуляла по улицам.
      Мать всегда ревновала Паолу к ее подругам: стоило появиться новой подруге, у матери портилось настроение, потому что она чувствовала себя отодвинутой на второй план.
      По утрам она вставала мрачная, с набухшими веками.
      - Я в мерехлюндии, - говорила она.
      Сочетание одиночества с плохим настроением и с несварением желудка мать обычно называла "мерехлюндией". С этой своей "мерехлюндией" она не вылезала из гостиной, мерзла и куталась в шерстяные шали. Все переживала, что Паола ее бросила, не навещает - гуляет где-то со своими подругами.
      - Все надоело! - говорила мать. - Ничто меня не радует! Тоска зеленая! Хоть бы заболеть, что ли!
      Иногда она болела гриппом. И этим была довольна: грипп ей казался гораздо более благородным заболеванием, чем обычное несварение желудка. Она то и дело мерила температуру.
      - Знаешь, я заболела, - говорила она отцу, - у меня тридцать семь и четыре.
      - Тоже мне, температура! - отвечал отец. - Я с тридцатью девятью хожу в лабораторию.
      - Вечером еще померю! - говорила мать. Но, не дожидаясь вечера, то и дело совала под мышку градусник. - Опять тридцать семь и четыре! А я так плохо себя чувствую!
      Паола в свою очередь ревновала мать к ее подругам. Не к Фрэнсис или Паоле Карраре, а к этим молодым девушкам, которых мать опекала беспрестанно и вытаскивала на прогулки или в кино. Когда Паола приходила к матери, а ей говорили, что она гуляет со своими молодыми подружками, сестра жутко злилась:
      - Вечно она гуляет! Никогда ее дома не застать!
      А еще она злилась, если мать пристраивала одну из своих приятельниц к Терсилле.
      - Зачем ты это делаешь? - набрасывалась она на мать. - Терсилла мне самой нужна, чтобы переделать пальтишки детям!
      - Наша мама слишком молода! - то и дело жаловалась мне Паола. - Хорошо бы, она была старая, грузная, седая, чтобы всегда сидела дома и вышивала салфетки. Как, например, мать Адриано. Я бы чувствовала себя уверенной, если б мама у меня была тихой, спокойной старушкой. Не ревновала бы меня к моим подругам. Я бы ходила к ней в гости, а она, вся в черном, сидела бы тихо за вышиванием и давала бы мне дельные советы!
      - Чтоб разогнать тоску, взяла бы да научилась вышивать, - говорила она матери. - Вон моя свекровь вышивает! Целыми днями только и сидит за пяльцами!