Семейные беседы (сборник)

      - Смотри, смотри, папина девчонка.
      - Вы из всего устраиваете бордель, - говаривала бабушка, считая, что для нас нет ничего святого. - В вашем доме из всего устраивают бордель.
      Эта фраза стала крылатой у нас в семье, и мы повторяли ее всякий раз, когда насмехались над покойниками и похоронами. Бабушка терпеть не могла животных и, если замечала, что мы возимся с кошкой, начинала кричать, что мы обязательно подцепим какую-нибудь заразу и ей передадим.
      - Паршивая тварь! - восклицала она, топая ножками и тыча зонтом в землю.
      Она была очень брезглива и ужасно боялась инфекции; но здоровье у нее было редкостное, за свои восемьдесят лет она ни разу не обратилась к врачу, даже зубы не лечила. Еще она боялась, что кто-нибудь шутки ради ее перекрестит; как-то раз один из моих братьев и впрямь притворился, будто собирается осенить ее крестным знамением. Каждый день она читала молитвы на древнееврейском, ничего в них не понимая, ибо не знала этого языка. К неевреям она относилась брезгливо, как к кошкам. Исключение составляла только моя мать - единственный человек иной веры, к которому она всю жизнь была привязана. Мать ее тоже любила и постоянно повторяла, что бабушка в своем эгоизме наивна и простодушна, как младенец.
      Бабушка в молодости была, по ее словам, очень красива - вторая красавица Пизы. Первой была некая Вирджиния Дель Веккьо, ее подруга. Однажды в Пизу приехал синьор по имени Сегре с намерением жениться на самой красивой девушке Пизы. Но Вирджиния за него замуж не пошла. Тогда ему представили мою бабушку. Но и она ему отказала - заявила, что ей не нужны "объедки от Вирджинии".
      В конце концов она вышла за моего деда - Микеле, человека, видимо, очень мягкого и покладистого. Овдовела бабушка совсем еще молодой. Однажды мы спросили у нее, почему она снова не вышла замуж; бабушка хрипло рассмеялась - мы никак не ожидали, что такая хрупкая, вечно стонущая старушка может так смеяться, - и отрезала:
      - Еще чего! Чтоб он промотал все мое состояние!
      Мать и братья часто жаловались, что им скучно сидеть летом в горах, в этом доме на отшибе, где нет ни компании, ни развлечений. Я же, как самая младшая, недостатка общения в те годы не ощущала и играла сама с собой.
      - Вам скучно, потому что вы не живете духовной жизнью, - говорил отец.
      В какой-то год у нас особенно туго было с деньгами, и мы уж думали, что придется остаться на лето в городе. Но в последний момент родители задешево сняли дом в поселке, который назывался Сен-Жак-д'Айа; в доме не было электричества, по вечерам зажигались керосиновые лампы. Должно быть, он был очень маленький и неудобный, потому что мать все лето твердила:
      - Не дом, а сарай! Будь он проклят, этот Сен-Жак-д'Айа!
      Нашим спасением были несколько переплетенных подшивок какого-то журнала с шарадами, ребусами и романами ужасов. Их одолжил моему брату Альберто его друг, некий Фринко. Журналами Фринко мы упивались все лето. Потом мать подружилась с одной синьорой, жившей по соседству. Это знакомство завязалось в отсутствие отца, который считал "дикостью" контакты с соседями. Но после выяснилось, что эта синьора Гиран живет в Турине в одном доме с Фрэнсис и знает ее в лицо, тогда отец сразу смягчился и согласился с ней познакомиться. Вообще-то отец всегда недоверчиво относился к посторонним, опасаясь наткнуться на какую-нибудь "темную личность", но, стоило обнаружить, что у него есть с ними общие знакомые, он тотчас же оттаивал.
      Мать беспрерывно говорила о новой знакомой, и на обед мы теперь ели блюда по рецептам синьоры Гиран.
      - Новая восходящая звезда, - усмехался отец всякий раз при упоминании о синьоре Гиран.
      "Новой восходящей звездой" или просто "новой звездой" отец иронически называл любое наше новое увлечение.
      - Что бы мы тут делали без журналов Фринко и без синьоры Гиран! заключила мать в конце того лета.
      Наше возвращение в город было отмечено небольшим происшествием. Два часа на автобусе мы добирались до вокзала, потом вошли в вагон и расселись по местам, но вдруг обнаружили, что весь наш багаж остался на платформе. Начальник поезда поднял флажок и провозгласил:
      - Поезд отправляется!
      - Разбежался - отправляется! - рявкнул отец так, что в вагоне стены задребезжали.
      Поезд не отправился до тех пор, пока не был погружен наш последний чемодан.
      В городе нам скрепя сердце пришлось расстаться с журналами Фринко: он потребовал их обратно. Что касается синьоры Гиран, то с ней мы больше не виделись.
      - Надо пригласить синьору Гиран! Это бестактно! - ронял иногда отец.
      Но мать была очень непостоянна в своих привязанностях: она никогда не встречалась с людьми от случая к случаю - либо видела их каждый день, либо вовсе не видела. Она была неспособна поддерживать знакомства ради приличия. "А вдруг они мне осточертеют?", "А вдруг они нагрянут в гости, когда я соберусь на прогулку?" - эти страхи просто сводили ее с ума. В подругах у матери числились, кроме Фрэнсис и еще нескольких жен отцовских друзей, большей частью женщины молодые, гораздо моложе ее; все это были дамы, не так давно вышедшие замуж и не очень богатые; им она давала советы, водила к своим портнихам. Она говорила, что "старухи" внушают ей ужас, и при этом имела в виду женщин примерно своего возраста. К тому же она панически боялась визитов. Стоило какой-нибудь из ее старых знакомых намекнуть, что она собирается нанести ей визит, мать впадала в самую настоящую панику.
      - Сегодня я уж не выберусь погулять! - в отчаянии заявляла она.
      А молодых подруг она таскала с собой и на прогулки, и в кино - они все были подвижны, легки на подъем, и в отношениях с ними не было и тени светских церемоний; у некоторых были маленькие дети, а мать очень любила детей. Бывало, ее подружки являлись в дом всем скопом. Отец называл их по-свойски "бабами". Ближе к ужину из его кабинета частенько доносилось раскатистое:
      - Лидия! Лидия! Ну что, убрались наконец твои бабы?
      Тогда, скользнув по коридору, исчезала в двери последняя испуганная "баба". Молодые подруги матери ужасно боялись моего отца. За ужином отец спрашивал :
      - Не надоело тебе возиться с этими бабами? И как ты не устаешь языком чесать?
      Вечером к нам иногда заходили друзья отца, как и он, университетские профессора, ученые-биологи. Накануне этих визитов отец спрашивал у матери:
      - Угощение приготовила?
      Под угощением подразумевались чай и домашнее печенье: крепких напитков у нас дома никогда не бывало. Если мать не успевала ничего испечь, отец выходил из себя:
      - Как нет? Разве можно принимать людей без угощения? Это же дикость!
      Среди самых близких друзей моих родителей были супруги Лопес, то есть Фрэнсис и ее муж, а также семейство Терни. Мужа Фрэнсис звали Амедео, а прозвище Лопес прилипло к нему еще со студенческих времен. У моего отца в те годы была кличка Пом, сокращенное от "помидора", из-за его рыжих волос. Но отец бесился, когда его называли Помом, и только матери разрешал называть себя так. Однако между собой Лопесы именовали наше семейство "Помами", так же как мы звали их "Лопесами". Почему Амедео получил эту кличку, никто толком не мог мне объяснить, ее происхождение теряется во мраке. Внешне он был довольно тучен, волосы светлые, шелковистые, он грассировал, как его жена и три их сына, наши друзья. Лопесы были во всем гораздо изысканнее и современнее нас; жили в прекрасном доме с лифтом и телефоном, которых в те годы почти ни у кого не было. Фрэнсис, часто ездившая в Париж, привозила оттуда последние новинки моды; однажды она привезла китайскую игру в коробке, разрисованной драконами,- игра называлась "ма-йонг"; все они научились играть в этот "ма-йонг", а Лучо, самый младший из сыновей Лопесов, мой ровесник, вечно хвастался передо мной этим "ма-йонгом", но научить меня этой игре не хотел - говорил, что это слишком сложно и мать не позволяет брать драгоценную коробку; помню, я просто изнывала от зависти, когда видела у них в доме эту таинственную запретную коробку.
      Когда мои родители возвращались от Лопесов, отец всякий раз превозносил их дом, мебель, чай, который подавали на тележке в красивых фарфоровых чашках, утверждал, что вот Фрэнсис "умеет вести хозяйство", умеет найти хорошую мебель и красивые чашки, знает, как обставить дом и подать чай.
      Богаче или беднее нас были Лопесы - никто толком не знал, мать говорила, что они гораздо богаче, но отец возражал: денег у них тоже не так уж много, просто Фрэнсис "умеет вести хозяйство" и не такая "безалаберщина", как мы. Себя отец считал последним бедняком, особенно по утрам, когда просыпался. Он тут же будил мать и говорил ей :
      - Не знаю, как мы будем дальше жить. Ты видела, акции на недвижимость опять понизились.
      Акции эти постоянно падали, никогда не повышались.
      - Будь проклята эта недвижимость! - отзывалась мать.
      Она вечно жаловалась, что отец ничего не понимает в делах и, как только видит гиблые акции, сразу их покупает; часто мать советовала ему проконсультироваться у биржевого маклера, а он выходил из себя, кричал, что у него своя голова на плечах.
      Что касается Терни, то эти были очень богаты. Правда, Мэри, жена Терни, была женщина очень простая, домашняя, в гости ходила редко и целыми днями вместе с нянькой Ассунтой, одетой во все белое, воспитывала двух своих детей; нянька во всем подражала Мэри, и обе они, следя за детскими играми, то и дело зачарованно шептали:
      - Тсс! Тсс!
      У Терни тоже вошло в привычку шикать на детей, а вообще он был очень восторженный: восхищался нашей служанкой Наталиной, хотя она вовсе не отличалась красотой, старыми платьями, которые видел на моей сестре и матери; про каждую встречную женщину он говорил:
      - Какое интересное лицо, прямо как на той известной картине.
      С этими словами он погружался в созерцание, вынимал изо рта леденец и обтирал его белоснежным батистовым платочком. Терни был биологом, и мой отец очень ценил его научные труды, однако частенько называл "недоумком" за его позерство.
      - Этот недоумок Терни все время позирует, - говорил отец после встречи с ним. - Ну к чему эта поза? - добавлял он, немного помолчав.
      Терни, приходя в гости, обычно останавливался с нами в саду потолковать о литературе; он был человек очень образованный, читал все современные романы и первым принес к нам в дом "В поисках утраченного времени". Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что он изо всех сил старался походить на Свана со своим леденцом и привычкой находить в каждом встречном сходство со знаменитыми картинами. Отец громко звал его в кабинет, чтобы поговорить о клетках и тканях.
      - Терни! - кричал он. - Идите сюда! Не валяйте дурака!
      Когда Терни утыкал нос в пыльные, потертые шторы нашей столовой и зачарованным шепотком спрашивал, не новые ли они, отец обрывал его:
      - Может, хватит шута из себя корчить?
      Больше всего на свете отец уважал социализм, Англию, романы Золя, Фонд Рокфеллера, горы и проводников в Валь-д'Аоста. А мать - социализм, стихи Поля Верлена, оперную музыку, в особенности "Лоэнгрина", арии из которого она часто пела нам вечером, после ужина.
      Мать родилась в Милане, но предки ее тоже были из Триеста; после замужества она набралась у отца триестинских выражений, но, когда рассказывала нам о своем детстве, невольно переходила на миланский диалект.
      Часто она вспоминала, как в юности шла по Милану и увидела какого-то чопорного господина, застывшего перед витриной парикмахерской и не сводившего глаз с манекена.
      - Хороша, хороша, - приговаривал он. - Только шеей слишком длинна.
      Многие из ее воспоминаний сводились вот к таким некогда услышанным и не имеющим большого смысла фразам. Однажды она гуляла вместе со своим классом и учительницей. Вдруг одна из девочек отделилась от группы и принялась обнимать проходившую мимо собаку.
      - Это она, она, сестричка моей собачки! - говорила она, обнимая ее.
      Мама училась в пансионе. Рассказывала, что там было ужасно весело.
      Она выступала, пела и танцевала на утренниках, играла обезьянку в каком-то спектакле и пела в оперетке под названием "Башмачок, увязший в снегу".
      А еще она сочинила оперу - и музыку, и либретто. Начиналась она так:
      Студент дон Карлос де Тадрида
      Недавно прибыл из Мадрида!
      Открылась вдруг ему картина
      На улице Берцуэллина :
      В окне увидел пред собой
      Он лик монахини младой !
      Позже написала она и такие стихи:
      Привет, невежество, привет,
      С тобой в желудке боли нет!
      Где ты - здоровьем все крепки,
      А учатся пусть дураки !
      Так будем пить и веселиться
      И в танце радостно кружиться!
      Теперь же, Муза, мне открой,
      Что уж постигла я душой:
      Философ леденит нам кровь,
      Невежда дарит нам любовь!
      Была среди ее опусов еще пародия на Метастазио :
      Коль скоро мог бы род людской
      Тоску души излить свободно,
      В ландо поехал бы любой,
      А не тащился б пешим ходом!
      В пансионе она пробыла до шестнадцати лет. По воскресеньям ходила в дом своего дяди со стороны матери - у него было прозвище Барбизон. Там на обед подавали индейку, и Барбизон затем показывал жене на остатки, приговаривая:
      - А это мы с тобой завтра утречком доедим.
      Жену Барбизона, тетю Челестину, прозвали Барита. Кто-то ее убедил, что во всем присутствует барит, и она с тех пор, показывая, к примеру, на хлеб на столе, важно говорила:
      - Видишь этот хлеб? В нем полно барита.
      Барбизон был неотесанный мужик с красным носом. Моя мать, увидев у кого-нибудь красный нос, непременно замечала:
      - Нос как у Барбизона.
      После обедов с индюшкой Барбизон обычно говорил маме :
      - Лидия, мы с тобой кое-что петрим в химии. Чем воняет сернистая кислота? Она воняет дерьмом. Сернистая кислота воняет дерьмом!
      Настоящее имя Барбизона было Перего. Кто-то из друзей сочинил про него такой стишок:
      Ну право, нет приятней ничего,
      Чем видеть дом и погреб Перего.
      Сестер Барбизона называли "блаженными": они были жуткие ханжи.
      У матери имелась еще одна тетка по имени Чечилия; ее мать вспоминала по такому поводу: как-то она поведала Чечилии, что все они недавно переволновались за отца, который сильно запоздал к ужину, они уж думали, с ним что-то случилось.
      - А что было на ужин: рис или макароны? - тут же спросила тетя Чечилия.
      - Рис, - ответила мать.
      - Хорошо, что не макароны, ведь они бы все разлезлись.
      Дедушку и бабушку по матери я не знала: оба умерли до моего рождения. Бабушка Пина была из простой семьи и вышла замуж за своего соседа респектабельного начинающего адвоката в очках. Каждый день она слышала, как он спрашивает у привратницы :
      - Есть ли почта для меня?
      Он никогда не говорил "письма" - только "почта", и бабушке это казалось признаком особой респектабельности. Из-за этой "почты" она и вышла за него замуж, да еще потому, что ей очень хотелось справить к зиме черное бархатное пальтецо. Брак оказался неудачным.
      В молодости бабушка Пина была изящная белокурая девица и как-то раз даже играла в любительской труппе. Когда поднимался занавес, бабушка Пина стояла на сцене перед мольбертом с кистью в руке и произносила следующие слова:
      - Я не в силах больше рисовать, душа моя не лежит к труду, к искусству, она уносится далеко-далеко, гонимая горестными мыслями.
      Мой дед позже ударился в социализм, был другом Биссолати, Турати и Кулишовой. Бабушка Пина оставалась чужда политическим увлечениям мужа. Так как он вечно таскал в дом социалистов, бабушка Пина сокрушалась, глядя на дочь :
      - Кто на ней теперь женится, разве что газовщик.
      В конце концов они разъехались. Дед под конец жизни оставил политику и опять подался в адвокаты, он очень обленился и спал до пяти вечера; если вдруг являлись клиенты, он говорил прислуге:
      - Чего они пришли? Гони их прочь!
      Бабушка Пина жила в последние годы во Флоренции. Иногда она приходила навестить мою мать, которая тем временем вышла замуж и тоже жила во Флоренции. Правда, бабушка Пина очень боялась моего отца. Однажды она пришла повидать моего брата Джино, который в то время был еще в пеленках; у него слегка поднялась температура, и, чтобы успокоить взволнованного отца, бабушка Пина сказала, что, возможно, у мальчика режутся зубки. Отец разбушевался: он считал, что от зубов не может быть температуры. Встретив на лестнице моего дядю Сильвио - он тоже шел к нам, - бабушка шепнула ему.
      - Не вздумай сказать, что это от зубов.
      За исключением фраз: "Не вздумай сказать, что это от зубов", "Кто на ней женится, разве что газовщик" и "Я не в силах больше рисовать", я о бабушке Пине ничего не знаю, другие ее высказывания до меня не дошли. Впрочем, помню, как у нас дома повторяли еще одну ее фразу:
      - Каждый день, каждый день одно и то же: Друзилла опять разбила очки.
      У бабушки было трое детей: Сильвио, моя мать и Друзилла, которая была близорука и все время била очки. Умерла бабушка во Флоренции в одиночестве, прожив трудную и горькую жизнь: ее старший сын Сильвио в тридцать лет выстрелил себе в висок в миланском парке.
      По выходе из пансиона мать переехала из Милана во Флоренцию. Она поступила на медицинский факультет, но не закончила его, потому что познакомилась с моим отцом и вышла за него замуж. Бабушка по отцу была против этого брака, потому что моя мать не еврейка и к тому же - кто-то ей наболтал - ревностная католичка: при виде церкви она якобы непременно крестится и отвешивает поклоны. Это была, конечно, чушь: никто в семье матери не ходил в церковь и не крестился. Бабушка немного поартачилась, а потом согласилась познакомиться с матерью; встреча состоялась в театре, давали какую-то пьесу, где белая женщина попадает к неграм и одна из негритянок точит на нее зубы из ревности и вопит, выпучив глаза: "Котлету из белой мадамы! Котлету из белой мадамы!"
      - Котлету из белой мадамы, - говорила мать всякий раз, как ела котлету.
      В театр они пошли по контрамаркам, потому что брат моего отца, дядя Чезаре, был театральным критиком. Дядя Чезаре был полной противоположностью моему отцу - спокойный, полный и всегда веселый; как критик он не отличался строгостью, никогда ни одну пьесу не ругал, в каждой находил что-нибудь хорошее, а когда моя мать о какой-нибудь отзывалась плохо, он с возмущением говорил:
      - Попробуй-ка, напиши такую же.
      Дядя Чезаре женился на актрисе, и это была для бабушки настоящая драма. Много лет она знаться не желала с невесткой, потому что актриса, на ее взгляд, еще хуже, чем ревностная католичка.
      Мой отец, женившись, поступил во Флоренции работать в клинику одного из дядьев матери, прозванного Полоумный из-за того, что специализировался на умственных расстройствах. Полоумный на самом деле был человеком большого ума, эрудированным, ироничным; не знаю, дошло ли до него, что у нас в семье его так называют. В доме своей свекрови мать познакомилась с огромным выводком Маргарит и Регин, двоюродных сестер и теток моего отца, а также со знаменитой Вандеей, в ту пору еще здравствовавшей. Что до дедушки Паренте, то он давно умер; умерла и его жена, бабушка Дольчетта, и их слуга, Грузчик Бепо. Про бабушку Дольчетту мы знали, что она была маленькая и круглая, как шарик, и вечно страдала несварением желудка, потому что слишком много ела. При несварении ее рвало, и она ложилась в постель, но спустя немного домашние обнаруживали, что она снова ест яйцо.
      - Уж больно свежее, - говорила она в свое оправдание.
      У дедушки Паренте и бабушки Дольчетты была дочь по имени Розина. Муж этой Розины умер, оставив ее с малыми детьми и почти без денег. Она тогда вернулась в отцовский дом. На следующий день после ее возвращения, когда все сидели за столом, бабушка Дольчетта спросила, поглядев на дочь:
      - Что это с нашей Розиной, не больно-то она весела нынче?
      Истории про яйцо и про Розину во всех подробностях рассказывала нам мать, потому что отец рассказывать не умел; он путался, начинал оглушительно хохотать: воспоминания о семье и о детстве всегда вызывали у него приступы смеха, и мы сквозь этот смех ничего не могли понять в его рассказах.
      Мать, напротив, рассказывала очень хорошо и любила рассказывать. Начинала она обычно за столом, обращаясь к кому-нибудь из нас, и - неважно, шла ли речь о семействе моего отца или о ее родственниках, - все больше увлекалась, глаза блестели, словно она рассказывала эту историю в первый, а не в сотый раз.
      - Был у меня дядя по прозвищу Барбизон.
      Кто-нибудь непременно говорил:
      - Да знаю! Ты сто раз рассказывала!
      Она тогда поворачивалась к другому и продолжала вполголоса.
      Отец, до которого долетали отдельные слова, кричал:
      - Да сколько можно повторять одно и то же?!
      - У Полоумного в клинике был один пациент, - продолжала тихо рассказывать мать, - который считал себя богом. "Добрый день, многоуважаемый синьор Липман", - говорил ему каждое утро Полоумный. "Многоуважаемый - может быть, и да, а Липман, пожалуй, нет!" - отвечал ему сумасшедший, мнивший себя богом.
      Мы хорошо запомнили фразу одного дирижера, приятеля Сильвио, который, приехав на гастроли в Бергамо, одернул не слишком внимательных певцов:
      - Мы приехали в Бергамо не баклуши бить, а исполнять "Кармен", шедевр Бизе.
      Нас в семье пятеро. Теперь мы живем в разных городах, кто-то за границей и не слишком часто пишем друг другу. И даже при встречах иногда проявляем друг к другу равнодушие: у каждого свои дела. Но нам достаточно одной фразы или слова, слова или фразы из тех, что мы слышали в детстве бессчетное количество раз. Достаточно сказать: "Мы приехали в Бергамо не баклуши бить" или "Чем воняет сернистая кислота", чтобы мы вновь почувствовали свое родство, вернулись в детство и юность, неразрывно связанные с этими фразами, с этими словами. По одной из этих фраз мы узнали бы брата даже в темной пещере или среди миллионной толпы. Эти фразы - наш праязык, лексикон давно минувших дней, нечто вроде египетских или ассиро-вавилонских иероглифов; они - свидетельство распавшегося сообщества, которое, однако, сохранилось в текстах, неподвластных ярости волн и разрушительному воздействию времени. Эти фразы - основа нашего семейного единства, которое будет существовать, пока мы живы, и возродится, где бы мы ни были, стоит кому-нибудь из нас сказать:
      - Многоуважаемый синьор Липман.
      И сразу у нас в ушах зазвучит нетерпеливый голос отца:
      - Да сколько можно повторять одно и то же?
      Как случилось, что из племени банкиров, далеких и близких предков отца, вышли мой отец и его брат Чезаре, начисто лишенные деловой хватки, - не знаю. Отец посвятил свою жизнь научным исследованиям, профессии далеко не прибыльной; о деньгах он имел весьма расплывчатое представление и, в сущности, был к ним равнодушен; когда ему доводилось иметь с ними дело, он их постоянно терял, поскольку вел себя так, что потеря становилась неизбежной; если же все обходилось благополучно, то лишь по чистой случайности. Всю жизнь его мучил страх со дня на день быть выброшенным на улицу, страх беспочвенный, связанный с природным его пессимизмом - к примеру, в отношении будущности своих детей; страх этот угнетал его, словно скопление черных туч над скалистыми горами, но не затрагивал глубин присущего ему абсолютного и неизменного равнодушия к деньгам. Он говорил "солидная сумма", когда речь шла о пятидесяти лирах или, как он выражался, пятидесяти франках, ибо для него денежной единицей был франк, а не лира. Вечером он обходил комнаты, осыпая нас бранью за невыключенный свет, но мог, не задумываясь, спускать миллионы, когда наудачу покупал и продавал акции или отправлял издателям свои труды, не требуя за это вознаграждения.
      После Флоренции родители переехали на Сардинию - отца назначили преподавать в университет Сассари - и несколько лет прожили там. Потом переселились в Палермо, где родилась я - последняя, младшая из пятерых детей. В первую мировую отец служил военным врачом на Карее. Наконец мы осели в Турине.
      Первые годы жизни в Турине оказались нелегкими, особенно для матери. Только что кончилась война, жизнь все дорожала, а денег у нас не было. В Турине мы мерзли, мать жаловалась и на холод, и на дом, сырой и темный: отец, по ее словам, как всегда, взял первое попавшееся, ни у кого не спросясь. Отец же заявлял, что она жаловалась в Сассари, жаловалась в Палермо: она где угодно найдет предлог побрюзжать. Однако о Палермо и Сассари мать вспоминала теперь как о рае земном. И в Сассари, и в Палермо у нее остались друзья, которым она, правда, не писал а из-за неспособности поддерживать связи с далекими людьми, но то и дело вспоминала и друзей, и прекрасные, залитые солнцем дома, где она жила припеваючи, со всеми удобствами, и отличную прислугу. В Турине же ей первое время вообще не удавалось найти прислугу. Пока наконец не знаю откуда в доме не появилась Наталина, прослужившая у нас тридцать лет.
      По правде говоря, в Сассари и Палермо, несмотря на жалобы и брюзжание, матери действительно было очень хорошо; характер у нее был легкий, она всегда находила себе друзей, и все ее любили, она умела радоваться окружающему, умела быть счастливой. Была она счастлива и в первые годы в Турине, среди всей нашей неустроенности и лишений, хотя и вечно плакалась по причине холода, раздражительности мужа, тоски по родным местам, подросших детей, которым нужны были учебники, теплая одежда, ботинки - а разве на всех напасешься? И все же она была счастлива: поплакавшись, мгновенно веселела и на весь дом распевала "Лоэнгрина", и "Башмачок, увязший в снегу", и "Дона Карлоса де Тадрида". Впоследствии она вспоминала эти годы, когда дети жили еще с ней, денег не было, акции на недвижимость все падали, а в доме было темно и сыро, как самую прекрасную, счастливейшую пору своей жизни.
      - Во времена виа Пастренго, - говорила она потом : на виа Пастренго мы тогда жили.
      Дом на виа Пастренго был очень большой. Десять или двенадцать комнат, двор, сад, куда выходила застекленная веранда. Однако он действительно был темный и сырой: зимой в уборной даже росли грибы. Об этих грибах в семье много было разговору: братья сказали бабушке по отцу, которая приехала к нам погостить, что мы их поджарим и съедим, а бабушка хотя и не поверила, но все равно с ужасом и отвращением произнесла:
      - В этом доме из всего устраивают бордель.
      Я была в то время совсем маленькая и Палермо, город, где родилась и откуда уехала, когда мне было три года, помнила смутно. Но и я, уподобляясь сестре и матери, воображала, что тоскую по Палермо, по пляжу в Монделло, куда мы ходили купаться, по синьоре Мессине, подруге моей матери, и по девочке Ольге, подруге моей сестры: ее я звала "взаправдашней Ольгой", чтобы отличать от моей куклы Ольги, и всякий раз, когда мы встречались на пляже, говорила:
      - Я стесняюсь взаправдашней Ольги.
      Все они остались там, в Палермо и Монделло. Упиваясь своей воображаемой тоской, я сочинила первое в своей жизни стихотворение всего из двух строчек:
      Палермино, Палермин
      Куда лучше, чем Турин.
      Это стихотворение было воспринято дома как признак раннего поэтического дарования, и я, ободренная шумным успехом, тут же сложила еще одно четверостишие про горы, о которых слышала от братьев:
      В Гриволу, ура, ура!
      Нынче едет детвора!
      На Монблан бы взобралась,
      Если б сил я набралась!
      В нашем доме было принято сочинять стихи по всякому поводу. Мой брат Марио написал однажды стишок о ненавистных ему мальчишках Този из Монделло :
      Таких зануд, как Този,
      Не сыщешь и в навозе.
      Но особенно прославилось стихотворение, сочиненное моим братом Альберто лет в десять-одиннадцать. Оно не было связано с каким-либо реальным фактом и являлось исключительно плодом поэтического воображения.
      Старая дева
      По имени Ева
      Родила ребенка,
      Большого постреленка.
      В доме читали "Дочь Йорио" 1, но еще чаще, собравшись вечером вокруг стола, декламировали стихотворение, которому научила нас мать, слышавшая его в детстве, на благотворительном вечере в пользу пострадавших от наводнения в долине реки По.
      1 Драма Г. Д'Аннунцио, написанная в 1904 г. - Здесь и далее примечания переводчиков.
      Вот уже несколько дней, как вода поднималась все выше.
      "Дева Мария, нас скоро затопит до крыши!
      Так голосили в деревне старухи.
      Так что, сыночки, возьмите свой скарб и бегите отсюда.
      Какое вам дело до старого бедного люда?!"
      Отец отказался; он молод и смел, остальных убедить он пытался,
      Что не ворвется в долину ревущая эта стихия.
      К матери он подошел и сказал ей тихонько: "Мария,
      Ляг отдохни и детей уложи ты с собою.
      Дремлет великая По, и колышатся воды в покое
      В русле, навек предназначенном милостью божьей.
      Спите спокойно, мы все свои силы положим,
      Коли стрясется беда, мы подставим могучие плечи,
      Чтобы наш мир оставался незыблем и вечен!"
      Концовку мать забыла, думаю, она не очень помнила и начало, потому что, например, там, где говорится:
      Отец отказался; он молод и смел, остальных убедить он пытался...
      строчка чересчур длинная и в размер не укладывается. Но пробелы в памяти она восполняла выражением, с каким читала слова:
      ...мы подставим могучие плечи,
      Чтобы наш мир оставался незыблем и вечен!
      Отец терпеть не мог это стихотворение и, когда слышал, как мы его декламируем вместе с матерью, приходил в ярость и кричал, что ни на что серьезное мы не способны - только и можем устраивать "балаган".
      Почти каждый вечер к нам наведывались Терни и сокурсники моего старшего брата Джино, учившегося тогда в Политехническом институте. Мы сидели за столом, читали стихи, пели.
      Студент дон Карлос де Тадрида
      Недавно прибыл из Мадрида!
      пела мать, а отец, читавший у себя в кабинете, то и дело появлялся в дверях, дымил трубкой и из-под сдвинутых бровей подозрительно оглядывал сидевших в столовой.