Княжеский пир - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

      Позади снова скрипнуло. Словен мигом выхватил меч, изготовился к нападению. Никого!
      — Чтоб тебя Шут забрал! — выругался волхв.
      — Мррр! Зачем же так сразу? — Баюн, ловко перескочив через куст, подбежал к Ругивладу и, вытянув хвостище трубой, требовал ласки.
      — Тьфу, напасть! А что как я не сдержался бы?
      — Тебе, парень, подлечиться бы родниковой водой? Холодная, она от всего помогает…
      — Это точно, — горько усмехнулся черный волхв.

* * *

      «Только считается, что всяк правит на свой манер, а на самом деле одна власть похожа на другую по сути. Пришедшие на гребне народного возмущения правители, скинув предшественника, твердят нам о справедливости и почитании традиции. Но затем, утвердившись на троне, стараются еще более изощренными средствами превратить подвластный им народ в стадо недоумков, какими легко управлять. И человек, позволяя надругательство над свободой становится достоин правителя. Все повторяется на кругах истории.
      Остаются и боги, меняя имена и личины. Они по-прежнему могущественны, но суть одна — их вершины, их глубины доступны только дерзким. Кто такие боги — это те, что обрели полную и безраздельную власть над собой и обстоятельствами, но видно, она и есть сама Неволя».
      Размышления Ругивлада прервал корчмарь, приблизившийся к столику. За хорошую плату он обещал свести с нужными людьми. В прошлое посещение этого заведения волхв не расплатился, и цена была, действительно, велика.
      Но словен не поскупился, стремясь расположить хитрого хозяина к себе. Ругивлад с процентами возместил убытки от той, ставшей знаменитой на весь Киев, попойки, когда шестеро стражников так и не просохли. А чтобы не продал — вручил неплохой залог в счет будущих услуг. К этому кот прибавил свои уверения в дружбе и клятвенно обещал хозяину корчмы оторвать руки-ноги, если вдруг вздумает надуть.
      Впрочем, черный волхв не особо горевал бы, случись еще одна драка, потому что навь, копившаяся в душе, рвалась наружу и только ждала подходящего случая. Он истязал себя мыслями, от которых другой бы либо спился, либо свихнулся. Но с кем же еще разговаривать волхву, даже черному, и собенно черному, как не с самим собой?
      «В толпе для правителя, восседающего на троне, все лики схожи. Все похожи на один.
      Сколь ни именуй себя Солнышком — вся твоя сила в их безликости, а попадись богатырь — и меркнет твое сияние, самодур. Таких лучше держать на заставе, на выселках.
      Подлинный же властитель замкнут, волхв не нуждается в подтверждении собственной силы, унижая тех, кто вокруг. Нет снаружи ничего того, что бы не существовало в нем самом. Но разве, чтобы оценить чистоту вод горного озера, не стоит ли окунуться в такое дерьмо, что запомнилось навсегда? Многие задавались этим вопросом. И вместо лесной пещеры или кельи отшельника ждут волхва дороги. Там проверит он выстраданные мысли. И зачем? Чтобы снова, оставшись в одиночестве, творить очередные безумства?»
      — Все скифы были родом кияне! — ударил кто-то кулаком по столу, да так, что кружки подпрыгнули вверх.
      — С чего бы это вдруг? — не поверили ему.
      — Про Киявию и ныне ромеи говорят — Скуфь Киевская.
      — Так, значит есть еще какая-то другая Скифия, — резонно отметил Ругивлад из своего угла.
      На него оглянулись, оглядели с ног до головы, как несмышленого пацана, пьяным взором и объяснили:
      — Чудак ты, братец! Сам посуди, приехал к нам в Тьмутаракань ихний волхв… Кажись, Геродором звали, а может, Дероготом? Встретился тут ему киянин, он и спрашивает: «Откуда, мол, ты?». Мужик и отвечает: «С Киева!». А Дерогот глухой, небось, понял, что «скиев» — значит, скиф. Вот с тех пор и говорят про скифов, а на самом-то деле все они нашенские.
      — Где ж ты, Туполоб, видал, чтобы в Тьмутаракани кияне водились. Там сейчас одни пархатые козары спасаются… — возразили шибко грамотному богатырю подстрекатели.
      Коль пошла такая тема, волхв решил благоразумно промолчать. И правильно сделал. Всяк спор хорош к месту, а этот — и вовсе после штофа.
      В предсмертной записке Богумил тоже называл себя потомков скифов. Ругивлад хранил бересту на груди, не раз перечитывал заветные слова, хотя помнил их уже наизусть: «… были мы скифы, а за ними словены да венеды, были нам князи Словен да Венд». Скифская земля раскинулась от гористой Фракии до самого Гирканского моря, которое часто теперь называли Хвалынским. С кем только не сражались пращуры? Били кимров, ратились с персами — из рода в род передавали легенды о том, как один великий завоеватель, чьи лошади уже готовились осушить море-Окиян, едва не сгинул вместе со всем войском в бескрайних скифских степях. Не даром, знать, возносились богатые жертвы священному мечу! Не зря славили Великую Мать, коль жены народили славных воинов!
      А потом явились ромеи, а за ними и готы, потом конными массами ярились по всей степи гунны… Ну, и где ж все они теперь? А Скуфь Киевская — Киявия — стоит, да и стоять будет.
      — Дураки вы все, а еще умными прикидываетесь! — не унимался кто-то из собутыльников — Скифы — это просто сыромятники, скифы — это наше прозвище! Предки издревле мяли кожи, а ромеи как пришли на Русское море, так и, не разобравшись, обозвали нас. «Скуфис или скифис» по-ромейски и есть кожа. Скитались мы тогда в широких степях, а как греки понаставили городищ — завели торг, первым делом у нас скот и покупали. А когда научились русичи первыми выделывать-то ее сыромятным образом — тут и совсем сарматами кликать стали…
      Связи «по кулинарной части» при дворе Владимира очень пригодились хозяину корчмы. Ему не стоило особого труда выудить через своих доверенных столь нужные волхву сведения. Не прошло и дня с момента прибытия Ругивлада в славный Киев-град, а он уже знал, где искать кочевья хана Куря, дядюшки Ильдея. По рассказам Свенельда герой знал, что к юго-востоку от земель вятичей, примерно в десяти днях пути от славянских пределов, есть гора. Там собираются на Совет водители печенежских орд, а таких было восемь. Четыре кочевало в степях, примыкающих к Русскому морю, остальные обретались в излучине Дона при Готском море, которое именовали еще Меотийским.
      Полностью подтвердил эти слова хозяин корчмы, недавно вернувшийся в свое веселое заведение:
      — Болтают, есть за Сафат-рекой великий вал, прозванный Стеною Слез и Отчаяния. Печенег, как известно, не строит городищ, но на сей раз Куря, убийца Святослава, там прочно обосновался. Стан Кури именуют Песчаным. Тысячи пленных день и ночь возводят вкруг него стены, и бесконечна их работа. Такую изощренную пытку придумал хан рабам. Ветер рушит созданное — все повторяется заново. Шатер хана посреди, сотни лучших воинов стерегут покой хозяина и повелителя. Смеется жестокий степняк: «Коль построите велик вал повыше этих скал — все пойдете по домам!» Да никому пока не посчастливилось из несчастных…
      Ругивладу в этот раз было чем расплатиться, хотя серебро, выигранное котом, давно кончилось. В дороге, как читатель уже знает, подвернулась доходная служба, которую он и выполнил со свойственной каждому герою долей безрассудства. Боярин Стоич щедро отблагодарил гостя и спасителя, поэтому, даже после расчета с хозяином корчмы и покупки коня, в кошеле у Ругивлада еще позвякивало серебро. Воины севера обычно не воевали верхом — лошадь была еще более дорога, чем в Киявии, а снаряжение и того дороже. Святилище Арконы содержало лишь триста всадников. Вятичи в дремучих лесах Вантит придерживались тех же обычаев — сражались пешими, хотя на рать добирались где верхом, а где и вовсе, спускались по рекам на лодьях. Волхв привык полагаться на пару резвых ног с меньшим риском свернуть себе шею, но на сей раз не оставалось ничего другого, как пересесть на спину еще более скорого существа.
      — По лесным-то дорогам сгодился бы верховой лось, — вслух размышлял кот, — но в степи лосей нет, оленей постреляли. Будем брать коня, даже двух!
      Минул уж лунный месяц с тех пор, как словен оставил Домагощ…
      Он собирался было покинуть хлебосольное заведение, но тут приметил упитанного воина, рисующего в воздухе какие-то знаки костью, с остатками мяса на ней.
      — Сон меня одолевать стал, как сейчас помню, аж за три версты. Ну, думаю, котище где-то близко. Надел я тогда на голову три шелома, да иду себе, а ноги-то еле волочатся. Где не иду — там ползу вовсе. И снова иду…
      — Фарлаф! Да як же ты ползешь, когда у тебя такой курдюк? — потешались над толстяком собутыльники.
      — Плохо на пустой желудок ползется! — добавил кто-то из угла корчмы.
      — Еще бы! — согласился богатырь, обгладывая индюшачью ногу — Старушонка мне с собой лишь куриные окорочка положила.
      — Тяжелы, знать шеломы на пустой-то голове, — донесся тот же голос.
      Вокруг заулыбались, хотя и не так уверенно, но Фарлаф в то время вылил в глотку штоф медовухи и пропустил замечание. Язык еще более развязался, и он продолжил героическое повествование с новыми силами:
      — Гляжу — столп высокий, а на нем зверь сидит невиданный. Увидал и меня, поганец, да как прыгнет на плечи. Вмиг один колпак разбил, вот и второй — разодрал, уж за третий шелом принялся и совсем было достал.
      — Ух! Ну, а ты-то что? — подначивали богатыря завсягдатаи корчмы.
      — А я как скину кота на землю, да как дам ему промеж глаз прутом-то железным.
      — Тут из кота и дух вон, — ляпнул кто-то.
      — Как же, «дух вон»! Ему этот прут нипочем, сломался прут железный о лоб кошачий.
      — Твердолобый, стало быть, кот попался тебе! — опять раздалось из угла.
      Это Ругивлад платил Баюну за прежние насмешки.
      — Ты, знай меру, волхв! Что положено Велесу, не положено Сварожичу, — возразили ему живо из-под стола.
      Впрочем, словен по-прежнему думал о своем, и помешал Фарлафу не со зла:
      «— Ну, какого рожна, Ругивлад, ты вбил в голову мысль о своем уродстве? — шептал ему внутренний голос.
      — Как же! Не я ли прибил Дороха на глазах у Ольги? А что он мне сделал? — винил себя Ругивлад
      — Дорох — не пара дочери Владуха! — возражал тот же голос.
      — А я ее об этом спросил? — терзался словен. — Есть такие бабы, что любят насилие над собой, и при этом испытывают наслаждение. Ядрит — знать любит! И по какому такому праву вторгся я в чужую жизнь, порушил чью-то судьбу?
      — А не долг ли волхва, хранителя знания, вершить судьбу там, где того требует его ум, — оправдывал его этот всезнающий, тот, который в черепке, в душе, или где-то там еще… — Надо ли вмешиваться, если тупость попирает тонкость чувств? Можно ли сидеть в углу? Вот, ты сидишь, а этот желудок, величиной с человека, самодовольно орет, глумясь над скромностью тишины и уюта. Кто не любит тишины — тот презирает одиночество, кто не терпит уединенности — тот не может быть свободным.
      — О, рассудок, враг мой! Вечно тебя что-то не устраивает».
      — Ну, а дальше-то чего было? — толкали Фарлафа собутыльники.
      — Хвала богам, остался у меня оловянный прут. Стал я зверюгу по бокам охаживать, стал Баюна как Сидорову козу угощать, — разошелся Фарлаф, сопровождая быличку резвыми жестами, глядя на которые, кота и впрямь следовало пожалеть, — А ему сперва и это мало оказалось. Он мне про Фому, да про Ерему, да про царевну-лебедь и всякую там белку, что золотые яйца несет.
      — Тогда уж, орехи, — поправил рассказчика тот же голос.
      — Они самые. И осилил-таки я его! Неможется коту — стал просить, уговаривать. Все сробить обещал, о чем ни попрошу.
      Хозяин заискивающе посмотрел на Ругивлада, но было поздно. Кот, до сей поры дремавший у словена на коленях, вскарабкался на скамью, выгнул спину, разминая толстые лапы, да как прыгнет на варяга.
      — Ну-ка котик, покажи бахвальщику страсть большую, чтоб век помнил.
      Баюн о кольчугу варяжскую когти точит — на Фарлафа прилаживает! Желает котяра белу грудь ему разодрать, да сердце отведать!
      Вскочил богатырь, даже стол опрокинул, а кот сидит на нем и орет благим матом:
      — Посторонись! Посторонись! Зашибет!
      Хотел было Фарлаф схватить зверя за хвост, но разве такого поймаешь. Еле спасся он от напасти, вспомнил — не любят кошки воды, и ну себя пивом-то поливать из кружек. Что за шиворот пролилось, что на пол, но и Баюну досталось. Выпустил зверюга бахвальщика, а тот и рад — ноги в руки да наутек.
      — Ты видал? Ну, ты видал? — обиженно ворчал котище.
      — Не любо — не слушай, а врать не мешай! — усмехнулся волхв, — Пора и нам!
      — Поспешай медленно, — получил он едкий ответ.
      — Так что? Торная дорога нам теперь через Козарские, то бишь Жидовские ворота, и до самых Меотийских степей… — молвил Ругивлад и протянул Баюну тряпицу. — На, оботрись! Сильно пивом разит! Не иначе — по уши в братину лазил…
      — Нет уж, спасибочки! Мы как-нибудь языком обойдемся, — ответил котофей.
      С улицы донеслось сочное:
      — Ммее…!
      В дверях возникла рыжая козлиная голова. Хозяйским оком дереза оглядела присутствующих, трясанула бороденкой и остановила сердитый взгляд на рослом, могучем воине, который моментально повернулся спиной и втянул голову в плечи.
      — Сидор! — окликнули богатыря собутыльники, — По твою душу! Пора! Женка караул прислала.
      — Эрмий! Эрмий! — сказал себе Ругивлад. Едва коза появилась на пороге, мысли его потекли в иное русло. — И впрямь! Тоже был рыжий! Друг Фредлав, как что не так — всегда его поминает, Локи зовут рыжего у мурманов. Варяг говорит, это и есть кузнец всех бед на земле. И не сыскать в светлом небесном Асгарде большего чернеца средь богов, чем извечный сеятель раздоров, наветчик и обманщик. Он виновник распрей, но ни одно сколь-нибудь значимое дело не обходилось без Локи. Асы не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручал их своей изворотливостью…

* * *

      Кот вызвался постеречь скакуна, и Ругивлад обещал мохнатому спутнику вскорости вернуться.
      Бабий торжок встретил волхва неласково. Может, отвык от толчеи. Куда там захолустному Домагощу до стольного града?
      Он мигом почуял неладное, едва смешался с толпой. Торговля шла на редкость грубо. Куда девалось купеческое радушие? Его то и дело пихали в бока, оттесняя от прилавков. Приказчики орали, мальчишки визжали. Степенные киевские матрены так и норовили придавить выпуклостями, да округлостями. Словен с великим трудом протиснулся к оружейникам. Здесь было поспокойнее, но в воздухе висела все та же нервозность.
      — Не подскажешь ли, мил человек!? Что стряслось в добром Киеве? — обратился он к старшему из кузнецов, что безуспешно предлагал одетому в кожи воину боевой топор — Смотрю на торжище — дивлюсь! Неужто, беда какая приключилась?
      — Ты, чужеземец, наверное, давно не гостил в стольном городе? — отвечал оружейный мастер, — А того не знаешь, не ведаешь, что свалили на Бабьей площади кумир Велеса. Под самый корень подрубили! А еще срыли по всему Киеву груды в его честь поставленные. И нет теперь никакой подмоги нам от «скотьего бога». Пустая торговля — суета, а все без дохода! Озлобился князь на жрецов — немало голов полетело, а уж столпов — без счета.
      — Вот оно что? Выходит, зря я сюда топал, поклониться Водчему пред дальней дорогой?
      — Нет удачи ныне ни купцу, ни страннику. Печенеги совсем обнаглели! Разграбили богат караван самого Дюка Волынянина…
      — Спасибо, кузнец! Пойду я, поспешать надо! — недослушал Ругивлад.
      — Дорогу! Дорогу!
      Он обернулся. Хорошо, что ростом вышел! С того конца торжища, расталкивая толпу, к оружейной лавке продирались стражники.
      — Вот Нелегкая повела! И вроде мел кончился! И свисток дурацкий потерял!
      «Лукавый Локи злобен нравом и очень переменчив! Он превзошел всех людей той мудростью, что зовется коварством!» — так рассказывал Фредлав о своем Чернобоге. Эта фраза мигом всплыла у волхва в памяти, едва он сопоставил недавнее крушение кумира и ту легкость, с которой слуги Краснобая доселе находили его.
      Не долго думая, словен перемахнул через прилавок, растолкал оторопевших подмастерьев, и, выскочив с другой стороны оружейни, растворился средь киевлян.
      — Держи! Хватай его! — заорал было какой-то мальчишка, но кузнец отвесил неразумному подзатыльник, и тот умолк.
      Правда, стражники были совсем рядом.
      — Малец, ты кричал?
      — Ну, я? А чего, нельзя?
      — Поговори еще! Куда он побежал?
      — А вон туда! — кивнул пацан совсем в другую сторону.
      — Всыпать бы вралю по первое число, да некогда! — выругался главарь, и махнул рукой — Живо за мной!
      — Дорогу! Дорогу!
      …Кот живо сообразил, только глянув на волхва, что дела плохи. Наскоро попрощавшись с хозяином корчмы, Ругивлад взлетел в седло. Кот прыгнул следом и вцепился всеми лапами в толстые кожи словенской рубахи.
      — Спятил!? — рявкнул человек на зверя.
      — Сам такой! — нашелся кот, — Неча по улицам шастать!
      Конь рванулся, закусил удила, и ринулся, точно чумной, по быстро пустеющей улице.
      — Если не успеть к воротам — ночью перевернут весь город, а княжьего обидчика сыщут! — подумал словен.
      На счастье словена, Киев и впрямь был великим городом. Самый проворный посыльный из Золотой палаты, будь у него на ногах даже волшебные сапоги Локи, не опередил бы волхва теперь.
      К вечеру селяне стремились под защиту мощных крепостных стен. Преодолевая встречный поток скрипящих телег, тяжело нагруженных повозок и разноцветных кибиток, оставив по боку калик и странников, просителей и торговцев, Ругивлад вскорости очутился у Козарских врат.
      Теперь предстояло отвести стражникам глаза, коль станут их пытать — кто да куда выехал. Иметь на хвосте погоню — мало радости! Проход оберегали пятеро. Один — старый, наверное, начальник. Пара приворотников оглядывали вьезжающих. Двое других пристально осматривали тех немногих, кто покидал Киев.
      Волхв представил женские руки, гибкие и тонкие, точеные девичьи персты, слегка придерживающие повод. Белая кожа, ни единой родинки. Он вообразил, как русые локоны спадают на плечи, его плечи, и переплетаются, рождая длинную косу. Словен явственно ощутил, что спереди прибавилось — острые груди вызывающе натянули платье. Бедра раздались настолько, что пришлось сесть иначе — свесив стройные ножки, обутые в сафьян.
      — Эй, краса-девица? Не боязно ли на ночь в дорогу отправляться? — окликнул Ругивлада усатый стражник.
      — Мне тут недалече будет! — проворковал волхв, еще более вживаясь в образ.
      — А то, смотри! Смена скоро! Могу и проводить, ежели что? — разохотился мужик, положив горячую ладонь на щиколотку улыбчивой поляницы.
      — Отстань, негодный! Я сама от кого хочешь отобъюсь! Но, пошла милая!
      — Ну и баба! — расслышал словен уже за спиной, — Правду люди говорят, есть женщины в русских селениях!
      — Угу! — ответил другой приворотник, — Я бы, например, на ночь глядя через леса поостерегся…

ГЛАВА 14. НЕ ВСЯКУЮ ГОЛОВУ ЖАЛКО ПОТЕРЯТЬ

      В горнице царила прохлада. Трое мужчин вели неспешную беседу.
      Первым говорил Волах, что день назад получил из рук Станимира венец жупана. Так решил Совет родов, решил назло мстительному Буревиду, который, казалось, помешался после гибели единственного сына.
      — Я дал слово чужаку. Как смею нарушить его? Еще пару недель назад ты, волхв, утверждал, что девушке нельзя не то что ходить, но даже сидеть.
      — Мне слышен глас Сварожича, Волах. Уж не тебе сомневаться в могуществе Радигоша! Хранитель открыл мне — страшная опасность грозит всем нам. Нет, не одним вятичам! Всем смертным! Ибо, пока по тропам земли идет Ругивлад — это ступает сам Чернобог. С каждым днем мощь Нави растет. Если мы промедлим — страшное рабство у печенегов окажется пустяком в сравнении с тем, что чужак способен натворить. Он не ведает о своей Силе, он слепое орудие! — так убеждал жупана Станимир, и ужас все еще прятался в его глазах.
      — Чужеземец немало помог нам. Нельзя отплатить черной неблагодарностью, даже если все сказанное тобой — истина.
      — Поверь, Волах, это самое лучшее, что мы сумеем сделать для черного волхва! Ныне он ищет прах Святослава, завтра встретит кровников, а что будет потом? К чему направит он свою неукротимую темную мощь, — возразил жрец.
      — А что посоветуешь ты, мудрый Свенельд? — обратился Волах к древнему одноглазому воину, сидящему от него по другую руку.
      — Когда я увидел чужака впервые, меня поразила Тьма в его очах. Я старше вас обоих и повидал немало. Отправляя словена за проклятой чашей — у меня не было сомнений, он добудет ее. Так ли важно, что для этого предстоит свершить? Печенеги — мои враги, они и ваши враги. Я остался в Домагоще, чтобы принять из его рук драгоценный прах, как оправдание прожитой жизни. Но сейчас, Волах, даже единственным глазом, я вижу гораздо больше, чем открывает сам Радегаст! Многие весны и лета назад я служил при Великом Храме. Война, поединок, честный бой — другое дело, но Свентовит не выносит кровавых жертв, коими я как-то раз осквернил святилище Арконы. Мне пришлось покинуть остров, породивший и воспитавший меня. Я примкнул к князю Игорю. Хотя даже теперь, и особенно сейчас, уже на закате лет, я слышу глас Свентовита — помощь Тьмы никто не получает даром. Не получит ее и Ругивлад! Навь потребует от служителя новых жертв, с каждым разом все больше и больше. Станимир прав!
      — Так, как же вы, опытные, убеленные сединами мужи, советуете мне отдать на заклание любимое чадо Владуха? — изумился глава Домагоща.
      В то же миг кружка в его руке просто лопнула, окатив Волаха брызгами сурьи.
      — Стоит ли много жизнь девушки пред благом всего племени? — невозмутимо спросил старый волхв. — Да, ты и сам знаешь это! Пока Ольга здесь, киевский князь не оставит попыток натравить на нас Степь. Пока она в пути — соглядатаям труднее и сыскать ее, чтобы погасить неуемное княжье вожделение, — продолжал Станимир. — Да и Ругивлад не вернется, если Ольга найдет его. Она сильна, я чувствую это! Так сказал Радигош, творец и вершитель жизни. И ничто не устоит пред ее силой, разве только сама Навь. Пускай они встретятся еще раз! И я не знаю, кто победит. Она устояла пред Навью дважды.
      В это мгновение слово старого волхва звучало столь убедительно, что было похоже на глубокий, всепроникающий глас Хранителя. Волах не решился спорить дальше, но не отказал в удовольствии проворчать:
      — Как же тогда Сварожич, столь сильный, могущественный, справедливый не разделается с Ругивладом сам?!
      — Никакое волшебство не сравнится с чудесами, что творим мы, смертные! — молвил Свенельд, — Боги рано или поздно уйдут, как удалился на покой даже сам Род, а мы, люди, останемся! И еще. Думаю, зажился я на Белом Свете. Не гоже воину Свентовита умирать в постели. Я поеду с девушкой и разделю ее участь. Я знаю, кто нам поможет или даст совет.
      — Добро, Свенельд. Отговаривать бесполезно — ты сам себе хозяин, и у меня нет власти над тобой. Так, не возьмешь ли кого из воинов на подмогу?
      — На верную смерть никого не возьму, разве лишь того паренька. Он и так себе места не находит, как отца пленили. А маленький отряд приметить труднее, — отвечал Свенельд, сверкнув единственным глазом.
      — Не отдам я Кулиша! Кто, как не он, знает тайны чужеземца.
      — Ничего он не ведает. Твой волхв, — Станимир опустил очи, — вона сколько сидел над его берестой — ничего не разобрал. А с метательной машиной Творило и один управится.
      — Нет! Из мальца добрый воин выйдет, а так, погибнет парень и пресечется род Манилы, — отпирался Волах.
      Станимир согласно кивнул.

* * *

      — Милая, нельзя к ним! Ну, куда же ты! Волах шибко гневаться будет! — Медведиха загородила дверной проем, расставив руки.
      За ее могучей, округлой во многих местах фигурой едва угадывался силуэт Ольги.
      — Всё равно пусти!
      — Да, что же с тобой поделаешь! Ну, ступай!
      Невысокого роста, сложенная, как богиня, прекрасная в гневе, девушка могла бы в этот миг соперничать с самой Зеваной. Заплетенная в косу волна мягких темно-русых волос, спускавшаяся ранее до самой талии, а теперь, собранная в узел, пряталась под легким шеломом. Ольга, одетая словно безусый молодой дружинник, только на ногах у ней были черевья, прошла мимо оторопевшей от такого напора Медведихи и оказалась в горнице. Волах встал, приветствуя ее. Подслеповатый Станимир даже не взглянул в сторону Ольги, точно был виновен в чем-то. Тяжело поднялся и Свенельд, расправляя широкие богатырские плечи.
      — Добром прошу, Волах! Дай мне уехать! Тошно здесь, да и вам спокойнее будет.
      Новый жупан удивленно посмотрел на волхва — неужто и тут поспел, старый хрыч!?
      Не дождавшись ответа, Волах махнул рукой:
      — Не могу я тебя неволить, дочка, — так он называл Ольгу с тех пор, как погребальный костер унес в Светлый Ирий душу прежнего жупана, — Но помни! Опасность будет грозить повсюду. Не вышло бы худо!
      — Хуже, чем теперь, не станет! Буревид винит меня в смерти сына. Киевский князь домогается моей любви. Чужестранец обещался вернуться за мной к Великим Овсеням. Но я не достанусь никому, я выбрала свой путь.
      — Страшно? — спросил ее Свенельд.
      — Вот еще, — храбрилась она.
      — Тогда, может, нам по дороге? — подмигнул он единственным глазом.
      — А ты со мной поедешь? — удивилась она.
      «Все, успокоилась девка», — подумал Волах.
      — Куда, коль не секрет, конечно, — слегка улыбнулся Свенельд.
      — Я скажу. Только скорее, — кивнула ему Ольга.
      — Так тому и быть, — сказал Волах, положив ладонь на стол и давая понять, что беседе конец.
      Еще не началась седьмица, как древний витязь и с ним девушка покинули Домагощ.

* * *

      Ехал бы себе Ругивлад, ехал, не сворачивая, да раскинулось перед ним широкое поле. А на поприще том рать лежит побитая, печенежская рать, иноземная.
      — Эй, есть кто живой! Кто побил войско большое?
      — Дурак ты, а еще волхвом называешься. Во-первых, не «побил», а подавил! — отозвался кот, высунув морду из заплечного мешка, — Это только в сказках раненные сто лет кряду могут на поле валяться и путь указывать. Разве ослеп? Воронье трупам глазки повыклевало, тление всюду и смрад стоит. Двинулись! Какое тебе дело до горемык? Любопытство замучило?
      — Ты сидишь там? Вот и сиди, помалкивай! — ответил словен зло, но сам подумал, — А ведь, прав, кошак. Хоть и балаболка, а умен, зараза!
      — Угу! — послышалось в ответ, и кот притих.
      Тронулись дальше, да проехали недалеко. Ветер снова донес запах разлагающихся трупов. Вторая пажить пред ними открылась, больше первой. Глядь, и здесь рать лежит, будто раздавленная, лошади да люди вперемешку. А меж трупов и костей рыскают степные звери.
      Осмотревшись, Ругивлад приметил вдалеке здоровенный камень. А у скалы той, вроде, всадник. Может, читает что, а может — думу думает? Подъехал ближе и диву дался — то совсем не камень, и не холм какой, а голова великанская! Лежит себе, точно сенная копна, да храпит.
      Витязь, заслышав иноходь, мигом обернулся. Вынув долгомерное копье из ноздри спящей Головы, он направил оружие в сторону быстро приближающегося Ругивлада и прикрылся шитом.
      — Как звать-величать тебя, воин? Чьих родов будешь? — окликнул богатырь проезжего.
      Сам витязь с ног до головы был закован в дорогие тяжелые доспехи. Островерхий шелом и характерная роспись на щите выдавали если не земляка, то и не иноземца. Он выглядел молодо — широкое, румяное лицо, бычья шея, могучие плечи, и в седле богатырь сидел, словно влитой.
      — Я из славного Новагорода, а путь держу из Венедских краев. Звать меня Ольгом, но не ошибешься, коли назовешь Ругивладом. А ты кто?
      — Из Индии говоришь? Бывал я в Индии у тамошнего князя. Богатая, славная южная страна, — миролюбиво отозвался витязь, опуская копье, — Имя мне Русалан, сын я Святозаров, но с некоторых пор кличут отчего-то Ерусланом Лазаревичем, и я не обижаюсь.
      — Ты что-то путаешь, богатырь! Венедия далеко на севере будет, а иначе зовут ее Вандалией.
      — То другая Индия, Северная, — отозвался богатырский скакун, — Меня, кстати, Орошем Вещим кличут.
      — Гляди-ка, и впрямь вещий! — вроде бы удивился Ругивлад, тогда как у самого в мешке дрыхал доселе говорливый кот, но кошачий храп, отдававшийся в спине дрожью, заглушала исполинская голова. — Где такого сыскал, Святозарич?
      — Где сыскал — там уж нет. Слыхал, разве у Ильи Муромца, славного богатыря киевского, есть такой же — Бурушка Косматушка. А как обрел я Ороша — то история целая. Люблю ее рассказывать! Коль не спешишь — могу поведать.
      — Что ж, можно и привал устроить? — согласился Ругивлад, которому после стольких дней пути выпала удача поговорить с человеком.
      — А это что за чудо? — спросил он, косясь на живую скалу, и все еще не решаясь спешиться. — Многое перевидел, но такого не встречал еще.
      — Да это Росланей! Мы с ним старые знакомые! — сказал Святозарич, сам немало обрадованный, что есть с кем словом обмолвиться, конь, понятно, не в счет.
      Спящая голова пугала размерами. Лицо великана было пепельно-землистого цвета, поэтому издали его можно было принять за каменную глыбу. Кожу покрывал толстый слой грязи. Неухоженные волосы были в репьях. Птицы сновали в густой, как заросли, копне в поисках живности. Чудовищные ноздри вздымали пыль при каждом выдохе…
      Богатырь, как ни в чем ни бывало, скинул шелом, отложил и щит. Копье к голове прислонил — чего с ней станется. Ругивлад подивился его беспечности, потому сел к голове не спиной, как витязь, а лицом… Достал флягу. Русалан принял ее с поклоном.
      — Хороша водица! — молвил он, пригубив. — Отведай-ка и ты из моей.
      Обычаю были соблюдены, и ничто не мешало богатырю продолжить занимательный рассказ, чем он и не преминул воспользоваться.
      — Мой стрый, Святозар, был славным витязем Картаусова королевства аланов, — говорил витязь, ломая лепешки надвое. — Я ж его единственный наследник — нет иных детей у отца да матушки. Мне три весны минуло, а уж грамоту разумел, да книжки читывал, что и в десять лет не ведают. В буках тех про Руса сказано, что силен был князь и хорош собой. Вот и стал я на Картаусов двор побегивать, да с детьми боярскими в русов поигрывать, да по младости, несмышлености уж шутил я с ними шутки нехорошие. Пришли бояре к отцу, да слезно молят: «Уйми, Святозар, ты сына. Мол, в великой обиде на него мы и дети наши малые! В играх твой Рус удержу не знает, кому руку вывернет, кому ноги вывихнет».