Семья Тибо (Том 3)

      - Зачем ты приехал?
      - А что я мог делать там?
      Мейнестрель прислонился к комоду; скрестив руки, он смотрел на Жака, время от времени подергивая бороду. Его левый глаз то и дело подмигивал от недавно появившегося тика.
      Совершенно сбитый с толку этим приемом, Жак неуверенно продолжал:
      - Вы не можете себе представить, Пилот, что там делается... Все собрания запрещены - митингов больше нет... Цензура! Ни одной газеты, которая захотела бы, которая смогла бы напечатать оппозиционную статью... Я сам видел, как на террасе одного кафе изувечили человека за то, что он недостаточно быстро снял шляпу при виде знамени... Что делать? Распространять листовки в казармах? Чтобы очутиться за решеткой в первый же день? Что же, что? Террористические акты? Вы знаете, это не в моем духе... Да и стоит ли взрывать склад снарядов или поезд с боевыми припасами, когда существуют сотни складов и тысячи поездов?.. Нет, сейчас там нечего делать! Нечего!
      Мейнестрель пожал плечами. Безжизненная улыбка показалась на его губах.
      - Здесь тоже!
      - Это еще вопрос, - возразил Жак, отводя глаза.
      Мейнестрель как будто не расслышал. Он повернулся к комоду, опустил руку в таз и смочил себе лоб. Потом, увидев, что Жак, не находя свободного стула, продолжает стоять, снял со скамеечки кучу бумаг. Его затуманенный, блуждающий по сторонам взгляд был взглядом маньяка. Он снова подошел к кровати, сел, опустив руки на край матраса и вздохнул.
      И вдруг сказал:
      - Мне недостает ее, знаешь...
      Отчетливая, почти равнодушная интонация не выражала ничего, она только констатировала факт.
      - Они не должны были так поступать, - прошептал Жак после минутного колебания.
      И на этот раз Мейнестрель как будто не расслышал. Но он встал, отшвырнул ногой газету, дошел до двери и в течение нескольких минут, волоча ногу, словно раненое насекомое, шагал по комнате; смесь возбуждения и безразличия чувствовалась в его походке.
      "Неужели он так изменился?" - думал Жак. Он еще не верил. Ему тем удобнее было наблюдать за Мейнестрелем, что тот, казалось, забыл о его присутствии. Похудевшее лицо утратило свойственное ему выражение сосредоточенной силы, постоянно бодрствующей и ясной мысли. Глаза были по-прежнему живые, но без блеска, и взгляд их странно смягчился - до такой степени, что по временам в них отражались спокойствие, безмятежность. "Нет, - сейчас же сказал себе Жак, - не спокойствие - усталость... То отрицательное спокойствие, которое приносит с собой усталость".
      - Не должны были? - повторил наконец Мейнестрель неопределенно-вопросительным тоном. Не переставая ходить по комнате, он слегка пожал плечами и вдруг остановился перед Жаком. - Если сейчас, после всего этого, я утратил некоторые представления, то в числе их прежде всего представление об ответственности!
      "Всего этого..." Жаку показалось, что Мейнестрель имел в виду не только то, что случилось с ним, не только Альфреду, Патерсона, но и Европу с ее правителями, с ее дипломатами, руководителей партии, а может быть, и самого себя, свой покинутый пост.
      Пилот еще раз прошелся от стены к стене, снова подошел к кровати, лег на нее и пробормотал:
      - В сущности говоря, кто отвечает? За свои поступки, за самого себя? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто отвечал бы? Я никогда еще не встречал такого человека.
      Последовало долгое молчание - тяжелое, гнетущее молчание, словно составлявшее одно целое с духотой, с беспощадным светом.
      Мейнестрель лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Лежа он казался очень длинным. Его рука с пожелтевшими от табака ногтями, с согнутыми пальцами, которые, казалось, держали невидимый мяч, покоилась на краю матраса ладонью кверху. Из-под короткого рукава виднелось запястье. Жак пристально рассматривал эту руку, похожую на птичью лапу, это запястье, которое никогда не казалось ему таким хрупким, таким женственным. "Девчонка искалечила его..." Нет, Сафрио не преувеличил!.. Но констатировать факт это еще не значит объяснить его. Жак лишний раз сталкивался с тем загадочным, что скрывалось в Пилоте. Отказаться от борьбы в такой момент, когда все позволяло надеяться, что час уже близок? Человеку такого закала...
      "Такого закала?" - спросил себя Жак.
      Вдруг, не пошевельнувшись, Мейнестрель отчетливо выговорил:
      - Вот Митгерг - тот пошел навстречу смерти.
      Жак вздрогнул.
      "Каждый делает это по-своему", - подумал он.
      Прошло несколько секунд. Он прошептал:
      - Это, должно быть, не так уж трудно, когда можно обратить свою смерть в действие... Действие сознательное. Последнее. Полезное действие.
      Рука Мейнестреля чуть дрогнула: его костлявое лицо с опущенными глазами казалось окаменевшим.
      Жак выпрямился. Нетерпеливым жестом он откинул прядь волос, падавшую ему на лоб.
      - Вот чего хочу я, - сказал он.
      В его голосе зазвучали вдруг такие ноты, что Мейнестрель открыл глаза и повернул голову. Взгляд Жака был устремлен на окно; его мужественное, ярко освещенное лицо выражало твердую решимость.
      - В тылу борьба невозможна! По крайней мере, в настоящий момент. Против правительств, против осадного положения и цензуры, против прессы, против шовинистического бреда мы безоружны, совершенно безоружны!.. На фронте другое дело! На человека, которого гонят под пули, на такого человека можно воздействовать! Вот до него-то и надо добраться! - Мейнестрель сделал движение, которое, как показалось Жаку, выражало сомнение, но в действительности было просто нервным тиком. - Дайте мне сказать!.. О, я знаю. Сегодня цветы на винтовках, "Марсельеза", "Wacht am Rhein"...* Да. Но завтра?.. Завтра этот самый солдат, который с песнями отправился на фронт, станет всего только жалким человеком с натертыми до крови ступнями, выбившимся из сил, напуганным первой атакой, первым обстрелом, первыми ранеными, первыми убитыми... Вот с ним-то и можно говорить! Ему надо крикнуть: "Глупец! Тебя опять эксплуатируют! Эксплуатируют твой патриотизм, твое великодушие, твое мужество! Тебя обманули все! Даже те, кому ты верил, даже те, кого ты избрал своими защитниками. Но теперь ты должен наконец понять, чего от тебя хотят! Восстань! Откажись отдавать им свою шкуру. Откажись убивать! Протяни руку твоим братьям, стоящим напротив, тем, кого обманывают, кого эксплуатируют так же, как и тебя! Бросьте ваши винтовки! Восстаньте! - волнение душило Жака. Он немного передохнул и продолжал: - Все дело в том, чтобы суметь добраться до этого человека. Вы спросите у меня: "Как?"
      ______________
      * "Стража на Рейне" (нем.).
      Мейнестрель приподнялся на локте. Он внимательно смотрел на Жака, и легкой иронии, сквозившей в его взгляде, не удавалось замаскировать это внимание. Казалось, он действительно спрашивал: "Да, как?"
      - На аэроплане! - крикнул Жак, не ожидая вопроса. И продолжал медленнее, тише: - До него можно добраться на аэроплане! Надо подняться над передовыми позициями. Надо пролететь над французскими и германскими войсками... Надо сбросить им тысячи и тысячи воззваний, написанных на двух языках!.. И французское и германское командование могут воспрепятствовать ввозу листовок в расположение войск. Но они бессильны, - совершенно бессильны против тучи тончайших бумажек, которые падают с неба на протяжении многих километров фронта и разлетаются по деревням, по бивакам - повсюду, где сконцентрированы солдаты!.. Эта туча проникнет всюду! Эти бумажки будут прочитаны во Франции, в Германии!.. Они будут поняты!.. Они будут переходить из рук в руки и дойдут до резервных частей, до гражданского населения!.. Они напомнят каждому рабочему, каждому крестьянину, французскому и немецкому, что он собой представляет, каков его долг перед самим собой! И что представляет собой мобилизованный по ту сторону границы! Они напомнят им, какое это бессмысленное и чудовищное преступление - желать, чтобы они убивали друг друга!
      Мейнестрель открыл рот, собираясь заговорить. Но промолчал и снова улегся, устремив глаза в потолок.
      - Ах, Пилот, вообразите действие этих листовок! Какой призыв к восстанию... Результат? Да, он может оказаться сокрушительным! Пусть только хоть в одной точке фронта произойдет братание двух враждебных армий, и зараза моментально распространится дальше, словно огонь по запальному шнуру! Отказ повиноваться... Деморализация военного начальства... Вдень моего полета и французское и германское командование будут моментально парализованы... На том участке фронта, над которым я пролечу, всякие военные действия станут невозможны... А какой пример! Какая сила пропаганды! Этот волшебный аэроплан... Этот вестник мира... Победа, которой не сумел добиться Интернационал до мобилизации, еще возможна сейчас, сегодня! Нам не удалось объединение пролетариата, не удалась всеобщая забастовка, но нам может удаться братание бойцов!
      На губах Пилота промелькнула кривая усмешка. Жак сделал шаг по направлению к кровати. Он улыбался, он тоже улыбался со спокойствием непоколебимой уверенности. Не теряя этого спокойствия, не возвышая голоса, он продолжал:
      - Во всем этом нет решительно ничего неосуществимого. Но мне нужна помощь. Мне нужны вы, Пилот. Только вы, благодаря вашим старым связям, можете достать аэроплан. И вы можете за несколько дней научить меня управлять машиной настолько, чтобы я смог пролететь несколько часов в определенном направлении. Поля сражений находятся в пределах досягаемости аэроплана. С севера Швейцарии ничего не стоит добраться до французских и германских войск, сосредоточенных в Эльзасе... Нет, нет, я взвесил все. И трудности и опасности... Трудности, если вы захотите, если вы поможете мне, могут быть преодолены. Что касается опасности - потому что тут может быть только одна опасность, - то это мое дело! - Он вдруг покраснел и умолк.
      Мейнестрель взглянул на Жака и убедился, что тот высказал все, что хотел. Затем он медленно поднялся и сел на край кровати. Он больше не смотрел на Жака. Несколько секунд он сидел, наклонившись, свесив ноги, тихо потирая ладонями колени. Потом, не меняя позы, сказал:
      - Итак, ты, французский дезертир, считаешь возможным учиться летать здесь, в Швейцарии, не вызывая подозрений? И ты думаешь, что за несколько дней научишься самостоятельно отрываться от земли, и читать карту, и определять местонахождение аэроплана, и часами держаться в воздухе? - он говорил ровным, немного насмешливым голосом, лицо его было непроницаемо. Он поднял руку и, держа ее на уровне подбородка, с минуту рассеянно рассматривал один за другим свои грязные ногти. - А теперь, - сказал он почти сухо, - будь так добр и оставь меня одного.
      Жак в замешательстве продолжал стоять посреди мансарды. Прежде чем повиноваться, он сделал попытку встретить взгляд Пилота, спрашивая себя, правильно ли он понял, действительно ли ему надо уйти - уйти без единого слова одобрения, без совета, без ободряющей улыбки.
      - До свиданья, - раздельно выговорил Мейнестрель, не поднимая глаз.
      - До свиданья, - пробормотал Жак, направляясь к двери.
      Но, собираясь переступить порог, он вдруг взбунтовался и резко обернулся. Глаза Пилота были устремлены на него; они горели сейчас былым огнем; взгляд был пристальный, словно удивленный, но по-прежнему загадочный.
      - Приходи ко мне завтра, - сказал тогда Мейнестрель очень быстро. (Голос тоже обрел свой прежний тембр, свою твердость, свою звучность.) Завтра около полудня. В одиннадцать. И скройся. Понимаешь? Не показывайся. Никому! Пусть никто здесь не знает, что ты приехал. - Его лицо вдруг осветилось самой неожиданной, самой нежной улыбкой. - До завтра, малыш.
      "Да, - сказал он себе, как только закрылась дверь за Жаком. - В конце концов, почему бы и нет?.."
      Не то чтобы он верил в возможность успеха этого сумасбродного проекта. Братание неприятельских армий! Может быть, позже, после долгих месяцев страданий, резни!.. Но хорошо все, что может деморализовать, бросить семена возмущения...
      "И я прекрасно понимаю этого мальчика, он тоже хочет получить свою долю, умереть героем..."
      Он встал, запер дверь на задвижку и сделал несколько шагов по комнате.
      "Подходящий случай... - подумал он, снова ложась на кровать. - Быть может, представляется возможность... Выход!.."
      LXXIX
      Жак прислоняется головой к деревянной перегородке. Грохот поезда проникает в его тело, разливается в нем, возбуждает. В этом купе третьего класса он один. Несмотря на открытые окна - температура раскаленной печи. Весь мокрый от пота, он выбрал скамейку на теневой стороне... Теперь уже не шум поезда отдается в его ушах, а гудение мотора... Высоко в небе аэроплан... Сотни, тысячи белых листочков разлетаются в пространстве...
      Струя воздуха, овевающая его лоб, горяча, но колыхание шторы создает иллюзию прохлады. Напротив него подскакивает при каждом толчке его саквояж: желтый парусиновый саквояж, выцветший, туго набитый, словно котомка пилигрима, - старый товарищ, который не изменил и в последнем путешествии... Жак наспех засунул в него кое-какие бумаги, немного белья, что попало, без разбора, с полнейшим равнодушием. Он и так едва успел на экспресс. Подчиняясь инструкциям Мейнестреля, он выехал из Женевы, собравшись в один час, никому не оставив адреса, ни с кем не повидавшись. Он ничего не ел с самого утра, не успел даже купить папирос на вокзале. Ничего. Зато он уехал. И на этот раз это действительно отъезд: одинокий, безымянный, - без возврата. Не будь этой жары, этих раздражающих мух, этого грохота, бьющего по черепу, словно молот по наковальне, он чувствовал бы себя спокойным. Спокойным и сильным. Тревога, отчаяние, пережитые за последние дни, остались позади.
      Он на секунду закрывает глаза. Но тут же открывает их снова. Чтобы вновь пережить свою мечту, ему незачем углубляться в себя...
      Он проносится над самыми гребнями холмов, спускается к синим долинам, пролетает над лугами, лесами, над городами... Он сидит в кабине позади Мейнестреля. У его ног - груда воззваний. Мейнестрель подает знак. Аэроплан приблизился к земле. Внизу - синие шинели, красные штаны, мундиры feldgrau...* Жак нагибается, хватает охапку листовок, бросает вниз. Мотор гудит. Аэроплан летит в лучах солнца. Жак нагибается, выпрямляется, безостановочно сбрасывает тучу белых бабочек. Мейнестрель смотрит на него через плечо. Он смеется!
      Мейнестрель... Мейнестрель - это стержень, вокруг которого вращается мысль Жака о его миссии.
      ______________
      * Защитного цвета (нем.).
      Жак только что от него. Как не похож был сегодняшний Мейнестрель на вчерашнего! Прежний вождь! Разогнувшаяся спина, точные, быстрые движения. Аккуратно одет, обут: он только что выходил куда-то. И в первую же минуту эта торжествующая улыбка! "Дело идет на лад! Нам повезло. Все обойдется легче, чем я предполагал. Мы сможем вылететь через три дня". Мы? Жак, еще не решаясь понять, пробормотал несколько невнятных слов: "...есть люди, чья жизнь слишком драгоценна... Они являются душой организации... рисковать ими было бы преступно..." Но Пилот взглядом оборвал его; движение плеч, сопровождавшее этот жесткий взгляд и смягчавшее его, казалось, говорило: "Я никуда больше не гожусь и никому не нужен..." Затем он выпрямился и быстро заговорил: "Без фраз, малыш... Ты должен немедленно уехать в Базель. По многим причинам. Поднявшись над границей, наш аэроплан сейчас же окажется в Эльзасе. Каждому своя задача: я готовлю птицу, ты - листовки. Прежде всего надо составить текст. Трудно - но, очевидно, ты уже думал над этим. Затем отпечатать его. Для этого - Платнер. Ты незнаком с ним? Вот записка. Он владелец книжного магазина на Грейфенгассе. У него есть типография, надежные люди. Там все говорят по-немецки не хуже, чем по-французски. Они переведут твое воззвание. За несколько ночей они отпечатают тебе миллион экземпляров на двух языках. На всякий случай пусть все будет готово к субботе. Полных три дня. Успеть можно... Не пиши писем. Ни мне и ни кому другому: за корреспонденцией следят. Если что-нибудь случится, я дам тебе знать через кого-либо из знакомых. Адрес здесь, в этом конверте. Вместе с другими точными инструкциями. И несколько карт... Нет, оставь! Ты рассмотришь это в дороге... Итак, встретимся на границе. Пункт, день и час будут назначены мной... Согласен? - Только теперь его лицо смягчилось и голос слегка дрогнул: - Так вот, есть подходящий поезд на Базель в половине первого. - Он подошел ближе и положил обе руки на плечи Жака: - Благодарю... Ты оказываешь мне большую услугу..." Его взгляд затуманился. Секунду Жаку казалось, что сейчас Мейнестрель обнимет его. Но Пилот, напротив, резким движением отдернул руки. "Я неизбежно кончил бы идиотским поступком. А этот может, по крайней мере, оказаться полезным. - И, прихрамывая, он подтолкнул Жака к двери: - Опоздаешь на поезд. До скорого свидания!"
      Жак встает и подходит к окну, чтобы немного подышать воздухом. Он выглядывает наружу: знакомый пейзаж - озеро и Альпы, освещенные августовским солнцем, - в последний раз сияет перед его глазами, но он не видит его.
      Женни... Еще вчера, сидя на скамье другого поезда, увозившего его из Парижа, он невыносимо страдал, у него перехватывало дыхание, как только им овладевало воспоминание о Женни. Еще раз взять в руки эту головку, заглянуть в эти голубые глаза, погрузить пальцы в эти волосы, увидеть совсем близко от себя этот затуманенный взгляд и полураскрытые губы! Еще раз, один только раз почувствовать рядом с собой это юное тело, гибкое, горячее!.. В такие минуты он вскакивал с места, выбегал в коридор, стискивал руками оконную раму и, закрыв глаза, стоял там, трепеща, содрогаясь от боли, подставляя лицо укусам ветра, дыма, осколков угля... Сейчас он может думать о ней, не испытывая таких страданий. Она покоится в его воспоминании, как страстно любимая усопшая. Непоправимое несет в себе умиротворение. С тех пор как цель так близка, все - его вчерашнее существование, Париж, потрясения последней недели - все ушло вдруг так далеко! Он думает о своей любви, как о детстве, как о далеком прошлом, которое уже ничто не может воскресить. А от будущего ему остается только грозовое завтра...
      Он опускает поднятую машинально штору. Сует руки в карманы и сейчас же вынимает их, - они влажны. Эта жара доводит его до исступления - эта пыль, этот шум, эти мухи! Он снова садится, срывает с себя воротничок и, забившись в угол, высунув руку из окна, силится думать.
      Осталось сделать главное: написать это воззвание, от которого зависит все. Оно должно быть как вспышка молнии среди ночи, молнии, которая ударит в сердца людей, готовых убивать друг друга, пронзит их очевидностью истины, заставит всех подняться в едином порыве!
      Какие-то бессвязные слова уже сталкиваются в его голове. Намечаются даже фразы, звучные фразы митинговых выступлений.
      "Неприятельские армии... Почему неприятельские? Французы, немцы... Случайность рождения. Люди одни и те же! В большинстве рабочие, крестьяне. Труженики! Да, труженики! Почему же враги? Разные национальности? Но ведь интересы одинаковы! Все соединяет их! Все делает из них естественных союзников!.."
      Он вынимает из кармана записную книжку, огрызок карандаша. "Не записать ли на всякий случай то, что приходит в голову?"
      "Французы, немцы! Братья! Вы равны! И равно принесены в жертву! Вы жертвы навязанной вам лжи! Среди вас нет ни одного, кто добровольно оставил бы жену, детей, дом, завод, магазин, поле, чтобы служить мишенью для других тружеников, подобных вам! Тот же страх смерти. То же отвращение к убийству. Та же уверенность в том, что всякая жизнь священна. То же сознание, что война нелепа. То же стремление избавиться от этого кошмара и как можно поскорее обрести вновь жену, детей, труд, свободу, мир! И тем не менее вы стоите сегодня лицом к лицу, с заряженными винтовками, готовые по первому сигналу бессмысленно убивать друг друга, хотя вы не знаете друг друга, хотя у вас нет ни малейшего повода к ненависти, хотя вы даже не знаете, для чего вас делают убийцами!"
      Поезд замедляет ход и останавливается:
      "Лозанна!"
      Тысяча воспоминаний... Его комната с полом из светлой ели в пансионе Каммерцинна... Софья...
      Боясь, что его узнают, он не поддается искушению выйти из вагона. Он слегка отодвигает занавеску. Вокзал, платформы, газетный киоск... На третьей платформе, вон там, он прогуливался с Антуаном в один зимний вечер, перед тем как уехать в Париж к умирающему отцу!.. Ему кажется, что эта поездка с братом была десять лет назад!
      Люди ходят взад и вперед по коридору с чемоданами, с детьми. Проходят два жандарма, осматривая поезд. Пожилая супружеская пара входит в его купе и располагается в нем. Муж, старый рабочий с огрубевшими от работы руками, нарядившийся ради поездки по-праздничному, снимает куртку, галстук, вытирает лоб и закуривает сигару. Жена берет куртку, аккуратно складывает ее и кладет к себе на колени.
      Жак, забившись в свой угол, снова хватает записную книжку. Он лихорадочно набрасывает:
      "Меньше чем в две недели - массовое, неистовое безумие. Вся Европа! Пресса, ложные известия. Все народы опьянены одинаковой ложью! То, что вчера еще казалось невозможным, ненавистным, стало неизбежным, необходимым, законным!.. Повсюду те же толпы, искусственно взвинченные, разъяренные, готовые ринуться друг на друга, не зная за что! Умирать и убивать стало синонимом героизма, высшего благородства!.. Для чего все это? Для кого? Где люди, несущие ответственность?"
      Ответственность... Он вынимает из бумажника сложенный листок. На нем фраза, которую Ванхеде выписал для него из книги о Вильгельме II, фраза из речи, произнесенной кайзером: "Я убежден, что большая часть столкновений между нациями является результатом ухищрений и честолюбивых устремлений некоторых министров, пользующихся этими преступными средствами с единственной целью сохранить власть и увеличить свою популярность".
      "Надо бы найти немецкий текст, - думает Жак, - чтобы иметь возможность сказать им: "Видите! Даже ваш кайзер..." Найти текст. Где? Как?.. Через Ванхеде? Писать нельзя. Мейнестрель запретил... Найти текст!.. В Базельской библиотеке? Но название книги? И где взять время для поисков?.. Нет... А все-таки! Найти текст!.." Кровь приливает к его лицу, вызывает головокружение. "Ответственность... Те, кто несет ответственность..." Он ерзает на диване, меняет позу. Старуха с удивлением следит за ним взглядом. Она сидит напротив на слишком высокой для нее скамье; на ней черные башмаки и белые чулки; ее короткие ноги болтаются от толчков. "Ответственность... Найти текст..." Если старуха не перестанет смотреть на него, он... Она вынимает из ручной корзинки ломоть хлеба и горсть вишен: она медленно жует, а косточки выплевывает в руку, на которой блестит обручальное кольцо. По лбу у нее разгуливает муха, но она, видимо, не чувствует этого, словно покойник... Невыносимо!
      Он встает.
      Как найти этот текст?.. В Базеле? Нет, нет, напрасный труд... Слишком поздно... Он знает, что не найдет его!
      Жажда прохлады гонит его в коридор; он обеими руками хватается за оконную раму. Темные тучи шапкой покрывают сейчас горную цепь Альп. "Будет гроза. Вот почему так душно..."
      Озеро кажется сверху густым, как ртуть; у него такой же мертвенный блеск. Опрысканные купоросом виноградники, спускающиеся к берегу, какого-то ядовитого синего цвета.
      "Ответственность... Когда ищут поджигателя, прежде всего спрашивают себя, кому выгоден пожар". Он отирает лоб, снова берет карандаш и, стоя, прислонясь к оконному наличнику, стараясь быть равнодушным ко всему - к старухе, к этой предгрозовой духоте, к мухам, к шуму, к толчкам, к пейзажу, ко всей враждебной вселенной, - лихорадочно записывает:
      "Таинственная сила - государство - распорядилась вами, как фермер распоряжается своим скотом!.. Государство! Что такое государство? Разве французское государство, разве немецкое государство являются подлинными, полномочными представителями народа? Защитниками интересов большинства? Нет! Государство, как во Франции, так и в Германии, - это представитель меньшинства, это поверенный по делам объединившихся спекулянтов, все могущество которых в деньгах и которые являются ныне хозяевами банков, крупных трестов, транспорта, газет, военных заводов, хозяевами всего! Бесконтрольными хозяевами покоящейся на рабстве социальной системы, которая служит выгоде немногих в ущерб интересам большинства! Мы видели эту систему в действии в последние несколько недель. Мы видели, как ее сложный механизм раздавил одну за другой все попытки сопротивления сторонников мира. И это она бросает вас сегодня с примкнутыми штыками на границу для защиты интересов, которые чужды, которые даже враждебны почти всем вам! Люди, идущие на смерть, имеют право спросить себя, кому выгодна их жертва! Право знать, отдавая свою жизнь, кому, за что они ее отдают!..
      Так вот, в первую очередь ответственность за это несет кучка эксплуататоров - крупные финансисты, крупные промышленники, ожесточенно конкурирующие между собой во всех странах и сейчас готовые без колебания заклать стадо, чтобы упрочить свои привилегии, чтобы еще увеличить свое благосостояние! Благосостояние, которое, вместо того чтобы обогатить массы и облегчить их участь, послужит лишь тому, чтобы еще больше поработить тех из вас, кому удастся уцелеть в этой бойне!..
      Но ответственность падает не только на этих эксплуататоров. В правительственном аппарате каждой страны они обеспечили себе поддержку и помощь... Существует еще одна категория государственных деятелей, которая должна нести ответственность, существует горсточка людей, одержимых манией величия, людей, изобличенных даже самим кайзером..."
      "Найти текст, - думает он. - Найти текст..."
      "...горсточка шарлатанов, министров, посланников, честолюбивых генералов, которые в тиши дипломатических канцелярий и генеральных штабов своими интригами, своими политическими маневрами хладнокровно поставили на карту вашу жизнь, даже не посоветовавшись с вами, даже не предупредив вас, французский и немецкий народы, вас - ставку в их темной игре... Ибо дело обстоит именно так: в нашей демократизированной Европе XX века нет ни одного народа, который сумел бы сохранить за собой руководство внешней политикой своей страны; и ни один из тех парламентов, которые вы избрали, которые должны были бы являться вашими представителями, ни один из них никогда ничего не знает о тех секретных обязательствах, которые могут в любой день погнать вас - всех вас - на бойню.
      И, наконец, за этими главными виновниками стоят, как во Франции, так и в Германии, все те, кто более или менее сознательно сделал войну возможной, либо покровительствуя спекуляциям банков, либо оказывая свою корыстную поддержку честолюбивым устремлениям государственных деятелей. Это консервативные партии, организации предпринимателей, националистическая пресса! Это также церковь, духовенство, которое фактически почти везде образует своего рода духовную жандармерию, состоящую на службе у имущих классов, - церковь, которая, изменив своему высшему долгу, повсюду сделалась союзницей и заложницей богачей".
      Жак прекращает писать и тщетно пытается прочесть написанное. Огрызок карандаша, судорожно зажатый в пальцах, лихорадочное возбуждение, неудобная поза, толчки поезда - все это делает его почерк почти неразборчивым.
      "Выкинуть лишнее, - думает он. - Плохо... Много повторений... Слишком длинно. Чтобы убедить, надо написать насыщенно и сжато. Но для того, чтобы они могли обдумать, опомниться, надо дать им все основные данные!.. Трудно!"
      Он больше не может стоять. Сесть, побыть одному... Он проходит по коридору в поисках пустого купе. Все занято, везде шумно. Волей-неволей он возвращается на свое место.
      Солнце, близкое к закату, наполняет вагон ослепительным красным золотом. Отупев от жары, мужчина храпит, опершись на локоть, с погасшей сигарой в зубах. Старуха, все еще держа куртку на сдвинутых коленях, обмахивается газетой; дуновение воздуха шевелит завитки ее седых волос. Она как будто бы не смотрит на Жака, но он то и дело ловит на себе ее беглый, тупой и суровый взгляд.
      Тогда он скрещивает на груди руки, закрывает глаза, считает до ста, чтобы заставить себя успокоиться. И вдруг, побежденный усталостью, засыпает.
      Внезапно он просыпается, пораженный тем, что мог уснуть. Который час? Поезд замедлил ход. Что за станция? Его соседи по купе уже встали. Мужчина снова надел куртку, разжег свой окурок; женщина запирает корзину висячим замком. Жак в каком-то оцепенении; он пытается узнать вокзал. Берн? Уже?
      - Gruetzi*, - говорит ему мужчина, проходя мимо.
      ______________
      * Диалектная форма от "Gruss Sie Gott" - "Да хранит вас бог" (нем.).
      На платформе полно народу. Поезд берут приступом. Купе заполнило словоохотливое семейство, говорящее по-немецки: мать, бабушка, две девочки, няня. Багажные сетки гнутся под множеством корзин с провизией, детских игрушек. У женщин усталые, испуганные лица. Девочки, измученные духотой, ссорятся из-за места в углу. Ясно, что война застигла этих людей во время каникул, и они возвращаются на родину; отец, должно быть, в один из первых же дней мобилизации уехал в свой полк.
      Поезд трогается.
      Жак выбегает в коридор, битком набитый стоящими пассажирами; по большей части это мужчины.
      Слева трое молодых швейцарцев громко разговаривают по-французски.
      - Вивиани остается премьер-министром, но без портфеля...
      - А кто такой этот Думерг{382}, будущий министр иностранных дел?
      Справа два пассажира - юный студент с портфелем под мышкой и пожилой человек в пенсне, как видно, профессор, - просматривают газеты.
      - Видели? - насмешливо говорит студент, передавая своему спутнику "Журналь де Женев". - Папа выкинул ловкую штуку. Он опубликовал "Призыв к католикам всего мира!".
      - Понятно! - отвечает его собеседник. - Что ни говори, а на земле существуют еще миллионы католиков. Папская анафема? Да, может быть, если бы она была категорической, громкой... И если бы ее пустили в ход до того, как это началось...