Бесконечный тупик

Франция – «Марианна». Россия? Разве что «Россия-матушка». Но образа матушки нет. Какая она? Брови, глаза, улыбка? Как одета? Ничего нет. При этом словосочетании просто перед глазами предстает гигантская плавная равнина. Или смутный образ старой матери. То есть что-то и есть, но так неотчётливо, смутно. «Проклятая Россия». Но что ненавидеть конкретно, если образ расплывчат, нерезок? – Всё! Проклятая Россия это проклятый мир. Отсюда злобность «космополитических мечтаний».

873

Примечание к №851

«„Ах, Боже мой! отчего у него стали такие уши?“ – подумала она» (Л.Толстой)

Победоносцев был человеком чрезвычайно умным и ещё 115 лет назад предупреждал:

«Замечательно, что нет ни одного учения, в котором не обнаруживалась бы потребность религиозного обряда. Потребность религиозного чувства так сильна в человечестве, что и люди, отрицающие религию, рано или поздно склоняются к той или другой, хотя бы смутной и неопределённой, форме религиозного культа, так что в самом отрицании у них бессознательно проявляется стремление к чему-то положительному: нередко случается, что люди, стремясь к очищению отвергнутого верования и обряда, впадают в иное, сочинённое ими верование – сложнее прежнего покинутого, и принимают обряд грубее прежнего, осуждённого ими за грубость. Так совершается течение в неисходном кругу: из христианства вырождается новейшее язычество, с тем чтобы снова прийти со временем к той же точке, из которой вышло. Люди, отвергнувшие Бога и христианство в конце прошлого столетия, сочинили же себе богиню разума. Нет сомнения, что и атеисты нашего времени, если дождутся когда-нибудь до торжества коммуны и до совершенной отмены христианского богослужения, создадут себе какой-нибудь языческий культ, воздвигнут себе или своему идеалу какую-нибудь статую и станут чествовать её, а других принуждать к тому же».

Странно, что при таком умонастроении он не мог ответить на вопрос тульского мыслителя. Толстой спросил:

– Господин Победоносцев, почему у вас такие большие уши?

И как тут было не ответить из Петербурга:

– А это чтобы вас лучше слышать, Лев Николаевич.

Но Победоносцев не догадался. А жаль.

874

Примечание к №842

Да в известном смысле Октябрь и есть следствие этой задержки.

Октябрь и литература. Вот Дилемма. Компенсацией за задержку интеллектуального роста в ХIХ в. послужил рост душевный. Отказавшись от чистого мышления, русское «я» осуществилось во сне и фантазиях, в форме великого мифа русской литературы. В развитии литературы (литературы такого рода) сказалась, в конечном счёте, религиозная одарённость русского народа. Но и его умственная слабость. Неизбежность? – Да… Почти. Почти, ибо в русской истории случайность играет огромную роль. Если бы Лобачевский стал русским Гауссом. Если бы Сперанскому удалось открыть русским попам, этим прирождённым учёным, путь в университет. Если бы на престоле оказался император-философ, как Фридрих II, или императрица, как Екатерина II, но в ХIХ веке. Есть десятки «бы». А вся Россия стоит на «бы». Так что могло бы. Почему я так уверен? Да потому, что в результате, к концу ХХ века, к этому и пришли. Возьмите самый серьёзный, самый позитивный русский журнал середины прошлого века, и вы увидите, какая это всё «литература», «рассказы», «повести» и «романы». И возьмите самый литературный журнал последнего времени. И вы увидите, что литературы там нет. Статьи по экономике и внешней торговле вперемешку с романами, но романами, которые в сущности те же статьи, те же монографии. И написанные профессиональными экономистами, статистиками, мелиораторами. А в ХIХ веке статьи по экономике писали писатели.

От литературы остался лишь стиль, способ, воспоминание. Я говорю не о хорошей и плохой литературе, с этим «все ясно», а о литературе вообще. Литература как миф, как способ осмысления мира и способ овладения миром истлела, исчезает. Последние её остатки исчезают на глазах. Без воли конкретных людей, само собой, как геологический процесс. Ещё лет 25-50 литература продержится на ностальгии, по инерции. И всё – провал лет на 100, (886) на четыре поколения. И это при бурном развитии других областей духовной жизни.

875

Примечание к №854

Утро моего сознания началось с тоскливых сумерек.

Розанов считал, что всякое резко-индивидуальное творчество в какой-то степени одухотворяется однополой любовью (Платон, Леонардо да Винчи, Микельанджело, Шекспир). Гении всегда отклоняются от нормы и, наперекор законам природы и общества, утверждают своё «я» и свою аномалию. Уклоняющиеся от нормы вожди человечества, считал философ, – это «люди лунного света». Их противоположность – люди солнечного света, нормальные люди, живущие в браке и индивидуально слабо обозначенные, безличные.

Я – сумеречный (948). Моя сексуальная жизнь анормальна, и в то же время назвать её аномальной нельзя (что называть, если её как таковой нет?). Моё личностное начало гипертрофировано, и в то же время я чувствую, что в общем-то я именно как я и не существую. Уровень моего самосознания удивительно низок, и в общем я человек необразованный.

Я чувствую свою странность. И странность не собственно во мне самом, а в своём отстранении. Я обыденный и в то же время осознаю эту обыденность и, что хуже, странность этой обыденности. Жизнь двоится.

876

Примечание к №870

Это принятие смерти. И, чего там, масонства.

Из сборника «Масонство в его прошлом и настоящем», 1 том которого вышел в 1914 году:

«(Розенкрейцерство) впервые давало русскому обществу известное миросозерцание … Это была первая ФИЛОСОФСКАЯ СИСТЕМА в России … розенкрейцерство, несмотря на свои дикие крайности и смешные стороны, воспитывало, дисциплинировало русские умы, давало им впервые серьёзную умственную пищу, приучало, – правда, с помощью мистической теософии и масонской натурфилософии, – к постоянной, напряжённой и новой для них работе отвлечённой мысли. Кто видел перед собой многочисленные переводы мистических книг, сделанных русскими масонами, тот знает, как много розенкрейцерская наука внесла в работу русской мысли неведомых ей до тех пор отвлечённых понятий, для которых русский язык не имел даже соответствующих слов и выражений. Следовательно, эта сторона розенкрейцерства, – не только, конечно, переводы, но главным образом самостоятельные попытки масонского творчества и особенно РЕЧИ в собраниях братьев, несомненно внесла свою долю и в дело обогащения русского литературного языка: кто знает, сколько приобрёл здесь в этом отношении будущий создатель этого языка – Карамзин, воспитанник Дружеского Учёного Общества, друг масона и переводчика Петрова и, наконец, сам масон, принадлежавший к московскому кружку? Бюст Шварца (одного из основателей русского масонства – О.), стоявший в комнате молодых друзей, Карамзина и Петрова, и покрытый траурным флером, является прекрасным напоминанием этой связи между розенкрейцерством и судьбами русской общественной мысли и литературы».

Конечно, роль масонства в истории русской культуры огромна (881). Огромна даже по сравнению с европейскими государствами. Если в Х веке совершенно исключительное влияние оказало на русскую культуру христианство, то в ХVIII веке столь же подавляющее и абсолютное воздействие Россия получила со стороны масонства. Человек, плохо знающий русско– и немецкоязычную масонскую литературу, издававшуюся в ХVIII-н.ХIХ вв. в России, не может квалифицированно судить об истории русской литературы и философии. (896)Уже исключительное значение Гегеля в 40-х годах покажется ему чем-то искусственным и необъяснимым. А ведь ничего необъяснимого нет, так как Якоб Бёме и Мейстер Экхарт (да ещё с иллюминатскими комментариями) были основой библиотек отцов и дедов русских гегельянцев.

Отрицать масонство, просто ВЫЧЁРКИВАТЬ его из русской культуры так же нелепо, как отрицать и вычёркивать из русской культуры христианство. Нелепо, но, конечно, возможно. В ХХ веке переписали же русскую историю, тщательно вымарывая из неё все упоминания о христианской религии и христианской церкви. Получилось очень коротко и глупо. Но и, например, история России ХIХ века с выдранными масонскими страницами тоже ведь превратится в «краткий курс». В одной только истории русской мысли придётся выдирать почти всех подряд. От Карамзина до Бахтина. И неужели все они или дурачки, или негодяи? Неужели глупцы и шарлатаны? И Флоренский? И Зелинский? Ну, хорошо. А кто не масон? Чьё творчество ВПОЛНЕ свободно от масонского влияния? Вопрос так же нелеп, как и вопрос о русских писателях и философах, совершенно свободных от влияния христианства. Кто – Белинский, Добролюбов и Чернышевский? Дети и внуки СВЯЩЕННИКОВ?

877

Примечание к с.49 «Бесконечного тупика»

Как я попал в эту страну? Зачем? Для чего?

Разве можно найти некоторое равновесие в моей жизни? Я родился в центре Москвы, а вырос на окраине, чуть ли не в рабочем посёлке. Брак родителей был мезальянсом (879). Моя биография даже по анкетным данным представляется чистейшей воды вымыслом – «этого не может быть». Да это частности – ДУХОВНАЯ АТМОСФЕРА в стране искажена до абсурда. Наконец, что такое моя жизнь? – Это нудное – годами – сидение в четырёх стенах, даже не сидение, а лежание Обломовым на диване, и чтение сотен и тысяч книг. День за днём, день за днём. От Платона до Лебедева-Кумача. Почему я читаю, для чего – я совсем не знаю. За окном солнце, люди, жизнь, но я как забился в 12-летнем возрасте в угол, так и сижу там. Лежу. Нелепость. Совершенно нелепое, абсурдное существование. И «Бесконечный тупик» это не что иное, как попытка сопоставления всех углов моего «я», попытка осмысления этого моего неправильного существования. По иронии судьбы лежащее на диване ленивое ничтожество обладает холодным и беспощадным умом, и ум этот, обиженный столь недостойной и разоблачительной эманацией, пытается придать идиотскому хеппенингу своего земного существования некий смысл, тоже весьма холодный и жестокий. И всё-таки я – поскольку я не только и не столько разум – думаю, что в моём существовании никакого смысла нет. Жизнь вообще бессмысленна, ибо является чем-то индивидуальным и, следовательно, конечным. Но по этим причинам она обладает неким локальным и житейским смыслом, смыслом с маленькой буквы. Так вот: я лишён обладания даже этим небольшим человеческим смыслом. Подует ветер смерти, и всё, развеюсь, будто и не жил.

Я понимаю, что своей «жизнью» я попал в нелепую и до смешного обидную историю. Как будто шёл в буфет и вдруг нечаянно вышел на сцену и под общий хохот заметался в свете прожекторов.

Чтобы создать личность, необходима порода, воспитание, сложная и продуманная цивилизация, стройная система образования и, главное, необходима естественная драма жизни, и прежде всего вечная её основа – любовь. У меня же, в моём случае, ничего нет. То ли живу я, то ли мне это кажется. – Непонятно. «Гармонично развитая личность» – тавтология. Личность это и есть гармония. Но я же личность. Это же явно. Разве неличность может заниматься рефлексией? А ведь №877 это рефлексия ведь, рефлексия. (Может ли быть более явный признак рефлексии, чем вопрос о наличии или отсутствии рефлексии?) И тогда выходит, что я гармоничен, что жизнь моя целесообразна? Что проникнуть в мир я мог после случившегося, только прочитав шкафы «литературы»?

Но тот же беспощадный и холодный разум шепчет мне, что тут уклон жизни, злорадное закругление. Чтобы придать смысл произошедшему, мне надо стать клоуном. Это и будет реальный опыт жизни, логически вытекающий из моего до сих пор благородно абстрактного существования.

Как бы мне хотелось вывернуть с хрустом пальцы листающему эти страницы (893), показать, кто я такой на самом деле, чтобы он униженно хныкал на коленях и просил пощады: «Одиноков, миленький, отпусти меня». Но «явиться» ему я только и могу в шутовском колпаке «Бесконечного тупика». Я понял, что жизнь уходит, а так хочется пожить. «А жить-то хочется». И вот, пожалуйста, я поплыл на санках. Отец был более человечен по сравнению со мной. Он не боялся жить. Катался на водяных санколыжах и пел. Мне это показалось нелепым. Но он жил, жил. Я же, предвидя, что меня ожидает, решил благородно не жить. Но лучше жить не благородно, чем благородно не жить. Розанов сказал: «Я ещё не такой подлец, чтобы говорить о морали. Человек живёт один раз».

Всё-таки бы хотелось гаду-читателю пальцы переломать.

878

Примечание к №852

это же крик отчаяния у Толстого, ключ ко всему его поведению

Поскольку он был писателем, то был и человеком очень трусливым. Его смелость это смелость распоясавшегося труса. Во всех его произведениях присутствует тема трусости на войне. Тургенев с раздражением заметил по поводу «Войны и мира»:

«Как это всё мелко и хитро, и неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том: „Трус мол ли я или нет?"“

Трусость Толстого компенсировалась ещё большим самолюбием. Когда он служил на Кавказе, то страстно мечтал получить крестик за храбрость.

Если бы Льва Николаевича вызвал Александр III и наорал на него, это было бы наиболее гуманным, справедливым и благородным решением всего этого «толстовского вопроса». Толстой был по своему воспитанию монархистом, обычным офицером русской армии. И почти всё царствование Александра II и всё царствование Николая II это, в сущности, надругательство над его личностью. Когда был сдан Порт-Артур, Толстой был взбешён и стал стучать кулаком по столу: взорвать надо было к чёртовой матери, взорвать – в моё время так не поступали. Ошарашенный гость-толстовец пробовал осторожно возражать: «Но при этом был бы уничтожен оставшийся гарнизон!» – Что?! Да вы понимаете, что такое военный долг?! Присяга?!!

Толстой сам не знал, чего он хотел. Он хотел гармонии выигранной севастопольской кампании, гармонии царствования Николая I. И вот не нашлось критика, философа, который смог бы его «наставить на путь истинный». Но это же и невозможно – не та иерархия авторитетов. – А вот приблизить бы ко двору и наорать, да так, чтобы радостные мурашки по коже забегали:

– Так-то ты служишь Государю своему, так-то блюдёшь род свой и звание русского дворянина?! Молча-ать!!!.. Стыдно, Толстой… На колени!..

И упал бы с радостными слезами на глазах, «понял». Его узкому, прямолинейному уму младшего офицера всё стало бы вдруг ясно. «Что я в самом деле зарвался-то не по чину. Не моего ума это дело».

Т.А.Кузминская вспоминала, как в 1862 году Толстой ходил смотреть на манёвры и потом увлечённо рассказывал об увиденном:

«Манёвры перенесли меня в эпоху моей военной жизни на Кавказе. Как значительно всё это казалось тогда. Но и теперь, должен сознаться, когда народ закричал „ура“, военный оркестр заиграл марш, и государь, красиво сидя на лошади, объезжал полки, я почувствовал прилив чего-то торжественного. У меня защекотало в носу, в горле стояли слёзы. Общий подъём духа сообщился и мне».

И этого офицерика превратили в Бога. А он плакал:

– Чёгт, где господин полковник; дайте же пгиказ, мой эскадгон отгезан!

Одиночество. Одиночество и непонимание. «Позорная страница» в «Хаджи Мурате» это месть за слабость. «Я-то думал, вы сила, вы стержень России, а вы…»

В Крыму ехал верхом по тропинке мимо имения Романовых. И вдруг наткнулся на трёх великих князей, которые спешились и о чём-то оживлённо беседовали. При этом одна из лошадей стояла поперёк тропинки и загораживала путь. Романовы Толстого не заметили, или сделали вид, что не заметили, а лошадь пропустила лошадь Толстого. Толстой отъехал немного и проговорил: «Узнали дураки. Даже лошадь поняла, что надо уступить дорогу Толстому». Представьте эту самодовольную улыбку или, наоборот, перекошенную злобой физиономию: «Тьфу, что же „прижукнулись“ – начальство называется!»

«Прапор», типичнейший «прапор». Человек, весь пропитавшийся военной жизнью, которая ему нравилась, в которой он чувствовал себя уютно, вполне своим. И вот Устав гарнизонной и караульной службы кончился. Как жить? Что делать? Толстой был неумным человеком в обыденной сфере (882) (за исключением юридически-хозяйственной жизни – здесь, в спекуляциях и перепродажах, в области режима и документов, всё было отлично). В семейном, нерегламентированном быте свобода приводила его к одним неприятностям. Его 19-летняя жена была гораздо умнее. Софья Андреевна вспоминала:

«В лето 1864 г. Лев Николаевич увлекался пчелами, и, пригласив раз с собой на пчельник, он велел запрячь телегу … Я была беременна Таней уже 5 месяцев, но меня не нежили и не берегли, напротив, я должна была ко всему привыкать и приспосабливаться к деревенской жизни, а городскую, свою, изнеженную – забывать. Ехать надо было через брод; спустившись по очень крутому берегу в речку Воронку, Лев Николаевич как-то неловко дёрнул вожжу, лошадь круто свернула, и меня опрокинуло из покосившейся на бок телеги прямо в воду. Лошадь дёрнула, чтобы выехать на другой берег, кринолин мой завернулся в колесо, и телега поволокла меня по воде.»

В то же лето Толстой стал катать жену на тройке, лошади понесли и она упала «со всего размаха на свой беременный уже семи месяцев живот».

Софья Андреевна продолжает:

«Не баловали меня в Ясной ничем. Купалась я просто в речке, даже шалаша для раздевания не было, и было жутко и стыдно… маленькому Серёже муж купил деревенской холстины и велел сшить русские рубашки с косым воротом. Тогда я из своих тонких, голландских рубашек сшила ему рубашечки и поддевала (тайком!) под грубые, холщовые. Игрушек тоже покупать не позволялось, я из тряпок шила сама кукол, из картона делала лошадей, собак, домики и проч.»

Дети жили грязно, из-за отсутствия правильного ухода и воспитания часто болели, отставали в развитии. Их спасло только то, что в конце концов Толстого удалось убедить взять в дом гувернантку-англичанку, которая научила детей мыть руки, правильно вести себя за столом и т. д.

А если бы Лев Николаевич с самого начала своей семейной жизни был под каблучком, всё было бы хорошо. Царь и жена обрывали бы его прапорщицкие фантазии. И он сам подспудно хотел этого, напрашивался на это. А царь перед ним преклонялся, а жена его боготворила и беспрекословно слушалась. И он повис в вакууме. Достоевский жаловался на студентов: «они пришли руководить меня». А Толстого никто не руководил, и это уже его, Толстого, трагедия.

Жена (или уже дочь – не помню) купалась, а хулиганы у неё одежду украли. Толстой выбежал и палкой их по головам, по головам. Вот если бы великие князья его так. Плёточкой, плёточкой. В три руки. Толстого никогда в жизни не били, не высыпали пепельницу на голову, не сажали в тюрьму, не допрашивали. А ведь он на это всю жизнь набивался.

Когда открылась Государственная Дума, Лев Николаевич изрёк:

«Чтобы решить что-либо важное, всякий должен обдумать у себя в кабинете, а на народе ничего путного не выйдет».

Трагедия Толстого в том, что его ни разу в жизни не вызывали в кабинет. Хотя бы в кабинет секретаря обкома.

Георгий Флоровский писал:

«У Толстого был темперамент проповедника морали, но его взгляд на мораль был странно ограничен. Высшая моральная категория для него была – закон. Он постоянно призывает людей делать не то, что добро, но то, что по закону, или предписанию. Только исполнение закона даёт удовлетворение. Только его исполнение нужно и радостно. Бог для Толстого не был Отцом Небесным, но Хозяином, у которого нужно было работать. Любопытно, что даже в молодости Толстой был склонен к мелочному распределению своей жизни и поведения, хотя и не имел в этом большого успеха. Он хотел жить согласно расписанию, отмечая свой успех или неудачу день за днём. Эту привычку он сохранил до самых своих последних дней. Моральное поведение могло быть, по его мнению, сведено к расписанию, простой и разумной схеме».

Толстой это чиновник, морализатор. Организатор. Вот бы кого в упряжку русского государства запрячь! И просмотрели, просмотрели. Позорно просмотрели, глупо просмотрели. Розанов писал, что просмотрели организационный талант Чернышевского. Но этот талант не развернулся же. Это лишь предположение, хотя, наверно, и правильное. А в Толстом упустили явно гениального помощника, громадную опору для русской государственности.

Толстой, когда вышел февральский номер «Русского вестника» с «Войной и миром», поутру, ещё не вставая, посылал брата за газетой, где должны были быть первые отзывы:

«Ты ведь хочешь быть генералом от инфантерии? Да? А я хочу быть генералом от литературы! Беги скорее и принеси газету!»

И вот стал генералом. Он как хотел: «слуга царю, отец солдатам». А царя-то в литературе русской и не было. Ему нужно было в секретариат Союза писателей, первым секретарём, да ещё + членом ЦК и т. д. А в литературе Устава гарнизонной и караульной службы не было (ещё). Ну и нашлись люди, взяли Толстого в работу. Но это было не то совсем. Он работал, работал честно, по расписанию (гениальная работоспособность русского чиновничества). Однако оказался без Хозяина. И превратился в Хрущёва русской философии.

879

Примечание к №877

Брак родителей был мезальянсом.

В период своего жениховства отец отпустил бородку и усы, по улице ходил в кепке. Мать, ещё не зная его, несколько раз на улице замечала – навстречу ей шёл идеализированный, открыточный Ленин. Отец тоже обратил внимание на молодую заглядывающуюся на него девушку и однажды пригласил её в кино. Так начался я.

880

Примечание к №870

Как же тут сбросить Пушкина с корабля современности

Пушкин начал писать «Евгения Онегина» в огромной тетради с массивным книжным переплётом. Такие тетради предназначались для делопроизводства кишинёвской масонской ложи «Овидий», членом которой был Александр Сергеевич. Но ложу по сложным заглушечным соображениям распустили, и её тетради достались Пушкину. Там и написано его рукой: «Мой дядя самых честных правил».

881

Примечание к №876

роль масонства в истории русской культуры огромна

Приведу всего лишь один пример. Иван Киреевский – основоположник славянофильства. Кто его учителя? – Родственник со стороны матери масон Жуковский; отчим масон Елагин (переводчик Шеллинга, пробудивший у молодого пасынка интерес к этому мыслителю) и профессор Московского университета масон-шеллингианец Павлов. Сам Киреевский с самых юных лет – член масонской ложи. Причём характерно, что влияние масонства не внешнее, а прежде всего внутреннее, духовное.

Задать вопрос: каковы причины увлечения Шеллингом в России с начала ХIХ века до начала века ХХ? Можно приводить и приводятся десятки аргументов. Но главный-то один: Шеллинг – масон. Спросите, почему в России пользовался таким уважением, например, Иоанн Златоуст? Ответ, ГЛАВНЫЙ, прост: Златоуст христианин, причём восточный.

Очень правильно русскую религиозную философию называют именно «религиозной», а не конкретно христианской или, тем более, православной. Прежде всего она масоно-христианская. Христианская, но на масонской подкладке. Флоровский, верно указывающий на в значительной степени неправославный характер русской религиозной философии, всё же не додумал до конца. Если она не православная, то это тоже определённая ТРАДИЦИЯ, определённая КУЛЬТУРА. Он таким образом просто неправильно посмотрел. Увидел неправильность как раз в сильных сторонах. Та же ошибка, что и в материалистическом взгляде на русскую философию. Конечно, если рассматривать развитие русской философии в русле материализма (и шире – позитивизма), то какая убогая, провинциальная картина! В свою очередь, если посмотреть, как это сделал Флоровский, на развитие русской мысли с точки ортодоксального христианства, то конечно, всё будет гораздо красочнее, ярче, но на всём будет какой-то порок, что-то у всех будет не получаться. Как будто какой-то рок глупости преследует русских мыслителей. Но существует закон Оккама. Не следует ли изменить точку отсчёта, и тогда надобность в многочисленных коррекциях и таблицах эпициклов отпадёт сама собой?

882

Примечание к №878

Толстой был неумным человеком в обыденной сфере

Мережковский с непревзойденным блеском разоблачил утончённейшее сибаритство Толстого, лишь вначале и для неопытного глаза выглядящего этаким аскетом. На самом деле вегетарианство великого писателя было вкусной и здоровой диетой, стоившей гораздо дороже обычной пищи; его одежда, внешне простая и непритязательная, была идеально продумана для условий сельской жизни и шилась по «индивидуальному заказу»; рабочий кабинет, якобы скромный, оказывался на поверку невиданной роскошью, мечтой любого человека, занимающегося интеллектульным трудом; одиночество и затворничество Толстого оборачивалось счастливой жизнью патриарха огромного клана любящих и боготворящих его людей и т. д. и т. д.

Но Мережковский, кажется мне, не прав, приписывая все эти заслуги житейской сметке и расчётливости Толстого. Как раз никакой сметки у него не было, и сам он не смог бы ни пищи себе приготовить, ни одежды сшить или подобрать, ни создать условий для работы, ни воспитать детей. У Толстого был талант профессионального аппаратчика, человека, умеющего подбирать кадры. Плюс второй брежневский талант – спокойная уверенность, пассивность, способность в известный момент не соваться куда не надо и идти на неофициальный, никак не обговоренный ленивый компромисс. Позволял работать на себя, но смотрел на это сквозь пальцы. Собственно, Мережковский к этому и подошёл, но остановился и не сделал соответствующего вывода.

Мережковский в своей знаменитой книге Достоевского огрубил, не по зубам он ему оказался. Зато Толстой это его добыча. Как будто Льва Николаевича кто-то специально берёг для Мережковского. И злорадство тут вот в чём: у Дмитрия Сергеевича толстовский подход к Толстому. Подход Мережковского злой. Что-то болезненное и юродское в этом ощупывании одежды и сапогов (а Толстой жив, ему ещё 10 лет жить). А Мережковский его ощупывает, сопит. Розанов о Толстом писал хуже, вообще смеялся в лицо, но в сущности получилось добрее. Почему? – Это были мнения, взгляды. Ироничностью своей уже подчеркнуто «мненные», мнимые (субъективизм). Мережковский всё это прочёл, переписал, а потом аранжировал, развил и получился «Толстой и Достоевский». И тут уже текст сплошной, тотальный, определяющий. И как тут ни крути, как ни оговаривайся (а Мережковский сделал всё возможное для нейтрализации), получается гадко. Гадко, ибо порочен сам замысел: дать Толстого всего, целиком, без просвета. Сплошняком: вот Толстой Лев Николаевич. Получилось уди-вительно правдоподобно и, по великому закону оборачиваемости, плохо, нехорошо. «Меня, Иван, высший суд судить будет».

Именно бесполая «справедливость» это мяч в рожу. Мережковский не понимал, что он хоронит своей книгой Толстого. И он прямо проговорился о его смерти, сказав, в сущности, так: «Ну-ну, посмотрим, как ты будешь дальше». Мережковский смерил Толстого, то есть ударил челом его же добром.

Софья Андреевна вспоминала:

«Лев Николаевич никогда не брал на руки Серёжу. Он радовался, что у него сын, любил его по-своему, но относился к нему с каким-то робким недоумением. Подойдёт, посмотрит, покличет его и только.

– Фунт, – вдруг назовёт он сына, глядя на его продолговатый череп. Или скажет – Сергулевич, – почмокает губами и уйдёт».

Мережковский вышел к Толстому: «Борода, Левинсон», – почмокал губами и ушёл. Идиотское отсутствие диалогизма. Вот он в кроватке, а слово найдено.

Я открыл ещё один частный закон русской жизни: на идиота всегда найдётся сверхидиот. Родник отечественного идиотизма неисчерпаем.

883

Примечание к №854

Пропала жизнь.

«Пропала жизнь». Не как истерический вопль или объявление о пропаже, а как бесполая, равнодушная деталь мира. Обычный городской ландшафт. «Слава КПСС» на фасаде соседнего здания. Быт. Глаз привычно скользит, не замечает. Никаких трагедий.

884

Примечание к №862

Реальность стала Богом.

А Бог – реальностъю. В виде писателя. Но писатель не абсолютен, это ещё и человек. Требовалось создание абсолютного писателя, что было принципиально несоразмерно с его человеческой природой. Интересно что с точки зрения противоположной сгущенная в литературных произведениях реальность порождала писателей. То есть литература творила человека. С этой точки зрения оказалось возможным создание абсолютного неписателя, то есть создание абсолютно нетворческой личности – уже не собственно человека, а персонажа. С точки зрения христианской мифологии – антихриста. Таковой и был создан. Для литературы как побочный продукт, а для христианства как итог подобной литературной цивилизации. Для христианства побочным результатом создания антихриста явилось создание удивительной литературы.

885

Примечание к №865

в платоновских Афинах произошло событие далеко не безобидное

Да вообще возникновение философии просто-напросто противоестественно. Что побудило людей к столь бесполезному, бесплодному и разрушительному занятию? Какая причина? – Половое извращение. Древнегреческое общество – общество гомосексуальное, гомосексуальное глубоко, убеждённо.