Болваны

      - Су-у-у-ка! - низким меццо-сопрано вывела Циля.
      Это слово штопором взвилось вверх, под купол, завибрировало там, многократно повторившись и обрушившись сверху вниз на стоящих в оцепенении Голицына и Мишу Лунина, а также на нескольких подтянувшихся к полю боя любопытных из близ стоящего женского туалета. С галерки второго этажа тоже глазели лица, притом что до этого момента институт казался пустым: шли занятия.
      Все произошло настолько стремительно, что ни Голицын, ни Лунин ничего не успели сделать. Гарик, так же как и Миша, стоял с полуоткрытым ртом, завороженно следя за перипетиями битвы. Но вот наконец он опомнился. Тревожно огляделся - и кинулся разнимать разъяренных женщин.
      Серая кофта Лянечки задралась, обнажив куски кожи; джинсы перекосились. Циля выглядела не лучше: черные подтеки под глазами, тушь, смешанная со слезами, потекла ниже по щекам, проделав в толстом слое пудры жирные следы; ее темные кудри свалялись; изящное светло-зеленое шерстяное платье сбилось на бок, открыв на плече черную бретельку лифчика.
      Голицын затолкал Лянечку за ближайшую колонну, откуда она выскочила на бой, спрятав от взоров зрителей. Циля Гершкович растирала укушенную ладонь и болезненно морщилась. Потом она поправила одежду, подобрала сумочку, шубу, распластанную на полу, точно шкура убитого медведя, и вперевалку пошла прочь.
      Гарик за колонной что-то быстро шептал на ухо Лянечке. Она судорожно всхлипывала и, кажется ничего не понимая, упрямо бормотала одно и то же:
      - Я убью ее... Убью... Убью... Я буду твоей подстилкой... Слышишь: подстилкой... Но тебе с ней не жить... Я ее убью... Так и знай!.. Убью... А потом себя!..
      Гарик боковым зрением увидел, что Циля уходит, дернулся от Лянечки. Однако она вцепилась в него и повисла на рукаве пиджака. Миша видел, как Голицына разрывают противоположные чувства. Внезапно Гарик повернул голову к нему, громко позвал:
      - Мишель! Миша! Дорогой мой! Срочно нужна твоя помощь. Пожалуйста, останься с Полли (так с некоторого времени он называл Лянечку, которую на самом деле звали Полиной)... Поговори с ней, как ты один умеешь... Ее нельзя оставлять одну... А я сейчас... секундочку!.. - Голицын взял лицо Лянечки в ладони, слегка опрокинув его назад, как будто хотел поцеловать, - от неожиданности Лянечка бессильно разжала руки, не подумав, что со стороны Голицына это всего лишь обманный маневр. Гарик метнулся влево, схватил с пола свою сумку и бросился вдогонку за Цилей Гершкович.
      Лянечка в отчаянии опустилась на колени, ударилась лбом об пол и бурно зарыдала. Миша поднял ее за локоть, усадил на кушетку. Собрал все, что осталось от ее очков. Видя, что к ней стекается любознательный народ, убедил ее поскорей уйти отсюда, отыскал в сумке номерок, накинул пальто на плечи и вывел из института.
      Лянечка продолжала рыдать и по-прежнему повторяла:
      - Убью её, убью... Или покончу с собой... Ну почему... почему он такой подонок?
      - Не надо так убиваться... - успокаивал ее Миша, держа в руках Лянечкину шапку. - Время лечит раны... Застегнись, пожалуйста, и надень шапку... Объявляли 25-градусный мороз...
      - Нет, время не поможет! - упивалась своим горем Лянечка. - Ты не понимаешь: меня предали, мне изменили... Со мной случилось несчастье... Меня смешали с грязью... Эта женщина - я ее ненавижу - отняла у меня самое дорогое. Поэтому я должна ее убить. И его тоже!
      - Успокойся... Найдутся другие... Более достойные тебя. Ты красива, талантлива. Ты пишешь стихи... Тебе нужен человек твоего ума...
      - Нет! Таких других нет... Нет на свете! Он один, один... Понимаешь?
      - Не надо так говорить... Ты же так не думаешь...
 
      6.
 
      Прозвенел звонок. Из лекционной аудитории повалил народ - прямиком в буфет. Курс Птицына и Кукеса сидел в "ленинской" аудитории, в "девятке". Ленинской она называлась потому, что в 1918-м в ней выступал сам вождь мирового пролетариата с его знаменитой речью "Задачи союзов молодежи".
      В истории эта речь осталась благодаря крылатой фразе Ленина: "Учиться, учиться и учиться!" - что, разумеется, составляло законную гордость администрации и о чем свидетельствовала мраморная мемориальная доска на стене, у входа в "девятку".
      Кукес вдалеке увидел Ксюшу Смирнову - институтскую свою любовь. Та шла с подругой Жигалкиной, застенчивой дылдой-худышкой. Вместе они смотрелись, как Пат и Паташон, как Тарапунька и Штепсель, как Дон-Кихот и Санчо Панса.
      Ксюша демонстративно остановилась, закуталась в розовый шарф и бросила на Кукеса из-под мышки Жигалкиной быстрый косвенный взгляд, выражавший сложную смесь справедливого негодования, клокочущей обиды и долго сдерживаемого гнева. Несмотря на столь грозные признаки ее плохого настроения, Птицын, наблюдавший эту сцену, сравнил бы ее скорее с мокрым, нахохленным цыпленком, нежели с разъяренной тигрицей, какой она, наверно, себя ощущала.
      Кукес между тем как будто окаменел, словно его сразил убийственный взор горгоны Медузы. Обыкновенно брызжущий весельем и остроумием, щедро наделенный природным блеском, если только не впадал в депрессию, теперь Кукес представлял жалкое зрелище: он ссутулился, втянул голову в плечи, обмяк, как мешок, глаза остекленели и выкатились наружу - в них застыла общееврейская неизбывная печаль, почему-то особенно выпуклая в профиль. Птицын с энтомологическим интересом следил за быстрыми метаморфозами лица Кукеса.
      Вдруг голова Кукеса дернулась. Он вздрогнул всем телом, точно петух на шестке, которому во сне привиделся соседский индюк, изрядно потрепавший его в жестокой драке. "Я же должен был отдать ей тетрадь Жигалкиной! Как я забыл! Какой болван!" - в патетическом отчаянии пробормотал Кукес и бросился вдогонку за Ксюшей, успевшей скрыться за колоннами.
      Последней из девятой аудитории, переваливаясь со ступеньки на ступеньку, словно по скользкому трапу, с кряхтеньем выползла розовощекая старушка Кикина. В руках она сжимала стопку тетрадок - драгоценнейший груз, а именно лабораторные работы по фонетике: разбитые на компактные куски тексты "Преступления и наказания", затранскрибированные студентами. Собственно, транскрибировала одна только староста группы Птицына и Лунина Ира Селезнёва да еще, пожалуй, несколько старательный девочек из других групп, а все остальные коллективно списывали у них, ничуть не заботясь о титанических усилиях, которые выпали на долю этих подвижниц, убивших несколько суток на рисование крышечек, апострофов, еров и ерей, разъявших, как труп, какую-нибудь там сцену убийства старухи-процентщицы.
      Дотошная Идея Кузьминична Кикина, с присущей ей педантической скрупулезностью, умудрялась отыскивать тьму ошибок в списанных работах, притом что она нисколько не сомневалась, что они списаны. Она наслаждалась своим законным правом заставить студента много раз подряд опять и опять погрузиться в волшебный мир транскрипций.
      В ее облике, несомненно, было что-то фонетическое, точнее фанатическое: столько сладости, даже патоки, разливалось по ее желтому пергаментному лицу, в то время как она произносила свою любимую фонему "И-И-И". Сахар был поистине быстрорастворимым, если бы только сладость то и дело не переходила в желчь.
      Кикина произносила слова с блаженнейшей интонацией ласкового участия к людям. Она радушно улыбалась, так что глаз не было видно, а губы вытягивались в ниточку и соединяли между собой румяные дряблые щеки, ходившие вверх-вниз наподобие громоздкого циркового велосипеда с надутыми бордовыми колесами, между которыми на маленьком сиденьице спрятался крошечный клоун - нос-кнопка. Сахарная улыбка заполняла всю аудиторию и отделялась от ее лица, как улыбка Чеширского кота, заставляя студентов вздрагивать от кошмарных воспоминаний о пяти-семи пересдачах затранскрибированных текстов. Никто не сомневался, что она подсунула им "Преступление и наказание" из тайного злорадства. Послал же им чёрт такого фонетиста, в дополнение наградив старушку должностью замдекана по учебной работе!
      Птицын увидел, как сбоку от раздевалки в холл вышел Миша Лунин, как всегда никого не замечавший, витавший в облаках, с блуждающим взором и запрокинутой вверх головой, с лицом несколько одурелым, но одухотворенным. Наверно, он сочинял стихи.
      Лунин безмятежно размахивал громадным черным дипломатом, которым втайне гордился, считая, что хоть он и обтянут дешевым заменителем, но очень похож на настоящую крокодилову кожу. Расстегнутое пальто Лунина, болтавшееся на локтях, странно-синего цвета с золотой искрой, напомнило Птицыну наваринский дымчатый фрак Чичикова. На голову Лунин нахлобучил мягкую фетровую шляпу с широкими полями - летнюю шляпу в такой мороз! Брр! Не однажды Миша показывал Птицыну шелковую подкладку шляпы, где был обозначен год выпуска - 1799. Год рождения Пушкина. Миша называл свою шляпу пушкинской.
      Миша Лунин шел наперерез Кикиной, которая вонзилась в него цепким взором стервятника (несмотря на старость, она никогда не носила очков и сохраняла острое зрение младенца). Понятно было, что сейчас она его сцапает. Птицын спрятался за колонну.
      - Молодой человек! - надтреснутым фальцетом сладко проблеяла старушка Кикина. - Подойдите-ка сюда! Ближе, ближе...
      Кикина остановилась посреди холла, как раз под самым акустическим местом, так что Птицын мог отчетливо слышать каждое слово разговора, точно стоял рядом. Он видел часть ее улыбающегося профиля и зачесанные назад седенькие височки, открывавшие гладкий, без морщин лоб. Пучки морщин собрались у глаз и на кончиках губ.
      - Здравствуйте... - пробормотал Миша, снимая шляпу и маленькими шажками приближаясь к Кикиной, впрочем держась от нее на некотором безопасном расстоянии. Так в школе тщедушный отличник подходит к ухмыляющемуся хулигану, не без основания ожидая удара в ухо.
      - Что ж вы, мил человек, лекцию прогуливаете? Или знаете все лучше самого Александра Христофоровича Востокова? А может быть, вы перечитывали труды Реформатского, или Ованесова, или Льва Владимировича Щербы?... И вам не нужны никакие лекции... Вы и так все знаете...
      Кикина теребила желтую вязаную кофточку, которую она изредка, по холодным дням, накидывала на всегдашнее темно-серое старушечье платье с белыми разводами - студенты ядовито окрестили их сперматозоидами. Скачущие в разные стороны, с непомерной головой и узеньким хвостом, они, действительно, напоминали живчиков. Миша, стоявший рядом с Кикиной, слегка пригнувшись, тоже теребил свое пальто, на котором, как и у Кикиной, хаотически разбегались золотые искры, очень похожие на живчиков на ее платье. Казалось, они шалят, эти живчики, перепрыгивая на Мишу и обратно.
      - Электрички отменили, Идея Кузьминична! Я целый час ждал в Ивантеевке... Там какая-то авария... - виновато пролепетал Миша, помахивая дипломатом.
      - В прошлый раз ты, любезный друг, говорил, что у тебя заболел дядя, и ты бегал ему за лекарством, - розовощекая старушка перешла на акцентированное "ты", пользуясь своим служебным положением, возрастом, наконец, авторитетом заслуженной партизанки, которая участвовала в героическом рейде по немецким тылам в составе конницы генерала Доватора.
      - Но у него на самом деле больное сердце... - грустно сказал Миша, решив не уточнять, что дядю четыре дня назад похоронили. Все равно она не поверит или уж подумает, что он спекулирует даже на смерти.
      - При больном сердце человек всегда держит нитроглицерин в нагрудном кармане! - отрезала Кикина и, достав из кармашка желтой кофты стеклянную бутылочку, помахала ею у Мишиного носа. - А в позапрошлый раз, - безжалостно продолжала она, тряхнув щеками, - ты сказал мне, глядя прямо в глаза, что сбедил ногу, то ли подвернул, то ли вывихнул, и клялся Христом Богом, что на следующей лекции будешь обязательно. Стало быть, обманул! В который раз?.. Что мы с тобой будем делать, вразуми старуху? Созовем комитет комсомола или сразу ставить вопрос об отчислении? Между прочим, твоей тетрадочки с транскрипциями у меня как не было, так и нет!.. Ты ее в поезде оставил? Или у тебя ее украли злые люди?
      - Я принес. Я сделал... - Миша засуетился, достал тетрадь из дипломата.
      Кикина немного смягчилась, однако закончила строже, чем начала, согнав с лица улыбку:
      - В общем, любезнейший Лунин, решай серьезно: кем ты хочешь быть: студентом... тогда изволь выполнять все требования... или... разгильдяем? Ну коли так...
      - Он старается быть хорошим! - к Кикиной подошла синтаксистка Мишлевская. - У него, Идея Кузьминична, вы знаете, способности к языкам! Я думаю, он в скором времени станет полиглотом.
      - Если бы я этого не знала, Алла Владимировна, - я бы по-другому с ним разговаривала. Я сама отправила его к Солодубу! А он прогуливает лекции по фонологии. Одну пропустит - потом ничего не поймет! Талант, мил человек, - снова обратилась Кикина к Мише, виноватый вид которого примирил ее с действительностью, - требует вышколенности, ежедневной работы до пота, уж поверь мне, старухе, а стихи подождут... Никуда не денутся...
      - Идея Кузьминична, так он же пишет стихи на английском! - широко заулыбалась Мишлевская, сверкнув большими очками.
      Миша однажды метко назвал ее Джокондой. Мишлевская, как и Кикина, почему-то тоже обожала улыбаться, несмотря на то что имела безобразнейшие черные зубы.
      Долговязая Мишлевская подхватила низенькую Кикину под руку, и они заковыляли прочь. Кикина, поёживаясь, жалобно причитала:
      - Чтой-то зябко нынче!
      На ходу Кикина бросила Мише:
      - Правильно сбрил бороденку... Как монашек ходил... Не шла она тебе... Не шла...
 
      7.
 
      - Джоконда тебя спасла? Привет! - Птицын вышел из-за колонны и своим неожиданным появлением слегка напугал Мишу.
      - Да-а... Дай Бог ей здоровья... - Миша, вздрогнув, вышел из оцепенения и протянул Птицыну руку. Большой палец Птицына скользнул по шраму на Мишиной кисти, а горячие пальцы коснулись влажной руки Лунина - резкий укол в ладонь, и Миша непроизвольно отдернул кисть: электрический разряд, быстрый, но чувствительный, проскочил между ними.
      - Ты что-то стреляешься! - встряхнув ладонью, робко упрекнул он Птицына.
      - Бытовое электричество, - констатировал Птицын.
      Внезапно Миша вспомнил, как они с Птицыным познакомились. На помойке. Символическое место для знакомства! Сразу после поступления в эту контору, студентов (вместо отдыха) отправили на четыре дня на практику - чистить дворы завода "Каучук". У мусорного ящика они и встретились. Миша курил, сидя на корточках, а Птицын брезгливо морщился и нервно ходил кругами; своим громким поставленным баритоном, который трудно было ожидать в таком тщедушном и крошечном тельце, Птицын костил администрацию, уверяя, что ректор с проректором уже давно купаются в Ялте вместе с ядовитой старушкой Кикиной, а они, как идиоты, разгребают Авгиевы конюшни в душной Москве.
      Временами Птицын сильно раздражал Мишу. В метро, например, он развлекался тем, что ни с того ни с сего вдруг уставится на какого-нибудь несчастного, затравленного жизнью пенсионера или застенчивую девицу и глядит на них в упор, не моргая, пока те не начинают ёрзать, злобно и испуганно взглядывают на Птицына, стараются не отвести глаз и переглядеть нахала, но куда им... Птицын насмешливо изучает их лицо и одежду, при этом громогласно комментирует: "Бюст у нее кривоватый: посмотри, правая грудь крупнее, левая значительно меньше!" Или: "Уши у него посажены прямо на макушке!" Мише становилось не по себе. Ну зачем так издеваться над человеком?! Мише казалось, что и он несет часть вины за эти насмешки Птицына. Впрочем, как иногда ни хотелось Мише одернуть Птицына и поставить его на место, он побаивался: легко расстроить дружеские отношения, а как их потом восстановить! Притом Миша часто пользовался пробивной силой Птицына в корыстных целях. В непростых отношениях с враждебным миром, который не слишком был расположен к Мише и часто ощетинивался, Птицын, с его громким голосом и наглым взором, играл роль буфера между ним, Мишей, и миром; точнее сказать, Птицын был танком, бросавшимся в бой очертя голову, так что за его броней можно было до времени спрятаться и вяло шлепать по грязи, всячески оттягивая стычку с противником.
      Птицын критически осмотрел Мишу, сделал губами гримасу:
      - Лицо у тебя стало босое... По крайней мере, ректор не узнает... Это уж точно... С бородой ты был похож на князя Мышкина, а без...
      - На Рогожина?
      - На Настасью Филипповну! - усмехнулся Птицын. - У тебя чрезвычайно страдальческое выражение лба... Как у Настасьи Филипповны... Как будто тебя хотели принести в жертву какому-нибудь злобному богу... Молоху... но передумали... отложили до следующего раза... Кстати, ты не помнишь, как фамилия Настасьи Филипповны?
      - Представления не имею.
      - Барашкова! И ты тоже только что был на заклании... Тебе Кикина чик-чик делала, - Птицын провел ладонью по шее.
      - Чикина?
      Птицын рассмеялся.
      - Точно! Учихина!
      - За-учихина!
      - Каламбуристика! (Они вместе посмеялись.) Она и тебя заучит, - заметил Птицын. - Мало ей собственных детей... К тебе она, по-моему, как к сыну относится... нежно... ласково. Говорят, она женщин не переваривает... На экзамене их валит кучами...
      - Почему?
      - Как почему? Потому что она многодетная мать, и у нее двенадцать детей! Представляешь? Двенадцать дочерей!
      - Не может быть!
      - Еще как может! Трое работают у нас в институте... Две - на кафедре общего языкознания, а одна - лаборанткой у Козлищева.
      - Как это ты все знаешь! - удивился Миша.
      - Я же не в безвоздушном пространстве живу...
      - Чем в таком воздухе, уж лучше совсем без воздуха... - пробормотал Миша, угрюмо озираясь.
      - Это ты прав. Воздух здесь тяжелый! Ты идешь на Козлищева?
      Птицын достал из дипломата два яблока, протянул одно Лунину.
      - Придется! - Миша тяжело вздохнул, поблагодарил кивком и, откусив, заметил: - Я уже три раза прогулял!
      - Плохи твои дела! Говорят, он всех помнит... Особенно тех, кто манкирует его лекции... Он на экзамене оставляет их напоследок... Так сказать, на десерт... Козлищев ведь гурман!
      - Что-то не похоже... У него лицо какое-то пресное...
      - Интеллектуальный гурман! - уточнил Птицын, жуя. - Любит Пушкина, Лермонтова, Фета... За них глотку кому угодно перегрызет!
      - Не любишь ты людей!
      - А за что их любить? Что хорошего они мне сделали?! Помнишь, как Паша Баранов сдавал экзамен Козлищеву?
      - Это кто такой?
      - Ну... курсом старше... Жирный альбинос в очках... с маленькими красными глазками... Взял он билет: "Знаете, профессор, у меня горе: вчера моя невеста вышла замуж за другого!" Козлищев задергался, засуетился: "Вас тройка устроит?" - "Вполне!"
      Они опять похохотали. Парадокс: едва Миша видел Птицына, его настроение резко улучшалось. То же самое происходило и с Птицыным, о чем он не раз с удивлением говорил Мише.
      Птицын с хрустом дожевал яблоко и торжественно положил огрызок на самый край ленинского пьедестала.
      - Это неинтеллигентно, - кротко заметил Миша.
      - А я никакой не интеллигент. Мой дед землю пахал. Терпеть не могу интеллигентов. Слюнявые, сентиментальные сволочи, к тому же склонные к предательству. Сначала предадут - потом каются. Размазывают сопли по щекам. Правильно их Ленин всех выслал за кордон.
      - Знаешь, в чем гвоздь спора Лао-Цзы с Конфуцием? - неожиданно спросил Миша, скорее продолжая разговор с самим собой, чем с Птицыным.
      - Ну?
      - Конфуций считал, что человек по природе зол, его сущность - дикарство ("чжи"). Следовательно, человека надо воспитывать, прививать ему "вэнь"... что-то вроде интеллигентности. А Лао-Цзы верил, что человек по природе божественен, то есть сопричастен Великому Дао. А Дао, Бог - это самое естественное Естество, и чем больше человек удаляется от своего первоначального состояния, чем больше теряет естественность, тем больше на его сущность напластовывается дикости ("чжи"). А если на эту дикость еще напластовать и "культурность" ("вэнь"), то человек станет хитрее, эгоистичнее... хуже... Вот почему Лао-Цзы еще до Фрейда, до Юнга призывал все эти "напластования" как бы вытащить наружу, выпустить из себя сумасшедшего, как джинна из бутылки...
      - Выпустить, конечно, можно... - задумчиво протянул Птицын. - Боюсь только, этот сумасшедший наломает столько дров... А бутылка окажется пустой... И вообще, все это теории, теории... А древо жизни пышно зеленеет... Лао-Цзы, Конфуций, Дао... Чем в таком случае хуже теория Носкова?.. Помнишь, он нам излагал? "Все - дерьмо, а мир - большая задница!" Глубокая теория! Носков ее еще остроумно развивал: "Но ведь дерьмо - это продукт задницы! Следовательно, являясь непрерывным производителем дерьма, задница сама себе роет яму, в которой и потонет!.. Апокалипсис!"
      - Любить людей - это не теория, а практика, - назидательно проговорил Миша. - Трудная практика.
      - Хотелось бы их любить... Жизнь к этому, правда, не располагает... К сожалению... Ну, допустим, я люблю... И что из этого выходит? Любить - значит жертвовать. Ты согласен?
      - Согласен.
      - А нужны ли твоей возлюбленной жертвы?
      Птицын сделал длинную паузу, во время которой Миша, задумавшись, не нашелся, что ответить.
      - Вот видишь! И потом, - продолжал Птицын, - что у тебя есть такого, чем не стыдно было бы пожертвовать?!
      Снова Миша промолчал. Птицын с торжествующей улыбкой подвел итоги:
      - Твоя любовь никому не нужна, кроме тебя самого... Так что носись с ней, как с писаной торбой, лелей ее, холь... На пенсии будешь рассказывать внукам, как крепко в институтские годы ты любил Лизу Чайкину... А она вышла замуж за Федота Кургузого, слесаря-ремонтника из ЖЭКа.
      - Фу, какая мерзкая фамилия! - возмутился Миша.
      - Увидишь, мои пророчества оправдаются!
      - Особенно насчет Кургузого... Посмотрим... Ждать осталось недолго: лет сорок-пятьдесят... А по поводу любви... я не ответил...
      - Не ответил.
      - Твои вопросы - это все равно что коаны.
      - Это что еще за дичь?
      - Коан - даосский вопрос без ответа. Один японский профессор Токийского университета... он преподавал философию, религию... отправился в гости к монаху, исповедовавшему дзен... "Я хотел бы понять, что такое дзен, объясните, пожалуйста..." Монах приготовил чай и, ни слова не ответив, стал наливать его из чайника в чашку профессора. Чашка наполнилась до краёв... но монах льет себе и льет... невозмутимо так... В конце концов профессор не выдержал: "Простите, но ведь льется мне на штаны..." Монах убрал чайник и говорит: "Ваше эго подобно этой чашке. Сколько ни вливай, ничего не изменишь. Ваше эго переполнено знаниями и хочет еще. Но пока вы не опрокинете чашку и не забудете все ваши знания, вы не поймете, что такое дзен..." У Басё есть странное хокку. После того как в Эдо (старое название Токио) сгорела его хижина, он отправился путешествовать на север и по дороге написал:
      Старый пруд.
      Прыгнула в воду лягушка.
      Всплеск в тишине.
      Китайцы говорят: "Когда рисуешь дерево, нужно чувствовать, как оно растет". Ты чувствуешь?
      Теперь Птицын задумался, ушел в себя и тоже не нашел ответа.
      - Вот тебе еще пример коана, - заторопился Миша, пока еще интеллектуальное преимущество оставалось на его стороне. - "Каким было твое первоначальное лицо до твоего рождения?"
      - Глупым, - со смехом парировал Птицын.
      Прозвенел звонок. Они потянулись в девятую аудиторию вслед за толпой.
      Посмеявшись, Миша все-таки хотел дожать Птицына:
      - Ну тогда еще коан: "Хлопок - звук от двух ладоней. Каков же звук от одной?"
      Птицын застыл в недоумении. Лицо у него и вправду на этот раз было довольно глупое.
 

ГЛАВА 3. РУСЛАН И ЛЮДМИЛА.

 
      1.
 
      Козлищев взошел на кафедру, положил на нее дипломат, ключиком отстегнул замки, достал стопку перфокарт, стянутых резинкой (она походила на пухлую колоду игральных карт). Затем задумчиво, ни на кого не глядя, постучал себя по груди, изогнулся так, будто балансировал на краю пропасти, резко выкинул правую руку вперед откуда-то из-под мышки, точно хватал ящерицу за хвост; его рука неожиданно застопорилась, повисла в воздухе и сделала обратное движение в глубь пиджака, точнее во внутренний карман, выдернув оттуда футляр с очками. Так же задумчиво он извлек очки из футляра. На душки очков была надета длинная цепочка. Сначала он повесил ее себе на шею, как надевают медаль спортсменам, потом водрузил очки на нос.
      Птицын машинально следил за всеми этими манипуляциями, потому что они повторялись каждую лекцию и порядком всем надоели: студенты давно потеряли к ним всякий интерес. Все было как обычно. Вот сейчас Козлищев достанет из дипломата пакет с молоком и пластмассовый раздвижной стаканчик, нальет в него молока. Когда у него першило в горле, он, прежде чем продолжить разговор о литературе, жадно пил молоко. Носков, оказавшийся соседом Козлищева по подъезду в доме институтских преподавателей на "Юго-западной", клятвенно уверял, что Козлищев держит у себя на балконе козу и она будто бы регулярно гадит на соседа снизу. Этот сосед, по его рассказам, лично жаловался Носкову и обещал заявить в милицию, к тому же поставить вопрос ребром на заседании правления ЖСК о выселении Козлищева из его четырехкомнатной квартиры, которую он занимал совместно с женой и козой Земфирой.
      Старательные девочки уселись поближе к кафедре, чтобы записать каждое драгоценное слово Козлищева. В институте он прослыл, непонятно почему, лектором от Бога, этаким вдохновенным витией, ораторский дар которого не полностью востребован публикой. Кроме того, девочки мозолили ему глаза, чтобы на экзамене он был с ними поласковей. По институту бродили легенды, что на экзаменах Козлищев - лютый зверь: приходит к восьми утра, а уходит в одиннадцать вечера вместе с гардеробщицей, давно точившей на него зуб. На экзамене Козлищев сбивал студентов с толку внезапными непредсказуемыми вопросами: "Кто ваши родители? Кем отец работает? Вы в каком месяце родились? Сестренка есть? У вас трехкомнатная квартира?"
      Те, кто уселись повыше, приготовили кроссворды, книжки, вязальные спицы и клубки с пряжей - в этом было что-то умиротворяющее, прочное, как мир: Козлищев ораторствовал - девочки вязали.
      Козлищев налил молока, убрал дипломат вниз, в глубину кафедры, как кукольник - куклу внутрь райка. С громким стуком похлопал он по кафедре пухлой перфорированной колодой. Это означало: внимание, начинаю! Победным жестом сдернул резинку со стопки. Так фокусник сдергивает тряпочку с пустого цилиндра, вытаскивая из него зайцев, кур, индюков - к блаженному восторгу зрителей.
      - Общеизвестно, что творчество Пушкина 1820-1824 годов отличается своим откровенным и почти господствующим лиризмом! - завопил вдруг Козлищев пронзительным тенором.
      Все вздрогнули. Козлищев сделал длинную паузу, лег грудью на кафедру, снял очки, мечтательно помахал ими перед лицом, белесым, веснушчатым, сморщенным, как печеное яблоко, встряхнул светло-русыми кудрями и с желчной ненавистью прошипел в аудиторию каверзные вопросы:
      - Можно ли поэму "Руслан и Людмила" отнести к романтизму? Или, может быть, к предромантизму?
      Тон его вопросов был угрожающим, тем более что каждый вопрос он сопровождал резким выбросом тела направо и налево, как бы ожидая ответа на первый вопрос с одной стороны аудитории, а на второй - с противоположной. Ответа не последовало ниоткуда.
      Козлищев схватил первую перфокарту, опять водрузил очки на нос, уткнулся в перфокарту и забормотал (лекция, слава Богу, началась - все успокоились, взялись за вязание, книги, болтовню, кроссворды):
      - Сразу же после появления поэмы в печати и рецензии "Жителя Бутырской слободы" она ставилась в прямую связь с романтизмом Жуковского. Воейков также причислил поэму к романтическому роду. С ним согласился Перовский, в котором сам Пушкин увидел единомышленника и считал его умней других критиков. Белинский не нашел в "Руслане и Людмиле" признака романтизма, считая ее подновленным классицизмом, связывая поэму со средневековым романтизмом. Однако Дмитрий Дмитрич Благой не согласился с критиком, справедливо отмечая, что в противовес "гармонической", "мистической", "дворцовой" романтике Жуковского, Пушкин создал новый тип романтики - ренессансной, земной, чувственной, материалистической...
      Арсений Птицын с вялой иронией подумал, что спор о романтизме или предромантизме Пушкина настолько же актуален, насколько бешеная полемика ленинградской и московской фонологической школ о фонеме "Ы". Кажется, московская утверждала, что фонема "Ы" существует взаправду, а ленинградская с пеной у рта доказывала, будто фонема "Ы" есть только вариант фонемы "И".
      Девятую аудиторию украсили зажигательными плакатами в связи с сегодняшним показательным концертом-зачетом по выразительному чтению. Птицын окидывал взглядом аудиторию и читал: "Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести" (Ник. Заболоцкий), "Доброе слово что глоток воды" (Пословица), "Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин" (Вл. Маяковский).
      Рядом с Птицыным сидел Кукес, который успевал острить на два фронта: он шептал остроты на ухо Ксюше, сидевшей слева от него (они уже помирились), и тут же, повернувшись, повторял их Птицыну.
      - Я русский бы выучил только за то, что им обложил меня слесарь в пальто.
      - Почему в пальто? - искренне удивился Арсений. - Это что, униформа слесаря?
      - Не поэт ты, Птицын! Не поэт... Тебе бы пользы всё... На вес кумир ты ценишь Бельведерский! Ты - логик. Поэтому не любишь анекдотов про армянское радио. Там особая поэзия. Кстати, хочешь свежий логический анекдот? Тебе должно понравиться...
      - Валяй!
      - Знаешь, чем отличается французский секс от польского и русского?
      - Чем?
      - Во Франции занимаются сексом. В Польше смотрят по телевизору, как во Франции занимаются сексом. А в России читают в газетах, как в Польше смотрят по телевизору, как во Франции занимаются сексом.
      Кукес радостно захихикал, как будто сам был автором этого анекдота, щелкнул пальцами, снизу заглянул в лицо Птицына; не обнаружив никакой реакции, он повернулся в сторону Ксюши - та тихо смеялась. Кукес что-то пошептал ей на ухо.
      - Ну, как анекдот? - поинтересовался он у Птицына, оторвавшись от Ксюши.