Болваны

      - Это что, результат разговора?
      - У него такой же, на том же самом месте. Сначала мы говорили вежливо. Покурили "Филип Мориц". Потом он, такая свинья, перешел к угрозам. Я поставил его на место. Циля - это самое неприятное - встала на его сторону. Я особо не дергался, тихо-спокойно взял пепельницу с журнального столика и высыпал ей на голову... Там было довольно много окурков. Она разрыдалась (ты помнишь, какие у нее изумительные волосы!), пошла мыть голову. А ее благоверный... бывший благоверный... полез в драку.
      После ухода Голицына Арсений впал в глубокое уныние. Он хотел на все плюнуть и залечь спать... в 7 часов вечера, если бы не звонок Лунина. Тот слезно просил принять его, чтобы рассказать о встрече с Лизой Чайкиной. Птицын пошел на кухню ставить чайник.
 
      6.
 
      Миша с Лизой вышли на "Арбатской", прошли через переход, и Лиза завела Мишу в маленький дворик рядом с Суворовским бульваром.
      - Вот кто мог бы стать моим мужем! - Лиза показала на памятник Гоголя.
      Лунин не любил Гоголя, хотя и признавал его талант, быть может даже гений. Гоголь был не его писатель. Бывают писатели свои и чужие. Гоголь всегда оставался ему чужд.
      Только однажды Миша побывал возле этого памятника, и тоже не по своей воле: его привел Птицын, который, наоборот, восхищался Гоголем и считал его одним из самых близких себе людей. Притом Птицын, в отличие от Миши, в буквальном смысле плевал на авторитеты. Громкое имя для него абсолютно ничего не значило. Он рассказывал Мише, как судьба его сводила со знаменитыми актерами, писателями, потому что их дети были его одноклассниками. Чаще всего Птицын высмеивал это общение со знаменитостями, подавая его как еще одно воплощение бесконечного абсурда. Птицын довольно удачно передразнивал великих.
      Именно у памятника Гоголя Птицын делал карикатуру на Фазиля Искандера. Птицын выпячивал вперед нижнюю челюсть, оттопыривал губы, глаза у него вылезали из орбит и стекленели. Лицо начинало походить на резиновую игрушку с пищалкой: когда сжимаешь ее в кулаке, она сплющивается и пищит, после чего молча расправляется. То же происходило с челюстью и лбом Птицына: они становились как бы резиновыми. Вместо писка Птицын выдавал бессвязный, дремучий бред, который якобы исходил от Искандера: "Зрелый Пушкин строил дом. Он бежал от бездомья молодости. (Лоб Птицына покрывался складками, как спущенный с ноги шелковый чулок.) Дом и семья - вот его новая Родина, его пристанище. (Отвисшая челюсть захлопывалась, оттопыренная нижняя губа некоторое время продолжала вибрировать; глаза навыкате оставались выпученными, грозно неподвижными.) Гоголь - это бездомье. Одиночество и тоска. Дорога к чужим людям и обратно - вон, в холод ночи, в неуют, прочь, прочь, прочь. Вот они - две темы русской литературы, две всемирные парадигмы: дом и бездомье! (Челюсть отвисала, морщины на лбу расправлялись, глаза втягивались в глубь глазниц и устало прикрывались веками.)
      Лиза подвела Мишу к памятнику. Было темновато и зябко. Гоголь, сгорбившись и ссутулившись, больной и усталый, опустил долу свой острый крючковатый нос. Его согревали две шинели: одна легкая, больше похожая на плащ, накинутая на плечи каменная шинель, другая - снежная, наброшенная поверх первой. Шапка из снега лежала на волосах Гоголя.
      Миша с Лизой дважды обошли вокруг памятника: вереница гоголевских персонажей - городничий, Бобчинский и Добчинский, Плюшкин, Чичиков, Пискарев, старосветские помещики, Тарас Бульба и другие - двигались по кругу вслед за Хлестаковым, который пятился от них задом и, похоже, дирижировал этим шествием. Замкнутый круг задавал ритм вечного движения.
      - Посмотри-ка, - сказала Лиза, - он сидит на камне. (Действительно, поначалу Мише показалось, что Гоголь сидит на высоком кресле со спинкой, но нет: сбоку шинель складками ниспадала на грубый, необтесанный булыжник.)
      - Ты читал Евангелие? - опять спросила Лиза.
      - Просматривал.
      - Помнишь там слова Христа о краеугольном камне, который отвергли строители, но он сделался главою угла?
      - Припоминаю.
      - Вот на этом камне - камне веры - сидит Гоголь... Мой небесный муж!..
      Миша почувствовал ревность и хотел ядовито возразить, что Гоголь был гомосексуалистом (об этом ему поведал Носков). Сдержался и сказал другое:
      - Нельзя сказать, что он устроился с удобствами: вид у него крайне грустный.
      - Смех здесь не уместен, - отрезала Лиза. - Сейчас ты все равно этого не поймешь... рано... может быть, после...
 
      7.
 
      Миша нашел Птицына в мрачном настроении. Тот в нескольких кратких словах пересказал разговор с Джозефом по поводу Верстовской. "Вот бабы!" - в сердцах пробормотал он и, прежде чем слушать Мишину любовную сагу, улегся поперек дивана, забросив ноги на ковер, висевший на стене. Даже в самом сумрачном расположении духа Птицын не отказывал себе в удобствах.
      Миша сел на краешек софы, ссутулился, судорожно сцепил руки. На протяжении всего рассказа Птицын с удивлением разглядывал эти сомкнутые иссиня-бледные пальцы, которые, следуя какому-то собственному внутреннему ритму, сжимались то сильней, то слабее, но так до конца и не разомкнулись.
      Миша начал издалека: с Джозефа, черных очков и Ханыгина. Птицын поначалу согласился с Мишей, что Голицын все выдумал, но потом его заинтересовала одна любопытная деталь: черные очки Ханыгина. Немыслимо, что бы Ханыгин с Голицыным сепаратно договорились одновременно блеснуть черными очками на пару. Он развил Лунину целую теорию так называемых "парных случаев". Допустим, если тебя на улице матом обложил прохожий пьяница, не огорчайся, жди продолжения: в конце дня к тебе приклеится бдительный милиционер и станет требовать документы, подтверждающие твою личность; если ты сломаешь ногу, то обязательно порежешь и палец; или если тебя ударит током из одной розетки, через час ты получишь второй удар - из другой; встретившись с одноклассником, которого ты не видел десять лет, ты пройдешь двести шагов и столкнешься с одноклассницей, не попадавшейся тебе на глаза двенадцать лет. Одним словом, теория "парных случаев" действует непременно в качестве момента истины, правда абсурдной истины, до смысла которой никак не докопаться.
      Птицын, как всегда, выспрашивал у Лунина подробности, которые тот с трудом припоминал. История с аспиранткой Птицыну показалась совершенно фантастической.
      Он позвонил Кукесу:
      - Лёня! Привет! Ну как ты сдал? Четыре? Поздравляю... Ксюша помогла... Понятно! Всё равно... Чижику сдать трудно... Молодец! Слушай, а аспирантка у вас там принимала? Нет? Один Чижик! А-а... А Гарик как сдал? Как-как? Еще раз.... Не уловил... Да... Понятно... Вот в чем дело! Забавно... А Чижик? Рвал на себе волосы?.. И что Туркина?.. А где был Голицын? Ну, ясно... Спасибо. Увидимся. Тебе теперь легче, ты вольный казак, а нам еще предстоит... эта дрянь... Да... Ну а как со здоровьем? Нормально! В больнице какие-то таблетки давали? Успокоительные... И сейчас пьешь? Ясно, ясно... Ладно... Встретимся... Пока.
      Птицын положил трубку.
      - Интересная история! - объяснил он Лунину. - Аспирантки никакой не было. Этого следовало ожидать. Ну, ты слышал. Голицын получил "три". А перед ним сдавала Туркина. Она ответила на "пять". Ее зачетка лежала на столе рядом с зачеткой Джозефа. Чижик замешкался и не сразу поставил оценку. Просил ее подождать... Велел зайти попозже... Она, радостная, отправилась жрать в буфет, как сказал Кукес. Джозеф сел, ответил. Чижик берет зачетку, ставит ему "три", а Туркиной - "пять". Джозеф берет свою зачетку и уходит. Через пару минут приходит Туркина, раскрывает свою зачетку, а в ней - "тройка". В чем дело? Туркина в слезы. Чижик ничего не может понять. До него не сразу доходит, что он перепутал "зачетки". Туркина бросается догонять Джозефа. А того и след простыл. Туркина возвращается к Чижику, рыдает. Чижик чешет свой жирный подбородок и говорит: "Да... нехорошо... нехорошо вышло..." В ведомости он проставил все, как надо... А в зачетке исправить побоялся... дескать, переговорит в деканате... Вот тебе и аспирантка!
      Лунин не прореагировал на дознание Птицына и продолжил рассказ. Птицына, наоборот, что-то сильно взволновало, он не лег на диван, а нервно стал ходить по комнате и сильнее мрачнел. Впрочем, слушал он гораздо внимательней. Опять он прервал Лунина - теперь уже на ювелирном магазине. До Лизы Чайкиной Миша никак не мог добраться: благодаря Птицыну, он вязнул в мелочах.
      - Как ты сказал: селенит? Еще раз, что с ним происходит... с этим камнем? Как он говорил?
      Миша повторил с некоторым раздражением.
      - Где-то я уже это встречал? Но где?
      Птицын подошел к шкафу и стал разглядывать корешки книг. Это продолжалось довольно долго.
      - Дальше рассказывать? - спросил Миша.
      - Подожди... Минутку!
      Птицын встал на стул и с верхней полки вытащил пухлый серый том.
      - Вот что нам надо... Если не ошибаюсь...
      Он стал его листать.
      - Вот! Нашел! - он здорово обрадовался. - Послушай (это Уайльд... "Портрет Дориана Грея"): "Селенит убывает и прибывает вместе с луной, а мелоций, изобличающий вора, теряет силу только от крови козленка". Что скажешь? Про кровь козленка он тебе не рассказывал?
      Миша искренне удивился.
      - Зачем ему все это надо?
      - Зачем?! -- Птицын невесело рассмеялся. - Помнишь, как он пригласил нас на свой день рожденья? Прямо с улицы звонил Лянечке?
      - Припоминаю.
      - А когда, на следующий день, мы пришли с подарками, Лянечка в три часа дня застилала постель: убирала простыню, подушки...
      - Помню! -- кивнул Лунин.
      - Так вот! Редкое наслаждение: ткнуть ближнего в дерьмо. Вот, мол, вы кто - дети, не знающие женщин, а я на этом пуд соли съел. Завидуйте, я - гражданин Советского Союза! В общем, он тебя облапошил, как младенца... Со мной он бы не решился на такие штучки!..
      Резкий телефонный звонок оборвал его речь. Птицын перестал бегать по комнате, снял трубку.
 
      8.
 
      - Аллё?
      - Здравствуйте. Арсения будьте добры...
      Птицын мгновенно узнал голос Верстовской по меланхолически тягучим гласным (да и как бы он не узнал его!)
      - Привет! (Птицын сделал большие глаза и прошептал Лунину: "Верстовская!") Не чаял тебя услышать... Что скажешь хорошего? (Птицын вернул Верстовской ее собственную телефонную формулу-клише - часто Птицын терялся, не зная, что на нее отвечать.)
      Она ответила вопросом на вопрос:
      - Как живешь?
      - Как тебе сказать? Вот лежу на софе и смотрю в потолок... на крюк от люстры. Соображаю: выдержит он меня или нет? Вероятней всего, нет... слишком большая тяжесть. У нас люстра года три назад уже падала... сама по себе.. Пришлось менять и заделывать дырку асбестом. Но главное: мылить петлю! Это не по мне. Как-то не эстетично.
      Птицын готов был поклясться, что Верстовская улыбнулась, одобрив его дуракавалянье.
      - Зачем ты подослал ко мне Голицына? - пошла она в наступление.
      - Никто к тебе его не подсылал... Он встречался с тобой по собственной инициативе...
      - Что вы ко мне все пристали?! - по-бабьи взвыла она, как будто долго сдерживалась и вот-вот разрыдается.
      Птицын здорово удивился:
      - Все? Кто все?
      - Все-все... И ты, и Виленкин, и Голицын.
      - Голицын, насколько я знаю, хотел с тобой договориться об экзамене за Цилю Гершкович.
      - От этого я сразу отказалась.
      - И что было дальше? - после паузы опять спросил Птицын.
      - Дальше? Дальше он предложил выпить бутылку шампанского... Я не захотела...
      - А что за шампанское, не помнишь? Полусладкое?
      - Кажется, "Брют". Я его не люблю...
      - Вот как! Ну и?..
      - Ну и всё... Он спрятал шампанское в сумку.
      - Вы сразу после этого расстались?
      - Еще немного посидели...
      - Ах, да... Тебе ведь нужно было время, чтобы затвердить, что я слишком робок и что женщины не любят робких, - Птицын не смог сдержать обиды.
      - Кто это говорил? Я?! - Верстовская возмутилась до глубины души. - Это он говорил, а не я. И еще намекал, что он-то, в отличие от тебя, не робок, наоборот, очень смел. Мне с ним будет хорошо. Дал мне свой телефон... "Звони в любое время дня и ночи. Для тебя я всегда свободен!.."
      - Ты его, конечно, поблагодарила?
      - Навряд ли. И вообще не тебе меня упрекать!
      - Ты права! - Птицын пошел на попятную. - Мы разговаривали с Голицыным с полчаса назад. Он мне врал, что ты сразу согласилась на экзамен, что издевалась надо мной... В конце концов, это его проблемы... Хочешь, я приеду?
      Теперь пауза была взята Верстовской. Длилась она бесконечно долго. По крайней мере, так показалось Птицыну.
      - Приезжай!
      - Через полтора часа буду!
      - Давай через два! Я должна привести себя в порядок.
      - Как скажешь! Договорились. Счастливо!
      Птицын ликовал. Он опять стал бегать по комнате пританцовывая.
      - Ну и подлец, этот Джозеф... Приключения бутылки шампанского... Он занял у меня шесть с полтиной на бутылку шампанского: они, видите ли, поспорили с Цилей по поводу сексуальной сцены у Джона Фаулза, и он проиграл. На эти деньги он купил "Брют", пока ходил с тобой вокруг института, якобы для аспирантки и с целью ее совращения. Потом предложил Верстовской выпить ту самую бутылку. Она "Брют" не любит. В конце концов он высосет ее сам, на кухне, глядя в зеркало и чокаясь с зеркальным двойником. Так что там дальше?.. Я буду собираться, а ты рассказывай... Я все улавливаю...
      Он выбежал в коридор, принес вешалку с одеждой, начал разглядывать, какую рубашку надеть.
      - Я слушаю... слушаю....
      Птицыну, конечно, было уже не до Миши: мысленно он был уже рядом с Верстовской. Самое разумное теперь было бы встать и уйти, но Миша ничего не мог с собой поделать - ему хотелось договорить, и, кроме того, его влекла инерция занудства. Между тем Птицын в приподнятом настроении слушал, временами посмеивался, отпускал ехидные замечания и продолжал одеваться. Над сценой с Виленкиным он много хохотал:
      - Так он сказал: я серый человек?
      - Да.
      - Доброхот! Подумать только!.. Я тебе не хотел говорить, чтоб не огорчать... Недели две назад Виленкин подбежал ко мне в буфете, прямо к столику, и тоже шепотом дал ценный совет: "Арсений! Зря вы общаетесь с Луниным: он шизофреник!" Правда, в отличие от тебя, я не стал его благодарить, а прямо спросил: "Откуда у вас такие сведения?" Он помялся-помялся, потом нашелся: "Из верных источников!" - "Каких?" - "Не могу их раскрыть..." - "Источники ошибаются". Он пожал плечами и отошел.
      Миша был на сто процентов уверен, что Птицын обидится на серого человека: он страшно болезненно переживал, когда ему отказывали в таланте, но после разговора с Верстовской он все воспринимал со смехом, его ничем нельзя было выбить из седла. Вместе с тем на "шизофреника" Миша обиделся сам:
      - Скотина же этот Виленкин!
      - Еще какая! У меня большое подозрение, что он отрабатывает какое-то партийное задание, спущенное из недр 1 отдела... Говорят, он параллельно работает на КГБ. Ты обратил внимание: после взрыва парткома висел приказ ректора об его увольнении?.. А он опять всплыл... Дерьмо не тонет! Говорят, он залег на две недели в клинику голодания... чтоб отлежаться... Ты заметил: он похудел: был как сарделька, а теперь стал как сосиска.
      - А зачем он стал пересказывать слухи?
      - Какие слухи? - переспросил Птицын.
      - О том, что мы вместе живем в Ивантеевке?
      Птицын присвистнул и расхохотался:
      - Ну, ты в своем репертуаре! Я думал, ты удачно вывернулся, а ты действительно ничего не понял!
      - Что? Что?
      - Да все то же! Виленкин намекал тебе о своем гомосексуализме. Похоже, он предлагал сделать слухи явью. А ты его обезоружил своим ангельским простодушием!
      - Так он не в Ивантеевке живет? - упорствовал Миша.
      - Где-то в районе "Ждановской". Я однажды слышал, как он звонил маме из института: "Мамуля! Я уже освободился. Грей обед. Через час десять буду на "Ждановской".
      - У него что семьи нет?
      - Кто возьмет такого урода?!
      - Господи! В какой гадюшник мы попали! - громко вздохнул Миша.
      - Справедливо, -- улыбаясь, согласился Птицын.
      Наконец, Лунин подступил к главному.
      Птицын между тем оделся, привез чай на столике с колесами. Пока Миша рассказывал, Птицын задумчиво хрумкал сушкой и прихлебывал чай.
      -... Мы пошли в парк Мандельштама, сели на скамейку... Она говорит: "Неужели это ты все написал?" - "А то кто же? Пушкин?" Она в таком духе говорит, что, мол, вы такие вдвоем ходите... Серые люди, замухрышки...
      - Что они все заладили: серый... серый?..
      - Конечно, она иначе как-то выразилась... тактичней... И вдруг я слышу: "Быть может, я тебе не нужен..." Эти стихи у меня все время вертелись в голове: она сняла их с мозга. - "Ты ясновидящая?" Она грустно улыбнулась - и ничего не ответила.
      - А что она имела в виду? - не понял Птицын.
      Его непонятливость иногда страшно злила Мишу.
      - Это был отказ. Недвусмысленный отказ... Потом мы сели в метро и поехали на Суворовский бульвар...
      Раздался звонок. Птицын снял трубку.
      - Аллё?
      - Это я. Знаешь, не надо приезжать. Я передумала. Извини.
      Птицын услышал короткие гудки.
      - Чёрт! Чёрт! Чёрт! - Птицын забегал по комнате, как затравленный зверь, опрокидывая стулья. Он был вне себя от бешенства.
 

ГЛАВА 9. ПРОШЛАЯ ЖИЗНЬ.

 
      1.
 
      Поезд "Москва - Ивантеевка" отправляется от третьей платформы в 20 часов 15 минут. Остановки по всем пунктам, кроме Яузы". Народ, столпившийся у табло на Ярославском вокзале, ринулся к электричке.
      Птицын с трудом успел занять место. Поразительно, сколько людей 31 декабря едет за город. По его расчетам, в это время большинство обывателей должно возиться у плиты, наряжать елки, сидеть у телевизоров, так нет же: народ вездесущ и хлопотлив.
      "Все эти люди, - думал Птицын, - едут в семьи, к друзьям, собираются вместе и радуются празднику. Почему же для него одного Новый год из года в год - самая страшная мерзость? Он ненавидит этот праздник. Одиночество обрушивается на него с таким равнодушным цинизмом, что с теми, кто рядом, - а это родители, - он просто не в силах разговаривать".
      Сегодня весь день его преследовала идиотская музыка, вернее танцевальный ритм, который он услышал в баре. Верстовская завела его туда... Как же давно это было! Она хотела танцевать. В красно-желтом моргающем свете молодежь отплясывала "цыпляток" или "утяток". На полупьяных, осоловелых лицах, пятнистых от серебряных бликов вращающегося на потолке зеркального шара изображалось радостное старание. Краснорожие бегемоты и бегемотихи шлепали локтями по бокам - это означало "бить крыльями", топотали ногами, трижды хлопали в ладоши и, схватившись за руки, с грохотом неслись по кругу. Верстовская втащила его в кружок неоперившихся цыпляток - и Птицына тут же смяла и отшвырнула в сторону эта неуемная потная лавина. Прав Кукес, когда упорно твердит: "Не люблю я эту молодежь!"
      Прежде чем танцевать, Верстовская скинула черный бархатный пиджак. Осталась в желтой маечке с короткими рукавами. Бедра и колени она вывернула наружу и в стороны, ступни развела, как профессиональная танцовщица у станка. Руки Верстовской, тонкие и хрупкие, теперь казались Птицыну полными, молочно-белыми, лишенными сочленений, как будто бы в них царственно тягуче двигалась кровь, а сами руки извивались с ленивой змеиной грацией, обволакивая и усыпляя жертву и вместе с тем угрожая ей гибелью. В ее манере танцевать Птицыну чудилось что-то срамное, бесстыдно-грешное. В Эрмитаже он видел громадную картину Семирадского, где обнаженная танцовщица танцевала перед сладострастно взиравшим на нее восточным царем, сидевшим на троне. Танцовщица поднялась на цыпочки на ковровой дорожке, по обе стороны утыканной ножами. Наверно, так же плясала срамница Саломея перед царем Иродом, держа на блюде голову Иоанна Крестителя.
      Джинсы обтягивали бедра Верстовской, но не скрывали тела, а, наоборот, как бы выставляли напоказ. Желтая маечка задиралась под ритм танца, обнажая пупок и полоску кожи на животе. Ее бюст, на удивление крупный по сравнению с маленьким ростом, имел удлиненную, слегка заостренную форму, что так нравилось Птицыну, - он был почти недвижим, этот бюст, только чуть-чуть вздрагивал. Временами Верстовская касалась рук Птицына. И ее ладони были прохладны, точно потная духота танцплощадки ее вовсе не задевала. Птицын никак не мог разглядеть глаз Верстовской: она прятала их, уклонялась, поворачивалась в профиль, выставляя для лицезрения скульптурно точеную лебединую шею. Зрачки с желтой крапинкой убегали, скрывались в тени ресниц.
      Птицын замечал, что часто женщины, обводя глаз жирной тушью, отсекали от него верхние и нижние ресницы, и те немедленно становились двойным частоколом, между которыми, как узник, метался зрачок. Верстовская почему-то не красила нижние ресницы; быть может, поэтому ее глаза казались абсолютно свободными, но, в неполном обрамлении верхних, очень длинных ресниц таили едва заметную насмешку. Именно в тот вечер Верстовская, пригубив коньяк, серьезно сказала Птицыну: "Ты меня не выдержишь!"
      Электричка никак не могла выбраться из Москвы, тянулась еле-еле, то и дело с грохотом останавливалась и подолгу стояла между станциями. Птицына, сидевшего посередине скамейки, сплющили по бокам две мощных тетки с авоськами. Снизу его подогревала печка, так что ему было тепло.
      Для чего он ехал в Ивантеевку? Один! Встречать Новый год. Одному! Чудовищная глупость!
      В вагоне было тускло, шумно и весело. Молодежь парочками тискала друг друга на соседней скамейке. Тёлки похохатывали. Видно, уже хорошо приняли. С ними ехала одна - непарная - девица с грустным лицом. Она улыбалась, но как-то через силу. В ней было что-то доступное и тоскливое. Пока другие резвились, она то расплетала, то заплетала косу. Птицын уже давно через голову спящей старухи в упор смотрел на эту русалку. По сути, он ее гипнотизировал. "Зачем ты едешь с ними? Зачем? Они будут трахаться по углам, а ты?.. Что ты будешь делать? Брось ты этих пьяных скотов... к чертовой матери!.. Ты - одна! И я - один! Посмотри... посмотри на меня! Ну же!.. Поедем со мной! Ты же понимаешь... должна понять! Не дура же ты!.."
      Русалка и вправду ёжилась, чувствовала этот наглый мужской взгляд вопиющего в пустыне, отводила глаза, укладывала косу в пучок, казалось, недоумевала.
      В "Мытищах" вся компания вышла. Чуда не случилось! В Новый год не бывает чудес!
      Птицын вспомнил, как он вот так же гипнотизировал Машу - свою первую любовь. Лежал на кровати, в темноте, раскинув руки и твердил: "Позвони! Позвони!" Следуя советам йога Рамачараки, он мысленно вызывал в сознании яркий образ, воображал, чем она сейчас занимается. Вот она на кухне, сидит в уголке на табуретке, разговаривает с мамой, жует печенье, запивает чаем, потом звонит подруге, смеется над чем-то, злословит.
      Неужели его мысль - плотная, колючая, режущая пространство, точно нож - масло, не доходит до нее? Невозможно поверить! Наверняка она поневоле начинает думать о нем, отгоняет эти мысли, точно назойливую муху.
      Она не звонит ему назло! Из упрямства. "Если любовь существует, ты должна услышать, не имеешь права не услышать мой зов! Позвони же!.."
      Бессмыслица! Гипноз не вышел. Как говорит Кукес, "вечный зуд" (это он метко обозвал длиннющий сериал "Вечный зов", который взахлеб смотрели родители Птицына). Любовная горячка, этот постыдный "вечный зуд", лишает мужества жить.
      Вера в чудо - признак инфантильности. Формула Достоевского "не вера от чуда, а чудо от веры" на самом деле в реальной жизни не действует. Это, увы! красивая утопия. Как бы Птицын ни верил в ясновидение, безответность вопрошания есть насмешка жизни над его наивностью. Вопль не порождает даже эха. Он бесследно исчезает во мраке, в "черной дыре".
      Голова толстой тетки справа упала на плечо Птицына. Он дернулся. Она в полусне перекинула голову в обратную сторону - к окну. Похрапывает! Спит, полуоткрыв рот. Как это отвратительно!
      Да. Так вот, жизнь трижды материалистична. Классикам марксизма и не снилась ее жестокая материальность и чуждость всему чудесному. Камю назвал это "ласковым равнодушием природы". Почему "ласковым"? Никаким не ласковым, просто равнодушием.
      - Люди добрые! Поможите... ради Христа... на пропитание!
      По вагону шла цыганка с тремя маленькими детьми. Самый младший, привязанный платком, спал, привалившись к спине матери.
      Чувствовалась нищенка-профессионал: она пропевала свой текст. Так, во-первых, слышней, а во-вторых, жалостливей. К тому же, выпрашивая подаяние, непременно следует как можно больше уродовать язык: вместо "помогите" - "поможите"! Как будто она не знает, как на самом деле произносится это слово. Чем непривычней для уха, тем больше в мошне. Тонкий психологический расчет!
      Тем не менее подавали мало. В преддверии Нового года совсем не хочется думать о ближнем.
      Цыганка поравнялась со скамейкой Птицына. Цыганенок, лет пяти, вдруг упал на колени с протянутой рукой и прошмыгал между скамейками. Старуха напротив проснулась и укоризненно покачала головой, на всякий случай покрепче прижав сумку к груди. Мужик в углу, у окна, злобно сверкнул очками и прошелестел что-то о дармоедах. Цыганенок, не вставая с колен, остановился перед Птицыным, держа ладонь лодочкой перед его носом и нагло умоляюще тряся рукой. Птицын сунулся в сумку и смеха ради дал цыганенку сушку. Тот довольный стал ее быстро пожирать, бросившись вдогонку за ушедшим вперед семейством.
      В ушах Птицына все еще звучал хрипловатый и немелодичный голос цыганки: "Лю-у-ди добрые! Помо-жи-те! Дай Бог вам здоровья! Вам и вашим деткам!"
      Вдруг в памяти Птицына всплыли голоса его возлюбленных и тех, кого он не хотел слышать ни по телефону, ни при личной встрече.
      Больше всего он любил Машин голос - слабый, мелодичный и ласковый. Даже когда она злилась, обижалась или гневалась, ее тихий голос оставался беззащитным и беспомощным - он только быстро-быстро рокотал, буксуя на месте. Этот голос одновременно казался детским и материнским. Во что бы то ни стало его нужно было спасти от жестокого мира скрежета и какофонии, вместе с тем к нему хотелось прильнуть, как к материнской груди, погрузиться в него, точно в теплое ночное море, чтобы он убаюкивал и укачивал усталое тело на своих мягких волнах. Может быть, Птицын влюбился в нее именно за голос. В отличие от Дездемоны, которая полюбила Отелло за муки, а тот ее - за состраданье к ним. Достаточно Маше было тогда поговорить с Птицыным ласково и нежно, как он сразу же пал жертвой первой любви.
      Голос Верстовской ему не нравился. Как, впрочем, и ее имя. В имени Елена есть что-то отстраненное, холодное, точнее безличное. Этакое ледяное безразличие к ближнему. Лена как мрамор: до него дотронешься - и, кроме отшлифованной поверхности, не ощутишь ничего.
      Имя "Маша" Птицын, наоборот, произносил десятки тысяч раз, как будто в этом повторении ему мнилась все та же ласковость и материнская теплота. Он бродил по Москве и упивался своей любовью, хотя уже тогда почти наверняка знал, что нелюбим и будет отвергнут.
      Голос Верстовской как две капли воды походил на ее имя. Он был лишен своеобразия, пожалуй, исключая две-три странных модуляции на конце слов, резавших Арсению ухо неприятным диссонансом.
      Верстовская больше молчала, чем говорила. Маша была болтуньей.
      Голос Маши журчал, струился - словом, со вкусом петлял между гладкими камушками. Он завораживал Птицына однообразной жизнерадостностью. Его пленяла Машина веселость, та воздушная легкость, с которой она сходилась с людьми, кокетничала с ним и с другими, мимолетно улыбалась чему-то своему, безмятежно отдаваясь стихии жизни.
      В молчанье Верстовской чувствовалось напряжение и надрыв. Прикоснувшись к ней, касался натянутой струны, опасная и безудержная вибрация которой потихоньку толкала к пропасти, черной, но манящей. На первый взгляд Верстовская выглядела апатичной, даже вялой. Птицын упорно не замечал ее все три курса обучения в одной группе. Поначалу она казалась ему гадким утенком, хотя и не без изящества. Он иногда посмеивался над ее эксцентричностью: прической, похожей на обувную щетку, или оранжевыми штанишками до колен. Он воспринимал это как курьез нахохлившегося воробушка, возомнившего себя орлом.
      Верстовскую нужно было на самом деле не столько расслышать, сколько разглядеть. И это его сгубило. Лучше бы он оставался слепым!
 
      2.
 
      Птицын уже дважды бывал в лунинском доме - в маленькой однокомнатной квартирке, поделенной надвое книжным стеллажом. За стеллажом пряталась крошечная каморка с низкой софой, туалетным столиком и книгами. Всюду царили книги: собрания сочинений, альбомы живописи, учебники по языкам, истории, географии, серии "Эврика" и "ЖЗЛ". Здесь было где развернуться.
      Птицын сразу же включил телевизор: как всегда перед Новым годом, крутили "Иронию судьбы". Мягков натужно изображал пьяного.
      Птицын выгрузил из сумки кульки, банки, закрученные в газеты, оттащил все это на кухню, бутылку шампанского сунул в холодильник, поставил чайник.
      Во-первых, он выключил верхний свет, зажег ночник возле дивана. Из множества подушек и подушечек, аккуратно разложенных на креслах, стульях, в углу дивана, выбрал пару самых мягких и бросил в изголовье. Снял с верхней полки альбомы Эль-Греко, Боттичелли и Родена, приглушил звук у телевизора, со вкусом улегся, закинув ноги на спинку дивана, и взялся за Боттичелли. Вполглаза он смотрел в телевизор, следя за временем. Новый год все-таки пропускать не хотелось.
      Странно: тонус его настроения резко пошел вверх. Казалось бы, полное одиночество ввергнет его в новое, сугубое отчаяние, тогда уж он дойдет до ручки. Ничего подобного: чтобы перепрыгнуть через пропасть, нужно шагнуть в пропасть. Клин клином вышибают.
      Чайник закипел. Он налил себе чаю, съел "селедку под шубой", которую приготовила бабушка - мастерица на все руки. Потом закусил пирогом с капустой. Бабушка положила ему пироги с рисом, капустой, картошкой, ватрушки и плюшки.