Берег ночью

      Даже пильщики в траве замолчали, словно их накрыли гигантской ладонью.
      И я представил себе, как везде, по всему побережью, люди, высыпавшие из своих домов, стоят, задрав голову, и смотрят в низкое, недружелюбное небо. И боятся, боятся...
      Но то, что подступало неслышными тяжелыми шагами, чем бы оно ни было, пришло не с неба.
      Земля вдруг поднялась на дыбы и ударила меня по лицу.
      Я упал и покатился по склону, а холм раскачивался, пытаясь стряхнуть меня, точно похоронная ладья, на которой я, святотатец, заживо отплывал к Счастливым землям.
      Пытаясь удержаться, я цеплялся за сухие кустики травы, выдергивал их с корнем, сухая земля набилась мне в рот, кровь гудела в ушах, и сквозь этот гул я слышал, как стонут и ворочаются горы, как ухает вдалеке чудовище, поглотившее море...
      Наконец, все смолкло. Холм подо мной еще раз затрясся мелкой дрожью, точно шкура животного, потревоженного назойливым насекомым, все тише, тише... Я встал, пошатываясь, и, будто кто-то толкнул меня под руку, резко обернулся. Там, на горизонте, на фоне светящегося неба, медленно вырастала темная полоса. Сначала
      она продвигалась совсем бесшумно, точно снежная туча, но потом я услышал ровный, нарастающий гул, в котором звучало торжество и победная мощь...
      Море возвращалось обратно.
      Стена воды была такой огромной, что даже отсюда, с безопасного расстояния, смотреть на нее было страшно - как она медленно заворачивается внутрь себя, как скручивается, корчится под собственной тяжестью. Еще один страшный удар потряс холмы - это она со всего размаху ударилась о берег, бросившись на него всем телом, погребла его под собой и вместо привычной линии побережья я видел теперь сотни бурлящих водоворотов - и каждый из них отгрызал свою часть берега, поглощал бухты и теплые отмели, и песчаные косы, и рыбацкие домики, чьи сваи подламывались, точно ноги... Я думаю, мало какие прибрежные поселки уцелели - народу там, правда, сейчас почти не было, потому что летом люди всегда стараются уходить с побережья, в горы, подальше от ненадежной воды, порождающей смерчи или гигантские приливные волны - но такого никто никогда не видел, да и никто, наверное. Страшно было подумать и о том, что творится сейчас в горных долинах - наверняка какие-то реки теперь потекли по другому руслу, летние стоянки засыпало камнями, по земле поползли новые трещины, разрывая ее на части...
      Теперь-то можно спокойно примкнуть к любой общине - таких как я сейчас будет везде полным-полно: напуганных, придушенных завалами, отставших от своих или вовсе потерявших всех односельчан. Меня с радостью примут где угодно, потому что всем сейчас нужны руки - кому-то же нужно разгребать обломки, расчищать русла, разыскивать перепуганный скот... Может, ихний святой отец будет выспрашивать, как они это умеют, не оборотень ли я, ну, так пускай себе выспрашивает. Потом, вдруг удастся найти общину, в которой больше нет святого отца - никогда про такое не слышал, но мало ли.
      И я неторопливо побрел обратно - на побережье сейчас все равно на несколько дней пути не осталось ни одного неповрежденного дома.
      И лишь повернувшись спиной к морю, я вспомнил, что за спиной у меня крался некто - впрочем, подумал я, может, он все-таки примерещился? Перед такими вот бедствиями сама земля, кажется, бредит и порождает горячечные кошмары, - но его не было.
      Должно быть, он и впрямь был просто вестником беды, порождением напитанного страхом воздуха и ночного мрака.
      Так я тогда подумал. А может быть, он просто посторонился, чтобы уступить дорогу.

* * *

      Они вышли на меня из зарослей.
      Не тот человек отец Лазарь, чтобы его можно было запугать или просто остановить - даже тем ночным нашествием крылатых беженцев. Должно быть, он сразу отправил людей в погоню - а они уже были в таком состоянии, что им все равно было, куда бежать - лишь бы бежать. Потом уже я узнал, что он таким образом сослужил им добрую службу - ни один не остался под крышей. Даже старухи, потому что любопытство удержало их вне дома.
      Сначала они шли, растянувшись цепью и освещая себе дорогу, но потом, когда землю тряхнуло, факелы у них погасли, и они разбрелись, блуждали уже сами по себе, возможно, даже без определенной цели - иначе я бы услышал погоню или увидел огонь. А так на меня вышло всего несколько человек, и я заметил их, лишь когда они чуть ли не столкнулись со мной на тропе.
      - Вот он! - крикнул кто-то.
      Я и не пытался бежать - это были здоровые, сильные мужчины; они все равно бы меня догнали, а я уже понял, в какой охотничий азарт приводит людей погоня. Они бы просто забили меня насмерть, как попытались забить того. Поэтому я дал им подойти к себе - но они ничего пока не делали, просто нерешительно топтались вокруг.
      Недоверие отца Лазаря передалось им, а тут к нему еще прибавился страх - я слишком долго бродил в одиночестве, а значит, мог быть уже кем угодно... Меня так и подмывало пугануть их, как, бывало, пугаешь малышей - завыть или замахать на них руками, но они и так были напуганы, я понял, что лучше не доводить их до крайности.
      Поэтому я подпустил их и дал себя связать.
      Сначала они вроде как не решались, но потом, когда все-таки подошли ко мне, им стало стыдно собственного страха, поэтому они обошлись со мной довольно грубо - скрутили за спиной руки и поволокли наверх. Я не жаловался - они только и ждали, когда им представится случай хорошенько заткнуть мне рот. Мы уже перевалили через вершину холма - было совсем светло, и я увидел, что навстречу поднимается еще одна группа людей. Это была уже целая толпа, и я слышал, как они возбужденно шумят, пытаясь осознать случившееся - ведь теперь у общины не осталось зимнего дома, а из имущества - только то, что люди взяли с собой наверх. На берегу оставалось несколько человек - присматривать за хозяйством. Оставляют обычно никудышных, но теперь они наверняка погибли, а ведь это были чьи-то друзья и родственники.
      Они увидели, что мы идем им навстречу, и шум изменился - сначала они притихли, соображая, кто бы это мог быть, а потом завопили еще громче. Я узнал отца Лазаря по его белому одеянию - он шел в самой толпе - остальные роились вокруг, точно он был пчелиной маткой в улье.
      - Значит, вот оно что, Люк, - сказал он.
      Я сказал:
      - Вы ошибаетесь, отец Лазарь.
      - Я ошибался раньше - когда считал тебя человеком, - возразил он спокойно, - правда, уже тогда я знал, что с тобой неладно. Присматривался к тебе.
      Я опустил глаза - рук своих я не мог увидеть, понятное дело, но остальное, похоже, выглядело так же, как всегда. Цепкие пальцы кустарника выдрали клочья из ветхой рубахи, оставив на теле многочисленные царапины... вот, вроде, и все.
      - Лучше скажи сам, кто ты такой, Люк, - сказал он. - Скажи им.
      - Человек, - ответил я.
      Люди вокруг отца Лазаря взвыли. Им что же, больше делать нечего, как только стоять тут и таращиться на меня - сейчас, когда лик земли изменился?
      - Таких как ты, не хочет носить земля, - сказал он, - сам видишь, что творится!
      Я облизал губы.
      - Откуда вы знаете, что это из-за меня? Может, она не хочет носить вас? Вас всех? Чужаков, приживал в чужом доме.
      Наверное, не стоило мне это говорить - он еще пуще разъярился.
      - Ты - нелюдь, - сказал он. - Но даже ты знаешь; земля трясется, пытаясь сбросить с себя нечисть.
      - Бросьте, отец Лазарь, - сказал я (а сам подумал - и почему это я больше его не боюсь; даже вот этого страшного взгляда его!), - я отличаюсь от вас только тем, что у вас есть видения, а у меня - нет. Откуда вы знаете, кто из нас - настоящий человек?
      Он аж подскочил на месте.
      - Это легко проверить! - выкрикнул он. Потом, вроде, овладел собой и вкрадчиво спросил:
      - Как оно было, Люк? Каково это - слышать Голос?
      Я сказал:
      - Никакого Голоса я не слышал.
      Он, к моему удивлению, кивнул головой.
      - Верно, - сказал он, - таких легко различать. Ты - еще хуже. Я слышал, такие как ты живут среди людей, похожие на людей, но не люди - живут, чтобы сеять сомнение и страх в людских душах.
      Люди вокруг него опять взвыли.
      Я сказал:
      - Вы что, всерьез думаете, что если вы убьете меня, все будет, как раньше? Что море вернет вам прежние угодья?
      Он не ответил.
      - Как вы отличаете человека от нечеловека, отец Лазарь?
      Он молчал.
      Все молчали.
      Кто-то дернул за веревку, я пошатнулся, но понял, что тот ничего не имел в виду, просто рука у него дрогнула сама собой.
      Вокруг было тихо.
      Они все стояли неподвижно, приоткрыв рты и изумленно озирались. Я сначала поглядел на их лица, по которым пробегали сполохи света, точно световая рябь по волнам, а потом уже поднял голову. Никто больше не обращал на меня внимания - я прошел между ними, словно это были не люди, а деревья в лесу.
      Тоненько всхлипывала какая-то женщина.
      Мир вокруг изменился. Одни лишь очертания холмов остались такими же, какими сделало их последнее землетрясение - все остальное стало совсем другим. Не знаю, вправду ли оно было таким на самом деле, или каждый толковал то, что увидел по-своему, как бывает, когда высматриваешь в облаках лица и фигуры.
      Потом я услышал отца Лазаря - голос его, сначала тихий, потом набрал силу, а затем оборвался, точно сила эта внезапно иссякла...
      - Не смотрите! - кричал он. - Это - происки Нечистого! Не смотрите...
      Но никто даже не обернулся - слова его падали в пустоту. Точно, как в лесу...
      И я понял, что оно было тут всегда. Просто земля тряхнула и их тоже, и они
      на какое-то время утратили часть своего могущества, не смогли отвести нам глаза, или, может, сломались какие-то приспособления, которые делали это все невидимым для чужого глаза, и теперь оно медленно проплывало в небе, точно сполохи Зимнего Полога - пурпурные и золотые, и зеленые...
      В воздухе проступили сияющие ажурные конструкции - мосты и арки, башни и шары, повисшие на невидимых основаниях. Ожерелье огней, от которого отделялись цветные бусины и медленно отплывали в ночное небо, иглы, пронзающие пространство, колонны, встающие с морского дна и упирающиеся в тучи на горизонте - и все это двигалось, сияло, пульсировало - и полупрозрачные силуэты, живые, дышащие, возникающие то там, то тут... И надо всем этим плыл Голос...
      Оно продержалось еще какой-то миг и внезапно погасло.
      Я слышал, как по толпе пронесся изумленный вздох - точно все одновременно задержали дыхание, и лишь теперь позволили себе вспомнить об этом.
      И тут только я понял, что вновь наступает вечер.
      Стало совсем тихо - только снизу долетал шум моря, такой привычный слуху, что я лишь сейчас обратил на него внимание.
      Потом я услышал другой голос - человеческий, - сначала чуть слышный, он постепенно становился все громче, точно пытался выплеснуть переполнявшую его боль...
      - И я спрошу Тебя: "А кто виноват?". И Ты ответишь мне - о, я знаю, что Ты мне тогда ответишь - А кто виноват в том, что небо синее? Или в том, что зимняя ночь длится полгода? Господний план осуществляется сам по себе, и нет нужды вмешиваться, и все меняется, вся природа меняется, вся жизнь земная, и неизменным остается только человек. Весь мир его отторгает, а он отторгает весь мир. Злаки для него ядовиты, стихии ему враждебны, ночные голоса его страшат. Ненависть и страх окружают нас, как стена.
      Это был отец Лазарь. Он стоял в толпе и был выше всех, потому что все упали на колени. Он стоял неподвижно, подняв голову - и его слова, трепеща, уплывали в пространство...
      - Иные создания давно уже обосновались здесь, в этом мире, что когда-то был нашим, они принимают его любя, и украшают его, и возделывают, а что Ты оставил нам, Господи? Лишь узкую полоску земли, на которой нам позволено бояться и ненавидеть? Но ты отбираешь у нас и это, и скоро горы сомкнутся над нашими головами, а в наших домах будут играть жители глубин...
      Он обернулся, и наши глаза встретились.
      Он замолчал, точно все слова вдруг кончились, потом, обходя распростершихся на земле людей, подошел ко мне и положил свою узкую легкую руку мне на голову.
      И сказал - совсем другим голосом, и по этому голосу я понял, что, с кем бы он ни говорил раньше, теперь он обращается именно ко мне.
      - Мне очень жаль, что так получилось, мальчик мой... Я думал... Я действительно хотел бы, чтобы ты принял у меня эту ношу. Но она оказалась слишком тяжела даже для меня. Прости - ведь я делал то, что должен, ты и сам понимаешь.
      Я кивнул.
      Я понимал. Что бы ни стряслось, что-то было между нами - оно осталось бы, даже если бы он своими руками привязал меня к священному столбу и поднес факел к хворосту...
      Он молча глядел на меня, потом плечи его опустились - он вздохнул и тихонько сказал:
      - А теперь это уже неважно...
      - Я... могу остаться, святой отец?
      Я чувствовал: что-то изменилось, хотя я до конца так и не понял, что именно.
      А он все глядел и глядел на меня - внимательно, будто... будто прощался.
      - Нет... - сказал он, - впрочем... не знаю. Ведь ты - мой ученик, верно?
      Разве я был его учеником? Он и обучать меня ничему не начал! Но на всякий случай я сказал:
      - Да, святой отец.
      Но он, вроде, уже потерял ко мне интерес.
      - Бесполезно, - сказал он сурово. - К чему все это!
      Говорил он не со мной - смотрел в пространство. Вид у него был усталый, что-то ушло из него, какая-то жизненная сила, и выглядел он так, словно Бог покинул его, и я внезапно понял, что глаза у него блестят больше обычного, просто потому что в них стоят слезы.
      Потом он медленно повернулся ко мне, и сердце у меня упало.
      Но он только коротко сказал:
      - Развяжите его.
      Кто-то сзади дернул веревку и узел, стягивающий мне запястья, распустился.
      Я стоял, растирая руки - кончики пальцев сначала были белые и ничего не чувствовали, а потом стали красными, точно я окунул их в горячую воду.
      - Ты был внизу? - спросил он.
      - Нет, но я видел, святой отец.
      - Там что-нибудь осталось?
      Я покачал головой.
      - Дома ушли под воду. Все.
      Он задумчиво кивнул - не столько мне, сколько отвечая каким-то своим мыслям.
      - Они теперь для жителей глубин, - сказал он, - что ж, я так и думал...
      И добавил, обернувшись к остальным, уже иным, прежним голосом, мягким и властным:
      - Пойдемте... ибо нам предстоит свершить многое...
      И люди так привыкли его слушаться, что поднялись и пошли за ним - и никто не возразил, никто не сказал, что ныне есть иная сила и власть, сильнее его силы и власти... Он все-таки был Святым отцом, и так оно и будет до конца дней.

* * *

      Обратный путь на летнюю стоянку занял больше времени, чем я предполагал поначалу
      - знакомые тропы завалило, там, где раньше были лощины, теперь возвышались насыпи и сверху то и дело сыпались камни. Так что ночь пришлось провести в горах. Люди разбрелись - кто-то отстал, кто-то ушел вперед, в холодном утреннем воздухе перекликались встревоженные голоса; где-то вдали откликались те, кто до сих пор не примкнул к общине - еще с вечера остались ночевать на пастбищах, или ушли вместе со всеми, но потом просто заблудились в потемках или со страху забрели куда-то не туда.
      Когда мы спустились, то стало видно, что из построек уцелело несколько амбаров и молельный дом - остальные общинные постройки рухнули и теперь лежали на земле бесформенной грудой бревен. Я думал, отец Лазарь велит разбирать завалы - хотя людей под обломками, вроде, не осталось, но там хранилась большая часть вещей и утвари. Однако ничего такого он делать не стал. Только велел устроить что-то вроде полевой кухни под открытым небом, и старухи, которые уже пришли в себя настолько, что начали командовать, тут же нашли дело всем, кто болтался поблизости. Тем более, когда оказалось, что ближайший ручей пересох; видно его завалило камнями. К полудню стали подходить те, кто затерялся в горах и пастухи, пасшие стада на верхних пастбищах. Этим-то пришлось нелегко - старые тропы исчезли, а еще нужно было собрать перепуганных животных и пригнать их вниз.
      Лишь к вечеру следующего дня все немного успокоились.
      Впрочем - не совсем.
      Люди шепотом пересказывали друг другу истории о дивном видении, о поселениях, подвешенных в воздухе, о домах, растущих из моря, о легких мостах, перекинутых между светящимися чашами...
      И еще - о тех странных светящихся созданиях, что населяли эти дивные постройки.
      Они продолжали пересказывать до тех пор, пока истории эти не приобрели совсем уж невероятный вид, и уже нельзя понять было - впрямь кто-то видел что-то или это был просто морок, застилавший зрение и мутивший рассудок. В конце концов большинство договорилось до того, что перед ними въяве предстали счастливые Земли, Летняя страна, где никогда не заходит солнце. Единственное, в чем они никак не могли договориться, следует ли считать явленное зрелище карой и напоминанием о грешной природе человека, или напротив, наградой и обещанием грядущего блаженства.
      Многие слышали Голос - у этих глаза были безумные и пустые, они уже ничего никому не говорили, а сидели, охватив плечи руками, глядя перед собой расширенными зрачками. А если кто-нибудь брал такого за руку и держал, а потом отпускал, то рука так и продолжала висеть в воздухе, словно бы и не уставая.
      В общем и целом было понятно, что без Службы не обойтись - людям нужно было утешение и поддержка, потому что Голос уводил близких от близких, мать от сына и жену от мужа, а Небесные Дома по-прежнему продолжали смущать умы видевших их, и кто, как не святой отец мог объяснить, что оно такое было, и зачем?
      И, конечно, отец Лазарь принял на себя эту ношу.
      До тех пор двигался он устало, и голос его звучал бесцветно и тускло, и даже к услышавшим Голос, он не выказал обычного своего рвения, а только велел отвести в пристройку при молельном доме. Сказал, что, мол, Служба должна благотворно на них подействовать, а если нет, то он, мол, потом разберется. Я-то в общем и целом уже знал, как он разбирается, может, подумал я, он надеется вернуть их в жизни при помощи того страшного действа, которому я был свидетелем после помешательства, сразившего жителей Голого Лога. Как он разбирается, когда действо не срабатывает, я тоже знал. На этот раз, впрочем, это сделать будет труднее - услышавших Голос было много. Слишком много. И у каждого была какая-то родня.
      На сей раз я пошел в молельный дом со всеми - а куда деваться?
      Наверное, думал я, я уже взрослый - вот только как оно произошло, я не заметил. Но раз не поперли вон, то точно - взрослый. Остальную-то малышню не пустили и даже парней постарше - тоже.
      Может, думал я, все из-за ученичества этого? Он опять передумал, так получается?
      Но пока что я стоял в полумраке молельного дома и отец Лазарь никакого внимания на меня не обращал.
      А люди, увидев, как он выступает из полумрака придела, зашевелились и обрадовались. Наверное, думают, что теперь все их беды позади, мысленно усмехнулся я.
      Впрочем, порой я ловил себя на том, что и мне самому так казалось.
      Надо сказать, что, представ перед людьми, жаждавшими поддержки и утешения, он взял себя в руки и службу провел хорошо. Он говорил о чудесном избавлении, и о
      том, что, не пошли нам Господь своего знака, мы все погибли бы под развалинами - люди слушали его и успокаивались, и переглядывались, и улыбались. Потом он показал на меня.
      Я слегка отпрянул - бежать отсюда было невозможно, сзади напирали люди, и я подумал, что вот сейчас он объявит меня виновником всех бед; мол, кары небесные обрушились на нас несчетно, потому как я по мерзкой своей природе восстал против Господнего промысла.
      Но он подошел ко мне и положил мне на плечо тонкие худые пальцы.
      - Вот, - сказал он, - воистину Бог велик, когда делает своим орудием одного из малых сих. Ибо не будь его, многие из вас были бы погребены в своих жилищах. Гонимым он был, и спас гонителей, преследуемым - и вывел к свету преследователей.
      Люди возбужденно зашумели.
      По-моему, большинству я уже сидел в печенках, но против отца Лазаря они и пикнуть не посмели бы.
      Впрочем, отец Лазарь уже отступил на свое возвышение и повел речь дальше.
      Сегодня он ничего не говорил о назначении людского рода, о грехе и каре, но может, это и не требовалось - все ждали лишь заверений в том, что дальше все будет хорошо, а уж он убеждать умел - в конце концов я и сам в это поверил и досидел до конца службы спокойно... Я видел, как люди перешептываются, кивают друг другу, потом замолкают, вслушиваясь в волшебные слова утешения, и лица их светлеют. Наконец, он умолк и вынес блюдо с хлебами - до праздника урожая было, правда, еще далеко, но это особый день, сказал он. Постоял немного, держа блюдо в руках, мне даже показалось, что он что-то бормочет, сам себе, почти неслышно, потом словно решился, повернулся ко мне...
      - Тебе назначаю я обнести прихожан, Люк, дитя света, - сказал он, и передал мне блюдо.
      По рядам опять прошел шепот. Если честно, я предпочел бы, чтобы он перестал, наконец, привлекать ко мне всеобщее внимание. Потом я подумал, что он делает это для того, чтобы потом, после службы, никто не посмел меня тронуть. Значит, думал я, он все-таки простил меня?
      Я принял блюдо.
      Оно оказалось неожиданно тяжелым - я еле удержал его обеими руками.
      Вот я и нашел свое место, думал я - никто теперь не осмелится сказать мне ни одного худого слова, даже косо посмотреть. Скажи мне это кто-нибудь год назад, я подпрыгнул бы до небес, а сейчас почему-то не чувствовал ничего.
      Тем не менее, я пошел по рядам, останавливаясь перед каждым, чтобы он мог взять себе кусочек, а отец Лазарь стоял неподвижно и наблюдал за мной. Даже когда я поворачивался к нему спиной, я чувствовал на себе его взгляд - он был точно прикосновение холодной руки. Я уже обошел всех, а он все стоял и глядел на меня. Потом подошел, взял у меня блюдо. Подержал его, поставил на стол... потом положил руку мне на плечо и подтолкнул к выходу.
      Я удивленно поглядел на него.
      Он знаком велел прихожанам оставаться на местах, а сам вышел со мной на порог молельного дома. Люди расступались и оборачивались, и тихо перешептывались - этот неумолчный шепот тянулся за мной, пока мы не оказались под небом.
      Там уже совсем стемнело, но все равно было светлей, чем в молельном доме, наверное, потому, что вдали светилось море, как всегда в тихие летние ночи.
      Воздух был свободен от пропитавшей его тревоги, очертания холмов, окружавших лощину, казались непривычными, но дышали покоем, я слышал, как ручей трудится, пробивая себе новое русло, а где-то вверху вился синеватый дымок - почти невидимый на фоне неба.
      - Трудно собрать всех, верно, Люк, - сказал он. - Как ты думаешь, кто там остался?
      Я нерешительно сказал:
      - Наверное, Матвей, святой отец. Я не видел его со вчерашнего дня. В горах тоже трясло, но, если он уцелел, он, верно, ждет, чтобы кто-то поднялся к нему - он не любит торопиться.
      Он кивнул.
      - Ты не приведешь его?
      - Я думаю, он к утру спустится сам.
      Я никогда не стал бы возражать ему, но он говорил так мягко...
      Он внимательно поглядел на меня.
      - Боишься пропустить что-нибудь интересное?
      Я пожал плечами.
      - Сделай мне одолжение, Люк, - повторил он, по-прежнему мягко, - сходи за ним. Быть может, ему нужна помощь.
      Я сказал:
      - Ночью, святой отец? Ведь это... вы же сами...
      - Ты уже ходил ночью, разве нет? - ядовито возразил он, - и, вроде, ничего с тобой такого не случилось. По крайней мере, ты так утверждаешь.
      - Тогда... ладно.
      - И вот еще... - он, казалось, колебался, но потом все же сказал, - если тебе когда-нибудь придется принимать решение... помни... в действительности все может быть совсем не таким, каким кажется...
      Я тихо ответил:
      - Я знаю, святой отец.
      Он вновь вгляделся мне в лицо, сказал:
      - Да... ты знаешь.
      И слегка подтолкнул меня в спину.
      Я побрел вверх по тропе. Когда я обернулся, чтобы взглянуть - смотрит ли он мне вслед, дверь молельного дома уже закрылась. Да я бы и не разглядел - темно было.
      Впрочем, не настолько, чтобы не видеть тропы. И все же подъем был ненадежным - камни выскальзывали из-под ног и я обращал больше внимания на то, чтобы глядеть на то, куда я ступаю, чем на то, что творится вокруг. По дороге мне встретилось
      несколько бредущих навстречу овец - я заметил их только тогда, когда чуть не наткнулся на них. Они не пострадали - животные всегда чувствуют неладное и могут избегать опасных мест сами - если только человек не сбивает их с толку. Когда они успокоятся, то соскучатся по знакомым загонам и вернутся - я не стал гоняться за ними. Может, потому, что слишком устал - все мешалось у меня в голове. Так всегда бывает после того, как события слишком быстро сменяют друг друга. Случись сейчас что-то еще в том же роде, я бы не удивился.
      А потому я по-настоящему обрадовался, когда увидел Матвея - вот уж кто не менялся. Думаю, разверзнись у него над головой небо, он бы только пожал плечами и вернулся к обычным делам. Он действительно расположился у небольшого костра - я думаю, он разжег его не столько ради тепла, сколько из-за дыма, на случай, если кто окажется поблизости.
      Увидев меня, он поднял голову, и без всякого удивления сказал:
      - А, это ты... привет. С тобой все в порядке?
      Я пожал плечами.
      - Насколько это возможно.
      - А что стряслось?
      Я удивился.
      - Ты еще спрашиваешь?
      - Тряхнуло здорово. Это верно. Кто-нибудь пострадал?
      - Нет, - я покачал головой, - сначала всех выкурили из дому эти странные твари; они носились и орали как оглашенные...
      - Я видел отсюда, как они летели, - сказал он, - не понимаю, что тут такого? Видимо, когда выжигали лес, пламя захватило их гнезда, вот они и встревожились. А может, они чувствуют, когда идет землетрясение - видел, что делалось в небе?
      - Вы говорите о тех... дивных домах? Сияющих дивных домах, которые...
      - Я говорю о том, что любое создание, обладающее крыльями и хотя бы толикой рассудка, предпочло убраться подальше, пока все не кончится. Не знаю, что там тебе еще померещилось.
      - Так, не только мне... Все видели, Матвей. Когда меня схватили...
      - А тебя, значит, схватили, - сказал он, - это отец Лазарь их послал за тобой, так?
      - Да... наверное... но потом он повернул всех обратно. Там, в холмах... что-то было. Совсем как в его рассказах про свои видения...
      Он сказал:
      - Вот как? И что же он теперь будет всем говорить?
      - Ну, так... уже сказал. Он собрал всех в молельном доме...
      - Тогда что же ты тут делаешь?
      - Он сам меня попросил. Велел сходить сюда, за тобой.
      - Ночью? - удивленно спросил он.
      - Ну да. Он сказал, я уже ходил ночью, так что ничего. Но сначала он позволил мне помочь ему - я обносил всех хлебами... похоже, он меня простил. Может быть, он все-таки сделает меня своим учеником, как ты думаешь, Матвей?
      - Я ничего не думаю, - сказал он сквозь зубы. - Значит, он тебя отослал, так? А ты сам - ты взял этот хлеб?
      Я захлопал глазами.
      - Нет. Он отобрал у меня это блюдо, и сказал... он говорил со мной как с равным, Матвей, представляешь?
      - Да, - сказал он сухо, - представляю.
      Он поднялся и подошел к обрыву, хотя долину, где укрывались летние дома, разглядеть, понятное дело, отсюда было нельзя - ее покрывала глубокая лиловая тень.
      Ничего не понимая, я пошел следом; стоило мне оказаться рядом, он железной
      хваткой вцепился мне в плечо.
      - Гляди!
      Не знаю, что я ожидал увидеть - может, те самые воздушные мосты, которые вновь воздвиглись в беспокойном небе? Но увидел всего лишь поднимающийся снизу столб дыма, снопы искр, медленно клубящиеся в ночном воздухе.
      Горел молельный дом.
      Матвей выпустил мою руку и кинулся туда - не по тропе, а по склону.
      Это было опасно, особенно сейчас, потому что камни неплотно держались в своих гнездах. Вначале я едва поспевал за ним, но потом обогнал - пласт земли съехал вниз, открыв торчащие из земли корни, которые легко выдерживали мой вес. Тем более, что я, в отличие от него, мог хвататься за них обеими руками. Поэтому, когда я, избитый и исцарапанный, задыхаясь, добрался до стоянки, я уже
      успел потерять его из виду.
      Только теперь до меня донеслись звуки - в них не было ничего человеческого. Вой, полный животного ужаса - жалобный, тонкий, скулящий. Мне пришлось сжать голову руками, чтобы эти звуки не разорвали мне череп. Несколько темных силуэтов метались в дыму, но остальных не было видно - они все были там, в молельном доме...
      Кто-то сломя голову, несся мне навстречу, я даже не понял, кто - лица было не различить под слоем копоти. Сначала я решил, что он бежит ко мне, но он, размахивая руками, пронесся мимо - я только и успел разглядеть, как на черном лице блеснули белки вытаращенных глаз.
      Из узких окошек под крышей валил дым.
      Теперь я уже слышал их - глухой стук; там, внутри, люди метались в дыму, ударялись о стены, но, казалось, они даже и не пытались высадить дверь - удары были беспорядочные, нестройные. Дверь, правда, была заперта, да еще и подперта снаружи тяжелым брусом, но все равно ее можно было высадить, если очень постараться. Просто они очумели.
      Я обернулся, ища взглядом Матвея, но его все не было, и я один изо всей силы налег на засов, который неохотно начал выдвигаться из скобы. И вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку.
      Я думал, Матвей, наконец, добрался до стоянки и придет, наконец-то мне на помощь, но это был отец Лазарь. Стоило мне лишь взглянуть на него, и я
      понял, что он обезумел не меньше остальных. У него были такие глаза...
      - Не мешай нам, - сказал он. - Это наша участь, не твоя! Вот он, удел рода человеческого! Он обречен на гибель, так или иначе!
      Я попытался вывернуться, но его пальцы вцепились мне в плечо, точно когти.
      - Они спускаются с неба, - сказал он, - и заполняют пустоты. Взгляд их - гибель, голос их - искушение. И люди пойдут за ними, и станут ими, и не бывать им больше людьми вовеки.