Берег ночью

      Он тихонько вздохнул.
      - Похоже, я потакаю суевериям. Но людям нужны суеверия - такова их природа.
      - Святой отец... там, в глубинном доме... кто-то живет?
      Он пожал плечами.
      - Это - хорошее убежище для многих морских тварей. Вот кто занял наше место.
      Он криво усмехнулся.
      - Достойная участь, не правда ли?
      На месте ему не сиделось - он встал и прошелся передо мной.
      - Я не сомневаюсь в мудрости Господа - сказал он. - Как я могу? Но порою я думаю - что же мы сотворили такого, что он позволил тварям морским заплывать в наши дома?
      Что-то было такое в его голосе, что у меня мурашки по спине пробежали. Верно, на то он был священником, чтобы видеть то, чего не видят остальные, но это, наверное, страшная участь.
      - А ведь раньше, - сказал он, - огни наших поселений простирались от горизонта до горизонта. Я иногда вижу их в своих снах - они мерцают, точно небо, полное созвездий.
      - Может быть, это просто сны, святой отец, - сказал я неловко.
      Уже потом я подумал, что бестактно было сомневаться в истинности его слов, а значит, и в его даре, но мне просто хотелось его утешить. Видимо, он понял это, потому, что в его голосе, когда он мне ответил, не было обиды.
      - Я и сам бы рад был полагать, что это просто сны, - сказал он, - и принять нынешнюю наше участь, как единственно возможную, и не знать ничего другого. Но ведь, Люк, ты и сам видел этот дом в море. Мы отступаем шаг за шагом, век за веком. Волны слизывают берега. Зимы становятся все длиннее. Род людской идет на убыль. А теперь дьяволу и этого мало. Но лучше смерть, лучше конец света, чем такое... потому что смерть не отнимает у тебя твоей бессмертной души. Вот самое страшное, мальчик мой. Вот самое страшное.
      - Вы говорите... про этих? - нерешительно спросил я.
      - Да, - сказал он. - Я говорю об этой мерзости. Демоны. Оборотни. Это они насылают порчу - безумие, которое поражает целые поселения... Они, эти приспешники нечистого... Когда они появились? Когда силы преисподней выпустили их на нас? Древние летописи ничего не говорят о них. А в моих видениях они в последнее время появляются слишком часто.
      Мне стало страшно. Он вроде как был не в себе - смотрел уже не меня, а в пространство, и голос у него сделался сухим и отрывистым... Я решил, что, раз он говорит уже не со мной, мне следует поскорей убраться отсюда - негоже видеть такое непосвященному человеку. Он по моему, и не заметил...

* * *

      Весна в поселке - бурная пора. Летом жизнь тут замирает, потому что вся община перебирается в предгорья - в летние лагеря, а молодежь и подростки - еще выше, на летние пастбища, куда перегоняют скот все ближайшие общины. Летом зной падает с небес точно копье, поражая всех, без разбору и воздух на побережье насыщен
      сладковатым запахом гниющих на солнце водорослей, - выброшенные штормами на песок, они превращаются в упругую, спекшуюся корку, тянущуюся вдоль берега на многие часы пути. Весной играют свадьбы те, кто познакомился прошлым летом на верхних пастбищах, или те, кого высватали - если летние дома их общин стоят в долинах, находящихся слишком далеко друг от друга, и у молодых не было возможности самим познакомиться друг с другом. У нашей общины брачный договор еще с тремя поселками - не с теми, которые находятся поблизости, а с другими, дальними, - кто-то берет наших женщин, кто-то отдает нам своих - в этом могут разобраться одни только старухи, которые и следят, чтобы все было как положено. Я только знаю, что брачные законы нарушать нельзя. И что никто никогда не женится на своих. Говорят, что Леон, тот малый, который посреди зимы пошел в лес и пропал там, на самом деле отправился в один такой поселок, отбивать девушку, которую выдали замуж прошлой весной - вроде, они полюбили друг друга еще год назад, летом, а потом девицу выдали побыстрей от греха подальше. А его, когда он
      добрался до той, чужой общины, по слухам, поймали, когда он пытался милую свою выкрасть; нравы там крутые - тело его скормили морю, а голова торчала на колу всю долгую зимнюю ночь.
      На этот раз, вроде, никаких трагедий не предвиделось, потому что жених, Карл, знал свою девушку - они познакомились еще в прошлом году и, хотя свадьба эта вряд ли была по любви, никто из них особенно не отпирался. А то как можно всю жизнь прожить с женщиной, про которую ничего не знаешь, кроме того, что тебе
      рассказали о ней старшие? Говорят-то, похоже, всегда одно и то же - что девушка, мол, красива, трудолюбива и из достойной семьи - ну а вдруг на самом деле она сущая змея, да и только?
      Когда подъехал свадебный поезд, все высыпали за околицу его встречать - целую зиму мы и носа наружу не показывали и развлечений у нас никаких не было, а тут такое зрелище! Повозки - целых три! - повсюду разукрашены цветущими ветками и лентами, а невеста приехала с подружками. Сама она была закутана в какой-то платок, сквозь который и разглядеть-то нельзя, что она из себя представляет. Снимет она его только в молельном доме, перед самым венчанием - хотя, поскольку молодые видались и раньше, если только за зиму с ней ничего не приключилось, то особых потрясений у жениха не будет. Ну, а подружки, которым еще только предстояло найти себе мужа, были разодеты в пух и прах, и так и стреляли глазами во все стороны; их бусы и браслеты позванивали, когда повозку подбрасывало на ухабах, и колокольчики на парадной сбруе тоже звенели так, что дух захватывало.
      Раньше-то я не больно обращал внимание на девчонок, полагая их существами глупыми и бесполезными, а тут вдруг не мог оторваться от этого зрелища - какие они были прекрасные и недоступные, аж глаза резало - точно стайка ярких птиц спорхнула с неба и расселась на ветвях, щебеча и переливаясь.
      Взрослые парни в толпе подталкивали друг друга локтями и отпускали шуточки, а те лишь хихикали и кокетливо закрывали глаза уголком платка. Ведь жених тоже был с дружками, и вполне могло получиться так, что за этой свадьбой будут и другие. В общинном доме поставили столы, а на площади соорудили помост для танцев, и
      ребятня уже крутилась около хлопочущих женщин в надежде стянуть что-нибудь съестное. Карл, разряженный, в слишком тесной праздничной куртке, которая передавалась в их роду от отца к сыну и надевалась только по таким вот случаям, деревянной походкой подошел к телеге и помог невесте спуститься. Она оперлась на его руку и будто нечаянно сдернула платок с головы. За Карла можно было не
      беспокоиться - она, по крайней мере, была хорошенькая. У нее были темные живые глаза и блестящие черные волосы, завивающиеся колечками на висках. Мочки ушей у нее, как это водится во многих общинах, были оттянуты тяжелыми серьгами, но это ее не уродовало.
      Карл так и раздулся от гордости за такое сокровище, а девица, вспыхнув, поспешно натянула свой платок, и они рука об руку прошли в молельный дом в сопровождении хлынувшей за ними толпы родственников, друзей и подружек жениха и невесты. Поднялся такой шум, что я только одурело вертел головой, пытаясь пробиться ближе
      к двери молельного дома, чтобы хоть краем глаза поглядеть на венчание - внутрь меня все равно бы не пустили, никого из младших не пускали на такие церемонии, если только это были не родственники жениха и невесты.
      На родственницу невесты я и наткнулся - наступил ей на ногу - тесно было, да и толкались все здорово; кто-то двинул меня локтем в бок и я потерял равновесие. Раздалось тихое "ох!"
      - Извините, - пробормотал я.
      - Ничего, - отозвался тихий голос.
      Девчонка была не из наших - приехала со свадебным поездом и разодета была, как положено на праздник - косы украшены цветным бисером, на плечи накинут пестрый платок. Она была тоненькая, почти прозрачная - глаза серые, а кожа такой белизны, что, казалось, светится изнутри. Уж не знаю, что со мной стряслось - я вытаращился на нее так, точно кроме нее тут на много лиг вокруг вообще не на что было смотреть. Потом сообразил, что просто так пялить глаза неловко и попытался завести вежливый разговор - спросил, не приехала ли она с невестой, хотя, честно говоря, это было и так ясно. Она чуть-чуть улыбнулась, словно показывая, что понимает, какой я полный дурак, и кивнула головой.
      - Тебя как зовут, - спросил я.
      - Тия.
      - А меня - Люк.
      Сообщив ей эту потрясающую новость, я начал лихорадочно гадать, что бы ей еще такое сказать, - и все никак не мог сообразить. Она, похоже, была совсем не вредная - бывают такие девчонки, сущие змеи, - не стала наслаждаться зрелищем моих мучений, а опять чуть заметно улыбнулась, и уже собралась скользнуть обратно, в толпу, как вдруг, приподняв голову, перевела взгляд куда-то мне за плечо.
      Кто-то двинул меня кулаком под ребро - довольно чувствительно.
      Я обернулся. Это был Тим.
      Он стоял, глядя то на девчонку, то на меня, и ухмылялся.
      Улыбка его мне не понравилась - что-то в ней было такое...
      - Что это ты к ней прицепился, припадочный, - сказал он, - может, решил, что и тебе такую свадьбу устроят?
      Я вдруг почувствовал, что у меня онемело лицо - словно я вышел из протопленного дома прямиком в зимнюю ночь.
      - И тебе незачем с ним болтать, - это он уже ей, - ведь он же придурок. Таких как он ни одна община не позволит сватать - к чему ублюдков плодить?
      Холод, который дышал мне в лицо, стал и вовсе нестерпимым; глаза защипало и я кинулся на Тима. Он был не намного старше меня, но за последний год здорово вытянулся и раздался в плечах. И силой, и ловкостью он меня превосходил, но сейчас мне на это было наплевать. Я размахнулся и ударил его кулаком в зубы. Должно быть, накинулся я на него с такой яростью, что в первый момент он
      даже растерялся. Но ненадолго. Вскоре он уже сидел на мне верхом и тыкал меня лицом в дорожную пыль, а я отчаянно извивался, пытаясь его сбросить.
      Наконец, нас растащили. С некоторым трудом, потому что оба мы вырывались из рук миротворцев, - каждый пытался дотянуться до противника, чтобы врезать ему напоследок. Когда темная волна слепой ярости отхлынула, я начал вертеть головой, пытаясь отыскать в толпе Тию. Но ее нигде не было.
      На свадьбах, где бывает полно всякого чужого народу, часто случаются стычки, но, хоть провинность наша считалась не такой уж серьезной, без наказания не обошлось. Уж не знаю, как там наказали Тима, а я весь остаток долгого весеннего дня просидел в пустой кладовой общинного дома.
      Там было полутемно - свет проникал лишь сквозь одно-единственное окошко под потолком. Откуда-то из неимоверной дали до меня доносился шум свадебного веселья. Я даже не жалел, что не участвую в нем - я вдруг почувствовал себя совсем чужим, словно все те фантазии, которыми обычно тешит себя малышня насчет того, что их подменили в детстве, и на самом деле оказались правдой, а те люди, что сейчас шумят и хохочут далеко за стеной, - вовсе не мои друзья, родственники и наставники, а чудовища, которые ради какого-то зловещего развлечения примерили на время человеческий облик. Потом я подумал, что они-то в порядке, а что-то не то со мной самим, что я и есть такое чудовище, а остальные, наконец, разгадали это, как бы здорово я не притворялся.
      На самом деле, я воображал себе всякие ужасы потому, что это было не так страшно, как думать о том, что выкрикнул мне Тим. О том, что я просто-напросто отверженный, у которого никогда не будет ни жены, ни детей. Все браки планируют старшие, и именно они следят за тем, какие семьи могут породниться друг с другом - так с незапамятных времен положено, - и без их разрешения не будет сыграна ни одна свадьба. О том, что остаток дней мне придется прожить в одиночестве, как тому же Матвею, у которого вся семья погибла по время весеннего урагана лет пятнадцать тому назад. Самого его тогда завалило обломками и он потерял руку, и с тех пор жил на отшибе, не слишком-то беспокоя себя делами общины - но я
      как-то не предполагал, что такая же участь может ожидать и меня самого. Думал я и о Тие, - вспоминал ее прозрачные серые глаза с темными ободками вокруг радужки, ее мимолетную скользящую улыбку, - и тут уж мне стало совсем грустно. Должно быть, я впервые осознал, каково это - когда от тебя ничего не зависит, когда ничего нельзя изменить.
      Я и не заметил, как заплакал - отчаянными, злыми слезами.
      Мне было неловко, несмотря на то, что никто меня в этот момент не видел; но я ничего не мог с собой поделать. Мне было так одиноко - тем, кто шумел и веселился за стенами кладовой на задворках общинного дома, не было до меня никакого дела, и впервые до меня дошла беспощадная истина - с этим придется смириться потому, что так было и раньше, да и дальше так будет, и тут уж ничего не изменишь, как бы я ни старался. Как ни странно, эта мысль вдруг принесла облегчение - словно осознав, что я никому не нужен, я одновременно избавился и от гложущего подспудного чувства вины - раз они мне ничего не должны, то и я - им, понятное дело. Это было ощущение свободы....

* * *

      Поэтому я уже не удивился, когда мне велели окончательно перебраться из общинного дома, где находились комнаты младших, в хижину на берегу. Пожалуй, в глубине души я даже обрадовался такой перемене - видеть сверстников мне сейчас было тягостно, и, чем больше я старался быть для них своим парнем, тем яснее они давали мне понять, что этот номер у меня не пройдет, а Матвей, в помощь которому меня поставили, хоть и не обращал на меня внимания - вообще, он со времени урагана, как говорили, слегка двинулся мозгами, - по крайней мере больше молчал, чем разговаривал, и не дергал меня попусту. За день он мог вообще не сказать ни единого слова, или ограничивался самыми необходимыми распоряжениями.
      Сначала я только радовался этому, потому что и сам предпочитал помалкивать, не задавать вопросов, словно боялся услышать в ответ подтверждение тому, что я и сам уже в глубине души знал - община отторгала меня; мне не было тут места. Да, все верно, но ведь для чего-то я ведь был предназначен? Зачем-то нужен? Вообще-то, община заботится о людях - о здоровых людях, да и о стариках тоже, потому
      что, раз уж человек дожил до старости, он уже столько знает и умеет, что заработал право греться себе на солнышке или у печки и гонять по всяким поручениям тех, что помоложе. У нас тут всем заправляют старики, да и в других поселках, насколько я знаю, тоже. Именно они по им одним известным приметам решают, когда выгонять скотину на верхние пастбища, когда сеять, когда закрывать
      дома на зиму, да и все остальное тоже - они мирят рассорившихся, судят провинившихся, сватают и хоронят. Остальные же - не только младшие, но и взрослые, здоровые мужчины и женщины просто делают то, что им велят. Правда, если все идет как положено, в раз и навсегда заведенном порядке, то и на долю стариков немногое остается. Может, именно потому они всегда чем-то недовольны?
      ... Время шло, солнце в полдень все ближе подбиралось к зениту и вода в его лучах отсвечивала нестерпимым блеском. Я сидел на прогретых мостках и смотрел, как выпрыгивают из воды рыбы-бабочки - они расправляли крылья и на какое-то время зависнув в воздухе, шлепались обратно в море. Точно радужное колесо - одна за другой. Одна за другой. В их единообразном мелькании было что-то одуряющее, и я вдруг почувствовал, как меня снова повело. Голова закружилась и я едва не свалился в воду - Матвей здоровой рукой успел подхватить меня. Какое-то время я одурело мотал головой, пытаясь придти в себя, а он, прищурившись, наблюдал за мной.
      - Не повезло тебе, парень, - сказал он наконец.
      Я несколько раз вдохнул поглубже, пытаясь утихомирить стиснувший горло спазм.
      - Выпей воды, пройдет.
      Я зачерпнул ковшом тепловатую воду из ведра - стало полегче, но, как всегда после приступа, меня грызла такая тоска...
      - Что со мной будет, Матвей?
      Он поднял брови.
      - А... ты имеешь в виду - вообще?
      Он вздохнул.
      - Святой отец присматривается к тебе... не знаю, что из этого получится. Может быть, это еще не самое худшее.
      Я задумался.
      - Он разговаривал со мной как-то... спрашивал про видения. Но... у меня нет никаких видений, Матвей!
      - Это его и беспокоит...
      Я удивленно вытаращился на него, он же продолжал - неторопливо, точно разговаривал сам с собой.
      - Конечно, трудно узнать, есть ли у человека способность видеть скрытое, или нет. А вдруг он просто врет, что что-то там видит - как проверишь? Правда, сам-то я думаю, что наш святой отец и вправду истинный святой отец и ему открывается то, чего другие не видят... но и ему не дано знать, кто и когда придет ему на смену. Вот он и ждет - а вдруг это окажешься ты?
      - Почему именно я?
      - Потому что у всех есть какое-то предназначение. У большинства жителей общины оно на виду. Это обычные, здоровые люди. Но ведь кто-то должен не просто выполнять обычную работу и рожать детей - кто-то должен уметь общаться с теми силами, которые нас окружают - и со светлыми, и с темными. А для этого он должен видеть эти силы и уметь разговаривать с ними. Поэтому считается, что в общине всегда есть человек, наделенный способностью ладить со скрытым миром. Обычно он один. Такой человек, понимаешь ли, всегда одинок. Но когда ему приходит пора уйти на покой, такие способности открываются еще у кого-нибудь. Он и становится преемником. Это не так плохо. Хуже будет, если святой отец обманется в своих ожиданиях.
      - Почему?
      - Святой отец всегда держится особняком, но тем не менее, он человек уважаемый. А если ты не годишься для этого...
      "Все, что не от господа, все от нечистого" - вспомнил я.
      - То... что будет?
      Он похлопал меня по плечу.
      - Будешь жить так, как я... сам по себе. Невеселая жизнь, верно?
      Я честно сказал.
      - Мне все равно. И мне не очень-то хочется становиться учеником святого отца. Я... я боюсь его.
      Он хмыкнул.
      - Его все боятся. Может быть со временем... ты поймешь, что это не так уж плохо.
      Я удивленно поглядел на него.
      - Тебе еще предстоит найти свое место среди нас. Иначе тебе придется туго. Община ведь сама по себе не добра и не зла - она просто заботится о своем благополучии, вот и все. Пока ты не угрожаешь ему, все в порядке. Но если ты ни для чего не годен... если ты представляешь для нее хоть какую-то опасность... сам знаешь, на каком краю мы держимся.
      Я знал. Это было не столько знание, сколько смутные слухи - о том, что некоторые деревни после зимы находят пустыми, а в некоторых остаются лишь мертвецы, которые скалят зубы по углам... о безумии, которое караулит каждого, о смерти, которая всегда рядом, хоть и не всегда подходит так близко, что ее можно разглядеть.
      - К тем, кто отличается от других, обычно присматриваются очень внимательно, потому что, понимаешь ли, кто знает, откуда пришло это отличие. Может, это Господня воля, а может - дьявольские козни... А люди склонны во всем видеть худшее... Так уж они устроены, - продолжал Матвей. - Лучше тебе пореже попадаться на глаза старшим. Но пока тревожиться не стоит. Знаешь, иногда бывает... что такие припадки со временем проходят сами по себе.
      Я кивнул, хотя в глубине души был уверен, что говорит он так просто для того, чтобы меня успокоить.
      Море переливалось разноцветными огнями, рыбы-бабочки все выпрыгивали из воды и плюхались обратно, поднимая фонтанчики брызг. До самого горизонта, где протянулась туманная полоса, мир был спокойным и ласковым, но мне вдруг почудилось, что откуда-то потянуло таким холодом...
      ... Близилось лето и я уже мог разглядеть, как в туманной дымке, которая в теплые дни всегда застилала горизонт, медленно маршируют дальние смерчи. Скоро они подойдут к побережью и разноцветные твари, из тех, что каждое утро трепыхаются в сетях, уйдут подальше от опасности в темные прохладные глубины. Зато верхние пастбища только-только освободились от снега и пышная
      изумрудная трава торопливо затягивала зимние проплешины. Наступала пора, когда все прибрежные общины перебирались наверх, в предгорья, - именно там завязывались знакомства, которые потом оканчивались свадьбами, именно там старухи узнавали последние сплетни и обменивались историями, которые потом будут пересказывать слушателям помоложе в долгие зимние вечера.
      А зима действительно была долгой - такой долгой, что память о прошлом лете, золотом и зеленом, уже успела стать смутной и нереальной - чем-то вроде яркого, но путанного сна. Помнилось только, что летом можно было свободно бродить от одного дома к другому, или даже от одной общины к другой, или уходить наверх, еще выше, на пустынные поляны, где паслись под присмотром молчаливых
      пастухов общинные овцы, а больше не было никого - разве что какой-нибудь скучающий подпасок окликнет тебя и остановится с тобой поболтать. Помнил я, одним словом, только то, что летом было здорово.
      Я так ждал этого - нового - лета, оно так много обещало, что, когда оно наконец наступило, я вовсе не удивился тому, что все пошло наперекосяк, поскольку уже успел убедиться, какие странные превращения происходят с теми вещами и событиями, на которые возлагаешь особенно большие надежды.
      Сборы и переезд на летнюю стоянку были долгие и хлопотные и занимали несколько дней, но меня они почти не коснулись - я хорошо запомнил совет Матвея пореже попадаться на глаза старшим, а они вели себя так, как будто меня и не существовало. По расчищенной тропе в горы потянулись повозка за повозкой, груженные общинным скарбом, вместе с ними отбывали и жители общины - те, кто
      покрепче, - чтобы наладить все на новом месте... собирались они с шуточками и песнями - видимо, рады были ускользнуть хоть на время от бдительного ока старших. Все мои сверстники тоже в конце концов перебрались наверх и я бродил по притихшему поселку, чувствуя странную легкость и опустошение...
      Общинная зала была пуста - даже столы вывезли, молельный дом, казалось, тоже пустовал, но, когда я забрел туда, чтобы посмотреть, как солнце отбрасывает на вощенный пол цветные тени, проникая сквозь разноцветные стеклышки в окне - теперь таких уже не делают, - я услышал, как меня тихонько окликнули.
      Внутри молельного дома, несмотря на бушующую полдневную жару, было сумрачно и прохладно, и я не сразу разглядел отца Лазаря, который сидел в полутьме бокового придела и рассматривал какую-то старинную книгу - только святые отцы и разбирают, что там написано. Видно, глаза у него привыкли к темноте, а впрочем, я слышал, что он, как и все посвященные, плохо переносит яркий свет - должно быть, он вызывает у них видения.
      - Люк, - сказал священник, - Я рад, что ты пришел, мальчик мой. Подойди сюда.
      Я подошел. В глубине души я уже ругал себя за то, что сюда сунулся. Мне не хотелось попадаться на глаза никому, а уж тем более, отцу Лазарю. Но деваться было некуда.
      - Хочешь посмотреть? - спросил он.
      Страницы желтели в сумерках, точно испуская слабое сияние - так, во всяком случае, мне показалось.
      Я неловко сказал:
      - Ведь я же в этом ничего не понимаю, святой отец...
      - Ты можешь научиться читать, если хочешь, - мягко сказал он, - я могу обучить тебя. Это не так уж сложно.
      Меня смутила эта его мягкость - на самом деле он был тверд, как гранитная скала, и мне опять показалось, что он ждет от меня чего-то - словно принимает за кого-то другого, что ли? Мне было не по себе - я чувствовал себя самозванцем.
      - Если вы считаете нужным, святой отец...
      Он, моргая, поглядел на меня - свет, проникающий сквозь разноцветные стекла, отражался у него в глазах, и они казались сложенными из множества ярких кусочков, как у насекомых.
      - Ну, по крайней мере, ты можешь смотреть картинки, - сказал, наконец, он.
      - Да, святой отец...
      Я стоял перед ним и от того видел все верх ногами - там и вправду были картинки, вроде тех, что ребятишки помладше рисуют угольком на стенах - им-то за это здорово достается, - но только тут они были нарисованы всерьез - люди в каких-то странных одеждах на фоне незнакомых земель или странных предметов... здорово
      нарисованы - видно даже, какие у них выражения лиц - то веселое, то грозное...
      - Помнишь, ты спрашивал про затонувший поселок? - сказал священник, - погляди...
      Он осторожно переворачивал листы - тут только я понял, до чего она старая, эта книга. Края у страниц были неровные, точно изъеденные временем.
      На одной из картинок и вправду было изображение строения - в точности такого, как то, что покоилось на дне под обрывом; даже на картинке было видно, какое оно высокое, это строение - фигурки людей рядом с ним казались совсем маленькими...
      Он продолжал перелистывать книгу - картинку за картинкой. Я даже забыл, где нахожусь, и встал рядом со священником, чтобы получше их разглядеть... жаль, тут было темновато.
      Наконец, он поднял на меня глаза и осторожно закрыл книгу. Я очнулся. Он, видно, ждал, что я что-то скажу, но я не знал, чего ему от меня надо, а потому молчал. В конце концов ему это надоело.
      - Из того, что ты сейчас видел, - сказал он, - разве ничего тебе не показалось самым удивительным? Разве ты ни о чем не хочешь спросить?
      - Не знаю, святой отец, - сказал я. - Должно быть...рисунки животных. И еще растений. Ведь это деревья, правда?... Но я таких никогда не видел.
      Он хмыкнул.
      - Погоди, я тебе найду...
      Он опять раскрыл книгу - похоже, он искал какую-то определенную картинку и наконец, нашел.
      - Как по твоему, что это за животные? - спросил он.
      Я пригляделся.
      - Не знаю... может быть... нет, не знаю.
      - Это овцы. - сказал он.
      - Но ведь, святой отец... ведь они совсем не похожи на наших. Это какие-то другие создания.
      Он вновь закрыл книгу и поглядел на меня. Требовательно, внимательно.
      - Если ты будешь думать над этим, - сказал он, - подумай о том, что изменилось все. Все, кроме человека. Потому что предназначение человека - славить Господа. И сохранять облик, данный ему Господом. Это высокая участь, мальчик мой. Это поручение. И те испытания, которые посылает нам Господь - это проверка на прочность. Настанет день, когда он вновь вернет нам утраченное могущество. И мы встанем по левую Его руку и по правую Его руку...
      Голос у него изменился - похоже, он опять входил в свой транс и мне было неловко наблюдать за ним, словно я подсматривал за чем-то, не предназначенным для меня... Я тихонько повернулся и на цыпочках выбрался из молельного дома. Чтобы не казаться невежливым, я пробормотал, - прощайте, святой отец, - но он не ответил.
      На площади я напоролся на Матвея, который раздраженно спросил меня, где это я шляюсь. Временами характер у него вконец портился - хорошо еще, что не слишком часто.
      - Я был в молельном доме, - неохотно объяснил я.
      - Похоже, ты все-таки поладил со святым отцом, а? - спросил он - Долго же ты там болтался.
      - Он показывал мне старую книжку, Матвей, - сказал я, - и обещал научить разбирать, что там написано.
      - Кажется, он и впрямь имеет на тебя виды, - задумчиво отозвался Матвей, - Ну и почему ты киснешь, скажи на милость? Если ты пойдешь к нему в обучение, никто тебя больше беспокоить не будет. Он никому не даст тебя в обиду.
      - Мне не по себе с ним. Не могу разобрать, что он за человек, - честно ответил я.
      - Ты имеешь в виду - добрый он или злой? Возможно, ни то, ни другое. Я думаю, вся сложность в том, что он служит Богу, но ведь приходится ему иметь дело не с Богом. Для того, чтобы быть священником, мало любить Господа, да и людей любить мало - ему приходится слишком часто думать о дьяволе, о тех полчищах демонов, что дьявол посылает, чтобы помешать человеческому роду выполнять свое предназначение. Иногда мне кажется... что это делает его слишком жестким.
      Он покачал головой.
      - Нелегко ему приходится...
      - И ты думаешь, что я смогу...
      Он поглядел на меня.
      - Я не уверен, что ты годишься для призвания. Но решаю не я, и даже не ты - говорят, это получается само собой. Возможно, Господь сам избирает себе помощника. Посмотрим...
      Я уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но услышал далекий крик и обернулся. Кто-то бежал, приближаясь к нам - впрочем, не слишком быстро, и я с удивлением узнал старую Катерину - двигалась она непривычно шустро для своего возраста и положения.
      - А, это вы! - пробормотала она, мельком окинув нас взглядом, - не уходите, вы мне понадобитесь. Святой отец!
      Она подбежала к двери молельного дома и начала колотить по ней кулаками. Я понял, что внутрь войти она не решается.
      Один лишь раз она оглянулась на меня и спросила:
      - Он там?
      Я молча кивнул.
      Наконец священник появился на пороге, щурясь от яркого света. Катерина, не потеряв привычной властности в голосе, обратилась к нему.
      - Мне нужно, чтобы вы взглянули кое на что, святой отец, - сказала она. - У нас неприятности.
      И торопливо двинулась в том направлении, откуда и прибежала, даже не оглядываясь, чтобы проверить, следуем ли мы за ней.
      Мы миновали последние дома поселка и очутились рядом с клочком земли, отведенном под огороды - каждый раз с приходом весны его приходилось расчищать и огораживать заново. Я думаю, если бы не упрямство наших женщин, мы никакой пригодной в пищу зелени не видели бы.
      - Вы взгляните только туда, - воскликнула Катерина.
      - Силы небесные, - пробормотал Матвей.
      Я тоже поглядел на посадки и увидел, что растения шевелятся. Поначалу я подумал, что они сошли с ума и двигаются сами по себе, подобно молоденьким деревьям в лесу, но потом понял, что шевелятся не они, а покрывающий их сплошной живой ковер.
      - Откуда же они взялись? - удивился Матвей.
      Они сидели на каждом листе, на каждом стебле, пригибая его к земле, - крупные, величиной с ладонь, жирные неповоротливые создания в кожистом панцире - у них было карикатурное подобие лица с маленькими подслеповатыми глазками и мерно жующими челюстями.
      Заметили их не только мы одни - над пораженным участком кружились птицы; камнем падали вниз, а потом взлетали, отяжелев от обилия добычи.