Икона

Нью-Йорк, сентябрь 1988 года

Ей было около сорока лет, смуглая, энергичная и красивая. Монк ждал в холле многоквартирного дома, где она жила, пока она вернётся с сыном из школы. Сын оказался жизнерадостным мальчиком лет семи.

Весёлое выражение исчезло с её лица, когда он представился чиновником иммиграционной службы. У любого родившегося не в Америке иммигранта, даже если его бумаги в полном порядке, одно только слово «иммиграция» вызывает беспокойство, если не страх. Ей ничего не оставалось делать, кроме как впустить его в квартиру.

Пока мальчик делал домашнее задание за кухонным столом в её маленькой, но исключительно чистой квартире, они разговаривали в гостиной. Она заняла оборонительную позицию и насторожилась.

Но Монк не походил на резких, суровых чиновников, с которыми она сталкивалась во время борьбы за местожительство в США восемь лет назад. Он умел очаровывать и обладал обаятельной улыбкой, и она начала успокаиваться.

— Знаете, как это у нас, государственных служащих, мисс Розина… Документы, документы, всё время документы. И если они все на месте — босс счастлив. И что потом? Ничего. Они пылятся в каком-нибудь архиве. Но когда чего-то не хватает, босс раздражается. Тогда мелкая сошка вроде меня отправляется собирать недостающее.

— Что вы хотите узнать? — спросила она. — Мои документы в порядке. Я работаю экономистом и переводчиком. Я сама обеспечиваю своё существование и плачу налоги. Я ничего не стою Америке.

— Нам это известно, мэм. Вопрос не стоит о незаконности ваших бумаг. Вы получили гражданство. Всё в порядке. Дело только в том, что вы зарегистрировали маленького Ивана под другой фамилией. Почему вы так поступили?

— Я дала ему фамилию его отца.

— Конечно. Послушайте, сейчас 1988 год. Ребёнок, родители которого не женаты, для нас не проблема. Но документы есть документы. Не могли бы вы сказать мне, как звали его отца? Пожалуйста.

— Иван Евдокимович Блинов, — ответила она.

Попал. Этот человек есть в списке.

— Вы его очень любили, да?

Взгляд женщины затуманился, словно она смотрела куда-то в далёкое прошлое.

— Да, — прошептала она.

— Пожалуйста, расскажите мне об Иване.

Одним из величайших талантов Джейсона Монка было умение разговорить людей. Более двух часов, пока мальчик не принёс прекрасно выполненную работу по арифметике, Розина рассказывала ему об отце своего сына.

Иван Блинов родился в Ленинграде в 1938 году, его отец преподавал физику в университете, мать была учительницей математики в школе. Отец чудом уцелел во время сталинских чисток перед войной, но умер во время блокады в 1942 году. Мать с четырёхлетним Ваней на руках спаслась, переправившись из голодающего города с колонной грузовиков по льду Ладожского озера зимой 1942 года. Они поселились в маленьком городке на Урале, где мальчик и вырос. Его мать лелеяла мысль, что когда-нибудь он станет таким же блестящим учёным, как его отец.

Восемнадцати лет он отправился в Москву поступать в самый престижный в СССР технический вуз, в Физико-технический институт. К его изумлению, его приняли. Вопреки стеснённому материальному положению слава отца, преданность матери, возможно, гены и, безусловно, его личные усилия решили дело. За скромным названием института скрывалась кузница самых талантливых конструкторов ядерного оружия.

Спустя шесть лет Блинову, ещё молодому человеку, предложили работу в научном городке, настолько засекреченном, что прошли годы, прежде чем о нём услышали на Западе. Арзамас-16 стал для молодого вундеркинда привилегированным домом и тюрьмой одновременно.

По советским стандартам, условия там предоставлялись роскошные. Небольшая, но отдельная квартирка, магазины богаче, чем в любом другом городе, более высокая заработная плата и безграничные возможности для исследовательской работы — и все это для него. Чего у него не было — так это права уехать.

Раз в год предоставлялась возможность провести отпуск на рекомендованном курорте за более низкую плату, чем для других. Затем обратно за колючую проволоку, к перлюстрированной почте, прослушиваемым телефонам и дружбе по разрешению.

Ему ещё не было тридцати, когда он встретил в Арзамасе-16 Валю, молодую учительницу английского языка, и женился на ней. Она выучила его языку, так что он мог читать массу получаемых с Запада технических публикаций в оригинале. Первое время они были счастливы, но постепенно в браке появилась трещина: они очень хотели ребёнка, но не могли его иметь.

Осенью 1977 года, отдыхая в Кисловодске на Северном Кавказе, он встретил Женю Розину. Как это часто делалось в золотой клетке, его жене предоставили отпуск в другое время.

Женя, двадцати девяти лет, то есть на десять лет его моложе, была из Минска, разведена и тоже бездетна; жизнерадостная, насмешливая, постоянная слушательница «голосов» — «Голоса Америки» и Би-би-си — и читающая смелые журналы, такие, как «Польша», издававшийся в Варшаве и отличающийся от скучных догматических советских изданий широким охватом тем и смешными публикациями. Засекреченный учёный был околдован ею.

Они договорились переписываться, но поскольку Блинов знал, что его почта просматривается (он владел секретными сведениями), то он попросил её писать на имя его друга в Арзамасе-16, чью почту не перлюстрировали.

В 1978 году они снова встретились, заранее договорившись, — на этот раз на курорте в Сочи на Чёрном море. От брака Блинова ничего не осталось, кроме названия. Их дружба перешла в бурный роман. В третий и последний раз они увиделись в 1979 году в Ялте и поняли, что по-прежнему любят друг друга и что их любовь безнадёжна.

Он чувствовал, что не сможет развестись со своей женой. Если бы у неё тоже появился кто-то, тогда другое дело. Однако такового не было: красотой она не отличалась. Но Валя сохраняла верность ему в течение пятнадцати лет, и если любовь умерла — а так случается в жизни, — они всё же остались друзьями, ион не мог опозорить её разводом, особенно в таком замкнутом мирке, в котором они жили.

Женя не спорила, но по другой причине. Она сказала ему то, чего не говорила раньше. Если бы они поженились, это испортило бы ему карьеру. Она была еврейкой, и этого достаточно. Она уже подала заявление в ОВИР, Отдел виз и регистраций, об эмиграции в Израиль. При Брежневе это уже можно было сделать. Они целовались, занимались любовью и расстались, чтобы больше никогда не увидеться.

— Остальное вы знаете, — закончила она.

— Транзитный лагерь в Австрии, обращение в наше посольство?

— Да.

— А Иван Иванович?

— Через шесть недель после отпуска в Ялте я поняла, что ношу ребёнка Блинова. Иван родился здесь, он — гражданин США. Хотя бы он вырастет здесь свободным.

— Вы когда-нибудь писали Блинову? Он знает?

— А какой смысл? — с горечью спросила она. — Он женат. Живёт в позолоченной тюрьме, такой же пленник, как и любой зек в лагере. Что я могла сделать? Напомнить обо всём? Заставить его тосковать по тому, что для него недосягаемо?

— А вы рассказывали своему сыну об отце?

— Да. Что он замечательный человек. Добрый. Но он далеко.

— Ситуация меняется, — сказал осторожно Монк. — Вероятно, он мог бы теперь выехать, хотя бы в Москву. У меня есть друг. Он часто бывает в Москве. Бизнесмен. Вы могли бы написать тому человеку в Арзамасе-16, чью почту не проверяют. Попросите отца вашего ребёнка приехать в Москву.

— Зачем? Что ему сказать?

— Он должен знать о сыне, — сказал Монк. — Пусть мальчик напишет. А я позабочусь, чтобы отец получил его письмо.

Прежде чем лечь спать, мальчик написал на хорошем русском языке, но с трогательными ошибками письмо на двух страницах, которое начиналось словами «Дорогой папа…».

* * *

11 августа «Грейси» Филдс вернулся в посольство около полудня. Постучав в дверь Макдоналда, он застал шефа разведки погруженным в мрачные размышления.

— "Пузырь"? — спросил шеф. Филдс кивнул.

Когда они укрылись в конференц-зале "А", Филдс выложил на стол снимок мёртвого старика.

Фотография была одной из пачки сделанных в лесу, такая же, как и та, которую приносил в посольство инспектор Чернов.

— Встречался со своим человеком? — спросил Макдоналд.

— Да. И довольно страшные сведения. Он работал уборщиком в штаб-квартире СПС.

— Уборщиком?

— Правильно. Убирал служебные помещения. Как человек-невидимка Честертона. Приходил каждый вечер, и никто не обращал на него внимания. Приходил с понедельника по пятницу каждый вечер, около десяти, делал уборку во всех помещениях и уходил до рассвета. Вот почему у него был такой жалкий вид. Жил в нищете. Зарабатывал гроши. Есть и кое-что ещё.

Филдс рассказал историю Н.И. Акопова, покойного личного секретаря Игоря Комарова, который в середине июля принял необдуманное и, как оказалось, фатальное решение выкупаться в реке.

Макдоналд встал и прошёлся по комнате.

— Считается, что мы в нашей работе должны полагаться на факты, и только на факты, — сказал он. — Но давай сделаем маленькое предположение. Акопов оставил этот проклятый документ на столе. Старик уборщик увидел его, бегло просмотрел, ему не понравилось то, что он увидел, и он украл его. Разумно?

— Не могу возразить, Джок. Пропажа документа обнаружилась на следующий день. Акопов уволен, но он видел документ, и его нельзя оставлять в живых. Он идёт купаться с двумя дюжими парнями, которые помогают ему утонуть.

— Возможно, утопили в бочке с водой. А в реку кинули потом, — проворчал Макдоналд. — Уборщик не вышел на работу, и всё стало ясно. Началась охота за ним. Но он уже успел бросить папку в машину Селии Стоун.

— Почему? Джок, почему в её машину?

— Этого мы никогда не узнаем. Должно быть, ему было известно, что она из посольства. Он сказал что-то о том, чтобы она отдала господину послу за пиво. Какое, чёрт побери, пиво?

— Как бы то ни было, они его нашли, — продолжал Филдс. — Поработали над ним, и он все рассказал. Тогда его прикончили и выбросили. А как они нашли квартиру Селии?

— Вероятно, следили за её машиной. Она не заметила. Выяснили, где она живёт, подкупили охранников у ворот, обыскали её машину. Никакой папки не нашли, тогда забрались в её квартиру. Тут она и вошла.

— Итак, Комаров знает, что его драгоценная папка пропала, — сказал Филдс. — Он знает, кто её взял, он знает, куда её бросили. Но он не знает, обратил ли кто-нибудь на неё внимание. Селия могла выбросить её. В России любой чудак посылает петиции сильным мира сего. Их много, как опавших листьев осенью. Возможно, он не знает, какую это вызвало реакцию.

— Теперь знает, — сказал Макдоналд.

Он вынул из кармана миниатюрный магнитофон, взятый на время у одной из женщин в машинописном бюро. Затем достал миниатюрную магнитофонную ленту и вставил её.

— Что это? — спросил Филдс.

— Это, дружок, полная запись интервью Игоря Комарова. По часу на каждой стороне.

— Но я думал, убийцы забрали магнитофон.

— Забрали. Они также умудрились всадить в него пулю. Я нашёл кусочки пластика и металла на дне правого внутреннего кармана Джефферсона. Они попали не в бумажник, а в магнитофон. Так что плёнка не сохранилась.

— Но…

— Но бедняга был аккуратен; должно быть, он остановился на улице, вынул плёнку с драгоценным интервью и заменил её на чистую. А эту нашли в пластиковом пакете в кармане его брюк. Думаю, по ней понятно, почему он умер. Слушай.

Он включил магнитофон. Комнату заполнил голос покойного журналиста:

«Господин Комаров, в вопросах международных отношений, особенно с другими республиками бывшего СССР, каким образом вы намерены осуществить возрождение былой славы русского народа?»

Последовала короткая пауза, затем Кузнецов начал переводить. Когда он закончил, наступила более долгая пауза и послышались шаги по ковру. Магнитофон Джефферсона со щелчком выключился.

— Кто-то встал и вышел из комнаты, — прокомментировал Макдоналд. Магнитофон включился, и они услышали голос Комарова, отвечающего на вопрос. Сколько времени магнитофон Джефферсона оставался выключенным, они не могли определить. Но непосредственно перед щелчком они услышали, как Кузнецов начал говорить:

«Я уверен, что господин Комаров не…»

— Я не понимаю, — сказал Филдс.

— До смешного просто, Грейси. Я переводил «Чёрный манифест» сам. Всю ночь, когда был на Воксхолл-кросс. Это я перевёл фразу «возрождение во славу отечества» как «возрождение былой славы русского народа». Потому что именно это она и означает. Марчбэнкс прочёл перевод. И должно быть, употребил эту фразу в разговоре с редактором Джефферсона, а тот, в свою очередь, в разговоре с Джефферсоном. Обозревателю понравилось выражение, и он использовал его вчера при интервью с Комаровым. Получилось, что мерзавец услышал свою собственную фразу. А я не встречался с таким высказыванием прежде никогда.

Филдс включил магнитофон и снова прослушал отрывок. Когда Джефферсон закончил, Кузнецов начал переводить на русский. «Возрождение былой славы» он перевёл на русский как «возрождение во славу».

— Господи! — прошептал Филдс. — Комаров, должно быть, подумал, что Джефферсон видел весь документ, читал его на русском языке. Он, должно быть, решил, что Джефферсон — один из нас и пришёл проверить его. Ты думаешь, журналиста убила «чёрная гвардия»?

— Нет. Я думаю, что Гришин нанял убийц из преступного мира. Очень быстрая работа. Если бы у них было время, они бы схватили его на улице и допрашивали не спеша. Убийцам приказали заставить его замолчать и забрать плёнку.

— Итак. Джок, что ты собираешься делать теперь?

— Вернусь в Лондон. Начинается борьба в открытую. Мы знаем, и Комаров знает, что мы знаем. Шеф хотел доказательств, что это не фальшивка. Ну вот, трое уже умерли из-за этого дьявольского документа. Не представляю, сколько ещё кровавых доказательств ему требуется.

Сан-Хосе, ноябрь 1988 года

Силиконовая долина расположена между горами Санта-Крус на западе и горой Гамильтон на востоке; она тянется от Санта-Клары до Менлоу-Парка. Таковы были её границы в 1988 году. С тех пор она стала больше. Название это она получила благодаря колоссальной концентрации, что-то между тысячью и двумя тысячами, промышленных и исследовательских предприятий, занимающихся самой высокой из всех высоких технологий.

Международная научная конференция проводилась в ноябре 1988 года в главном городе долины, Сан-Хосе, когда-то бывшем маленьким городком при испанской миссии, а теперь разросшемся в город сверкающих небоскрёбов. Членов советской делегации разместили в отеле «Сан-Хосе фиэрмонт». Монк сидел в холле, когда они прибыли.

За восемью учёными следовала намного превышающая их по численности группа сопровождающих: несколько человек из советской миссии при ООН в Нью-Йорке, один — из консульства в Сан-Франциско, а четверо были из Москвы. Монк в твидовом пиджаке сидел за чашкой чая со льдом, перед ним лежал «Нью сайентист», и он играл в «угадайку». Явных телохранителей из КГБ он насчитал пять.

До приезда сюда Монк имел длинную беседу с главным физиком-ядерщиком из лаборатории Лоренса. Учёный выразил свой восторг по случаю предстоящей встречи с советским физиком, профессором Блиновым.

— Вы должны понять, этот человек — загадка. За последние десять лет он действительно стал выдающимся учёным, — сказал ему физик из Ливермура. — Приблизительно в те годы в научных кругах появились о нём слухи. Он ещё раньше стал знаменитостью в СССР, но ему не разрешали публиковать свои труды за границей. Мы знаем, что он удостоен Ленинской премии, а также множества других наград. Он, должно быть, получал кучу приглашений выступить за границей — чёрт возьми, мы отправляли ему два, — но мы вынуждены были посылать их в президиум Академии наук. Они всегда отвечали: «Забудьте об этом». Его вклад в науку огромен, и я думаю, ему хочется получить международное признание — все мы люди, — так что, вероятно, это Академия отказывалась от приглашений. И вот он приезжает. Он будет читать лекцию о новейших достижениях в физике элементарных частиц. Я буду там.

«Я тоже», — подумал Монк.

Он подождал, пока учёный закончит своё выступление. Ему горячо аплодировали. В аудитории Монк слушал доклады, а во время перерывов бродил среди участников и думал, что они все с таким же успехом могли бы говорить по-марсиански. Он не понимал ни слова.

Присутствие в холле человека в твидовом пиджаке, с очками, висящими на шнурке на шее, и пачкой научных журналов стало привычным. Даже четверо из КГБ и один из ГРУ перестали присматриваться к нему.

В последнюю ночь перед отъездом советской делегации домой Монк, дождавшись, когда профессор Блинов удалится в свой номер, постучал в его дверь.

— Да? — спросили по-английски.

— Бюро обслуживания, — сказал Монк.

Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепочка. Профессор Блинов посмотрел в щель. Он увидел человека в костюме, держащего блюдо с различными фруктами и розовым бантом наверху.

— Я не обращался в бюро обслуживания.

— Нет, сэр. Я ночной управляющий. Это вам — с наилучшими пожеланиями от управляющего.

После пяти дней пребывания в США профессор Блинов так и не понял это странное общество неограниченных потребительских возможностей. Единственное, что ему было знакомо, — это научные дискуссии и секретность. Но бесплатное блюдо фруктов явилось чем-то новым. Не желая показаться невежливым, он снял цепочку, чего КГБ велел ему не делать. Они лучше других знали, что такое ночной стук в дверь.

Монк вошёл, поставил фрукты на стол, повернулся и запер дверь. В глазах учёного мелькнула тревога.

— Я знаю, кто вы. Уходите немедленно, или я позвоню своим.

Монк улыбнулся и перешёл на русский.

— Конечно, профессор, как вам будет угодно. Но у меня есть кое-что для вас. Сначала прочитайте, а потом позвоните.

Озадаченный профессор взял письмо мальчика и взглянул на первую строчку.

— Что за чепуха? — возмутился он. — Вы врываетесь ко мне и…

— Давайте поговорим всего пять минут. И я уйду. Очень тихо. Без шума. Но сначала, пожалуйста, выслушайте меня.

— Вы ничего не сможете мне сказать, что бы я хотел услышать. Меня предупреждали о вас и ваших людях…

— Женя в Нью-Йорке, — сказал Монк.

Профессор замолчал и застыл с открытым ртом. В пятьдесят лет он был седым и выглядел старше. Он сутулился, носил очки, и сейчас они сидели у него на носу. Не отрывая взгляда от Монка, он медленно опустился на кровать.

— Женя? Здесь? В Америке?

— После того как вы провели отпуск вместе в Ялте, она получила разрешение уехать в Израиль. Находясь в транзитном лагере в Австрии, она обратилась в наше посольство, и мы дали ей визу на въезд в США. В лагере она поняла, что носит вашего ребёнка. А теперь, пожалуйста, прочитайте это письмо.

Профессор, в полной растерянности, медленно читал. Закончив, он сложил два кремовых листочка бумаги и, не шевелясь, смотрел на стену напротив себя. Он снял очки. Две слезы медленно скатились по его щекам.

— У меня есть сын, — прошептал он. — Боже мой, у меня есть сын.

Монк вынул из кармана фотографию и протянул ему. У мальчика на затылок была сдвинута бейсбольная шапочка, и он широко улыбался. Были заметны веснушки и щербинка в зубах.

— Иван Иванович Блинов, — представил Монк. — Он никогда вас не видел. Только выцветшую фотографию из Сочи. Но он любит вас.

— У меня есть сын, — повторял человек, может быть, создавший водородную бомбу.

— У вас также есть и жена, — тихо произнёс Монк.

Блинов покачал головой:

— Валя умерла от рака в прошлом году.

У Монка упало сердце. Этот человек был свободен. Он захочет остаться в Штатах. План был задуман иначе. Блинов опередил его:

— Что вы хотите?

— Через два года после нашего разговора вы должны принять приглашение приехать на Запад с курсом лекций и остаться там. Мы переправим вас в Штаты, где бы вы ни оказались. Жить будете очень хорошо. Звание старшего преподавателя в одном из главных университетов, большой загородный дом, две машины. И с вами Женя и Иван. Навсегда. Они оба любят вас, и я думаю, вы любите их.

— Два года?

— Да, ещё два года в Арзамасе-16. Мы должны знать все. Понимаете?

До наступления рассвета Блинов заучил адрес в Восточном Берлине и получил флакон крема для бритья, где в аэрозоле плавала маленькая капсула с невидимыми чернилами, которыми он должен будет написать единственное письмо. Не могло быть и речи о том, чтобы пробраться в Арзамас-16. Состоится одна встреча и передача, а через год — побег со всем, что он сможет захватить.

Выходя в холл, Джейсон Монк услышал, как тихий голос внутри его произнёс: «А ты первоклассный подонок, Джейсон. Тебе следовало оставить его здесь сейчас». А другой голос сказал: «Ты не из благотворительного общества по воссоединению семей. Ты поганый шпион. Вот чем ты занимаешься, и это все, чем ты когда-либо будешь заниматься». И реальный Джейсон Монк поклялся, что наступит день, когда Иван Евдокимович Блинов будет жить с женой и сыном в Штатах, а дядя Сэм возместит ему сторицей каждую минуту риска в течение этих двух лет.

* * *

Совещание состоялось двумя днями позже в кабинете сэра Генри Кумса на верхнем этаже здания на Воксхолл-кросс, известного под шуточным названием Дворец света и культуры. Такое название когда-то дал ему старый вояка по имени Ронни Блум. Будучи востоковедом, он однажды обнаружил в Пекине здание с таким названием. В нём оказалось очень мало света и не очень много культуры, чем оно и напомнило ему собственную штаб-квартиру в Сенчури-Хаус. Название пристало.

Кроме сэра Кумса, присутствовали два инспектора, курирующие Восточное и Западное полушария, — Марчбэнкс как глава русского отдела и Макдоналд. Макдоналд докладывал почти целый час, временами прерываемый вопросами начальства.

— Итак, джентльмены? — наконец произнёс шеф. Каждый высказал своё мнение. Оно оказалось единодушным. Следует предположить, что «Чёрный манифест» действительно был украден и представляет собой истинную программу того, что Комаров намерен осуществить, когда придёт к власти: создать однопартийную тиранию для проведения внешней агрессии и внутреннего геноцида. — Вы представите всё, что рассказали нам, в письменной форме, Джок? К вечеру, пожалуйста. Тогда я передам отчёт наверх. И я полагаю, нам следует проинформировать наших коллег в Лэнгли. Шон, ты займёшься этим?

Куратор Западного полушария кивнул. Шеф поднялся.

— Ужасное дело. Его следует остановить, бесспорно. Политики должны дать нам зелёный свет, чтобы мы обезвредили этого человека.

Но произошло нечто совершенно иное. В конце августа сэра Генри Кумса попросили навестить очень важного чиновника министерства иностранных дел на Кинг-Чарльз-стрит.

Как постоянный заместитель министра, сэр Реджинальд Парфитт являлся не только коллегой шефа СИС, но и одним из так называемых Пяти Мудрецов, которые с соответствующими по рангу чиновниками из казначейства, министерства обороны, секретариата Кабинета министров и министерства внутренних дел дают свои предложения премьер-министру относительно того, кого назначить новым шефом разведки. Они оба прошли большой путь, оба имели дружеские связи, и оба чётко понимали, что управляют в совершенно различных областях.

— Этот проклятый документ, который твои ребята привезли из России в прошлом месяце… — начал Парфитт.

— "Чёрный манифест"?

— Да. Хорошее название. Твоя идея, Генри?

— Моего резидента в Москве. Кажется, очень подходящее.

— Абсолютно. Чёрный, другого слова нет. Ну, мы проинформировали американцев, но больше никого. И показали на самом верху. Наш собственный бог и хозяин, — он имел в виду британского министра иностранных дел, — видел его перед отъездом на отдых в прелестную Тоскану. Также и американский государственный секретарь. Не стоит и говорить, какое отвращение он у обоих вызвал.

— Мы собираемся отреагировать, Реджи?

— Отреагировать… А, да, но тут есть проблема. Правительства реагируют официально на действия других правительств, но не политических оппозиционеров. Официально этот документ, — он постучал копией манифеста, принадлежащей министерству иностранных дел, по столу, — почти определённо не существует, хотя мы оба знаем, что он есть. Официально мы едва ли можем его иметь, поскольку, без сомнения, он был украден. Боюсь, здравый смысл подсказывает, что в этом случае ни одно правительство ничего не может предпринять официально.

— Это официально, — проворчал Генри Куме. — Но наше правительство по своей — несомненно, безграничной — мудрости содержит мою службу именно для того, чтобы иметь возможность действовать, если потребуется, неофициально.

— Конечно, Генри, конечно. Ты, без сомнения, имеешь в виду какую-то форму тайной деятельности?…

При этих последних словах выражение лица сэра Реджинальда стало таким, словно какой-то недоумок открыл окно и впустил в помещение уличный смрад.

— Злобных маньяков обезвреживали и раньше, Реджи. Очень тихо. Этим мы и занимаемся, как ты знаешь.

— Но редко когда с успехом, Генри. И в этом проблема. Все наши политические хозяева по обе стороны Атлантики, кажется, охвачены страхом, что, каким бы засекреченным дело ни выглядело в данный момент, позднее всегда происходит утечка информации. К их великому неудовольствию. Наши американские друзья имеют бесконечную череду «гейтов», не дающих им спать по ночам. Уотергейт, Ирангейт, Иракгейт. И наши люди помнят все эти утечки, за которыми следуют расследования, комиссии и проклятые донесения. Взятки в парламенте, поставки оружия Ираку… Чувствуешь, куда я клоню, Генри?

— Ты хочешь сказать, что они слабаки?

— Грубо, но, как обычно, точно. Ты всегда отличался талантом деликатно выражаться. Не думаю, что обоим правительствам придёт в голову продолжать торговать или предоставлять льготные кредиты этому человеку, если — или когда — он придёт к власти. Но это все. Что касается активных действий — ответ отрицательный.

Постоянный заместитель министра проводил Кумса до дверей. Во взгляде его поблёскивающих голубых глаз шеф разведки не заметил и намёка на шутку.

— И, Генри, это серьёзно.

Пока водитель вёз его обратно по набережной сонной Темзы по направлению к Воксхолл-кросс, сэр Генри Куме раздумывал над проблемой. Он не видел другого выхода, кроме как примириться с реальностью межправительственного решения. Когда-то достаточно было рукопожатия, чтобы обе стороны считали себя обязанными сохранять тайну и сохраняли её. За последнее десятилетие, когда утечка информации стала характерной чертой времени, требовались подписи. А они имеют привычку сохраняться. Ни в Лондоне, ни в Вашингтоне никто не готов, поставив свою подпись, связать своё имя с приказом секретным службам «принять активные меры», чтобы предотвратить достижение Комаровым Игорем Алексеевичем его цели.

Владимир, июль 1989 года

Американский учёный доктор Филип Питерс однажды уже посещал СССР под предлогом безобидного увлечения восточным искусством и русской стариной. Ничего не произошло, никто и глазом не моргнул.

Год спустя ещё большее число туристов приезжало в Москву и контроль становился все менее строгим. Монку предстояло решить, стоит ли использовать документы доктора Питерса ещё раз. И он решил, что стоит.

В письме Блинова всё было сказано ясно. Он собрал обширный материал по всем научным вопросам, ответы на которые нужны были Соединённым Штатам. Этот список вопросов составили после бурных дискуссий самые выдающиеся американские исследователи ещё до того, как Монк встретился с профессором в его номере в «Сан-Хосе фиэрмонт». Теперь он был готов дать ответы. Трудность состояла в том, что ему было сложно совершить поездку в Москву, не вызвав подозрений.

Но поскольку Горький тоже являлся городом, напичканным научными учреждениями, и находился всего в девяноста минутах езды от Арзамаса-16, Блинов мог поехать туда. После личных обращений КГБ снял постоянную слежку, без которой он не мог выехать за пределы научной зоны. В конце концов, рассуждал он, ездил же он в Калифорнию. Почему нельзя в Горький? В этом его поддержал парторг. Освобождённый от «хвоста», он смог сесть на более дальний поезд — до Владимира, города с многочисленными старинными церквами. Но к ночи он должен был вернуться домой. Он выбрал день 19 июля, а место встречи назначил в подземной часовне Успенского собора в полдень.

Две недели Монк занимался изучением Владимира. Этот средневековый город славился двумя величественными соборами, богатыми иконами Рублёва. Успенский собор был самым большим, а другой, не менее известный и почти такой же роскошный, назывался собором Святого Димитрия.

В Лэнгли не сумели найти туристическую группу, которая в день встречи оказалась бы поблизости от Владимира. Поехать туда в одиночку было рискованно; в группах безопаснее. Наконец они отыскали группу энтузиастов по изучению русской церковной архитектуры, отправляющуюся в Москву в середине июля с заездом на автобусе в сказочный монастырь в Загорске именно 19 июля. Доктор Питерс присоединился к этой группе.

С ореолом густых кудрявых седых волос, уткнувшись носом в путеводители, доктор Питерс три дня осматривал великолепные соборы Кремля. На третий день вечером гид из «Интуриста» объявил, что в 7.30 утра на следующий день они соберутся в холле отеля, чтобы на автобусе ехать в Загорск.

В 7.15 утра доктор Питерс передал записку, что страдает сильным расстройством желудка и предпочитает остаться в постели и принимать лекарства. В 8.00 он тихо вышел из «Метрополя» и пошёл на Казанский вокзал, где сел на поезд, идущий во Владимир. Ещё не было одиннадцати, когда он приехал в этот город.

Как он и рассчитывал, там уже бродили несколько групп туристов, их никто не «пас», поскольку во Владимире не было ничего засекреченного. Питере купил путеводитель по городу и долго бродил вокруг собора Святого Димитрия, восхищаясь его красотой, — стены собора украшали многочисленные барельефы, изображающие зверей, птиц, цветы, грифонов, святых и пророков. Без десяти двенадцать он прошёл триста метров, оказался у Успенского собора и, незамеченный, спустился в часовню под хорами и алтарём. Он с восхищением любовался иконами Рублёва, когда за спинойкто-то кашлянул. «Если за ним следили, я пропал», — подумал он.