Генерал Доватор (Книга 1, Глубокий рейд)

Немцы вытащили его из-под обломков сарая в бессознательном состоянии и сейчас же отправили в штаб полковника Штрумфа. Живой казак был ценной добычей. Очнулся Захар в каком-то сарае, после того как ему вылили на голову несколько ведер воды. Немцы хлопотливо куда-то бегали, кричали друг на друга и явно торопились привести его в чувство, но о том, чтобы перевязать раненого, никто и не подумал. Это сделал Захар сам. Никогда не предполагал он очутиться в таком страшном положении. Все что угодно: ранение, смерть, но не живым в руки гитлеровцев! Как это получилось, он и сам не помнил. Первое, что пришло ему в голову, - вырвать у конвойного солдата винтовку, и тогда... "Убьют, - мелькало в голове. - Пусть убьют! Ведь живым все равно не выпустят..."
      Теперь же, стоя перед полковником, Торба привел свои мысли в полный порядок. Захар видел, что его охранял один немецкий солдат, который дожидался в передней комнате. Захар был с полковником с глазу на глаз. Убить полковника Торбе казалось пустяком, а солдата тем более - солдат был низкорослый, плюгавый, в широких брюках с потертыми коленками. Стоило выбежать из сеней, а там - огороды... Дальше - речка, кустарник и родной лес. Только бы развязали руки!..
      Штрумф снял безрукавный, сизого цвета макинтош и вместе с фуражкой повесил на гвоздь. Присев за стол, он не спеша закурил сигару и, пуская колечки дыма, спросил:
      - Ваше звание, господин потомок кубанских атаманов?
      - Прикажите развязать мне руки, я ранен... Иначе говорить не буду.
      - Хор-ро-шо! - Полковник встал, подошел к двери, что-то крикнул по-немецки.
      Вошел плечистый, в кителе, худой, длиннолицый офицер, такой же прилизанный и надушенный, как и полковник. На рукаве у него была нашивка с изображением мертвой головы. Откуда он взялся, Захар не знал. Когда он развязывал на руках Торбы кавказский наборный ремешок, у Захара стучало сердце: план рушился... Офицер ушел.
      - Я вас слушаю, - сухо произнес полковник.
      На остром лице полковника промелькнуло что-то гадкое, похожее на ехидную улыбку. Он расстегнул ворот кителя и обнажил тонкую белую шею.
      Захар не спускал с него глаз. Подскочить бы, схватить эту шею грабастыми пальцами, давануть... Но полковник в это время достал из кобуры парабеллум и положил его на край стола.
      - У вас дурной характер. Вы женаты? - склонив набок голову, спросил полковник.
      - Я вам ничего не скажу, - хрипло проговорил Торба.
      - Хорошо! - Полковник снова что-то крикнул в дверь.
      Послышалась возня, потом шумно распахнулась дверь. Захар, прикусив побледневшие губы, вздрогнул. Длиннолицый офицер и солдат втолкнули в комнату Оксану Гончарову. Она была в изодранной в клочья сорочке, с распущенными волосами. На голых плечах и груди лиловели кровоподтеки. Лицо опухло до неузнаваемости, под черными дугами бровей ярко вспыхивали большие глаза.
      - Кто это? - полковник кивком головы указал Оксане на Торбу. Та, стыдливо дернув сорочку, отвернулась в сторону.
      - И вы ее не знаете, кубанец? - спросил полковник.
      - Я знаю, что ты... - Захар рванулся было вперед.
      - Ну! - звонко крикнул полковник. Закинув руки за спину, порывистым кошачьим движением подскочил к Торбе, вытянул шею, приблизил бескровное лицо, вкрадчиво шептал: - Коммунист? О-о! Коммунист! Я тебя буду... Полковник не договорил. Захар обеими руками схватил его за горло. Горло хрустнуло, точно яичная скорлупа. Полковник конвульсивно мотнул головой вверх, всхлипнул и вяло опустился Захару под ноги.
      Торба, отшвырнув обмякшее тело полковника, подскочил к столу. Левой рукой схватил стопку своих документов и сунул в карман, а правой сжал рукоятку парабеллума. Потом торопливо снял со стены полковничью фуражку, примерил, но она не налезала на голову - мешала повязка. Торба сорвал повязку и швырнул в угол. Надев фуражку, накинул на плечи плащ. Он не замечал, как щеки заливает кровь, не чувствовал, как дрожит рука Оксаны, которую он крепко сжал. Быстро распахнул дверь и шагнул в переднюю комнату.
      Адъютант полковника сидел к нему спиной за столом и что-то писал. Когда дверь открылась, он повернул голову. Захар выстрелил ему прямо в лицо. Солдат был убит вторым выстрелом. В сенях Захара и Оксану никто не задержал, но, когда они выбежали во двор, их оглушил грохот пулеметной и винтовочной стрельбы. Крыши домов были освещены полыхающим заревом пожара. Со всех концов села доносились заглушаемые выстрелами крики немцев. Не обращая внимания на свист пуль и не пригибаясь, Захар побежал через картофельное поле к речке. Следом за ним бежала Оксана. Сухая, твердая ботва царапала до крови ноги, но Оксана не чувствовала боли. Она видела перед собой речушку, кустарник. Вот и сарай, где недавно сидел Торба, как пойманный в клетку зверь. Вдруг со стены сарая навстречу бегущим метнулись какие-то тени, набросились на Торбу и повалили его на землю.
      - Стой, фашистская душа! - Кто-то тяжело дышал.
      - Удирать, стерва? Только пикни! - Люди навалились на голову... Но Захар и не думал сопротивляться, он выпустил револьвер и растянулся на картофельной ботве.
      - Да свои же мы! - крикнула Оксана.
      - Постой, а ты откуда, девка? - спросил паренек с автоматом.
      - Да ты, пташка, совсем голая!
      Захар поднялся. Скинул полковничий плащ и укрыл им Оксану, потом стащил с головы фуражку и далеко забросил в кусты.
      Выстрелы стихли. В деревне полыхал пожар, разбрасывая над крышами домов искры.
      - Откуда вы, браты? - судорожно переводя дыхание, спросил Захар.
      - С неба, а ты кто такой?
      - Разведчик Доватора. Сегодня утром поджидал десант...
      - Да это мы самые!
      - Как вы? Значит, с отметки 93,5?
      - Точно!
      - Но там же немцы...
      - Ого! Им казачки чох сделали! Все в порядке. Там утром какого-то разведчика все искали. Один усатый казак...
      - Филипп! - крикнул Захар. - Браты! Хлопчики! Родные мои!
      - Ты, милок, погоди... А девушка чья?
      - Дочь Григория Гончарова. Эх, хлопцы!..
      - А нас ее похоронить просили!
      - Нет, товарищи, мы будем жить долго! - задыхаясь от радости, крикнул Захар.
      Спустя несколько минут в бывшей квартире полковника Густава Штрумфа седой майор-десантник и командир партизанского отряда с морским крабом на фуражке сортировали по папкам штабные документы. На лавке сидел дед Рыгор, задумчивый и строгий. Жесткой ладонью он гладил лежавшую у него на коленях голову Оксаны.
      В углу в ярко-голубом плаще сидела Хильда и оглядывала присутствующих холодными, цвета речного льда, глазами. Она мечтала увидеть Москву. Может быть, и увидит...
      ГЛАВА 23
      В штабе армии Гордей Захарович в расстегнутом кителе, из-под которого виднелась белая пикейная сорочка, со стаканом чаю в руках стоял над радистом и ворчал:
      - Ты меньше музыку слушай, душа моя, а ищи Доватора!
      - Ищу, товарищ генерал! Куда ни крутнешь - то стукач, то музыка. Содом творится в эфире. - Молодой паренек, склонившись над аппаратом, слушал непрерывно.
      - "Ищу, ищу"... Ты сколько раз его терял? То найдешь, то опять потеряешь...
      - Он на месте не сидит, все время передвигается, - оправдывался радист.
      - А разве мы его за тем послали, чтоб он под деревом сидел? Ты с ним не шути!.. Он теперь генерал. Как вернется, я все на тебя свалю...
      Радист смущенно улыбался и, склонив голову, прижимал наушники к плечу.
      - Новый приемник "РБ" лучше... - Радист пытался перевести разговор на профессиональную тему.
      - Ладно, о радио потом поговорим. Узнай на аэродроме - вылетел самолет за семьей Доватора или нет?
      Родители Льва Михайловича отыскались: они находились в одном из партизанских отрядов Белоруссии, за ними направляли самолет.
      Радист еще ниже склонился над аппаратом. Какая-то станция добивалась с ним связи. Он быстро настроился и принял радиограмму. Самолет-разведчик сообщал: "Конницы не обнаружил". Радист передал текст генералу. Тот кивнул головой и приказал не терять с разведчиком связи. Вошел командарм. Он ездил осматривать укрепления на запасных рубежах обороны.
      - От Доватора что-нибудь есть?
      - Пока ничего.
      Радист принял от самолета еще одно сообщение. В направлении Гуляево, по западному берегу реки Межа, разведчик обнаружил массовое передвижение пехоты и танков противника.
      - Что это значит? - Командарм взглянул на начальника штаба. Глаза их встретились. Они тревожно смотрели друг на друга.
      - Весь вечер думал: именно этого следовало бояться.
      Гордей Захарович склонился над картой.
      - Можно предположить, что они разгадали маневр Доватора.
      - Уверен в этом, - отозвался Гордей Захарович, пощипывая усы.
      - Помешать надо, - проговорил командарм.
      - Разумеется! - И снова начштаба армии дернул себя за усы.
      Он сердился на себя за то, что не мог придумать, чем помочь выходящей из тыла врага коннице. Нужно было сильное средство - вроде контрудара с этой стороны, с хорошей артподготовкой. Однако Гордей Захарович высказать свои мысли не успел.
      Командарм приказал позвонить комкору Черепанову, пусть немедленно подтянет в район переправы побольше пушек. Умнее этого решения нельзя было придумать. Наштарм взял телефонную трубку.
      - "Волга", к аппарату четыре! Здравствуй, душа моя. В районе 24/46 сегодня встречаем нашего заграничного жениха. После свадьбы он возвращается обратно. Из Гуляева на железных колясках к тебе едут гости, они хотят отбить у жениха невесту. Подвози-ка побольше хмельного, надо гостей торжественно встретить, да и помешать хулиганской выходке. Да, да. Не можешь? Надо это сделать. На-до сделать! - повторил Гордей Захарович тихо и повелительно. - Старший сват будет на свадьбе.
      Он вскинул глаза на командарма - тот одобрительно кивнул головой.
      ...Над болотом поднимался туман. Так же, как и накануне, люди проваливались по пояс в грязную жижу, так же храпели измученные кони, стонали раненые.
      Нина при тусклом свете луны, почти на ощупь, собирала обильно растущую клюкву, давила ее в кружке и подносила к воспаленным губам изнемогающих от жажды людей.
      - Сестричка-а-а, о-о, еще глоточек. Спасибо, родная!..
      - Тише, милый, - шептала Нина.
      - А? Да я ничего, сестричка. Ни-че-го! У-ух! За такое мучение мы должны в рай попасть...
      Тихо шумят леса Духовщины, окутанные туманом. Качаются высокие сосны, скрипят, точно стонут от боли.
      На твердой почве кони повеселели. Помахивая головами, они косятся на листья деревьев, торопливо шлепая губами, срывают их, кропят мокрыми хвостами усталых казаков, и те туже подтягивают подпруги, прилаживают подсумки, счищают прилипшую грязь - на Большую землю надо прибыть в полном порядке.
      ...А где-то по Смоленской дороге прет армада танков - с желтыми крестами, с танцующими на башнях ведьмами. Генерал Кляйнман спешит...
      По лесной просеке конница быстро идет на полной рыси. От разгоряченных конских крупов валит пар. Скрипят кавалерийские седла, звенит добрый цокот подков. Раннее утро отгоняет дрему, тает сырой, холодный туман - ожидается яркий солнечный день.
      Доватор придержал коня и остановил колонну. Тронув рукой за плечо Карпенкова, коротко приказал:
      - Шаповаленко ко мне!
      Кони весело пофыркивают, помахивая головами, играют колечками недоуздков: предчувствуют близкий отдых.
      - Филипп Афанасьевич! - Доватор склонился к передней луке и, поглядывая на подъехавшего Шаповаленко, тихо спросил: - Казачий способ разведки знаешь?
      - Знаю, товарищ полковник, - это помаячить?
      Доватор кивнул головой.
      - Впереди, метров пятьсот, переправа, - продолжал Лев Михайлович. Возьми пять хлопцев, выезжай, помаячь - и обратно. Понял?
      - Понял, товарищ полковник. Разрешите выполнять?
      - Добре. Рысью, марш! Только осторожненько, чуешь?
      Доватор вздохнул, еще ниже склонился к передней луке, выправил челку и нежно погладил коню шею.
      - Начальник штаба, проверь еще раз готовность заслонов! - приказал он Карпенкову.
      Сбоку, понукая коня, подъезжал всадник. Доватор узнал комиссара полка Абашкина.
      - А ну, скажи, Абашкин, как твое сердце вещует?
      - Дремал на последнем привале, товарищ полковник, и видел во сне домового. Будто он моему коню гриву спутал, а это, говорят, к счастью.
      - Чудак! - тихо засмеялся Лев Михайлович. - В каком же духе он тебе представился?
      - Да так, старикан с белой бородой, приятный такой старичок.
      Всадники выехали на опушку леса и остановились. Резкий прохладный воздух говорил о близости реки. Над лесом нависла голубая просинь, и восток в полнеба горел утренней зорькой.
      Шаповаленко остановил коня. Ничего подозрительного не было. Филипп Афанасьевич поехал медленным, спокойным шажком прямо к переправе, за ним следовали пять казаков.
      Гитлеровцы давно уже заметили всадников - они ожидали их целую ночь. Казаки подъезжали все ближе, но вдруг остановились, настороженно посмотрели вперед и, круто повернув коней, на полном галопе помчались к лесу. Немцы не выдержали и открыли беспорядочную стрельбу, подняли галдеж, повылезли из окопов. Выдвинутый вперед по пути движения колонны заслон только того и ждал. Два эскадрона, усиленные станковыми пулеметами, в пешем строю, скрытно подошли почти к самой переправе. После сильного огневого удара заслон коротким броском ворвался в траншею и оттеснил немецкую засаду на юг.
      Конница начала переправу одновременно тремя колоннами. Доватор стоял на берегу и подстегивал коней плеткой.
      - Шире шаг! - раздавался его требовательный нетерпеливый голос.
      Лев Михайлович все время тревожно посматривал на юг, откуда все явственней и явственней доносился густой клекот танковых моторов. Над переправой с визгом пролетели первые немецкие снаряды.
      - Не задерживай! Вперед! - вразнобой звенели голоса командиров.
      Однако измученные тяжелым переходом кони, вытягивая шеи, рвали из рук поводья и жадно бросались пить. Казаки хлестали их плетками, но оторвать от воды непоеных коней было трудно. Задние напирали, передние задерживали...
      Пехота противника оправилась и при поддержке танков стремилась прорваться к броду, теснила заслон. Доватор понимал, что положение становится все опасней. Угодивший по переправе снаряд покалечил нескольких лошадей. В эту минуту около Доватора, кроме Гордиенкова, никого не оказалось. Командный состав наводил порядок на переправе.
      - Гордиенков, станковые пулеметы на огневые позиции! - приказал Доватор. - Быстро, Алеша! - Сам остановил проходивших вьючных лошадей и помог снять пулеметы.
      Криворотько вместе с Алексеем покатил "максимки" к оборонявшемуся заслону. Заслон уже находился от брода в трехстах метрах и, огрызаясь автоматными очередями, отходил.
      Лев Михайлович выхватил из кобуры пистолет и побежал навстречу заслону. Следуя за ним, устремился и комиссар Абашкин, подоспевший к этому времени.
      - Вперед! За мной! - крикнул Доватор.
      Пули вспарывали под ногами землю. Абашкин что-то кричал Доватору, но тот, казалось, не замечал свиста пуль, не слышал голоса. В эту опасную минуту им овладел тот горячий порыв, когда собственная жизнь отодвигается на задний план. Лев Михайлович думал об одном: о тысячах переправлявшихся людей и коней. Казаки повернули и, обгоняя Доватора, побежали вперед на сближение с идущими в рост немецкими автоматчиками. Пулеметы Гордиенкова и Криворотько пришили немцев к земле. Они попадали, но продолжали стрелять.
      Доватор прилег в боевых порядках около Абашкина. Положение было временно восстановлено, но Лев Михайлович видел, что главная опасность еще впереди. От опушки леса немецкие танки, посылая снаряд за снарядом, разворачивались для атаки. Остановить танки было нечем, если не считать нескольких связок гранат.
      - Приготовить гранаты! - крикнул Абашкин. Повернувшись к Доватору, сказал: - Вам, Лев Михайлович, на переправу надо.
      Доватор промолчал, только крепче надвинул на лоб кубанку. По выражению его лица легко было попять, что не может он уйти в эту минуту и оставить здесь людей. Не может!
      - Назад ни шагу! Пулю тому!.. - сказал он Абашкину.
      - Уходите, товарищ полковник! - крикнул Гордиенков. Он приподнялся на колени, вставляя в приемник пулеметные ленты. Немецкий автоматчик выпустил очередь. Алексей нырнул за щит, пустил в ответ несколько десятков пуль и снова крикнул Доватору, чтоб тот уходил.
      Лев Михайлович, не слушая его, склонив голову набок, что-то приказывал Абашкину. Сзади кто-то звал его визгливым голосом, потом сильно дернул за шпору. Доватор оглянулся. Перед ним лежал Петя. Щеки мальчика горели.
      - Приехал генерал и вас ищет!
      - Какой генерал? Зачем ты сюда пришел?..
      - Самый главный генерал... Вас ищут. Я им говорил, что вы тут... Они со мной разговаривать не хотят... Там лошадей побили - жуть! Я взял да и побег.
      - Держись, Абашкин! Понимаешь, в чем дело, если мы их допустим к переправе...
      - Понимаю, товарищ полковник. Уходите.
      - Идем, "делегат связи"! - крикнул Доватор Пете и побежал к переправе. Следом за ним, подобрав волочившиеся по земле грязные полы шинели, смешно и неуклюже прыгал Кочетков.
      Конница продолжала переправляться, но на той стороне речки было еще не больше одного полка. Немцы наседали. Двинулись танки. Казачий заслон уже растаял наполовину. Гордиенков со связкой гранат, прячась за кочки, полз навстречу головному танку. За ним, широко раскинув ноги, полз Буслов.
      Абашкин, сжимая ручки станкового пулемета, бил по перебегающим группам немецкой пехоты, не переставая в то же время наблюдать за Гордиенковым и Бусловым. Ему было видно, как Алексей, приподнявшись на одно колено, швырнул гранаты под танковые гусеницы, как потом все заволоклось черным дымом.
      Доватор остановился. Он следил за тем, как кавалеристы на полном галопе скакали беспорядочной массой. Кругом взлетали черные смерчи разрывов. Налети авиация - и все будет кончено. С северо-запада немцы тоже усиливали напор. Там их сдерживал полк Бойкова. Доватор стоял, закусив губы. К ногам его жался Петя, которого он несколько раз отсылал на ту сторону реки.
      Вдруг страшный грохот заставил мальчика упасть на колени. Даже Лев Михайлович вздрогнул и наклонил голову. Грохот не затихал, все нарастая с ужасающей силой. Лев Михайлович посмотрел туда, где отбивался заслон под командованием Абашкина. Поле, по которому шли немецкие танки, потонуло в черной туче дыма. Огонь по переправе прекратился.
      Лев Михайлович взял первого попавшегося коня, сел верхом, посадил впереди себя Петю и, склонившись к нему, сказал:
      - Слушай, Кочеток, как бьют наши пушки!
      Петя молчал, испуганно тараща глаза. Доватор приказал Карпенкову снимать заслоны. Понукая шпорами коня, заехал в воду и дал коню спокойно напиться...
      ...Командарм сошел с наблюдательного пункта. Отдавая черноусому артиллерийскому капитану бинокль, сказал:
      - Отлично, товарищ капитан! Дайте еще и еще. "Свадьбу" надо всегда праздновать торжественно.
      Снятый по приказу Доватора заслон подходил к переправе последним. Взошло солнце. Над лесом светились его яркие лучи, скрещивались за редкими темно-серыми облаками, играли на каплях росы.
      Буслов нес на своих богатырских руках, словно маленького ребенка, лейтенанта Гордиенкова. Голова Алексея откинулась назад, кудрявые волосы рассыпались. Смуглое лицо его было бледным, едва шевелились запекшиеся губы. По ним, точно капли вишневого сока, текла кровь. Сзади шел Яша Воробьев; сморкаясь, он все время отворачивался в сторону. Абашкин, идя с ним рядом, молчал. Последним шел Криворотько. Он нес на плече продырявленный пулями кожух станкового пулемета. На переправе он отошел в сторонку, присел на кочку, засучив рукав, посмотрел на бледно-розовую кость, выпирающую из предплечья, сморщился и опустил рукав. К нему подошел Абашкин. Вынув санитарный пакет, он разорвал его зубами и перевязал Криворотько руку.
      - Быстрей давай! - нетерпеливо кричали с той стороны. Но люди уже переправлялись не торопясь...
      В лесу, около госпитальной палатки, греясь на солнышке, сидели казаки. Здесь были и Шаповаленко, и Яша Воробьев, и Павлюк, и Салазкин. Под деревом стояли привязанные кони. Казаки тихо переговаривались.
      - Получил я, хлопчики мои, до разу двадцать писем. Шесть от спидниц це дочки мои, три от Полины Марковны, семь от колхоза, два от парткома, одно от сельсовета. Штуки четыре, мабудь пять, от дружков. - Филипп Афанасьевич извлек из кармана целую пачку конвертов.
      - Получил двадцать, а насчитал двадцать восемь, - заметил Салазкин.
      - Да тут, товарищ дорогой, бухгалтера треба. Ты вот письменный человек, помоги мне разобраться со всей этой почтой, а то я совсем запутался... Да еще пять штук имеется для Захара. Що мне с ними робить? Как отписывать? Научите, хлопчики. Кабы вы знали, други мои, как тяжко на душе! Дружок-то мой, будь он не лихом помянут, сына оставил, а сам его николи не бачив. Вот он зараз лежить на пузе, цей пацан, и ножками дрыгаеть. - Филипп Афанасьевич вынул из конверта фотографию и показал товарищам: голенький, с пухленькими ручонками, глазастый, улыбающийся ребенок.
      - Очи-то, побачь, Захаровы! - Шаповаленко закусил ус и смахнул непрошеную слезу.
      - Да ведь он, кажись, неженатый был, - проговорил Яша, разглядывая карточку.
      - Як же неженатый! Ты это мне брось! - сердито заворчал Филипп Афанасьевич. - Ты почитай письма, як разлюбезно ему Анюта пишет. Такие мне писала в ту войну Полина Марковна. Понял? А жена у Захара Торбы зараз директор нашей МТС, чуешь? А ты говоришь - неженатый.
      - Раз есть сын, значит, женатый, резонно заметил Павлюк и, опустив голову, добавил: - Больно жалко Захара Тимофеевича...
      - Зараз куда ни вкусишь, везде больно! - Шаповаленко закрыл рукой орден Красного Знамени, точно хотел согреть его теплотой своей руки. Сердце колотилось и болело. Друга потерял, а любимый командир лежал в госпитальной палатке, боролся со смертью.
      Дробный конский топот прервал его мысли и заставил оглянуться. Из-за палатки на горбоносом взмыленном коне вывернулся всадник и на ходу спрыгнул на землю.
      - Хлопцы, здорово! - Скуластое лицо Захара Торбы улыбалось. Он осунулся, похудел. Растопырив руки, смотрел на товарищей блестевшими глазами, хотел что-то сказать, да слова застревали в горле.
      - Ты... откуда взялся? - крикнули все в один голос.
      Захар облапил друзей своими грабастыми руками, целовал кого в губы, кого в нос...
      - Как лейтенант? Вот что вы мне скажите, браты! Я зараз с аэродрома, чуть коня не загнал... У меня из партизанского отряда для полковника есть письма от его батьки.
      - Генерал здесь, - ответил Шаповаленко, кивком головы показывая на госпитальную палатку. - А у меня, Захарушка, и для тебя имеется... Филипп Афанасьевич передал ему письма. Схватив их, Захар убежал за палатку.
      Брезентовый полог дрогнул, раздвинулся. Лев Михайлович вышел, постоял немножко, повертел в руках папаху, надел ее и снова вошел в палатку. Казаки притихли.
      - Что можно сделать? - послышался его голос.
      - Несколько ран, товарищ генерал, навылет, а одна пуля застряла около самого сердца. И извлечь ее нельзя, - ответил ему другой голос.
      На койке метался Алексей. Чернокудрая голова перекатывалась по подушке. Побледневшее лицо его было красивым, жар уже не румянил щек, только глаза беспокойно блуждали по сторонам и чего-то искали.
      - Нина, почему так тихо?
      Нина вздрогнула. Голос был не Алексея, а какой-то чужой. Камфарная ампула дрожала в ее руках. Нина оголила перевитую связками мускулов руку Алексея, хотела место укола протереть ваткой, но он вялым движением отстранил ее, посмотрел невыносимо жгучим взглядом, снова спросил:
      - Почему так тихо?.. Доватор жив? Почему ты плачешь? Лев Михайлович жив?
      Казаки услышали громкий выкрик, точно кому-то сердце прокололи, и на этом живом звуке оборвалась жизнь Алексея...
      Стоявший под деревом горбоносый конь с белыми губами высоко поднял голову, повел огненными глазами по сторонам. Яростно ударяя копытом, призывно заржал.
      С папахой в руках из палатки вышел Доватор. Казаки склонили обнаженные головы. Лев Михайлович с размаху ударил себя по лицу папахой и, не отрывая ее от глаз, пошел в лес.
      Завидев приближающегося генерала, Сергей рысью подвел коня. Накинув на плечи висевшую поперек седла бурку, Лев Михайлович сел на коня, разобрал поводья, выпрямился. Поправив на голове папаху, взял с места широкой, хлесткой рысью, а в поле пустил галопом.
      Выехав на поляну, резко осадил коня, остановился. Золотую осыпь листьев крутил порывистый ветер, разрывая блестевшую между ветвями паутину, вместе с листьями гнал ее под крутой берег реки. Достав из кармана платок, Лев Михайлович, не стыдясь Сергея, вытер катившиеся по щекам слезы. Смерть выхватит из жизни не одного Алексея, а многих. Война еще только начиналась.
      По дорогам Смоленщины к фронту шли советские солдаты. Следом катились пушки, повозки, машины. А навстречу по обочинам дороги двигалась бесконечная вереница стариков, подростков, женщин с ребятишками на загорбках. Все вокруг кипело в котле войны.
      С суровой, четкой восприимчивостью видел ясный и умный взор Доватора боевую, грозную судьбу Родины. Не ради лихой кавалерийской удали водил он боевые полки по глубоким тылам врага, а во имя любви к Родине, во имя справедливого возмездия, которого ждет советский народ, ждут народы всего мира. Осиротевшие дети, матери, потерявшие детей, идут по дорогам войны. Полными невыплаканных слез глазами смотрят они, оглядываясь на запад. Они никогда не забудут обугленных сел и городов, обезображенных садов и полей. Кровавой, протоптанной фашистскими танками дорогой тянутся эти страшные места через Болгарию, Чехословакию, Польшу, Белоруссию, Смоленщину к сердцу советской земли - великой Москве.
      Льву Михайловичу надо быть в штабе. Но он не торопится, он хочет обдумать речь, с которой обратится к бойцам.
      "Тяжело, товарищи, - скажет он, - и будет еще тяжелее. Но недалеко то время, когда советские люди пойдут за пламенеющим стягом Отчизны непоколебимой поступью вперед и вперед. И ляжет навечно, через малые и большие страны, широкий, как море, просторный, как степь, великий шлях свободы. Под громоподобный салют орудий и звуки могучей песни взмутят краснозвездные танки, кавалерийские кони широкие воды Днепра и голубого Дуная, рассекут дрожащие неприветливые волны Одера и Шпрее. И снова, как сто восемьдесят лет назад, зацокают копыта белоногих дончаков по каменным мостовым германской столицы. Порукой тому - прозорливая мудрость великой партии, поднявшей народы Страны Советов на священный бой..."
      Вот оно, необозримое людское море, многоголосо плещется под красными знаменами в ожидании митинга, поблескивает оружием. Чубатые, в касках, со скобками прокуренных усов, со степенно зрелой, крутоплечей выправкой опытные, трудолюбивые воины, ровесники первой русской революции, и молодежь - бодрое комсомольское племя.
      Буйно разливается нетерпеливая удаль в суровой песне "Вставай, страна огромная..."
      Мощные звуки песни отзывались в сердце полководца.
      "Москве вечно стоять и быть навечно русской..."
      Доватор, туго натянув поводья, собрал коня и ровным, неторопливым шагом поехал навстречу песне, к яркому пламени знамен.