Генерал Доватор (Книга 1, Глубокий рейд)

      Хильда смотрела на Катю холодными, широко открытыми глазами, точно на русской девушке были какие-то необыкновенные узоры. Катя в замешательстве отвернулась. Она еще не совсем успокоилась после того, как побывала в немецкой комендатуре. Их задержали недалеко от села и несколько часов допрашивали.
      Оксана оправилась первая. Наклонив горлач, она долила стаканы, отломила кусок хлеба и, поглядывая на немку, стала есть. Но Хильда не обратила на нее никакого внимания, она продолжала смотреть на Катю. Вилли, выпятив грудь, улыбался девушкам. Хильда заметила это, сдвинула брови и резко потребовала показать ей комнату. Проходя к двери, она приподняла широкие полы голубого плаща, точно боясь их выпачкать.
      Горница была светлая, веселая - с четырьмя окнами. Справа от входа стояла новая никелированная кровать с горой подушек под кружевной накидкой; точно такая же кровать стояла слева. На стенах висели два совершенно одинаковых зеркала, и перед каждым из них на столах стояли белые самовары. Все приготовила Марфа Власьевна для двух дочерей-невест. Обе девушки учились: Катя заканчивала перед войной педагогический техникум, Клавдия - агрономический.
      Хильда, поблескивая золотом колец, осторожно, двумя пальцами, приподняла край белого пикейного одеяла и о чем-то спросила Вилли по-немецки.
      - Мадам спрашивает: клёп есть? - перевел Вилли.
      Марфа Власьевна, скрестив руки на груди, пожала плечами.
      - Дочурка тут моя спала... Аккуратница была уж такая...
      Марфа Власьевна подошла к столу, взяла фотографию двух миловидных девушек, поразительно похожих одна на другую. У Кати - задумчивый, мечтательный взгляд, Клавдия ласково положила голову на Катино плечо...
      Хильда, брезгливо поджав губы, взглянула на карточку. Лицо ее дрогнуло.
      - Как имя этой девушки? - спросила она Вилли.
      - Кланя, Клавдия, - сказал Марфа Власьевна. - Ее взяли на работы... Не знаю куда...
      Марфа Власьевна, глотая слезы, качала головой.
      - Клавдия?.. - Немка закусила губы, нахмурилась, показала глазами на дверь, спросила: - Это ее родная сестра?
      Тем временем в кухне мальчик Петя - тот самый, который пас на огороде теленка, - рассказывал девушкам:
      - Убили телка, проклятущие... Дедушке-беженцу в ногу попали. Говорят - партизанов привел. Его на огороде схватили - и прямо к генералу. Я побежал к бабушке в баню - сказал, что деда увели. А она лежит и молчит... Я ей положил хлеба, огурчиков. В бане-то темно...
      - Уходить надо, Ксана, - шепчет Катя. Ей кажется, что пистолет, запрятанный у нее под кофточкой, жжет грудь. "Что, если бы обыскали в комендатуре?" - мелькает у нее в голове. Сердце пронизывает страх, горло перехватывают спазмы... "Почему эта чернобровая белорусская девушка совсем не волнуется?.. В комендатуре она смеялась, строила глазки немецкому офицеру... Как она их ловко путала!.. "Моя подруга, - говорит, - перед войной приехала погостить и застряла". Документ показала. "Мы, - говорит, - за картошкой в поле ходили, а патруль задержал..." Хорошо, догадались накопать картошки. Смелая. А вот я не умею ни врать, ни притворяться. Деда-беженца схватили - надо быстрей уходить! А она хочет зайти - старуху проведать..."
      - Катя! - раздается из горницы голос Марфы Власьевны. - Катюша, иди сюда!
      - Иди... - Оксана кивком головы показывает на дверь и шепотом добавляет: - Надо узнать, что это за птица.
      В горнице Хильда показывает Кате карточку и спрашивает!
      - Это ваша сестра?
      Вилли переводит вопрос. Катя молча кивает головой.
      Хильда сама видит: тот же непокорный, упрямый взгляд, тот же строгий изгиб бровей. "Русская дрянь!" - хочется крикнуть ей. Она смотрит на Катю с открытой враждебностью.
      - Удивительное сходство! Зачем меня направили сюда? Вы что, не знали? Кто это хочет, чтобы мне здесь перерезали горло? Отравили? - Хильда раздраженно забрасывает Вилли вопросами.
      - Я не понимаю... Здесь очень прилично... - лепечет Вилли.
      - Не понимаете? Девушку, которую я отправила из Берлина на ферму, прислали вы. Очень похожа на эту... - Хильда кивнула на Катю. - Я не могу здесь оставаться!
      - О-о! Это любопытно! - восклицает Вилли. - Русских девушек отправлял ваш брат, майор Круфт...
      У Кати холодеют ноги, кровь ударяет в виски. Если бы эта немецкая барыня знала, что Катя отлично понимает ее язык!.. Опустив голову, она как можно спокойней спрашивает Вилли:
      - Что не нравится этой даме?.. Она будет всем довольна.
      - Что говорит эта русская? - спрашивает Хильда.
      Вилли переводит.
      - Я не могу здесь оставаться! - взволнованно повторяет Хильда.
      - Но, сударыня, приказание генерала... - нерешительно говорит Вилли. - Мы не располагаем другим помещением. У вас будет часовой. Заставьте эту девчонку прислуживать...
      Хильда, зная характер генерала, не может не согласиться с Вилли. Если Штрумфу-старшему объяснить все положение, он скажет: "Женские глупости!" "Надо скорей уехать из этой ужасной страны", - думает Хильда.
      Перед отъездом Густав Штрумф зашел к жене ровно на две минуты проститься.
      Выслушав Хильду, он развел руками.
      - Удивительное совпадение!.. Но тебе не стоит волноваться. Ведь им ничего не известно. На этих днях мы продвинемся на восток. А сейчас требуй все, что тебе будет нужно. Хозяйка в этом доме - ты...
      В сумерки Петя повел девушек между огуречными грядками, мимо колодезного журавля прямо к бане, стоявшей на берегу речушки.
      В бане было тепло, сыро и темно.
      Катя зажгла спичку. На снопах ржаной соломы, под пестрой дерюжкой вытянулась черноволосая мертвая женщина с заостренным носом и широко открытым ртом. В ногах у нее лежали зеленые огурцы и нетронутая краюха хлеба, принесенные Петей.
      Оксана опустилась на колени. Глухим, сдавленным голосом вскрикнула:
      - Мама!.. Мама!..
      Спичка погасла.
      Петя поймал в темноте руку Оксаны, прижался к ней щекой, тихонько заплакал...
      ГЛАВА 13
      В штаб кавгруппы Торба и Шаповаленко вернулись глубокой ночью. У костров, тихо переговариваясь, бодрствовал очередной наряд.
      Кавалеристы спали мертвым сном. Только голодные кони, позванивая колечками трензелей, рвали колючие еловые ветки и с хрустом обгладывали древесную кору.
      Ложась отдыхать, Лев Михайлович приказал дежурному немедленно его разбудить, как только вернутся разведчики. И вот теперь он сидел в шалашике, у ярко горевшего костра, подкидывал в огонь веточки и слушал доклад Торбы. Тут же, покручивая усы, надвинув на ухо шапку, сидел Шаповаленко.
      - Зачем старик пошел по огородам? - выслушав обстоятельный доклад Торбы, спросил Доватор.
      - Вин хотив с пацаном побалакать! - ответил Шаповаленко. - А тут выбежал немец и начал курей гонять, наскочил на деда, - щоб ему пусто! - а у меня автомат раз - и молчит...
      - Чистить надо, Филипп Афанасьевич.
      - Да по коноплям полз, товарищ полковник, семя насыпалось! После уж разгадал...
      Принесенные разведчиками данные были очень ценными. Бойцы хорошо изучили подходы к селу, систему караулов, точно записали, сколько прошло в село и сколько ушло автомашин. Можно было догадаться, что в селе находится особо засекреченный штаб. Плохо было то, что немцы схватили старика, который имел связь с партизанами и не успел дать явку разведчикам. Не узнали разведчики и о том, что случилось с Катей Авериной и Оксаной. Это сильно беспокоило Доватора.
      Выслушав донесения Торбы и Шаповаленко, Лев Михайлович сказал:
      - Неосмотрительно действовали!.. Где девушки? Старика отпустили, а он попался в руки немцев. Значит, выявили себя. Теперь немцы усилят бдительность.
      Разведчики виновато молчали.
      - Сейчас приказываю отдыхать. Завтра - обратно в Рибшево. Во что бы то ни стало надо проникнуть в самую деревню, узнать, что случилось с девушками и куда немцы девали старика.
      Когда разведчики ушли, Лев Михайлович, разбудив Карпенкова, приступил к разработке плана по разгрому Рибшева.
      К утру был готов боевой приказ.
      План операции сводился к следующему.
      Бойков со своим полком в пешем строю должен приблизиться к селу через огороды и ворваться с юга; майор Осипов захватывает ригу на западной окраине, зажигает ее - это должно послужить сигналом для общей атаки; Чалдонов со своим эскадроном в конном строю прикрывает из леса северную окраину села и обеспечивает уничтожение отступающих немцев; с восточной стороны, на большаке, устраивается засада с шестью станковыми пулеметами под командованием Карпенкова. Отход немцев предполагался на восток и на север.
      Все было построено с таким расчетом, чтобы из деревни не ушла ни одна машина, ни одна живая вражья душа...
      Раннее холодноватое утро. Ветерок навевает бодрящую свежесть, отгоняет усталость и сонливость...
      Разведчики двигаются по узкой, убегающей в лес тропинке. Их трое: Торба, Шаповаленко и Павлюк. На конях они доедут до большака, а там Павлюк уведет лошадей в лагерь.
      Филипп Афанасьевич едет на своем чалом длинноголовом дончаке. Чалый пытается воровски сорвать листочек с ближайшей осины или березки, но он знает, что каждую минуту его круп может ожечь плеть, да и крепко умеет держать поводья бородатый потомок запорожской вольницы.
      Зажурился что-то сегодня Филипп Афанасьевич - покусывает ус, сдвинул густые брови. Молчит... Как выехали, не сказал еще ни одного слова. Только несколько раз за "воровские" ухватки жестоко наказал Чалого. Тот сделал резкий скачок и чуть не выбил из седла Павлюка.
      - У тебя что, Афанасьич, сегодня вожжа под хвостом? - огрызнулся Павлюк.
      - Зажурившись: Полину Марковну вспомнил, або горилки треба! насмешливо заметил Захар.
      - Упаси бог! И думки нема о чертячьем пойле, - миролюбиво отвечал Филипп Афанасьевич. - О Марковне думал, верно, бо тридцать рокив прожили с нею плечко к плечку... Две дочки замужем. Я уж дед, внуков имею. Хотя старости во мне ни якой нема!.. Мало що рокив пятьдесят потоптал бы землю, а там, мабудь, який профессор отольет пилюлю - проглоти ее, и еще десять рокив на солнышко поглядывай... Я, хлопцы, до жизни жадный и смерть зараз, як пес, облаю. Часом вы шуткуете на мене, що в тетрадь слова пишу, а я план колхозной жизни на пятьдесят лет составил. - Филипп Афанасьевич замолчал. Лицо его было задумчиво, спокойно. - Но тилько, хлопцы, я сегодня сон такой видел - будто меня пчелка в губу укусила...
      Торба и Павлюк упали на передние луки и затряслись от приглушенного хохота.
      - Ну и отлил пилюлю!..
      - Чему же вы, дурни, смеетесь? - проговорил Филипп Афанасьевич с прежней серьезностью. - Я этот сон в третий раз вижу. Як пчелка цапнет за губу, тут оно и лихо. Первый раз было это, як Марковне мертвого сына родить. С тех пор пошли одни дивчата... Второй раз - верши ставил и провалился в прорубь. Два месяца потом валялся в жару, як кулебяка в печке... А вы шуткуете! Зараз мне будет лихо, це я за версту чую. Вы мою тетрадь в случае чего отошлите...
      - Стой! - раздался из кустов властный голос. Впереди, из-за сваленного дерева, выглядывало дуло ручного пулемета. Придержав коня, Торба сообщил пропуск.
      Из кустов вышел молоденький сержант в каске и сказал, что на конях дальше ходу нет, велел спешиться и без шума увести коней. Здесь, на большаке, эскадрон Чалдонова сидел в засаде, ожидая колонну немецких автомашин, двигающихся из деревни Слобода на Туки. Резервные части Штрумфа направлялись под Ельню, а "по пути" должны были провести операцию по уничтожению прорвавшихся в тыл казаков полковника Доватора.
      Шаповаленко слез с седла и что-то очень долго возился около коня. Разнуздал его, отпустил подпруги, потом полез в переметные сумы... Торба хотел было его поторопить, но смолчал, увидев, как Филипп Афанасьевич совал в рот Чалому ржаной сухарь и кусочки сахару и, любовно расчесывая спутанную гриву, приговаривал:
      - Як бы ты знав, якие у твоего хозяина поганые мысли!.. Кто тогда будет тебя баловать? Ешь, дурень, и не оглядывайся. Жизнь на войне копейка... А ты так зробляй, щоб она потянула на руб... Поняв, дурень? Ступай!
      Филипп Афанасьевич, передавая повод Павлюку, хмуро заметил:
      - Ты за конями смотри, як положено. Коноводам тилько бы дрыхнуть. Лодыри, щоб вам пусто было!..
      - Возьми оставайся, я с Захаром пойду. Чего ворчишь? Думаешь, боюсь? - обиженно заговорил Павлюк.
      - Ладно, погоняй!.. Заобиделся, рыжий... Ты про тетрадь не забудь, что наказывал, она там, в переметке...
      Торба, слушая речи своего друга, терпеливо помалкивал. Совсем необычным показался ему сегодня Филипп Афанасьевич.
      Сели под разлапистую елку, наспех сжевали по сухарю, а потом пошли к Чалдонову: узнать обстановку.
      Надо было пройти небольшую полянку. Под высокой и жесткой болотной травой хлюпала вода. Зеленые кочки, как горохом, были усыпаны недозревшей, белой клюквой. Кое-где каплями крови алела спелая брусника. Кругом торчали редкие, чахлые сосенки, маленькие умирающие ели, покрытые лишайником, точно рваным серым тряпьем. Ближе к большаку лесок становился здоровее и гуще. Вдруг из-за кочки поднялся Чалдонов. Взмахнул противотанковой гранатой, точно взвешивая ее в руке, сердито, вполушепот, сказал:
      - Ложись!..
      Когда прилегли, Торба заметил, что метрах в двадцати тянулся большак, извиваясь, как змея. Захар огляделся. Кругом, замаскировавшись, лежали казаки. Почти из-за каждой кочки торчали стволы автоматов, мушки карабинов выглядывали из предохранительных колец, как птичьи носы, рубчатые кожухи станковых пулеметов сливались с серо-зеленым мхом. А на первый взгляд, кроме низеньких кустиков, болотной морошки да княженики, ничего не было видно...
      Только воину понятно захватывающее волнение перед боем, это инстинктивное напряжение всех чувств доходит у сильных, волевых людей до холодного спокойствия, когда человек весь превращается в зрение, в слух. Именно такое состояние охватило Шаповаленко. Он напряженно смотрел на крутой поворот большака, откуда доносился приближающийся гул мотора. Показались первые крытые брезентом машины.
      Шаповаленко начал их считать: "...девять, десять... восемнадцать... двадцать три..." Всего в колонне было тридцать семь грузовых машин и одна легковая, шедшая впереди. Колонну прикрывали тринадцать мотоциклистов, вооруженных ручными пулеметами. Шаповаленко оттянул затвор автомата...
      Слева, над самым ухом Филиппа Афанасьевича, раздался треск. Это Чалдонов выпустил из автомата сигнальную очередь по легковой машине. И тотчас раскатился кругом ошеломляющий грохот. Легковая машина встала поперек дороги. В кабине шофера мелькнул высокий околыш офицерской фуражки... Шедший следом за легковой машиной трехтонный грузовик расплющил ее, как яйцо, и сполз в кювет. Вспыхнувший бензин жарким пламенем охватывал груды обломков. Пятнадцать пулеметов в упор расстреливали истошно вопивших под брезентом гитлеровцев. Солдаты выпрыгивали из машин; одни из них, скошенные пулями, другие, охваченные смертельным страхом, валились в кювет...
      Мотоциклисты, ехавшие в хвосте, повернули было назад, но их встретил огонь эскадрона Биктяшева, сидевшего в засаде с противоположной стороны шоссе.
      В этой операции было уничтожено около 400 гитлеровцев, 38 автомашин и 13 мотоциклов. 130 немецких солдат были взяты в плен. Захваченные трофеи удивляли казаков своим ассортиментом. Некоторые машины были похожи на универсальные магазины. В них можно было найти все: от дамской юбки до потрепанного ученического портфеля.
      В одной из машин Шаповаленко отыскал поношенную рясу священника, сшитую из добротной коричневой материи. Тут же валялась мягкая фетровая шляпа.
      Филипп Афанасьевич примерил ее, мельком взглянул, как в зеркало, в разбитое стекло машины. С густой своей широкой бородой, с усами лихого запорожца, он походил в шляпе на соборного протодьякона гоголевских времен.
      - Кончай, хлопцы! - возбужденно кричал Чалдонов. Лицо его с заострившимися небритыми скулами выглядело постаревшим, а волосы, казалось, были чернее обыкновенного.
      Казаки, окружив толпу пленных, гнали их к лесу. Остальные торопливо поджигали уцелевшие машины. На одной из них автоматически включилась сигнальная сирена и выла, выла, как взбесившееся чудовище...
      Заваленный трупами большак дымился, над пылавшими машинами летали густые хлопья черной копоти. В огне сухими трескучими залпами рвались патроны.
      Торбе хотелось скорей уйти от этого смрадного места.
      В бою, так же как и Филипп Афанасьевич, он рванулся к горевшим машинам одним из первых, в каком-то исступлении нажал на спуск автомата и выпустил по брезенту почти весь диск. Фашисты выпрыгивали из машин и тут же падали. Торба продолжал стрелять. Когда патроны кончились, лихорадочно вставил новый диск, а старый бросил под ноги. Подобрал он его, когда уже все было закончено...
      Сейчас Захар машинально шагал вслед за Шаповаленко, как в пьяном чаду.
      "Сколько я перебил фашистов?" - возник в голове вопрос. Он не мог ответить на него. Под брезентом гитлеровцев не было видно, а когда они прыгали из машин, то тут же падали, а рядом стреляли и другие... Захара охватывало гордое сознание, что именно от его длинной автоматной очереди эти горластые солдаты прыгали из машин с искаженными от ужаса лицами, падали на землю, которую пришли завоевывать.
      ...Вставало солнце. Голубое небо спрятало звезды, точно наглухо закрыло невидимые ставни, раздалось вширь и ушло высоко вверх. С тихим ропотом зашевелились листья деревьев.
      Разведчики пробирались по краю леса. Под ногами шуршала густая трава, сапоги топтали вздрагивающие безыменные цветочки. Присели отдохнуть. Шаповаленко положил сверток в сторонку и достал из кармана банку трофейных консервов. Уничтожили консервы быстро, с настоящим армейским аппетитом. Закурили.
      - Слушай, Захар, тебе страшно было сегодня или нет? - Филипп Афанасьевич неожиданно перешел на русскую речь.
      - Ты это чего? - спросил Захар, смущенный прямым вопросом и необычным оборотом речи друга.
      - А того, что надо взнуздывать себя покрепче! Не кидать пустые диски, не горячиться...
      Торба покраснел. Наклонив голову, он счищал со шпоры грязь.
      - Заспешил...
      - Был один чудак на свете. Мать к обедне ушла, а он заспешил и, не дождавшись ее, кисель наполовину съел. Потом увидел в окошко - народ идет из церкви и начал молиться: "Святой Гурку, натягни на кисель шкурку, а то мамо иде..." Думаешь, помогло? Мать спустила ему портки и влепила по шкурке... Так и тебе следует: щоб не спешил да за товарищами следил, а то побежал и назад не оглядывается. А ежели лихо товарищу будет, кто должен его выручить?
      Из-под мохнатых, клочкастых бровей глаза Филиппа Афанасьевича смотрели зло и недружелюбно. Торба еще ниже опустил голову. Уезжая на фронт, они клятвенно обещались ни при каких обстоятельствах не покидать друг друга. Филипп Афанасьевич всегда следил за ним, а он...
      - Немецкий офицер мне в голову целил... Я заметил, да поздно - в диске ни одного патрона, а он бьет из кабины: раз - мимо, второй раз мимо... Добре, его старший лейтенант Чалдонов застрелил. Мог бы меня в третий раз в губу укусить. Як ты думаешь?
      - Больше этого не будет, Филипп, - тихо ответил Захар. Глаза их встретились.
      ГЛАВА 14
      В доме Авериных всю ночь не спали. К утру Харитина Петровна была обмыта, одета в сарафан Марфы Власьевны - приготовлена в свой последний путь...
      Оксана замкнулась в себе, ни с кем не разговаривала и только иногда, сгоняя с лица выражение тоски и скорби, благодарно взглядывала полными слез глазами на суетившуюся около покойницы Марфу Власьевну, закусывала губу и откидывала назад голову, точно желая стряхнуть с густых волос тяжелый, давящий обруч. Несколько раз переспрашивала Петю: при каких обстоятельствах ранили деда Рыгора и куда его увели? Петя рассказывал все, что знал, только не мог сказать, куда посадили старика.
      - Добре! - коротко и твердо говорила Оксана, крепко, по-мужски терла ладонями колени и, уставившись в темноту ночи, думала о чем-то...
      Почему "добре", Петя не мог понять. Что может быть "доброго", когда родная мать лежит в бане мертвая, а отца арестовали фашисты? У него у самого мать куда-то угнали на работы... И уж он-то знает, как плохо без родной матери!..
      А Оксана думала, думала... Можно ли вытерпеть это горе, залить его женскими горячими слезами, покориться жестокой судьбе?.. Можно ли забыть двадцатичетырехлетней женщине веселую свадьбу, пеструю, цветистую толпу белорусских девушек, голубоглазого жениха в вышитой сиреневой рубахе, крепко обнимавшего твердой рукой невесту? Он погиб, этот голубоглазый парень, навсегда остался в снегах Финляндии... Можно ли забыть белорусские родные поля, зелень лесов, колхозные стада породистых коров, которых доила ее мать Харитина Петровна, теперь лежавшая в бане, высохшая и холодная?.. Можно ли забыть отца, который брал ее, маленькую, пятилетнюю, на руки, с хохотом бросал на стог сена, приносил ей из лесу птичек, живых зайчат? И в тот день, когда она получила страшную бумажку из Финляндии, он не утешал Оксану - он пошел в избу-читальню, принес книжку Горького "Мать" и вместе с ней прочитал. Ни один доктор не придумал бы такого мудрого лечения!..
      - Я, дочка, твой отец и обязан тебе помочь в великом горе. Но плохой был бы я батька, если бы плакал вместе с тобой, - сказал Григорий Васильевич. - Только так я тебе должен помогать, как мать в этой книжке помогает своему сыну.
      "Я должна помочь батьке и Доватору, - говорила себе Оксана. - Я ведь знаю, где немецкий штаб; надо немедленно сообщить, меня за этим и послали..." Но надо было и мать похоронить. Подумав, Оксана позвала Катю. Та дремала в углу предбанника, рядом с Петей.
      - Что ты, Оксана? - спросила Катя. Она быстро поднялась, села рядом с Оксаной и обняла ее.
      - Катя, надо завтра узнать, где батько мой, - тихо проговорила Оксана. - Ты здешняя, тебе легче... А я должна сегодня ночью уйти к полковнику.
      - А хоронить? - спросила Катя с дрожью в голосе. Жутко ей было оставаться одной.
      - Это само собой, - отстраняясь от Кати, глухо проговорила Оксана.
      - Как же мне узнать? Это трудно... Его, может, куда-нибудь увезли...
      - Надо узнать, куда увезли! - решительно сказала Оксана. Ей казалось, что сейчас нет ничего невозможного.
      - Но как я узнаю, как?
      - Ты, Катька, тряпка! Боишься?
      - Оксана!
      - Ладно!.. Неси лопаты. Сейчас маму похороним. Я сама все сделаю...
      - Значит, я тряпка? - Катя встала и бросилась к выходу. - Сейчас пойду - немку убью... Увидишь, какая я тряпка!
      Оксана вскочила и поймала ее за руку.
      - Никуда ты не пойдешь!
      - Нет, пойду! - Катя свободной рукой достала из-за пазухи пистолет.
      Оксана еще крепче сжала руку Кати.
      - Пусти! - Катя пыталась оттолкнуть Оксану, но та была вдвое сильнее ее.
      - Ну что вы кричите! - послышался из предбанника плаксивый голос Пети.
      Девушки вздрогнули и притихли.
      - Ничего, Петечка, спи, - ласково проговорила Оксана. Прикоснувшись к Катиной щеке губами, тихо добавила: - Прости меня, я тебя обидела... Уронила голову на грудь Кати и зарыдала.
      Взошла луна, залила бледным светом полукружие ночного неба. С запада ползли облака. Над лесом и полями вспыхивали красные и зеленые полосы, рассекая мрак августовской ночи.
      Девушки рыли могилу и тихо перешептывались.
      Харитину Петровну похоронили на берегу речушки, недалеко от бани.
      На рассвете, попрощавшись с Катей, Оксана ушла в расположение полков Доватора - в леса Духовщины.
      Жена полковника Густава Штрумфа провела скверную ночь. Ей слышался в темноте таинственный шепот, чудились крадущиеся бородатые казаки в мохнатых шапках, с широкими кинжалами. Ее охватывал ужас. Она прислушивалась к каждому звуку, к каждому шороху. Она знала, что в доме никто не спит, все куда-то исчезли с вечера. Наконец не вытерпела позвала караульного солдата и велела ему находиться в комнате. Однако солдат вежливо объяснил, что ему приказано стоять на посту не в комнате, а на дворе. Так она и проворочалась на мягкой Клавдиной постели почти без сна всю ночь, проклиная своего брата майора Круфта, соблазнившего ее в письмах прелестями русского пейзажа и предстоящим триумфом - вступлением германских войск в Москву.
      Утром Марфа Власьевна внесла в горницу кипящий, ярко начищенный самовар, тарелку вареных яиц и жареную курицу.
      У Марфы Власьевны зародился нехитрый план: попросить генеральскую сродственницу за Клавдию. "Генерал должен знать, куда отправляют русских девушек, - размышляла Марфа Власьевна, - пусть хоть письмо разрешат послать... Она, немка-то, тоже женщина, может, и детей имеет. Должна понять материнское горе".
      И Марфа Власьевна в простоте сердечной приступила к выполнению своего плана. Но пришел Вилли и помешал ей.
      - Здравствуй, старенький бабушек! Как вы ухаживаль за фрау Хильда?
      Немка, услышав голос Вилли, тотчас позвала его к себе. Денщик начал было любезное приветствие, но она оборвала его и, показав пальцем на курицу, резко сказала:
      - Это я есть не буду! Они могут отравить!.. Они уходили ночью! Наверное, в лес к партизанам.
      - О-о! - воскликнул Вилли.
      - Вернулись только утром...
      - О-о!
      - Ваш часовой - болван!.. Принесите мне завтрак с кухни генерала! Хильда легла на кровать и устало закрыла глаза. Вилли на цыпочках вышел в переднюю комнату. Он строго спросил у Марфы Власьевны, куда они уходили ночью. Та ответила, что хоронили умершую старушку.
      - А почему нельзя закапывать, когда день, а? - Вилли, склонив голову набок, следил за лицом Марфы Власьевны. - Хорошо! Вы мне покажет этот могиль! - раздельно проговорил Вилли и отправился к генералу.
      После ухода Вилли Марфа Власьевна несколько раз подходила к двери, намереваясь зайти в горницу. За дверью было тихо, словно в могиле. Наконец "гостья" сама подала признаки жизни. Дверь открылась, и показалась жареная курица. Ее держали за крылышко пухленькие, с красными ноготками пальцы. Курица шлепнулась на пол. Затем ножка в изящной туфле выкатила табунок яиц... Рука исчезла. Дверь захлопнулась, звякнул крючок.
      Когда пришла Катя, Марфа Власьевна сидела на лавке и беззвучно плакала.
      - Что это, мама? - спросила Катя, указывая на валявшуюся на полу курицу и яйца.
      Немного успокоившись, Марфа Власьевна рассказала Кате о провале своего плана.
      - Ты хотела ее просить? - Лицо Кати покрылось красными пятнами, точно ее отхлестали по щекам. - Мама!.. Ты знаешь, мама, ведь Кланя-то наша у нее живет!..
      - Бог с тобой, что ты говоришь! - Марфа Власьевна встала и вытерла передником помертвевшие губы.
      - Правда, мама! Она при мне говорила по-немецки, что узнала Кланю, тебя и меня. Она боится, что мы ее зарежем или отравим... А Клавдию услали работать на ферму...
      Марфа Власьевна стояла неподвижно. Слезы высохли на ее сморщенных щеках. Широко перекрестившись, она прошептала:
      - Накажи, господи, лиходеев... Услышь мою молитву... Прости меня, грешную!.. Спалю, живьем спалю мерзавку проклятую!.. Помоги, господи!..
      ГЛАВА 15
      Луна показалась только за полночь. Она то и дело пряталась за редкими перистыми облачками. Выглянет на минуту, обольет белым светом темный ольшаник, густо растущий по берегам речушки, и тогда станет видно мост над глубоким обрывом, немецкого часового в каске. От моста серой лентой вьется грунтовой шлях. Он подымается на пригорок и обрывается у высокого белого здания школы, на краю смоленской деревни Рибшево.
      Августовская ночь окутала деревню сном и умиротворяющей тишиной. Только и слышны негромкие шаги часового по деревянному настилу да лепет говорливого ручейка, омывающего под мостом серые могучие валуны...
      Неподалеку от моста, в кустах, лежит Доватор. Больше получаса он наблюдает, покусывая губы, за деревней и за поведением часового. Около него прилегли разведчики Торба и Буслов, затихли.
      - Блиндаж, товарищ полковник, як раз недалеко от школы - щоб на случай шоссейку и мост прикрыть, - шепчет Торба. - На том конце пулеметы стоят. Пушки есть, но не на позиции. Тут зараз скопилось около ста машин. У нас все записано...
      Доватор одобрительно кивает головой, стаскивает с затылка кубанку и кладет рядом. По лицу его, освещенному луной, тенью пробегает тревожная дума. Он уже в сотый раз перебрал в мыслях план предстоящей операции.
      - Вот это да! - в тихом изумлении шепчет Буслов, поглаживая шелковистые завитки на кубанке Доватора.
      - Что такое? - повернув голову, встревоженно спрашивает Лев Михайлович.
      - Кубанка у вас, товарищ полковник, очень хорошая! - отвечает Буслов.
      - А-а!.. - Доватор взял кубанку, повертел ее в руках, потом снял с головы Буслова каску и вместо нее нахлобучил свою кубанку. Усмехнулся, видя растерянность казака.
      Торба ревниво покосился на эту сцену, гордо тряхнул головой.
      - Хлопцы, надо часового снять! - Доватор выжидающе посмотрел на Буслова и Торбу. - Надо перейти речушку, подползти - и снять. Но только без шума!
      Он понимал: если часового вспугнуть, может сорваться вся операция. Мост нельзя было оставлять целым: часть немецких машин успеет уйти по нему. Льва Михайловича охватил горячий задор: "Самому подползти - и..."
      - Кто пойдет? - спросил он тихим голосом.
      - Могу я, товарищ полковник, - отзывается Торба.
      - Можно попробовать... - лаконично вставляет Буслов и, повернувшись на бок, лицом к Доватору, простодушно говорит: - Только так, как вы говорите, не выйдет.
      - Почему? - спрашивает Доватор.
      - Место чистое - заметит и убьет... Тревогу подымет, - отвечает Буслов. - Надо иначе.
      - Как же иначе? - спрашивает Доватор.
      - Я еще сам не знаю, товарищ полковник! - отвечает Буслов. - Раз нужно, пусть, скажем, меня убьют!
      - Тогда не нужно! - решительно заявляет Доватор.
      - Да нет, товарищ полковник, за здорово живешь я ведь не дам себя убить. Мы вот спустимся к речке, попьем водички - там и план народится... У меня есть один, да с изъянцем... Может, другой клюнет. Вы только меня не спрашивайте, товарищ полковник, пока я не начал действовать... Разрешите выполнять?..