Ночное солнце

      - А я? Или ты забыл, где работаю я?
      Почувствовав неловкость, Данилов попытался сменить тему разговора.
      - Я просто так, к слову, Гюльназ-ханум... Не волнуйтесь. Лучше налейте еще стакан чая, его аромат уже опьянил меня.
      Налив каждому свежезаваренный чай, Гюльназ снова села на свое место.
      Но свернуть разговор с этого мучительного русла оказалось не так-то просто. Открывающаяся через Ладогу дорога походила на дорогу надежды.
      - Говорят, фашистские самолеты все время летают над озером и бомбят его? Гибнет много людей? Это правда, Сергей Маркович? - нарушила молчание Гюльназ.
      - Правда, бывает и не такое. Что поделаешь, война...
      Искендер понял, что неожиданный приход Данилова вовсе не случаен. Он пришел не просто их навестить, немного помочь с продуктами, у него есть какая-то более важная цель. Услышав нервную реакцию нетерпеливой Гюльназ, он сам решил быть поосторожней. "Я поговорю с ним наедине, - решил Искендер. Во что бы то ни стало надо отправить Гюльназ".
      - А что там говорят, Сергей Маркович, что под Москвой?
      Данилов помолчал.
      - Трудно, Гюльназ-ханум. Очень трудно...
      - Конца этому не будет?..
      Ответа не последовало. Данилов, извинившись перед хозяевами дома, поднялся.
      - Подождите, Сергей Маркович, я провожу вас, - нетерпеливо предложил Искендер.
      Гюльназ укоризненно на него посмотрела.
      - Буду рад! - Данилов надевал шинель. - А вы, Гюльназ-ханум, не забывайте, что я вас очень люблю, как старший брат, даже как отец...
      - Большое спасибо, Сергей Маркович, я тоже вас люблю.
      - А любящие должны слушаться друг друга, не так ли?
      - Так-то так... - с болью в сердце проговорила Гюльназ, она тоже уже все поняла. - Но... ведь есть еще...
      - Что? Вы ведь разумный человек. Тяжесть положения чувствуете, наверное, получше нас, мужчин... По-моему, сейчас нет никакого смысла в вашем пребывании здесь...
      - Не говорите так, Сергей Маркович, умоляю вас, - Гюльназ взволнованно подошла к нему, взяла его крупные горячие руки в свои. - Не говорите так... На мой взгляд, весь смысл жизни в этом - чтобы я была здесь, рядом с Искендером.
      - А если завтра или послезавтра его пошлют на фронт, на передовую... тогда как?
      - И тогда мы будем вместе. Ведь я - медсестра... Буду тоже проситься на передовую...
      Данилов не нашел слов для ответа. Искендер уже ждал его, и он направился к двери. Но на пороге почему-то остановился, еще раз внимательно взглянул на Гюльназ. В этом взгляде действительно было много теплоты.
      - Гюльназ... - Почему-то он забыл добавить слово "ханум". - Если завтра я смогу завершить все дела в штабе, вечером я снова навещу вас. Подумайте... - Открыв дверь, он добавил: - Вы же видите... Вам даются ровно сутки на размышление. Не забывайте, что во фронтовой обстановке это очень редкое явление.
      - Вы сами - еще более редкое явление, Сергей Маркович.
      19
      Но на следующий день Данилов не пришел. Весь вечер они прождали его. Но он не пришел. Искендер был очень расстроен. Как ни пытался скрыть это от Гюльназ, она заподозрила сговор.
      Данилов не пришел и через день. Вечером третьего дня, доев последние остатки принесенной им еды, они пришли к выводу, что больше не увидятся с Даниловым. Либо он вынужден был срочно вернуться на линию фронта, либо... с ним что-то случилось...
      Как ни тяжело было об этом думать, это было так. Теперь Гюльназ ощущала странную пустоту и раскаяние. Ей казалось, что, если бы она в тот же вечер согласилась с предложением Данилова и даже ушла бы с ним вместе, все было бы по-другому.
      Мороз, ветер, вечера без света, без хлеба и воды сменяли друг друга. Пережить каждый такой день значило перенести муки ада. В такие дни единственными счастливыми минутами были минуты, когда рано утром удавалось получить свою пайку хлеба. Затем следовал целый день и долгая ночь. Это был пик страданий, который возвышался как жуткий памятник человеческим мукам. Принять смерть, возможно, было легче, чем выносить эту пытку. Но жизнь снова обманывала их своими надеждами.
      В один из таких дней они - молодые супруги, взяв свои хлебные талоны, вышли из дому. Искендер спокойно шагал впереди. Гюльназ, держась за его руку, семенила следом, прячась от ветра за его спиной. Она зорко вглядывалась в лица встречных людей, надеясь в этих молчаливых печальных взглядах распознать новую весть, обнаружить проблеск надежды. Но глаза были тусклыми и печальными. Под высохшей, побледневшей или распухшей кожей будто что-то крылось. Это была смерть. Она искала путь к сердцам людей, но, не найдя его, пряталась под кожей их лиц.
      Мела метель. Ветер завывал в ушах, сбивал с ног. Он злобно подхватывал с земли пригоршни снега, швырял их людям в лицо. Чтобы услышать другого, надо было кричать, а кричать не было сил. Поэтому, прижимаясь друг к другу, они молча двигались к хлебному магазину. Перед магазином, как обычно, стояла очередь. Многих Гюльназ уже знала в лицо, они встречались здесь, в этой хлебной очереди. Сегодня ей почему-то показалось, что люди сильно изменились: одни как-то уменьшились, другие стали более длинноногими и длинноносыми. Она невольно оглядела Искендера: нет, слава богу, он был прежним, таким, каким видела его каждый день.
      Они пристроились в хвосте очереди. Гюльназ, отойдя от Искендера, укрылась за углом магазина, здесь меньше дуло.
      Потянулись томительные минуты. Вдруг в этой метели с порывами ледяного ветра, пронизывающего до костей, Гюльназ ясно различила голос Искендера.
      - Товарищи, чей это хлебный талон? Кто потерял талон? - Он смотрел на людей в очереди сквозь обледеневшие длинные ресницы.
      На мгновение все замерли. Потом очередь зашевелилась. Будто рядом с Искендером взорвался снаряд.
      Гюльназ сначала ничего не могла разобрать. Что говорит Искендер? Неужели он нашел хлебный талон? Если это так, то зачем он поднял шум? О господи! Ведь этот талон больше всех нужен ему самому.
      Очень медленно, как бы теряя сознание, она приблизилась к очереди. Ведь измученные люди могли, как коршуны, наброситься на Искендера с криком "Мой! Мой!" и разорвать его. Но люди почему-то больше походили на наседок, сидящих на яйцах и переворачивающих их, чем на коршунов. Изредка они поднимали голову и с изумлением и страхом смотрели на Искендера, а потом каждый старательно искал свой талон и, найдя, сжимал его в дрожащих руках. Люди молчали, Искендер оглядывал очередь. Ни звука. Он приподнял уши у своей теплой шапки, двинулся к началу очереди. Приблизился к старику в очках, голова его была обмотана толстым шерстяным шарфом. Крепко сжимая талон в руке, он указал на него старику, затем двинулся вдоль очереди.
      - Чей это талон? Он был в снегу... Не ваш?..
      Мужчина в очках дрожащими пальцами пересчитал свои талоны - один, два... Наконец произнес:
      - Нет... Не мой...
      Искендер подошел к женщине средних лет, с ввалившимися щеками, она еле держалась на ногах.
      - Может быть, ваш? Посмотрите хорошенько...
      Женщина пересчитала свои талоны, покачала головой:
      - Нет, не мой.
      - Может быть, ваш?
      - Нет, нет!..
      - Может, ваш?
      - Нет, нет...
      - Может быть, ваш?
      - Нет, нет...
      Завывающая метель подхватила и понесла по земле этот возглас несчастных, голодных людей: "Нет, нет!" Самые удаленные, самые окраинные уголки города тоже будто были заполнены этим эхом. И эти "Нет, нет!", соприкасаясь, как бы превращались в стену, каждый камень которой испускал стон: "Нет! Нет!.." И эта стена окружила Ленинград, сделалась вторым кольцом блокады. Это была самая высокая, самая прочная стена кольца, она была рядом с Гюльназ. И, будто почувствовав, что сейчас творится у нее на сердце, окружила ее малым кольцом, хотела отделить от этих людей, твердящих: "Нет! Нет!" Всего на несколько мгновений отдалила ее от этих людей. "Зачем Искендер поднял такой шум? Ведь этот талон нужен ему больше всех". Эта мысль обожгла ее, она сжалась, проклиная себя за малодушие, куда спрятаться от этих глаз пожилых и молодых, лица которых были обезображены глубокими следами от плетки голода. И как озарение... Ведь нашел талон Искендер, ее Искендер, ее святыня! И пытался вернуть талон хозяину - тоже ее Искендер. Своим поступком он как бы смыл этот скрытый грех Гюльназ.
      Искендер двинулся к продавщице:
      - Может быть, вы знаете, чей это может быть талон? Видно, только что потеряли, смотрите, сегодняшняя норма получена.
      Продавщица с волнением переводила взгляд с Искендера на очередь.
      - Вы правы... - осторожно проговорила она. - Хотите... - Она не окончила фразы, но Гюльназ поняла, что она хотела сказать. "Можете отдать мне, - собиралась сказать она. - Хозяин найдется, я обязательно отдам".
      - Искендер! - вдруг громко окликнула его Гюльназ. - Давай дождемся, может, кто-то вернется... Где бы он ни был, он сейчас вернется сюда.
      Теперь очередь смотрела на нее. Хотя Гюльназ говорила по-азербайджански, ее поняли, очередь со скрытой симпатией посмотрела на нее. Будто поняла, что она сказала. Но ждать на морозе действительно пришлось недолго. Сквозь вой ветра послышался стон:
      - Тетя Маруся! Тетя Маруся! Я потеряла талон.
      Это была девочка лет четырнадцати, которая с плачем не бежала, а ползла к булочной. У Гюльназ отлегло от сердца. Вместе с ней глубоко вздохнула и очередь, застывшая в подозрении, ожидании и тревоге. Взгляды всех были обращены на девочку и Искендера. Тот бежал ей навстречу. И, глядя на стоявшую перед нею безмолвную стену людей, Гюльназ думала: "Если бы у меня было много хлеба, я дала бы каждому по буханке. Я бы поблагодарила этих людей, я бы сказала им: "Спасибо, о стойкие люди, глядя на вас, я вспоминаю мужество, стойкость моего отца, спасибо, большое спасибо за то, что своим священным величием вы спасли мою душу. Даже не знаю, как благодарить вас, люди". В этот момент послышался радостный и взволнованный голос продавщицы хлеба, всеобщей любимицы тети Маруси;
      - Поближе, товарищи! Сюда, к магазину!
      Из магазина доносился хрип репродуктора. Раньше Гюльназ этого репродуктора здесь не замечала. Теперь по возбужденному голосу тети Маруси и обнадеживающему хрипу репродуктора Гюльназ поняла, что ожидается какое-то важное сообщение. Люди, стоявшие все это время неподвижно, зашевелились. Искандер подошел к Гюльназ. И репродуктор - этот волшебный прибор, все это время молчавший, - заговорил:
      - Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! От Советского информбюро!..
      Репродуктор сделал паузу. Эта небольшая пауза казалась бесконечной. Гюльназ смотрела на черную тарелку, не отрываясь. Искендер стоял рядом, он тоже был взволнован, ей показалось, что она даже слышит стук его сердца. У нее потемнело в глазах, Гюльназ пошатнулась. Боже! Их было двое, теперь их станет трое... А репродуктор торжественно продолжал:
      - Поражение фашистских войск под Москвой...
      По радио передавали сводку Совинформбюро, и Гюльназ, слушая ее, замерла рядом с Искендером. Сердце ее будто остановилось, и, если бы не радостные накаты опережающих друг друга, словно морская волна, мыслей, проходящих сквозь сердце, оно бы действительно остановилось. Но слова из репродуктора заполняли ее грудь, как будто захлестывали его, и оно все сильнее колотилось.
      - ... Теперь не может быть никаких сомнений, что хвастливо объявленный фашистами план окружения и захвата Москвы потерпел откровенное поражение... Уничтожено и захвачено 1434 вражеских танка, 5416 автомашин.
      Она не понимала, о чем говорят эти цифры... Много это или мало? Знала только одно, что в уничтожении этих танков и автомашин есть заслуга брата Эльдара. Ведь он писал Гюльназ, что его направляют на оборону Москвы. А Искендера? Сколько сделано его руками, сколько отремонтировано танков, произведено пушечных и танковых снарядов.
      А она сама? Сколько бойцов, выписавшихся из госпиталя, останавливались в дверях и с благодарностью произносили:
      - Спасибо, Гюля... не забуду, сестрица... никогда не забуду! Люди, окружившие этот магазин, с заблестевшими от радости глазами смотрели друг на друга, а Искендер огрубевшими пальцами гладил руку Гюльназ. Он всегда так делал, когда сталкивался с чарующей красотой, с изумляющим чудом жизни. Не хотел нарушать величественность духовного наслаждения, которое испытывал в эти мгновения.
      Чтобы не потревожить душевное состояние мужа, который, наверное, в скором времени станет отцом, Гюльназ огляделась вокруг. Как преобразились в эти несколько минут люди, которых она хотела обрадовать воображаемой буханкой хлеба. В глазах старика в очках, с головой, обмотанной толстым шерстяным шарфом, застыли две слезы. Женщина с ввалившимися щеками, длинным, тонким носом так шумно дышала, что доносился до Гюльназ сквозь завывание ветра. Гюльназ поняла, что еще раз ошиблась: как неправа она была, мечтая облагодетельствовать этих людей хлебом. Нет, они достойны более ценной награды: "Говорит Москва!" И теперь они были счастливы, хотя великие муки ждали их еще впереди.
      Искендер, получив хлебную норму на двоих, вручил ее Гюльназ. Это означало, что сегодня они не будут есть здесь, на улице, стоя. Голод будто прошел.
      - Гюлю, когда ты сегодня придешь домой?
      Это были первые слова, которые он произнес после того, как смолк репродуктор. "Почему он ничего не говорит о том, что только что услышал по радио? Что будет с Ленинградом, блокадой?"
      - Вечером, если ничего не случится... Если не прибудут новые раненые... А что?
      - Не навестить ли нам сегодня Зубермана? Давно мы не слушали Бетховена.
      Радостно, с изумлением Гюльназ посмотрела на мужа. Это предложение было созвучно только что услышанному по радио. И, воодушевившись страстью к Бетховену, лелеемую в сердце Искендера, сказала:
      - Это ты очень хорошо придумал, - И взволнованно добавила: - Я хочу тебе что-то сказать.
      Искендер вздрогнул от скрытого огня этих слов. Заглянув в беспокойные глаза, устремленные на него с пугливым и виноватым выражением, тихо спросил:
      - Ты хочешь что-то спросить, Гюля?
      - Ты не рассердишься?
      "О господи! Что еще может придумать это существо?"
      - Знаешь, Искендер... у нас будет ребенок!..
      Искендер молчал, удивленно уставясь на нее. Смысл сказанного не доходил до него. Наконец, вытащив из кармана носовой платок, он вытер слезы на длинных ресницах Гюльназ и почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот. Он молчал. Платком, смоченным слезами Гюльназ, он вытер капельки пота со своего лба, уже схваченные морозом, и нежно взял ее под руку.
      20
      В тот вечер они не смогли пойти к Зуберману, Искендер не пришел домой со смены и ушел работать в ночь.
      Только через два дня они оказались перед знакомым домом на Невском. Старик обрадовался их приходу.
      - Рады вас видеть, Герман Степанович, - Искендер горячо пожимал его холодную длинную ладонь. - Гостей принимаете?
      - Добро пожаловать... Александр, Гюля!.. Очень хорошо... Что это мы стали в дверях? Проходите, пожалуйста... - Старик старался скрыть волнение. - Как видите, в коридоре не так уж холодно... Теперь мы его еще согреем своим дыханием.
      - Мы уже несколько дней собираемся вас навестить, - говорил Искендер, снимая пальто. - Все времени нет.
      В голубых глазах Зубермана блеснул и погас грустный огонек.
      - Как же, как же. - В спокойном и мягком голосе музыканта тоже можно было различить грусть. - Ну, Гюля, дочка, рассказывай, как ты? Как ладишь с ранеными?
      Теперь маленький луч его грустных глаз был направлен на нее.
      - Все хорошо, Герман Степанович!
      Зуберман забрал у Гюльназ пальто, повесил на обычное место на вешалке.
      В комнате они уселись на той же кушетке, а хозяин устроился в клеенчатом кресле, придвинутом к столу. Герман Степанович все еще не знал, как им выразить свою признательность за то, что в такое время вспомнили о старике,
      - Искендер, что на заводе?
      - Держимся, работаем, - тихо проговорил Искендер.
      У старика просветлели глаза.
      - Это хорошо. На ваш завод смотрит весь город. Он - надежда фронта.
      Герман Степанович почему-то разнервничался.
      - Мы это знаем, Герман Степанович. - Искендер хотел его как-то успокоить. - Фашисты кружат над нашими головами. Но и мы свое дело делаем.
      Внезапно старик резко поднялся, взял со стола ноты.
      Искендер и Гюльназ переглянулись: "Ты видишь, старику очень трудно..." - "Конечно, вижу..."
      Крепко сжав в руках ноты, Зуберман остановился перед Гюльназ.
      - Гюля Мардановна, будьте любезны, скажите, чем я могу сегодня вас порадовать?
      - Чем хотите, Герман Степанович. Видеть вас, слушать вас, для нас всегда - счастье.
      В светло-голубых глазах вспыхнул и снова погас ликующий огонек.
      - Раз так, у нас нет ни права, ни времени сидеть сложа руки. Мы должны работать. Правильно я говорю? - Он полистал ноты. - Теперь в Ленинграде никто, даже такие старики, как я, не могут сидеть без дела.
      Гюльназ, чувствуя его нервозность, вспомнила их первую встречу. Тот поезд "Москва - Ленинград", как они всю ночь простояли у окна в пустынном коридоре, беседуя. А за окном простирался черный простор. Тогда суждения этого величественного старика ошеломили ее. Но сейчас он так взволнован и слаб, что Гюльназ не может позволить себе рассказать ему о Виталии Лисицыне.
      Сколько раз она порывалась это сделать... Но старик и без того плох.
      Гюльназ знала, что в первые же дни войны ему предложили эвакуироваться из города, но Герман Степанович наотрез отказался уехать из Ленинграда. "Не спешите, - сказал он тогда, - я могу вам пригодиться". И действительно пригодился. Он не раз выступал в концертных залах города.
      Но теперь, в эти тяжелые дни, о каком деле он говорит?
      - Ну, можем мы приступить к работе, Гюля? - Герман Степанович отвлек ее от грустных мыслей. - "Патетическая"!.. Я знаю, что вы ее больше всего любите...
      - Да, я могу слушать ее каждый день, - улыбнулась Гюльназ.
      Герман Степанович, как обычно, подошел к роялю. Он был торжествен, как всегда, будто готовясь к выступлению в большом концертном зале перед огромной аудиторией.
      Он успел только раздвинуть оконные шторы, как город сотряс вой сирены. Пули будто угодили в кисти старика, поднятые вверх, похожие на когти орла. Его гордо поднятая голова затряслась. Старик встал и двинулся к гостям.
      - Вот видите! Работать не дают. Ничего, ничего, когда кончится суматоха, сразу же возвращайтесь. - Дрожащими руками он подал Гюльназ пальто. - Одевайтесь, одевайтесь скорее, пока спуститесь с третьего этажа... Александр, дорогой, быстрее...
      - А вы? - Гюльназ чуть не кричала. - Вы тоже одевайтесь, спустимся вместе...
      - Нет, нет, меня не ждите... Я еще должен... У меня много дел. - Он насильно надел на Гюльназ пальто. Взяв Искендера за руку, подвел к двери. Ну, идите, идите... Вот так... если не увидимся внизу, после отбоя сразу поднимайтесь ко мне...
      - Так нельзя, Герман Степанович, - сказал Искендер, снимая с вешалки его пальто. - Мы спустимся вместе. Одевайтесь!
      - Хорошо, хорошо... сейчас... вы спускайтесь, я иду следом... Он почти насильно вытолкал их на лестничную площадку, торопливо закрыл за ними дверь, даже забыв ее запереть.
      - Что это значит, Искендер? Почему он выгнал нас из дома?
      - Я тоже ничего не понимаю...
      Они замерли на верхней ступеньке лестницы, не обращая внимания на непрерывный вой сирены.
      За дверью послышались шаги, быстрые, торопливые. Это Зуберман с ловкостью льва, бросающегося на жертву, направился в свой рабочий кабинет. Вот его кривые и могучие пальцы с когтями орла впились в клавиши: загремели первые аккорды "Патетической".
      Гюльназ, нащупав руку Искендера, тихо отворила дверь. Они молча притаились в полутемном коридоре. В кабинете старого музыканта кто-то будто заговорил сам с собой. В этом голосе, преисполненном страстью, бушевал ураган. Вглядываясь в окутанное заревом и дымом небо Ленинграда, он исторгал рев:
      "О люди, держитесь крепче! Вы слышите, Бетховен провозглашает, что жизнь вечна! Да, жизнь вечна, вечна!.."
      В этот момент где-то поблизости, может быть во дворе этого гигантского черного здания, раздался страшный взрыв. Дом содрогнулся. Гюльназ показалось, что стены надвигаются на них. Но звуки рояля заглушили все остальные звуки, заставили забыть обо всем. Теперь из холодной ледяной комнаты Германа Степановича несся рев, то полный гнева, то преисполненный веры и надежды. Он был таким явственным, что заглушал разрывы бомб, летящих на землю с воем. Гул снаружи наползал, но мощные аккорды глушили все звуки, несущиеся с неба. Казалось, город прислушивался к этим аккордам. В бесконечных небесных высях звучал призыв:
      - Вот так! Горите, проклятые! Вот так! Вам этого мало, летучие мыши! Пока жив Бетховен - вы не увидите солнечного света... А Бетховен - вечен!
      Он не видел, что гости давно вернулись и молча слушают его. Окно время от времени полыхало пламенем, которое быстро гасло. Его изрыгала зенитная пушка. Герман Степанович продолжал играть:
      - Вот так! Горите, проклятые!... - Пройдясь быстрыми пальцами по клавишам, он торжественно продолжил: - Это Бетховен... Пушки стреляют по его приказу... Стреляют по его команде. Вот так... Так вам и надо, вот так!..
      Глаза Германа Степановича пылали, как небо над городом, губы дрожали. Белая голова то наклонялась вперед, то выпрямлялась, широкие плечи будто пытались заслонить от несчастья.
      С волнением и гордостью Гюльназ и Искендер смотрели на старика.
      А пушки не умолкали, и гул вражеских самолетов не прекращался. Рояль бушевал. Бунтующая "Патетическая" торжествующими аккордами глушила эти страшные звуки. Снаружи метались черные тени, а изнутри сиял яркий свет. Снаружи неслось: "Конец жизни!" А изнутри: "Жизнь вечна!" Это была схватка в бездонном океане белого голубя с черным коршуном. Диалог был бесконечен, потому что ураган, объявший город, не стихал. У старика не было времени перевести дух. Его пальцы как будто разорвали возможности его воли. Самолеты летали, Бетховен возносился. Пушки гремели, Бетховен пел...
      Внезапно звуки оборвались, пианист умолк, поспешно поднялся. И, продолжая разговаривать сам с собой, направился к окну:
      - Эх, эти черные шторы!.. Я хочу умереть, сгорая, пылая в прометеевом огне Бетховена. Я знаю, Александр с Гюлей придут ко мне, обязательно придут, пусть не увидят они эту комнату во мраке... - Дрожащими руками с большим трудом он раздвинул шторы на окне, комнату залил розоватый отсвет пожара. Вот так... Я хочу умереть, глядя на этот дарованный людям прометеев огонь...
      Он обернулся, увидел застывших в дверях, словно изваяния, сначала Гюльназ, потом Искендера.
      - Гюля... дочка! Александр!.. Вы... вы...
      Гюльназ бросилась к старику, схватила его за руку.
      - Что с вами, Герман Степанович! - Дрожащими тонкими пальцами она гладила его руки, притянула их к своей груди. - Что с вами?..
      Старый музыкант медленно поднял гаснущие глаза и взглянул на нее. Помолчал. У него не было больше сил.
      - Герман Степанович, вы меня слышите? - Гюльназ снова взяла его руки в свои. Он сжал в горячей ладони ее холодные пальцы. Будто хотел согреть их жаром своего сердца.
      - А что, девочка? - спросил старик спокойно и торжественно и посмотрел на Гюльназ, точно из-за облачных высот. - Я... Я хочу возвести гору, величиной в ваш Кавказский хребет, огромную безоблачную гору...
      - О чем вы, Герман Степанович? - непроизвольно вырвалось у Гюльназ. Больше, чем эти слова, ее поразил удивительный блеск его голубых глаз, горделивая посадка головы.
      - Та гора, дочка, будет называться горой Бетховена. Все молчали, захваченные величественностью этих слов.
      - Мы вас понимаем, Герман Степанович, - тихо произнес Искендер.
      - Каждый раз, когда эти хищники учиняют в небе разбой, я должен призвать на помощь Бетховена. Вы меня понимаете?.. Иначе они подумают, что Бетховен умер... А я... я хочу доказать фашистам, что Бетховен бессмертен...
      Герман Степанович так ослаб, что еле держался на ногах. Но гнев и страсть, исходившие от этих фантастических слов, будто возвращали ему юношескую силу.
      Как только Зуберман умолк, в квартиру ворвался грохот, звон бьющихся стекол. Но на это больше никто не обращал внимания. Старый музыкант снова сел за рояль. А Искендер и Гюльназ устроились на своих обычных местах.
      21
      Госпиталь жил по строго заведенному распорядку. После обеда раненым полагалось спать. У Гюльназ поубавилось забот. Маленький шкафчик с лекарствами, что был в распоряжении медсестер, с наступлением холодов от двери перенесли в дальний конец коридора. Здесь было чуть теплее, и в утомительные бессонные ночи возле него можно было передохнуть.
      Гюльназ обошла все палаты и только присела отдохнуть, как ее окликнула санитарка:
      - Гюлечка, дорогая, тебя на улице какой-то военный дожидается. Просит, если есть время, выйти к дверям.
      У Гюльназ забилось сердце.
      - Военный? Рядовой? Может... может, офицер? А фамилию не назвал?
      Это, наверное, Соколов. Наконец по свету ее глаз разыскал ее. Соколов давно исчез вместе со своей батареей, а вместе с ним и хранители ее новой квартиры. Ни Искендер, ни Гюльназ так ничего не смогли узнать о них. И вот наконец Матвей Иванович выполнил свое обещание, пришел повидаться с ней.
      Она торопливо вскочила, набрасывая на голову толстую шерстяную шаль, услыхала вслед:
      - Нет, не офицер, деточка... На ваших похож. Молодой такой парень.
      Эти слова отрезвили Гюльназ. Терпение, прежде всего надо быть терпеливой?.. Терпение и выдержка! Непрерывно твердила она себе и спокойным шагом направилась в противоположный конец коридора. На ходу она дала себе слово, что вот так до самой двери будет идти спокойно, не оглядываясь на раненых, даже на Виталия. Но не выдержала. У его палаты, как обычно, остановилась, с легкой улыбкой заглянула в дверь. Виталий что-то читал. Он заметил ее, но, увидев, что она куда-то торопится, не окликнул.
      У входной двери прогуливался, пританцовывая, Искендер. Гюльназ все поняла. Поняла, что этот день пришел. Этот самый страшный день, прихода которого она ждала уже давно, с тех самых пор, когда вокруг города сомкнулось кольцо блокады. В эти долгие томительные дни она знала, что однажды Искендера разлучат с ней. Но до сих пор эта мысль была скользкой, как рыба, неуловимой, как туман, но и такой же неотвратимой. Она ни на минуту не покидала ее. Этот существовавший где-то в отдалении день походил на думы о смерти. Подобно тому, как каждый человек, зная о неизбежности конца, живет спокойно, она тоже, зная, что Искендер однажды непременно уйдет на фронт, не думала об этом.
      Еще у двери, пока Искендер ее не видел, она, прислушиваясь к стуку новых сапог мужа, подумала, может, это к лучшему. Может, так оно и надо, чтобы мысль, что она может остаться без Искендера, была скользкой, как рыба, неуловимой, как туман. Иначе, кто знает, может, теперь у нее остановилось бы сердце, она потеряла бы сознание. Но Искендер в теплом полушубке, в толстом шлеме танкиста - свидетельство того, что отсутствие Искендера - неизбежная реальность. Он должен уйти! Он должен уйти, оставив Гюльназ одну. Никто не может этого предотвратить, да оно и не нужно.
      Осознать реальность, примириться с ней, принять ее - не это ли житейская мудрость.
      - Искендер!
      Он обернулся. В полутьме Гюльназ не могла ясно различить выражения его глаз. Она только видела, что Искендер, запыхавшись, спешит к ней.
      - Значит, уходишь... дорогой!.. - Гюльназ шла ему навстречу, а глаза ее сияли неподдельной радостью. - Какой хороший полушубок выдали тебе, Искендер! - Она обвила его шею руками, привыкшими, как мотылек, взлетать с легкой лаской. - Смотри, как к лицу тебе... эта форма... Я всегда хотела, чтобы ты был танкистом. Сел бы в танк, который изготовил собственными руками, и отправился на фронт... Прорвал бы на своем танке участок блокады и очутился бы на той стороне, а потом посадил бы на этот танк и меня и направился прямо в Чеменли... Ах, как это будет прекрасно!
      Тонкими руками она прижала к своей груди голову в тяжелом шлеме, гладила по лицу и все говорила, говорила. Будто боялась, если она сделает паузу, Искендер исчезнет. А Искендер и не говорил, и не двигался, замер, будто в руках Гюльназ нашел райский уголок. Больше, чем простые теплые слова, восхитил его блеск ее чистых сверкающих глаз. Вместо слез там сиял огонь любви.
      - Чего мы здесь стоим, Искендер? Холодно, пойдем внутрь... - Взявшись за мягкий воротник его нового полушубка, она потянула его за собой. Идем... Хочешь, я познакомлю тебя с Виталием, а?.. Скажу, смотри, вот мой брат Эльдар...
      За улыбкой, застывшей на ее полуоткрытых губах, скрывалась странная ирония. Искендер понял: мишенью этой иронии был не Виталий и не сама Гюльназ. Это насмешка ее маленького сердца над большим миром.
      - Виталия, я и сам хотел бы повидать, но...
      - Хорошо, пусть будет как ты хочешь. Я не буду вас знакомить. Ну, иди же... пусть мои раненые увидят тебя.
      - Я спешу, Гюлю. Должен возвращаться... - Искендер остановился на пороге коридора. - У меня осталось всего пятнадцать минут. - Он виновато взглянул на часы, покорным, дрожащим голосом проговорил: - Не обижайся, сейчас у меня мало времени. Потом...
      - Когда потом?
      - Может, под вечер я приду домой. Может, и переночую дома...
      - Почему может? Ты считаешь, что прямо сегодня тебя пошлют на фронт?
      - Не знаю. И разве фронт так уж далеко? Вон он, прямо у нас дома... Куда бы ни двинулся, можно вернуться...
      - Как знать? А вдруг тебя направят на другой фронт?..
      - На другой фронт? Ты хочешь сказать, что ради меня будет разомкнуто кольцо блокады? Скажут, пожалуйста, товарищ Искендер, дорога открыта, можешь отправляться на любой фронт, а дальше - к своим...
      При этих словах и у Гюльназ губы раздвинулись в улыбке. Она будто впервые осознала, что у блокадного кольца есть, оказывается, другая сторона, это огненное кольцо не только кольцо голода, жажды, смерти. Судьба поместила их в это кольцо, чтобы они не могли отдалиться друг от друга.