Ночное солнце

      Теперь она подумала и о той малости, что отделила, надо будет выложить и ее.
      - Ничего, разделим на всех. Ты побудь дома, я скоро вернусь, кого найду, того приведу с собой.
      - У меня к тебе просьба.
      И он поспешил к двери.
      - Слушаю тебя...
      - Если можно, если тебе будет нетрудно, сходи к нам в общежитие, приведи сюда девушек, кого застанешь...
      - Пожалуйста!
      - Если хочешь, позови и Зину...
      Еще до того, как она произнесла эти слова, Искендер подумал именно о ней - смуглолицей Зине, и ему показалось, что Гюльназ угадала его мысли.
      - Как это - хочешь? Это не я, а ты должна хотеть.
      - Пусть будет так. Ради меня приведи Зину.
      И Гюльназ осталась одна.
      Не прошло и пятнадцати минут, как в дверь постучали. Кто это мог быть, так осторожно и смущенно стучащий в их дверь? Она сейчас готова была открыть дверь всем доброжелателям на земле.
      Даже не спрашивая, она распахнула ее. В слабом свете лампы, падающим из комнаты, стоял Соколов.
      - Матвей!..
      Она впервые назвала старшего лейтенанта по имени, как самого близкого, самого дорогого человека. Но правильно ли она сделала? Не поймет ли ее превратно старший лейтенант? Не истолкует ли этот порыв как благодарность за узелок, поймет ли ее храбрый воин, пожелавший читать книгу в свете ее глаз... Ее обуял ужас. Но в ответ бодро прозвучало:
      - Так точно, Гюля Мардановна! От имени батареи поздравляю вас с праздником. - Он шагнул, взволнованно взял в свои руки дрожащую руку Гюльназ и осторожно поднес к губам. Он хотел еще что-то добавить, но в это время взгляд его упал на изящно, со вкусом накрытый стол, и он спросил: - Я вижу, вы ждете гостей? Хотите отметить праздник? Но Александр мне об этом ничего не сказал.
      - Вы его видели?
      - Да. Он только сказал, что вы хотите меня видеть... Вот я и забежал на минутку...
      - Не на минутку, Матвей Иванович, сегодня вечером вы наш гость.
      - Это никак невозможно, Гюля...
      - Но ведь сегодня вечером наша, моя и Искендера, свадьба. Мы приглашаем всего несколько самых близких друзей... в том числе и вас.
      Соколов, будто услыхав о каком-то чуде, так и прирос к месту. Наконец тихонько сказал:
      - Гюля Мардановна, вы действительно выходите замуж за этого чернобрового, черноглазого Александра? Именно сегодня, в предпраздничный вечер... причем здесь, в Ленинграде?..
      - Да, Матвей, что же здесь удивительного? Это наш давний уговор.
      - А я думал, что вы давно - семья...
      - Ведь существует какая-то грань... Свадьба, регистрация, переходить эту грань - грех. Не так ли, Матвей Иванович?
      - Какая вы хорошая девушка, Гюля!.. Как вы красивы и внешне, да и... Он снова поцеловал девушке руку. - Я от всей души поздравляю вас с этим счастливым вечером. К сожалению, я не могу присутствовать на вашей свадьбе...
      - Почему, Матвей Иванович? Прошу вас...
      - Это невозможно... И потом, ведь в свадебную ночь небо должно быть спокойным! Прощайте!..
      - Спасибо, Матвей Иванович, а за подарок... я не знаю... как вас благодарить...
      - Служу Советскому Союзу! - шутливо отрапортовал Соколов и козырнул.
      Старший лейтенант исчез так же внезапно, как и появился. Гюльназ снова осталась одна. "Как хорошо, что на свете есть такие люди, как Соколов. Иначе мир погрузился бы во мрак..."
      16
      За столом сидело всего пять человек. Жених с невестой и трое гостей: Зуберман, Данилов и Зина. Искендер под влиянием какого-то неведомого чувства подошел в общежитии только к Зине, уговорил ее прийти на это странное свадебное торжество. Зуберман и Данилов приняли его предложение с радостью.
      Окутанный густым туманом, город был погружен в тяжелую тишину. И в доме было пока тихо. Пока. Никто не мог предсказать, что будет через несколько минут. Только Данилов пришел на торжество с подарком - большой и изящной куклой. Он положил ее на самый край пианино. Никто не знал, кто и что должен делать. Стол был накрыт. Время от времени гости невольно поглядывали на него, Искендер предложил выбрать тамадой Зубермана.
      Герман Степанович встал, чтобы произнести первый тост. Все видели, что он очень взволнован. Его длинные и исхудавшие пальцы слегка дрожали.
      - Друзья, дорогие мои дети, - начал он медленно. - Мне трудно выразить словами все то, о чем я думаю и что чувствую. Но, думаю, что это даже хорошо. Потому что каждое ваше дело, каждый сделанный шаг, проявленная доблесть не могут быть выражены словами, не вмещаются в словесные рамки. Мы присутствуем на свадебном торжестве, но мало просто назвать его свадебным торжеством, оно означает вечность, торжество бессмертия. Это означает, что бы ни творили фашисты - жизнь продолжается. И никакие фашисты не в состоянии этому помешать, Я думаю, все меня поняли. Поэтому мне так трудно выразить словами смысл всего происходящего вот в этих стенах. Разрешите мне от всего сердца поздравить вас и призвать в союзники бессмертного Бетховена, этого великого немецкого гения-гуманиста, призвать на помощь мне и вам в борьбе против другого немца, недостойного быть его потомком - Гитлера, который вместо материнского молока всосал в себя молоко сатаны.
      В величественной тишине, в которую была погружена комната, он встал. Медленным шагом приблизился к стоявшему в углу, накрытому чехлом пианино, на которое Данилов только что положил подаренную Гюльназ куклу. Герман Степанович взял в руки куклу и вручил ее Гюльназ со словами: "Дочка должна сидеть на руках у матери, а не карабкаться по пианино". Его длинные кривые пальцы вдруг ожили. Раздались первые знакомые аккорды. И снова началось единоборство белых и черных клавишей. Бетховен с рассыпавшимися по плечам длинными волосами будто встал лицом к лицу с Гитлером, с его зачесанным набок редким хохолком и густыми черными усиками.
      С последними аккордами Герман Степанович обернулся к собравшимся: он походил на гонца, возвестившего о победе Бетховена. Ему сопутствовала торжественная тишина, а затем дружные аплодисменты.
      Теперь поднял бокал Данилов:
      - Выпьем за жизнь! Выпьем за солнце! За свет, что излучает музыка Бетховена, да еще в таком исполнении. Пусть этот свет всегда сияет над головами Искендера и Гюльназ.
      Тихонько звякнули, коснувшись друг друга, бокалы. Гюльназ осушила свой бокал. Она впервые в жизни пила вино.
      Пир понемногу разгорался. У Германа Степановича оказался приятный голос. Он спел русскую песню. К нему присоединились все, кроме Гюльназ. Когда был пропет второй куплет, она не выдержала. Прислушиваясь к словам Искендера, сначала несмело стала подпевать.
      Песню сменила танцевальная музыка. Тамада начал играть со свойственным ему вдохновением. Искендер с Гюльназ изумленно смотрели на него, еле удерживаясь на месте. И вдруг Гюльназ, подняв вверх руки, начала танцевать, сопровождая томными взглядами движения своих пальцев. Порой, обернувшись, она взглядывала на Искендера, готовься, сейчас я приглашу тебя на танец. Но Искендер, не дожидаясь ее приглашения, встал и в такт с музыкой начал как бы преследовать невесту. Гюльназ, с тонким кокетством уклоняясь от него, призывно звала за собой. Оттого ли, что давно не танцевали, или по какой-то другой причине, они никак не хотели покинуть середину комнаты
      Гюльназ забыла, что невеста не должна много танцевать. Она забыла не только это. Теперь ей казалось, что она в разукрашенном паланкине, запряженном белым и черным жеребцами, под волшебные звуки бубенчиков летела к звездам. На белом коне было черное седло, на черном - белое, у одного в гриву были вплетены белые, у другого - черные ленты. Гюльназ из-за ширмы, занавешенной красным покрывалом, глядела в бесконечность. Чарующие мелодии танца "вагзалы" возносились к звездам.
      Вдруг паланкин покачнулся и с седьмого неба стал спускаться на землю. Гюльназ содрогнулась, услыхав неожиданный сигнал тревоги, бурные звуки "вагзалы" потонули в нем. И вспомнила: она здесь, в Ленинграде. "Что теперь будет? Наша свадьба прервется на середине?" Она с испугом и волнением посмотрела на Искендера, потом перевела взгляд на Сергея Марковича, затем на Германа Степановича. Нет, страх ее был напрасен. Ни на одном лице она не увидала и следа того ужаса, который только что ощутила сама. Вместе с тем Герман Степанович поднялся с намерением уйти. Следом за ним встали Данилов и Зина. Запретный час в городе давно уже ликвидировался сам по себе, по ночам, то есть после того, как стемнеет, на улицах не было людей. И поэтому гости спешили добраться до своих домов, пока на город не посыпались снаряды.
      В дверях Герман Степанович остановился:
      - Если завтра вы выберете время, приходите послушать старого Бетховена. Это важно еще и потому, что после свадьбы люди обычно отправляются в свадебное путешествие. Поехать вы никуда не можете. Все дороги закрыты. У нас остался лишь один путь, куда не закрыта дорога, - в мир музыки, в мир поэзии. Бетховен и Низами.- И, уже взявшись за дверную ручку, он обратился к Зине: - Зиночка, ты тоже приходи. Завтра после шести я вас всех жду!
      - Если все будет хорошо, обязательно придем, - за всех ответил Искендер.
      Как только они вышли из дома, раздался пушечный залп. И еще, и еще... Это Соколов пытался восстановить порядок. Гюльназ посмотрела на Искендера: как он изменился. В течение этих нескольких часов он снова сделался прежним Искендером, бодрым, сильным и внутренне спокойным. Ей очень хотелось броситься ему на шею. "Нет! Потерпи, Гюльназ. У свадьбы есть свои обычаи, их нарушать нельзя!" Она приблизилась к украшенной кровати. Аккуратно сняла и сложила шелковую накидку, покрывавшую две подушки. Так же аккуратно сложила покрывало. Потом попросила Искендера выйти на несколько минут и подождать за дверью. "Когда я позову - войдешь!" Она взяла в руки украшенную канителью тюлевую занавеску и подошла к зеркалу. Накинула ее на голову, опустила на лицо. Взглянула на себя сквозь тонкий светло-розовый тюль. Глаза ее наполнились слезами: "Мама, где ты, мама... посмотри на меня, похожа ли твоя дочь на невесту?"
      Священные, божественные минуты приближались. Стоя у зеркала, она позвала:
      - Искендер, ты можешь войти!
      Сердце ее замирало и колотилось, она следила за каждым его движением. Ей казалось, что в эти минуты весь мир прислушивается к этой божественной тишине, только зенитчики Соколова, кажется, здорово рассердились, хотели заставить умолкнуть далекий самолетный гул.
      Искендер сначала взглянул на кровать: он решил, что Гюльназ хотела раздеться.
      - Гюльназ!
      - Куда ты смотришь? Я здесь... Ну, как я тебе нравлюсь?
      Искендер молчал.
      - Почему ты так смотришь? Да буду я твоей жертвой... Ты разве не знаешь, что, когда жених входит к невесте, он должен поднять вуаль и произнести: "Да благословенно будет твое вхождение в мою жизнь"?
      Тишина! Какая это была бесценная тишина!
      Пушки на мгновение смолкли. И гул фашистских самолетов стих. Искендер нетвердым шагом приблизился к Гюльназ. Глаза его сверкали, но он будто был слеп.
      - Гюльназ! - шепотом произнес он. - Что с тобой сегодня, цветик мой! Я не узнаю тебя... Нет, по-моему, я и раньше не знал тебя... - Он осторожно взял девушку за руку. - Где ты пряталась, что я не мог тебя разглядеть?
      Внезапно он поднял Гюльназ на руки, как куклу, которую принес Данилов, и стал легко ее раскачивать плавными движениями рук. Вот они, качели любви!
      - Скажи, где ты пряталась? Где? - С этими словами Искендер бережно положил девушку на мягкую пружинную кровать, огрубевшими пальцами стал перебирать ее волосы.
      - Я, как звезда, пряталась на седьмом небе, чтобы только ты меня открыл...
      - Нет, ты не холодная звезда, ты жаркий пламень.
      - И этот огонь для тебя... Ты слышишь, для тебя... Пока ты есть, этот огонь будет гореть всегда...
      Как радостно было ощущать себя в сильных руках Искендера. Эта сила с его поцелуями, его дыханием передавалась ей. Она, как непреодолимый горный поток, подхватила ее и понесла. Теперь Искендер был ее мужем. Законным мужем, отвечающим перед всеми законами, открытыми и продуманными людьми на протяжении веков. Где-то, возможно за пределами мира этих законов, все еще летал фашистский самолет. Но Гюльназ не хотела слышать его гула.
      - Искендер, дорогой...
      Он не шелохнулся.
      - Подвинься немного, вот так.
      Эти слова были очень и очень далеки от обычного, пошлого смысла. Потому что и сама Гюльназ, и ее Искендер были очень и очень далеки от подобных вещей. Иначе как бы они могли в эти суровые дни, оставаясь иногда в комнате, вести себя как брат и сестра? Но в эту ночь Гюльназ своим обнаженным телом, его несравненной величавостью будто открывала перед Искендером двери рая. В этот миг Искендер, наверно, не услышал бы даже гула самолета, жужжавшего как муха у него над головой. И Гюльназ, прижимаясь к его груди, будто мстила за эти мучительные дни. "Кто знает, может, скоро я умру. Может, умру завтра или послезавтра, - думала она. - Могла и сегодня, возвращаясь из госпиталя, угодить под обстрел. Ведь тогда бы на Искендера не обрушился бы огонь любви, который она годами хранила для него?"
      ... Они не знали - сколько прошло времени. По ту сторону волшебной двери рая, оказывается, не существовало таких понятий, как "время и пространство". Они существовали только здесь - в этом огромном городе, погруженном во мрак. Еще ни в одной точке мира не следили люди с такой точностью за движением дней, часов и минут, как здесь. Еще нигде земля не была так измерена, как здесь, - пядь за пядью, шаг за шагом. И Гюльназ, и Искендер знали цену дням, часам и минутам. Но в эту ночь судьба избавила их от этого мучительного чувства. На земле будто существовали только они двое. Жизнь на земле, время и пространство возникнут позже. Хоть уши оглохли от рева непрерывно грохочущих пушек во дворе, что творилось в округе - они ничего не слышали. Гюльназ не зажигала приготовленных свечей, потому что теперь в их комнате было светлее обычного. Гюльназ решила хоть на одну ночь снять с окон комнаты черные шторы. Сквозь пыльные стекла, сотрясаемые взрывами, в комнату просачивался желто-розовый свет. Видимо, где-то рядом загорелся один из домов или пылали зажигательные бомбы, разорвавшиеся на крыше какого-то здания. Дребезжали и бились оконные стекла на всех этажах домов. Только их дом стоял словно остров. Фашистам будто было ведомо обещание Соколова, и они не осмеливались оказаться на участке неба величиной с хырман над обиталищем невесты.
      Но здесь пылал другой огонь, и пожар был иным, он скорее походил на благословенный жар солнца, снизошедшего на обитель молодоженов. Ночного солнца, рожденного в эту священную ночь. И потому их дом горел не снаружи, а изнутри.
      17
      Гюльназ с трудом разлепила ресницы. Ее ослепил яркий солнечный свет, бьющий в окно. Она невольно вздрогнула: "Где я? Который час? Почему на окне нет черной шторы?"
      Она протянула руку - подушка рядом еще хранила тепло. Она все вспомнила. Искендер ушел на работу, пожалев ее будить. Подушка все еще сохраняла тепло его дыхания. Значит, ушел совсем недавно. И первая мысль: поел ли? На столе оставалось три кусочка хлеба и неоткрытая консервная банка. Гюльназ встала, съела один кусочек хлеба, а остальные кусочки и консервную банку спрятала в потайном месте. Потом оглядела комнату. "Теперь это наш дом! - прошептала она. - Первое пристанище новобрачных! Эта комната всегда должна содержаться в чистоте. Чтобы все видели, что здесь живет молодая семья". Для начала надо было снова завесить окно черной шторой.
      Когда она вышла из дому, то первого, кого она увидела, был Соколов. Он будто поджидал ее.
      Соколов еще издали приветствовал ее доброй улыбкой на широком лице:
      - Гюля Мардановна... если бы я не узнал вас по походке, то решил, что на тротуаре вырос мак, и обязательно сорвал бы его. - И он остановился в двух шагах от Гюльназ.
      - Это, наверное, от вина, подаренного вами. С непривычки. - Она тоже улыбалась.
      - Нет, Гюля Мардановна, тогда бы мы всех пьяниц на свете именовали бы маками, а они этим очень бы гордились. Думаю, это относится только к вам.
      - Благодарю вас, Матвей Иванович...
      - А знаете, почему вы схожи с маком?
      - Почему?
      - Думаю, что цвет мака в вашей крови... Тут спиртные напитки не по делу.
      - Вы так думаете?..
      Гюльназ спешила, она опаздывала на работу, но что-то удерживало ее.
      - Я от своего имени, от имени Искендера... (она хотела было сказать "от имени мужа", но постеснялась) благодарю вас, Матвей Иванович... За ваш царский подарок... Если бы вы знали...
      - Что вы, Гюля Мардановна! - поспешно прервал ее Соколов. - Хватит об этом... Напротив, это я должен вас благодарить за то, что...
      Он запнулся.
      - За что же?
      - За то, что вы есть. За то, что вы такая красивая... После свадьбы вы стали еще красивей. В этот морозный день вы точно мак, выросший на заснеженном тротуаре.
      - Но вы-то сами не пришли, Матвей Иванович... - Ласково пожурила его Гюльназ, обрадовавшись, что он сам завел разговор о свадьбе. - Это нехорошо.
      - По уважительной причине, Гюля Мардановна, вы ведь знаете...
      Гюльназ хотела попрощаться и уйти, но Соколов все еще не отпускал ее.
      - А где же ваш чернобровый и черноглазый супруг? Неужели после брачной ночи ушел добровольцем на фронт?
      - Вы его не видели? Он ушел из дому совсем недавно.
      - Извините, Гюля Мардановна, я задержал вас, знаю, вы торопитесь... Идите!.. Надеюсь, мы еще увидимся. Даже после войны...
      - После войны? - спросила Гюльназ радостно. - Интересно, как вы будете меня искать?
      - Очень просто. Я найду вас по сиянию ваших глаз, как по компасу.
      Гюльназ весело рассмеялась. В морозном воздухе слышны были лишь ее шаги. Все вокруг было погружено в тяжелое молчание. Фашисты будто забыли о своем "обещании". Забыли об угрозе весь день засыпать город бомбами. А Гюльназ все еще слышались слова Соколова: "Я найду вас по сиянию ваших глаз",
      * * *
      Когда она, миновав полутемный коридор, поднялась на второй этаж, первое, что она увидела, - устремленные на дверь, полные ожидания глаза Виталия.
      - Гюлю, какая ты красивая сегодня...
      Гюльназ остолбенела. Неужели вправду она действительно похорошела? В детстве она слышала, что красивые девушки, выйдя замуж, становятся еще прекраснее. Неужели Виталий о чем-то догадывается?
      Она подошла к его кровати:
      - Поздравляю тебя с праздником, Виталий! Спал ли ты этой ночью?
      - Конечно... спал. А ты? Как отметили праздник?
      - Очень хорошо. Мы все собрались в одной комнате...
      - Прямо в общежитии? А ребята были?
      Гюльназ не знала, что ответить. Снова солгать? Будет ли этому конец? Она видела, что Виталий поправляется, рана его заживает. Кажется, пришло время говорить правду. От этой мысли ее бросило в жар. Как можно обманывать такого хорошего парня? Многие медсестры, врачи и даже раненые знали об их отношениях, расценивали их как счастливую любовь. Кое-кто даже завидовал им. Гюльназ догадывалась об этом. Но ведь они ничего не знают о блокадной свадьбе.
      Пора! Пусть все всем станет известно.
      Гюльназ присела на койку Виталия.
      - Виталий...
      Он взял горячую, дрожащую руку Гюльназ и заглянул ей прямо в глаза. Что это был за взгляд, о господи!
      - Какой ты прекрасный человек, Гюля...
      Гюльназ показалось, что Виталий все понял, знает, что услышит сейчас от своей Гюли, и поэтому называет ее "прекрасным человеком".
      - Мама всегда мне говорила: Витя, люби не красивых девушек, а прекрасных людей, это - богатство. Если же в красивой девушке ты найдешь еще и прекрасного человека, то тогда богатство вдвойне. Это верно, не так ли?
      Это была удивительная сцена. И Гюльназ, и Виталий с одинаковым нетерпением ждали чего-то. А это ожидание с каждым мгновением сближало их.
      - Почему ты молчишь, Гюля? - Виталий торопился ускорить это сближение. - Сегодня ты кажешься мне какой-то не такой. Ты будто боишься меня...
      - Боюсь?.. Что ты, Виталий?... - Она сказала это, но в душе должна была признать, что он говорит правду. Гюльназ теперь действительно боялась его. В этой любовной игре, которую она начала незаметно для себя самой, она допустила ошибку. Когда эта игра дойдет до своего логического конца, она может обернуться плохо для Виталия.
      - Но тогда почему ты молчишь?
      - Потому что... - прошептала она. - Я тебя люблю, Витя, люблю...
      И в тот же момент вспомнила, что говорить так она научилась у Искендера. У своего мужа, у своего единственного спутника на этом жизненном пути. И обрадовалась, что его словами смогла утешить этого благородного парня.
      Виталий ничего не ответил. Палата погрузилась в тишину, замерла. Ей поверил не только Виталий, поверили раненые, услыхавшие ее. Потом ей показалось, что поверила и она сама, не только раненые. Какие, оказывается, странные законы есть у жизни!
      Из соседней комнаты донеслись звуки гармони. Вскоре кто-то густым приятным голосом запел песню. На одну звезду стало больше в мерцающем мраке войны. Песня летела из комнаты в комнату, из коридора в коридор, с этажа на этаж, она хотела заполонить весь город.
      * * *
      В тот день на устах Гюльназ появилось новое слово: "праздник любви"!... Весь день без устали вертясь среди коек, она мысленно шептала: "Почему вы так на меня смотрите, мои дорогие? Я ведь не только Виталия, я вас всех люблю. Вас всех!"
      18
      Ленинград переживал самые напряженные, самые страшные дни блокады. Людей становилось все меньше. Смерть стала обычным явлением. Может быть, поэтому ее больше не боялись. Утром шли на работу, в ночную смену до утра не смыкали глаз, ночевали в холодных, темных квартирах. В городе не хватало воздуха, солнечного воздуха, хлебного воздуха... Это было похоже на духоту, окутанную туманом гнева и грусти. Было много путей выхода из создавшегося положения, но все дороги были закрыты.
      Как и все ленинградцы, знала это и Гюльназ. Вот почему оставался единственный путь: бороться и терпеть.
      Было начало декабря, в городе свирепствовал сильный мороз. Ночевать в нетопленых квартирах стало невыносимо. Еще хорошо, что их квартира была на первом этаже, говорили, что здесь теплее, чем на верхних.
      Искендер часто выходил в ночную смену и не ночевал дома. В такие дни Гюльназ тоже старалась остаться на ночь в госпитале. Но эти смены не всегда совпадали. И Гюльназ возвращалась в пустую холодную квартиру и не раздеваясь ложилась спать.
      Вот и сегодня, придя вечером домой, спасаясь от пронзительного ветра, она открыла дверь, она знала, что Искендер идет в ночную смену и дома его не будет.
      Но Искендер был дома, он лежал на кровати, в одежде. Что же случилось? Не бомбили ли их завод? Не ранен ли он?
      Подошла поближе, прислушалась к его дыханию. Он спал. Значит, ничего страшного не случилось. Гюльназ было жаль его будить. Она тихо отошла к шкафу, открыла нижнее отделение: собралась зажечь свечку.
      - Гюлю, что ты там делаешь, что ищешь?
      От его голоса у Гюльназ затрепетало сердце. Как изменился голос Искендера! Теперь он доносился будто из соседней комнаты, сквозь стену. В этом голосе она уловила и огонек надежды и одновременно пугающую безнадежность. Искендер, увидав, что она роется в шкафу, бог знает, что подумал. Ему могло показаться, что жена ищет в шкафу конфетку, чтобы дать ему, или еще что-нибудь припрятала про запас. Ведь Гюльназ неоднократно радовала то конфеткой, то сухой хлебной корочкой. Но теперь в шкафу было пусто.
      - Хочу зажечь свечку, Искендер! - торопливо отозвалась Гюльназ. Сегодня почему-то мне не хочется сидеть в темноте.
      - А на что тебе свечка? Лучше разожги печь, поставь кипятить воду.
      - Разжечь печь? Чем? Ни угля, ни щепки.
      - Я принес уголь. Вон там, в мешке.
      Гюльназ обрадовалась. Ведь уголь теперь равноценен золоту, нет, дороже золота.
      Но Гюльназ все же зажгла свечу, чтобы Искендер не сидел впотьмах, пока она разожжет печь. Свеча горела. Дрожащее пламя осветило его лицо, у нее сжалось сердце. О господи! Он так исхудал и голоден! Боже, что, если с ним что-то случится, что я тогда буду делать? И она представила ужасающую картину: улицы, полные трупов, в оцепенении растянувшиеся на тротуарах люди, люди, приникшие к холодным камням, сани, перевозящие мертвецов, старики, завернутые в простыни, кладбище среди льдов на берегу Невы, без единого надгробья. Нет. Я не отдам Искендера!
      Ее обуял ужас. "Может, я и сама... - В мозгу у нее пронеслось молнией. - Нет, нет, это невозможно, такое не должно случиться. Я ведь поклялась, объявила голодовку, как те мученики свободы в тюрьмах. Они - во имя свободы, я - во имя любви! Какая разница? Объявившие голодовку во имя свободы - голод не ощущают.
      И я тоже. Я давно готова к этим мучениям, страданиям и пыткам".
      Но Гюльназ сознавала, что в такое страшное время еще страшнее нетерпимость, слова и слезы. Надо уметь переносить горести. Чувство ответственности дарует терпение. И, взяв себя в руки, она разожгла печь, поставила на нее чайник, потушила свечу, подошла, села в кресло возле Искендера, прижалась лицом к его холодным как лед рукам.
      - Ровно через пятнадцать минут у нас будет чай. - Она старалась говорить как можно спокойнее. - Причем чай я заварю крепкий, цвета петушиного гребешка... - Она видела, что Искендеру смешно, но смеяться он был не в состоянии. - Сначала мы выпьем сладкий чай, потом чай с печеньем... А потом просто так... - Она произносила все это, будто обманывая ребенка или даже скорее обращаясь к безжизненной кукле,
      - Гюлю... ты читала "Алхимика" Мирзы Фатали Ахундова? Там Молла Ибрагимхалил часто наказывает людям: не думайте о белой обезьяне. Твои слова очень похожи...
      - Но ведь я же говорю правду, я вовсе не выдумываю, - прервала его Гюльназ, и, открыв рабочую сумку, она выложила на стол два печенья и немного завернутого в кулечек сахару. - Что же касается крепкого чая, то и тут я не придумала. - Она быстро открыла нижний ящик шкафа. В этом старом шкафу - ее спасителе, хранился маленький узелок с чаем, она купила его давно, до войны, и всюду носила с собой. Вот он, этот узелок.
      За это время Искендер несколько раз менялся в лице, на лбу его выступили мелкие капельки пота.
      Вскоре комната немного согрелась, чай был готов. Гюльназ, положив перед Искендером печенье, налила стакан хорошо заваренного чая.
      - А ты?
      - Сначала выпей ты, потом я. Зачем нам пачкать два стакана? Экономия, надо соблюдать экономию, - сказала Гюльназ и положила ему в стакан кусок сахару.
      Через некоторое время Искендер повеселел. Два печенья, стакан сладкого чая сделали свое дело. В этот момент в дверь постучали.
      - Кто бы это мог быть? - тихо спросила Гюльназ.
      - Не знаю... Может, из госпиталя, пришли за тобой.
      Гюльназ открыла дверь. На пороге стоял офицер в чине майора, с небольшой дорожной сумкой в руках.
      - Добрый вечер, Гюля-ханум, вы что, меня не узнали?
      - Сергей Маркович... - обрадовалась Гюльназ. - Проходите, пожалуйста...
      - Искендер дома?
      - Я здесь, Сергей Маркович... входите, входите...
      Данилов огляделся как человек, вернувшийся в родной дом из дальних странствий и с детства знающий каждый уголок этого скромного жилища. Потом снял шинель, не задумываясь, повесил на вешалку у двери и рядом повесил ушанку. Положив небольшую дорожную сумку на стол, сел рядом с Искендером.
      Теперь на его груди помимо ордена Красной Звезды был еще и орден Красного Знамени.
      - Поздравляем, Сергей Маркович! - радостно проговорил Искендер. - И месяца не прошло, как вы уехали из Ленинграда, и уже второй орден. Боюсь, если так пойдет, скоро на груди у вас и места не останется!
      - На груди или изнутри? - весело рассмеялся Данилов. - Пусть тесно будет на груди, лишь бы не теснилась в груди душа.
      Услыхав эти слова, Гюльназ почему-то вспомнила Низами, подумала, что вместе с Даниловым в их дом пришли в гости и слова великого поэта.
      - Где вы сейчас? В батальоне или в полку?
      - В полку. Полковой комиссар...
      - Ага, вон оно что, товарищ майор. Поздравляю!
      Гюльназ снова поставила чайник на печь.
      - Сергей Маркович, мы угостим вас настоящим азербайджанским чаем.
      - Правда? Это будет бесподобно... Я здорово соскучился по чаю. - И Данилов раскрыл свою сумку: - Я знаю, как вам туго приходится...
      Как ни старалась Гюльназ делать вид, что занята, все-таки поглядывала на сумку. Медленно тянулись минуты, каждая была равна веку. На стол были выложены банка консервов, кусок колбасы и полбуханки хлеба. Сколько вместила в себя эта маленькая сумка, о господи!
      Данилов, уложив рядком бесценные сокровища, широко и доброжелательно посмотрел на Гюльназ. А она должна была хоть как-то выразить признательность, но будто онемела. Какими словами, какой благодарностью можно было возместить этот дар? И, как назло, Искендер тоже будто окаменел. Только по натянутым мышцам лица можно было определить, что он очень взволнован.
      Данилов прибыл прямо с фронта. Он был среди тех, кто прокладывал дорогу по льду Ладоги, он принес хозяевам дома неожиданные и радостные вести. По его словам, положение скоро улучшится, из Волхова, Тихвина, Мурманска в город прибудет много продовольствия. На железнодорожных вокзалах стояли в ожидании поезда, полные продовольствия. Как только откроется путь, по льду Ладоги двинутся караваны машин. И его приезд в город был связан с этими делами.
      - Значит, норму хлеба увеличат? - не сумела сдержаться Гюльназ.
      - Да, и хлебная норма увеличится, к тому же уменьшится число едоков.
      - Что это значит, Сергей Маркович?
      - Ускорится эвакуация города.
      Искендер непроизвольно взглянул на Гюльназ. Она хоть и почувствовала это, сделала вид, что не заметила.
      - Может быть, Гюльназ-ханум, окажется возможным и вас переправить, так же спокойно продолжал Данилов. - В этом деле я, наверное, смог бы помочь.
      - Нас обоих?.. И Искендеру тоже сможете помочь?
      - Что с тобой, Гюлю... - раздраженно ответил вместо Данилова Искендер. - Ты же знаешь, что я - военнообязанный. Завод - тот же фронт...