Столетнее проклятие

— Тот ли ты человек, Кинкардин? Клянешься ли ты перед богом беречь и защищать эту женщину?

— О да, — ответил Маркус, и сердце Авалон затрепетало при звуке его низкого уверенного голоса.

Их все так же окружало живое людское море, колыхавшееся от затаенного радостного волнения.

— Господь все видит и все слышит, — звучно провозгласил Бальтазар. — Те, кто приходит к нему с чистым сердцем, достойны припасть к нему и преклонить колени перед его троном. Чисто ли твое сердце, леди? Искренно ли твое желание?

Строгий, неотступный взгляд его насквозь пронизал Авалон, проникая в самые потаенные уголки ее сердца. Если бы в ней осталась хоть тень сомнения, сейчас она не выстояла бы перед этим испытующим взглядом. Авалон, однако, не сомневалась в своем решении.

— Да! — ответила она громко.

— А твое? — обратился тот к Маркусу.

— О да! — повторил лэрд Кинкардин.

Волнение толпы все росло, становилось явственным, зримым. Десятки глаз были неотрывно устремлены на Авалон, десятки сердец бились в согласном ритме, с надеждой внимая таинству этой волшебной минуты.

— Перед лицом господа спрашиваю вас! — воскликнул Бальтазар, воздев руки. — Берешь ли ты этого мужчину в мужья?

— Да! — звонко ответила Авалон.

— Берешь ли ты эту женщину в жены?

— Да! — громко и веско ответил Маркус.

И в этот миг порыв морозного ветра распахнул входную дверь и ворвался в зал. Огонь в очаге опал, но тут же взметнулся с новой силой, ясно озарив лица собравшихся. Авалон подняла взгляд на Маркуса, и он взял ее за руку.

Бальтазар широко раскинул руки и вновь заговорил, перекрывая шум ветра и радостный гул толпы:

— Вот заключен союз этих любящих душ — перед вами и перед ликом господним! Да не посмеет никто оспорить истинность этого союза! Отныне они поправу — муж и жена!

Ликующий слитный крик взметнулся в зале, и ветер, словно вторя этому ликованию, швырнул в распахнутые двери искрящийся ворох снежинок. Невесомый снег осыпал радостные лица и таял, превращаясь в россыпи мерцающих капель.

Авалон, смеясь, подставила лицо пляшущим снежинкам. Маркус, вторя ее смеху, крепко и нежно взял ее за плечи и, притянув к себе, поцеловал. Толпа разразилась оглушительными восторженными воплями.

Смех мешал им продлить поцелуй, и они, оторвавшись друг от друга, замерли в безмолвном объятии.

Авалон едва не плакала от огромного, невыразимого счастья.

Потом их обступили люди. Они, смеясь, выкрикивали поздравления и добрые пожелания, протискивались поближе, чтобы своими глазами увидеть лэрда и его суженую, увидеть конец векового проклятия и начало новых, благословенных дней.

Так велико было их ликование, что у Авалон кружилась голова, словно гигантская волна всеобщей радости подхватила ее и несла неведомо куда.

На ресницах ее блестели капельки растаявших снежинок, и мир сквозь них казался призрачным и радужным. Авалон покачнулась, не в силах справиться с переполнившим ее счастьем, но Маркус удержал ее, и она приникла к его теплому, сильному, надежному плечу.

Один за другим подходили к ней с поздравлениями — заплаканные «нянюшки», Хью, Давид, Натан, даже великан Таррот, которому пришлось сложиться вдвое, чтобы Авалон могла услышать его застенчивый шепот.

И лишь когда начали отодвигать от стен столы, чтобы продолжить так неожиданно прерванный завтрак, — Авалон осознала, что и лэрд Кинкардин, и его жена принесли свои брачные клятвы, как были — полуодетые и босые.

Очередное занятие рукопашной само собой превратилось в веселую снежную битву. Зачинщиком этого безобразия был не кто иной, как супруга лэрда Авалон Кинкардин.

Маркус любовался этой сценой с безопасного расстояния, надежно укрытый от летящих снежков окном своей комнаты. Отсюда он хорошо видел, как его красавица жена лепит тугие снежки и передает их детям, которые с радостным визгом забрасывали друг друга этими самодельными снарядами.

В этой веселой войне Авалон не принимала ничью сторону. Она только уворачивалась от случайных снежков и звонко хохотала.

Смех ее казался Маркусу целительным, словно музыка пролившегося после засухи дождя. Он поверить не мог, что Авалон стала его женой всего четыре дня назад, казалось, что они уже вместе всю жизнь. Маркус радостно встречал каждый день, потому что знал, что увидит ее; с нетерпением ждал каждой ночи, потому что она сулила блаженство в объятиях Авалон. Наивысшим счастьем было для него, просыпаясь утром, смотреть в ее прекрасное любящее лицо.

— Ерунда, — говорил у него за спиной Хью. — Свадьба состоялась, леди согласилась стать женой лэрда, и мы все были этому свидетелями.

— Правда! Правда!.. — вразнобой отозвались десятка два мужчин.

— Этим дело не закончится, — отозвался Маркус, не сводя глаз с Авалон. — Уорнер де Фаруш так легко не сдастся. Я бы не рассчитывал на такое везение.

Он обернулся и по мрачным лицам собеседников понял, что они с ним согласны. Воины старались не встречаться взглядом с лэрдом; одни опускали глаза, другие косились на Шона, командира отряда, который Маркус посылал к Макфарлендам.

— Вот уж семь лет, как помер, — в который раз повторил Шон, словно хотел избавиться от привкуса дурной вести. — И никто не защищал его, никто даже не хотел говорить о нем. Кита Макфарленда недолюбливали даже его сородичи.

— И неудивительно, — отозвался Маркус, — если он был способен без угрызений совести обречь на смерть невинных людей.

Снова он краем уха уловил смех Авалон, но его тут же заглушили возбужденные детские крики.

— Что же нам делать? — спросил Хью. — Мы должны приготовиться к худшему.

— Верно, — отозвался Маркус. — Я известил Малькольма о нашем браке, прибавив, что он был заключен прилюдно и с согласия леди. Пускай теперь он с этим разбирается. Он, в конце концов, наш король. Ему лучше знать, как сообщить об этом Генриху и новому барону.

— И этого будет достаточно? — спросил Давид.

— Если нет, — угрюмо ответил Маркус, — мы придумаем что-нибудь еще. У нас есть отцовская записка. В ней упомянуто имя де Фаруш. Если нас припрут к стенке, мы ее обнародуем.

Он не хотел пока сообщать о записке Хэнока ни Малькольму, ни английскому королю. Нужно вначале добыть бесспорные доказательства того, что набег на Трэли был устроен по наущению Брайса либо Уорнера. Саму по себе записку могут не принять в расчет или же объявят, что это подделка, — словом, ничего хорошего из такой поспешности не выйдет.

Притом и сама Авалон пока что ни единым словом не намекнула на то, что хочет предать записку Хэнока огласке. Хотя и по законам, и по обычаю муж не должен считаться с, мнением жены, Маркус не желал действовать за ее спиной. Ему это казалось неправильным — да и вряд ли помогло бы завоевать доверие Авалон.

Именно Шон первым сказал вслух то, о чем не решались заговорить остальные:

— Стало быть, твой брак могут объявить недействительным.

Услышав глухой удар, Маркус обернулся к окну. На стекле снаружи расползлась тающая снежная клякса. Выглянув в окно, Маркус обнаружил, что Авалон, уже в одиночестве, стоит на истоптанном снегу двора. Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, она помахала Маркусу.

— Для этого не будет оснований, — сказал Маркус, помахав ей в ответ. — Уж я об этом позабочусь.

Через несколько минут он вышел во двор. Авалон все еще стояла там, и вокруг нее искрился под солнцем снег.

Она смотрела, как Маркус широкими шагами идет к ней. Полы его плаща хлопали на ветру, черные волосы рассыпались по плечам. Маркус улыбался — улыбался ей одной.

К изумлению и безмерной радости Авалон, ощущение правильности происходящего, которое посетило ее во время брачного обряда, до сих пор не поблекло. Напротив — сейчас, когда Маркус шел ей навстречу по заснеженному двору, это чувство лишь обострилось и окрепло.

Авалон поступила верно, согласившись стать его женой, — вопреки всей горечи прошлого, вопреки собственной давней клятве.

Да и кто бы стал винить ее в нарушении клятвы, если Маркус на деле оказался совсем не таким, как ей думалось когда-то? Пускай он сын Хэнока, но он никогда не будет таким, как Хэнок. В тот самый миг, когда Маркус поклялся, что никогда не обидит ее, Авалон всем сердцем поняла: он говорит истинную правду.

Что до других его слов о том, что ему нужна не легенда, а она, Авалон, — этому пришлось поверить на слово. У Авалон не было никаких доказательств, что это так. Да и что могло бы ее убедить?

Все эти дни сородичи Маркуса почти не отходили от нее, ошалев от небывалого восторга: дева-воин стала женой их лэрда, значит, и проклятие Кинкардинов сгинуло бесследно!

Такая убежденная беспечность была не только нелепа, но и просто опасна. И все же Авалон не нашла в себе силы высказать в лицо этим людям, что они не правы. Разве будет кому-то плохо оттого, что она промолчит и позволит им, твердо верящим в легенду, мечтать о блаженном будущем? Авалон от души надеялась, что ее молчание никому не причинит вреда. Она слишком полюбила этих простых, славных людей. Они на самом деле стали ей семьей.

Вера и умение прощать — вот чему, как видно, должна была научиться Авалон. Бальтазар говорил ей, что каждый человек получает в жизни свой урок, и, если это правда, она, Авалон, сейчас усердно учится.

Простить прошлое.

Верить в будущее.

Сейчас, однако, ее больше всего беспокоило настоящее.

Клан Кинкардинов и его предание много лет были главным врагом Авалон. Вражда эта длилась слишком долго, чтобы о ней можно было забыть за считаные дни. Авалон должна была либо всеми силами сражаться с нелепым суеверием, либо сдаться и признать себя частью чего-то громадного, непостижимого, пугающего. Все равно что признать настоящей свою химеру. Так не бывает.

Больше всего Авалон пугало то, как легко было потеряться в этом новом мире — мире тепла, любви, уюта, суеверий и безумных легенд. Стоит ей раз уступить — и этот мир поглотит ее целиком. Нужно быть начеку.

И все же в этом смятенном водовороте самых противоречивых чувств она нашла для себя по крайней мере одну опору. Теперь ей было ради чего жить. Не ради Хэнока, не ради исполнения легенды, даже не ради Маркуса — ради себя самой, своей новой жизни и нового счастья.

Это чувство было так непривычно для Авалон, что она до сих пор не сумела постичь всей его глубины.

Маркус подошел к ней, обнял за талию и легко, без малейшего труда закружил в воздухе. Авалон прильнула к нему и, вопреки своим мыслям, рассмеялась. Мир кружился перед ее глазами: голубой, зеленый, ослепительно белый.

Маркус бережно поставил ее на ноги.

— Ты замерзла, — сказал он. — Ступай в дом, обогрейся.

Из его рта с каждым словом вырывалось облачко белого пара.

— Вовсе я не замерзла, — возразила Авалон.

Но тут же, поглядев в его глаза, поняла, что за этими простыми словами скрывается нечто. То, о чем Маркус не хочет сейчас говорить.

«Месть?» — вопросительно шепнула в ее сознании химера, существо, которого не бывает.

— У тебя есть новости? — не удержавшись, спросила Авалон.

— Пойдем, — настойчиво повторил Маркус, увлекая ее за собой, к замку.

Он привел Авалон в комнату для вышивания, усадил у камина, помог снять плащ. Потом бережно взял в ладони ее покрасневшие от холода пальцы и стал согревать их своим дыханием.

— В такой холод могла бы вернуться в дом и пораньше, — нежно упрекнул он.

Авалон в ответ только покачала головой.

— Я совсем не мерзну, милорд. Не забудь, я ведь росла в этих местах и привыкла к холоду.

Она знала, что Маркуса беспокоит совсем не холод. Этот разговор был только вступлением к главной теме. Она терпеливо ждала, когда Маркус заговорит первым. И дождалась.

— Кит Макфарленд мертв, — сказал он, глядя не на Авалон, а в высокое окно.

— Вот как, — пробормотала она, едва сдержав облегченный вздох. И это все, что Маркус хотел ей сказать?.. Слава богу!

Вслух Авалон прибавила:

— Я ведь говорила тебе, что его наверняка нет в живых.

Маркус наклонился к ней, все так же сжимая в ладонях ее озябшие пальцы.

— С ним умерла и наша надежда узнать, кто подкупил пиктов — Уорнер или Брайс, — проговорил он.

Авалон нахмурилась.

— Наверняка должен быть другой способ разузнать об этом.

— Вполне возможно.

— И какой же?

Маркус искоса, как-то странно глянул на нее, словно хотел увериться в том, чего Авалон пока еще не готова была ему открыть.

— Скажи, Авалон, ты… видишь что-нибудь?

Она отдернула руки, чувствуя, как вновь стремительно холодеют пальцы.

— Не понимаю, о чем ты.

— В самом деле не понимаешь?

В голосе Авалон мелькнула тень раздражения.

— Нет.

Маркус умиротворяюще развел руками.

— Ладно, пусть так. Извини. Только не злись.

— Я не злюсь, — пробормотала она, изо всех сил стараясь сдержаться. — У меня нет причины злиться.

— Суженая… — Маркус встал, привлек ее к себе и не отпускал до тех пор, пока Авалон сама не обвила руками его талию. Тогда он наклонил голову и легонько поцеловал ее волосы. — Извини, — повторил он. — Я просто подумал, что ты могла бы…

— Нет! — перебила.она. — Ты ошибаешься. Не путай меня с легендой, милорд.

— Это мне и в голову не приходило, — вздохнул он. — Послушай, я знаю, что ты не хочешь говорить об этом, но не пора ли тебе…

Авалон рванулась, отпрянула, и в глазах ее блеснуло отчаяние.

— …понять, — упрямо продолжал он. — Понять, кто ты есть и что такое твой дар.

Маркус ощутил, как она мгновенно сжалась, замкнулась, словно была за тысячу миль отсюда, а не замерла в его объятьях.

— Нет у меня никакого дара, — едва слышно проговорила она.

— Ты укротила обезумевшего коня, — сказал Маркус, не разжимая объятий. — Ты, как и я, учуяла тогда в долине запах серы. И я знаю, хоть ты и отрицала это, что, когда я отдал тебе записку, присланную из Трэли, у тебя было видение.

Нижняя губа Авалон предательски задрожала. Отчаяние придало ей силы; она рванулась снова, сумела вырваться из его объятий, попятилась, безмолвно крича: «Нет!» Сердце Маркуса болезненно сжалось; он проклинал свою настойчивость, но поделать ничего не мог: слишком многое было сейчас поставлено на карту.

— Авалон! Я прошу тебя об этом не ради Хэнока и не ради легенды, только ради нас, нас обоих! Не ужели тебе не приходило в голову, что Уорнер захочет опротестовать наш брак? Неужели ты не знаешь, как легко, имея деньги, добиться того, чтобы брак признали недействительным? У нас нет другого выхода, Авалон. Нам нужна помощь. Любая помощь!

Авалон молча смотрела на него — бледная, с дрожащими губами. Его возлюбленная, невеста, жена.

— Прошу тебя, — мягко проговорил Маркус. — Мне.нужна твоя помощь. И я знаю, что ты смогла бы мне помочь, если б только захотела.

— Ты думаешь, я не хочу тебе помочь? — спросила Авалон, и губы ее задрожали сильнее. — Думаешь, я стала бы тебе отказывать, если б только могла это сделать? Ты просишь невозможного! Этого нет слышишь ты — нет!

Маркус понял, что зашел слишком далеко. Авалон еще не готова открыто признать, что она необыкновенная женщина. Сейчас она целиком поглощена своими нелепыми страхами. Ему было мучительно больно оттого, что они вдруг оказались противниками. Хуже того, Авалон сейчас страдает по его вине.

— Конечно, нет, — ласково согласился он. — Извини меня, любимая. Извини. Я знаю, что ты ни когда не отказала бы мне в помощи.

И, шагнув к Авалон, он поспешно поцеловал ее, прежде чем она успела бы его оттолкнуть.

— Извини, — прошептал он снова, не отрываясь от ее губ. — И забудь о том, что я говорил.

Поцелуй был долгий и нежный, но если вначале Маркус хотел только успокоить Авалон, то очень скоро он забыл о своем благородном намерении. Губы его стали жадны, настойчивы, властны, и Авалон, позабыв обо всем, пылко отвечала на его поцелуи. Сплетясь в объятьях, они разом опустились на яркий, призывно мягкий ковер перед камином…

— Лэрд! Ты здесь, лэрд?

Авалон замерла; Маркус, не размыкая объятий, повернул голову к двери. Благодарение богу, что он не забыл закрыть ее, когда они вошли в комнату!

— Не сейчас, — отчетливо произнес он.

— Прошу прощенья, лэрд, но меня послал мавр. В конюшне обвалилась крыша.

— Что? — переспросил Маркус, перебирая пальцами мягкие серебристые волосы жены.

— Крыша в углу обвалилась, лэрд, от снега, должно быть. С пяток стойл разрушено, да еще молодой Джек едва не сломал руку, когда пытался вывести коня…

Авалон уже села. Маркус, неохотно встав, помог подняться и ей.

— Сейчас приду, — бросил он в сторону двери.

Авалон взглянула на него, и желание, только что пылавшее в ее глазах, сменилось беспокойством.

— Извини, — в который уже раз повторил он.

— Мне пойти с тобой?

— Нет, — ответил Маркус. — Побудь в тепле. — Он нежно провел ладонью по ее щеке. — Жаль, что мы не успели…

— Иди, — улыбнулась она. — И будь осторожен. У нас впереди еще целая ночь. К тому же я все равно обещала Теган, что зайду к ней.

— Теган? — удивился Маркус.

— Это кухарка, — мягко пояснила Авалон.

Обнявшись, они дошли до самой двери, и на пороге Маркус крепко и страстно поцеловал ее. Поцеловал так, чтобы она до самой ночи думала об этом поцелуе, а не о его злосчастной просьбе.

— Ох, миледи, неужели вы вправду хотите нам помогать? Я-то собиралась только зайти с вами в кладовую, а не приставлять вас к работе.

Теган явно смущал вид жены лэрда, которая с кухонным ножом стояла перед горкой репы.

— Ты вовсе не приставляла меня к работе, — заметила Авалон. — Я сама вызвалась помочь. Мне нравится работать на кухне. Скоро из конюшни явится толпа голодных мужчин, так что помощь тебе не помешает.

— Ох, и верно, — согласилась Теган, озабоченно оглядев кухню.

Обвалившуюся крышу в конюшне вряд ли можно было назвать несчастьем, однако она прибавила обитателям замка лишних хлопот. Большинство мужчин отправились чинить крышу, торопясь успеть до темноты, пока снова не пошел снег. Добровольные гонцы сновали из конюшни в кухню и главный зал, сообщая, что дела не так уж плохи, как показалось вначале. Кони не пострадали. Никто из конюхов не попал под рухнувшие балки. Правда, в крыше теперь зияла громадная дыра, и не миновать очередного снегопада. Придется поспешить, чтобы управиться с работой в срок.

Авалон принялась нарезать репу, в глубине души наслаждаясь кухонной суетой и оживленной болтовней женщин. Помогать на кухне явились все, кто был свободен от других дел: в трудную минуту клан Кин-кардинов действовал слаженно и дружно.

Справа от Авалон усердно трудилась Грир, слева маленькая Инес собирала в корзину мелко нарезанные ломтики репы.

В кухне, несмотря на мороз, было жарко — три огромных очага горели вовсю, женщины, не отрываясь от дела, болтали и пересмеивались.

Авалон лишь краем уха прислушивалась к их болтовне — почти все ее внимание было поглощено размеренными движениями огромного и отменно острого ножа.

«Что в этом плохого?» — прозвучал в ее мыслях голос, который Авалон сейчас менее всего хотелось бы услышать. Голос химеры.

«Всего лишь посмотреть — что в том плохого?» — вкрадчиво убеждала химера.

Притворяясь, что ничего не слышит, Авалон схватила крупную репу и разрезала ее пополам.

«Всего-то посмотреть», — искушал ее голос вечного союзника и врага.

Лезвие ножа размеренно взлетало и опускалось.

«Ради нас, — сказал Маркус, — я прошу тебя ради нас…»

«Что в том плохого?»

Из-под ножа сыпались мелкие желтоватые ломтики репы.

«Всего-то посмотреть…»

Авалон отрешенно увидела, как острый нож, соскользнув по сочному ломтику репы, глубоко вонзился в ее ладонь. Тотчас брызнула кровь, но ей, как ни странно, совсем не было больно. Так красиво: алая кровь проворной струйкой стекает по лезвию, расползается на оструганном столе, а ладонь все бледнее и бледнее.

Авалон отрешенно смотрела, как алая кровь растекается зыбкой лужицей, подползая к самому краю стола.

Как будто из туманного далека, доносились до нее шум и крики. Не важно, что кричали женщины, Авалон все равно не разбирала слов.

Край кровавой лужицы сполз со стола. Кровь быстро-быстро закапала вниз, на каменный пол, — алая, странно прекрасная.

Это кровь. Ее кровь. Алая, алая кровь…

…текла повсюду, пропитала шкуры и одежду, темнея и засыхая.

Во мраке казалось, что кровь черная, тускло отливающая в свете факелов, — и все же от нее исходил запах недавней смерти.

Она больше ничего не видела, потому что было темно, а горящий факел оказался так далеко, а смерть была так близко. Опасность разрасталась, грозя высосать из нее кровь и жизнь, поглотить ее без остатка.

Комната была большая, слишком большая, и знакомая, и незнакомая, как бывает во сне. Опасность и смерть так легко прятались в ее темных углах, притворяясь обычными тенями. Она не видела эти живые, зловещие тени, не могла остановить их; она никогда не думала, что удушливый мрак кладовой окажется так огромен:

Гоблины, кровь, опасность, ледяной камень, комната слишком большая, негде спрятаться, сейчас она умрет, как умер отец, и Она, и все остальные, и вся кровь мира никогда не смоет ее потери, тошнотворно — сладкая кровь, а смерть стоит перед ней и хохочет, хохочет…

Авалон Кинкардин впервые в жизни потеряла сознание и замертво рухнула на руки подоспевших женщин, заливая кровью свое платье.

14.

Было тепло, и все же она дрожала от холода. Что-то мягкое и тяжелое укрывало ее от шеи до ног. Левую руку пронизала острая боль.

— Не бойся, — прозвучал над ее головой знакомый голос со странным, чужеземным выговором. — Могло быть гораздо хуже. Теперь кровотечение остановилось.

— И как раз вовремя, — отозвался другой голос, низкий, глубокий, напряженный. Узнав этот голос, она открыла глаза.

— Авалон, — сказал Маркус и, наклонившись над ней, сжал ее здоровую руку.

Авалон попыталась сесть. Голова у нее кружилась. Маркус помог ей приподняться и бережно прислонил спиной к подушкам. Она была в покоях лэрда. Авалон никак не могла привыкнуть, что это и ее собственные покои. Небо за окном алело, значит, теперь то ли закат, то ли восход.

— Осторожней, — умоляюще попросил Маркус. — Ты потеряла слишком много крови.

— Все в порядке, — заверила она, не совсем, впрочем, искренне.

Рядом с Маркусом возник Бальтазар, пряча руки в широких рукавах своих просторных одеяний.

— Будь ты на войне, леди, таким ударом ты прикончила бы врага.

«Это, наверное, шутка», — подумала Авалон и слабо улыбнулась. Маг улыбнулся ей в ответ.

— Теперь за тебя можно не беспокоиться, — объявил он. — Чего, впрочем, я не сказал бы о твоем муже.

Маркус пропустил его слова мимо ушей.

— Как ты себя чувствуешь? Ты помнишь, что произошло?

— Все в порядке. Я…

«Кровь, гоблины, смерть!» — зашипела химера. «Прекрати!» — мысленно приказала ей Авалон.

— Я ничего не помню. — Авалон закрыла глаза, спасаясь от пристального взгляда Маркуса, и откинула голову на подушки.

Она скорее ощутила, чем услышала, наступившую тишину: сомнение, настороженность, боязнь утомить ее. Что ж, если таким образом можно избавиться от расспросов, она притворится уставшей, хотя на самом деле совсем не устала. И помнит все.

— Хорошенько подумай, леди, — посоветовал маг, нарушая молчание. — Было бы только лучше, если б ты делилась с Кинкардином всеми своими воспоминаниями.

Авалон открыла глаза и взглянула на Бальтазара, который стоял за спиной у нахмуренного Маркуса. Одетый в черное маг изящно повел плечами.

— Муж и жена должны делиться всем, что у них на душе. Во всяком случае, так считают у меня на родине.

Авалон перевела виноватый взгляд на окно, пылавшее закатным светом, и услышала, как маг легкомысленно добавил:

— Впрочем, здесь, быть может, принято иначе.

— Он направился к двери, но на полпути остановился.

— Но ведь быть всегда одному — это так холодно.

— И ушел.

— Какого дьявола он все это нес? — мрачно спросил Маркус.

Авалон опустила взгляд на укрывшие ее одеяла.

— Глупости все это, — пробормотала она. — Мне нужно встать. Я ведь не больна.

Она хотела откинуть одеяло, но Маркус положил руку ей на плечо, вынудил снова лечь.

— Авалон, сегодня вечером в кухне ты ножом разрезала себе вену. Это ты помнишь? У тебя вытекло много крови, мы едва сумели остановить ее.

— Вот как, — слабым голосом отозвалась она. — Но теперь мне уже лучше.

— Ты останешься здесь, — твердо сказал Маркус. — Потерять столько крови — это очень опасно. Я не допущу, чтобы ты навредила себе.

— С какой стати я буду вредить себе? — раздраженно возразила Авалон. — Все, чего я хочу, — встать и…

— Нет! — крикнул Маркус так громко, что она замолчала.

В тишине стало слышно, как гремит на ветру неплотно прикрытая ставня.

Маркус тяжело вздохнул и с силой провел пятерней по густым волосам.

— Извини, — пробормотал он и вынужденно усмехнулся. — В последнее время я только и делаю, что извиняюсь перед тобой. Тебе это, должно быть, уже надоело.

— Ты жалеешь, что прикрикнул на меня? — спросила Авалон.

Маркус снова вздохнул и встал, отошел к окну; в каждом его движении сквозило беспокойство.

— Мне доводилось видеть, как люди умирали от такого пореза, — сказал он. — Кровь не могли остановить, и жизнь попросту вытекала из них по капле. Ужасное зрелище.

Ставня вновь загремела, но Маркус придержал ее, поправил задвижку, и неумолчный вой ветра превратился в еле слышный шепот.

— Я не умру, — сказала Авалон.

— Не умрешь, — подтвердил Маркус. — Я тебе не позволю.

Он вдруг обмяк, уткнулся лбом в окно.

— Как же я устал, — пробормотал он. Авалон впервые слышала, чтобы Маркус открыто признавал ся в усталости.

— Приляг. — Она похлопала по кровати рядом с собой.

— У меня еще столько дел.

Авалон невозмутимо ждала. Наконец Маркус повернулся к ней лицом, и тогда она выразительно посмотрела на него, еще раз хлопнув рукой по простыне.

— Приляг, — повторила она.

У Маркуса вырвался смешок.

— Бальтазар, кажется, считает, что мы должны быть до конца откровенны друг с другом.

— Да, примерно так он и сказал.

— Но ведь это может быть опасно, Авалон. Ты не знаешь…

— Я знаю, что мне нечего опасаться, — твердо сказала она.

— В самом деле?

— Да.

— Как ты во мне уверена, миледи. Я этого не заслуживаю.

— Маркус, — сказала Авалон, — я не стала бы тебя обманывать. Я уверена, что уже хорошо знаю тебя.

— Когда мне сравнялось восемнадцать, — проговорил он, не сводя глаз с ее руки, — я успел уже повидать много жестокостей. Я видел, как целые армии режут друг друга из-за религиозных разногласий. Я видел, как цивилизованные люди, люди, считавшие, что их благословил сам бог, вели себя точно стервятники в беззащитных селениях. Я видел, как был убит мой рыцарь. Но все это бледнеет перед деяниями не скольких людей. Они называли себя монахами.

Зачем он все это рассказывает? И тут Авалон вспомнила обжигающий сон о пустыне, струйках песка, мучительной жажде.

— Как Бальтазар? — спросила она вслух.

— Нет, не совсем, хотя они принадлежали к тому же ордену. Вначале они показались мне добрыми, да же великодушными. Они ухаживали за мной, лечили мои раны. Трюгве, видишь ли, решил, что мы должны вдвоем очистить от неверных Дамаск. Он погиб, едва войдя в городские ворота. Впрочем, стражникам только и оставалось, что убить его, он совсем обезумел. А поскольку я был его оруженосцем, христианской собакой, они решили убить и меня.

Маркус привалился спиной к стене и сполз на каменный пол, сел, положив руки на колени.

— Но тут появился Бальтазар и пришел мне на выручку.

— Он спас тебя?

— Если можно так выразиться. Он отвлек стражников, чтобы я сумел отползти подальше от ворот. Потом он ухитрился отыскать меня и приволок в монастырь. Понимаешь, эта обитель стояла вне городских стен и почти не пострадала от войны. Монахи сделали все, чтобы вылечить меня.

Авалон снова увидела, как наяву, припорошенное песком распятие, белые, пышущие жаром стены, человека, привязанного к столу. И опять во рту у нее пересохло.

— И вправду все, — пробормотала она.

— Вначале, — уточнил Маркус. В нем росло напряжение, верный и зловещий признак того, что призрачная змея набирает силу.

— И что же было потом? — очень тихо спросила она.

— Ты мне снилась, Авалон, ты знала это?

Такой резкий переход насторожил ее, и в недрах ее мыслей предостерегающе шевельнулась химера.

— Ты была ангелом посреди пустыни, — продолжал Маркус, глядя на нее льдисто-голубыми глазами. — Ты несла мне избавление. Помнишь?

Химера открыла глаза и дерзко воззрилась на Авалон: мол, посмей только отрицать это!

— Это же был твой сон, — ответила Авалон.

— Да, но и ты была там. Только не тогда. Благодарение богу, не тогда.

— Я не понимаю, — созналась она.

— Помнишь ты посланников папы? — В отрывистом голосе Маркуса прозвучала безудержная ненависть. — Помнишь этих слуг божьих? Они обрекли бы меня на долгую и мучительную смерть всего лишь за жалкую кроху того дара, которым обладаешь ты. И ты еще удивляешься, что я не позволил им забрать тебя?

— Это были монахи, — сказала Авалон, сведя воедино все, что он сказал и о чем промолчал. — Это монахи мучили и пытали тебя. — Она покачала головой, отгоняя неизъяснимый ужас. — Но почему?

Маркус не смотрел на нее; он весь трепетал, как туго натянутая струна, и только силой воли еще сдерживал своего демона.

— Судя по всему, от жары у меня началась лихорадка. Я метался в жару и все говорил, говорил… И надо же было случиться, чтобы за мной ухаживал один из двух монахов, которые знали английский. Он понимал каждое мое слово, а наговорил я, как видно, немало.

Химера слушала, скорбно кивая.

— Я даже не помню, что случилось. — Маркус издал короткий, безрадостный смешок. — Когда жар отступил, я не мог понять, почему я связан. Почему меня допрашивают. Почему люди, которых я считал друзьями, хотят предать меня долгой и мучительной смерти.