По законам Дикого поля

В то время в Поле промышляли из русских только звероловы, да еще по притокам Волги появлялись дружины воинственных новгородских и вятских ушкуйников и их последователи – волжские казаки-повольники.

После падения Золотой орды многие кочевые племена признали покровительство усилившейся Москвы. Другие жили по своим обычаям, когда один народ истреблял другой.

Но даже принявшие подданство Москвы кочевники не гнушались разбойных набегов. С них требовали аманатов – заложников из числа знатных людей. Часть аманатов жила в Петербурге и Москве. Многие из них выучились и получили дворянство в России.

Однако приходили из глубин Азии более воинственные племена, и все начиналось сначала. В XVI веке ногайцы вытеснили с левобережья Волги каракалпаков. В начале семнадцатого века они штурмуют Самару, первый левобережный русский город-крепость.

В 1632 году из пределов далекого Китая приходят несколько сот тысяч калмыков и в жестокой сече на волжском берегу разбивают ногайцев, подчиняют себе ряд других народов. В 1639 году они также безуспешно штурмуют Самару.

В конце семнадцатого века усиливаются киргиз-кайсаки, которые теснят калмыков. Коих и вырезали на три четверти.

Калмыки, позже и киргизы, просятся под покровительство белого царя. Но жить мирно в отведенных границах они еще не привыкли. Только дикое нестесненное кочевье и воровской угон скота им по нраву. Это не сулило мирной жизни.

В центре Дикого поля на Яике казаки-рыбаки имели свои городки-остроги. Еще раньше богатые пушниной леса и долы Поля привлекли на рискованные промыслы звероловов. Но поселения пахарей оставались единичными.

Второй приток в Дикое поле русских и дружественных им народов совпал с началом петровских реформ. Петр Первый принялся обустраивать Россию на немецкий манер. Для создания нового флота, армии, заводов требовались деньги и безропотные люди-работники. Подати и налоги на крестьян увеличили в несколько раз. Появились подати, о которых в народе прежде и не слышали: «за дрова, за уголье, за лубье, за лыки и мочала…»

Железной рукой Петр провел реформы и в церкви. Избрание патриарха отменил. Церковь подчинил государству, бюрократической машине. Ввел новые обряды, что раскололо церковь на новую и староверческую.

Русской песне наступили на горло. За два десятилетия население страны сократилось на треть. Часть народа вымерла от поборов и болезней, часть оказалась в Диком поле и в Сибири.

По природе русич дорожил своей избой, хлебным полем, политым соленым потом, привязан к родительским могилам, тому месту, где жил. Однако ж тяга к оседлости у русичей вступила в противоречие с неодолимым духом вольности, который притесняли.

В конце семнадцатого и начале восемнадцатого веков на просторы Дикого поля, земли суровой, но по-своему щедрой, устремились значительные массы переселенцев вольных и беглых. Без них Дикое поле так и осталось бы краем ковыльным, пустынным и диким. Это они создали огромную империю, вокруг которой сблизились многие народы. Случилось так, что государство прирастало не столько завоеваниями полководцев, а народным движением снизу.

В Диком поле переселенцы вначале жили неспокойно. Не пустой была материнская тревога. Прошлый год кочевники не беспокоили семью Калачевых, но все могло измениться в одночасье. Жизнь здесь порой не стоила и кувшина молока.

Из-за мары[12] показалась встречная повозка. Понурая лошадка, опустив голову, неспешно брела и на ходу подхватывала высокие былинки. Повозка крытая. Обыкновенный рыдван, только днище и стены выложены досками или лубом и застланы сухим сеном, а сверху дуги из гибких связанных прутьев, крытые грубой дерюгой от солнца и дождя.

В таких повозках часто передвигались крестьяне-переселенцы из России. Впереди чаще одна лошадь, реже две. У бедных крестьян пожитков один сундук. Часто и оного не бывало. Несколько легких узлов, платков, завязанных концами, с одежонкой, пара-другая мешков семенного зерна; рабочий инструмент – топоры, косы, вилы, мотыги. Вот и вся поклажа. Да еще изредка за телегой на поводке брела корова или телок.

На новом месте предстояло обзавестись всем сызнова. Прялку и горшки, лопаты и ухваты, соху и борону, пахталку масла и мельницу-крупорошку, избу и колодец… все могли сработать крестьянские руки.

Беспечный возница лежал на спине и мальчишеским голосом распевал одну из песен, что сочинили жители Дикого поля:

«Уж светил, да светил

Месяц во полуночи,

Светил вполовину.

Уж скакал, да скакал

Один добрый молодец,

Без верной дружины.

А гнались, да гнались

За добрым молодцем

Ветры полевые;

Уж свистят, да свистят

В уши разудалому

Про его бои.

А горят, да горят

По всем дороженькам

Костры сторожевые…

Уж следят, да следят

Добра молодца

Разъезды зоркие.

А сулят, да сулят

Ему разудалому

В Москве белокаменной

Палаты каменные…»

Табунщики насторожились, взяли ружья наперевес и стали не торопясь дожидаться, когда неведомая повозка сблизится с ними.

Да, вслед за охотниками-промышленниками и казаками-бунтарями в Дикое поле пришли землепашцы, сыновья вольных крестьян, стрельцов, священников, бобыли из городов, отставные солдаты, посадские и ямские, крестьяне монастырские и много беглых от крепостных хозяев в коренной России. Вместе с тем среди основателей заволжских селений немало тертого люда с сомнительным прошлым: прощенных разбойников и непрощенных, ссыльных преступников и беглых каторжников из Сибири. Они тоже обороняли окраины России, но и могли быть опасными для мирного селянина. Жизнь приучала к осторожности.

Многие переселенцы за тысячи верст уходили налегке, без оружия, если не считать топора. сиротская дорога. Многие сгинули в пустынях. Другим повезло – укоренились в Диком поле. На сиротских дорогах вдоль Сока, Самары, Большого Иргиза считалось недопустимым не подать путнику хлеба. Зазорным считалось не пустить страждущего на ночлег. Но если странник на Сиротской дороге известен как лихой человек, способный пренебречь крестьянскими обычаями и неписанными законами Дикого поля, то ему не отказывали в куске хлеба, но могли отправить дальше по дороге: «Иди с богом».

Щедрая земля и неутесненное приволье манили разный люд. В восемнадцатом веке всякий, кого несогласие, религиозные верования, преступления или просто поиски новой жизни делали бездомным, сиротою, бежали в низовья Волги и Дона, но если и там не встречали желанного приволья, то поднимались до Средней Волги и по сиротским дорогам отправлялись в Уральские пределы.

И кондовые землепашцы здесь могли легко сняться с места. В отличие от центральных областей переселенцы имели большие льготы от правительства. И все же многие даже малого оброка не хотели платить. Если их начинали утеснять, то переходили с места на место, растворяясь в безграничных степях. Здешний люд многое сближало. Приходили разные, но выживали только те, кто соблюдал обычаи и законы Дикого поля. Люди жались друг к другу и помогали чем могли.

Вдоль сиротских дорог хоть и редко, но все же встречались зимовья звероловов, станицы неслуживых казаков, скиты староверов. Здесь было безопаснее от кочевников. Здесь не особо допытывались о прошлом и, жалеючи исхудалого странника, подавали краюху хлеба и кружку молока, ибо знали, как трудна и опасна дорога бездомного сироты. Переселенцы сами прошли той дорогой и оказывали всяческую поддержку сиротам и вообще сирому люду.

Встреченное сочувствие для сирот сильнее любой проповеди.

Обмануть подающего, напакостить ему считалось самым распоcледним делом. Здесь исправлялись многие отпетые души. Слух о трех сиротских дорогах шел по земле. И с каждым годом народу прибывало все больше…

– Стой! – скомандовал Максим, когда повозка приблизилась. – Тр-р!

Возница-подросток и оказавшийся рядом с ним мужчина на вид лет двадцати пяти – двадцати семи в войлочной шляпе одновременно схватились за вожжи. Третий в повозке, бородатый мужик, только что проснулся и во все глаза рассматривал вооруженных всадников.

– Не спешите, – Максим дулом ружья сделал знак оставить вожжи. – Кто будете?

– Сироты мы, – отвечал тот, что был в войлочной шляпе, какие носили волжские рыбаки, бурлаки и звероловы. – Мальчишка со мной. А мужик – погорелец, недавно к нам прибился.

– Разина племя, – с уклончивой осторожностью оценил табунщик.

Разинским племенем называли непокорных яицких казаков, принимавших активное участие в бунтарских походах Степана Разина, забияк и часть бродяг. Привилегированные слои вкладывали в эти слова свое отношение к неслуживому казачеству, среди первооснователей которого много людей, не чуравшихся разбоя. Другие видели в разинцах борцов за справедливость, противников крепостного права. В междуречье Волги и Яика народ собирался беспокойный, шебутной, но больше с направлением искать лучшей доли не в бунтарских походах, а в пустынях.

– Мы не служивые и не разбойные, – твердо ответил тот, что был в шляпе. – Мы вольные люди.

– Чем промышляете в наших пустынях? – спросил Дружина.

– Зверолов я. Зверя и птицу промышляю. Диких коней ловлю и выезжаю. Поле – мой дом.

Старший возница приподнял припорошенное сеном длинноствольное ружье. На прикладе ружья вырезана медвежья голова со свирепым оскалом.

Только тут Максим заметил черный кружок дула, прежде выглядывавший из-под охапки сена и направленный на него. Встречный не зря держал руку в сене.

– Медвежья голова! – воскликнул Дружина.

Такое ружье имел знаменитый зверолов и проводник, по-местному – вожа. Мало кто знал Никифора Старкова по крестному имени. Больше по прозвищу Вожа, да еще Медвежья голова, идущему от затейливого ружья. Кочевники прозвали его Беркутом. Никифор был великим знатоком Дикого поля, мастером по ловке орлов-беркутов и соколов. Чаще он добывал птенцов, воспитывал, натаскивал и продавал кочевникам ловчих птиц, готовых к охоте. Поймать орла трудно, а приручить еще сложнее.

Кочевники-охотники особо ценили сильных и смелых беркутов. Зверолов исправно добывал их и получил прозвище Беркут. С этим прозвищем и запомнили его переселенцы Дикого поля, в чьих селениях легенды о нем передавались из уст в уста от старших к младшим.

– Ишь ты, – недоверчиво качнул головой Максим и показал глазами на высокий стебель донника, покрытого желтыми цветами. Донник возвышался над другими травами, стебель толстый, в палец. – Видишь цветулек? Покажи уменье. Вожа попал бы.

До цветка шагов пятнадцать. Зверолов сошел с повозки, расставил ноги широко.

Сейчас табунщики могли хорошенько рассмотреть его. Выше среднего роста, но не длинный. С обыкновенными широкими мужскими плечами, и только очень крупные мясистые предплечья и кисти рук выдавали в нем человека большой физической силы. Лицо худое, без грамма жиринки, но при этом совсем не казалось изможденным, наоборот, прямо источало энергию, впитанную от солнца и ветра.

Штаны и рубаха-куртка из плотной ткани, какую не прокусывают комары и мошка. На поясе патронташ, за который заткнут пистолет редкой конструкции. Длинный охотничий нож в чехле висел на кожаном ремешке, перекинутом через плечо. На ногах короткие сапоги из мягкой кожи, почти без каблука, с маленьким подпятником. Эти ноги знали не только лошадиные бока, но и могли неслышно ступать и в степи, и среди лесной чащи. Шляпа с коротким загибом по краям и похожая на лесной колокольчик спасала и от сибирской стужи, и от азиатской жары. В походе примечательная шапка-шляпа служила и подушкой, и ковшом для родниковой воды. Сбоку в шляпе зверолов сделал кривой надрез для обдува в летнее время и вставил туда уже поникший полевой цветок.

Загорелое худощавое лицо зверолова, выражавшее уверенное спокойствие, вдруг словно закаменело. Черные, но выгоревшие на жгучем солнце брови с бурыми подпалинами как-то особенно опустились внешними краями. Глаза стали меньше, и от них повеяло холодком, ощутимым даже в жару. В решающие минуты необыкновенная собранность отличала зверолова.

Зверолов присмотрелся к цветущему доннику, потом неожиданно надвинул край шляпы себе на глаза, вскинул ружье и вслепую выстрелил.

Пуля срубила стебель. Ближайшая лошадь испуганно шарахнулась в сторону. Облако сизого дыма поднялось над опущенным ружьем.

Удивленные и одобрительные возгласы очевидцев известили об удачном опыте.

Зверолов поднял шляпу с глаз:

– Если кто-то в Поле сможет повторить, сообщи мне.

– Добрый выстрел, – восхитился Максим. – Такого никогда не видел. А сам ты сможешь повторить?

– Давай попробуем, – Никифор передвинул барабан на ружье, взвел курок. – Вон тот татарник подойдет?

До ближайшего колючего татарника со своеобразными пурпурными цветами всего с десяток шагов, но вслепую в тонкий стебель попасть и с двух шагов чрезвычайно трудно.

Зверолов кивком головы надвинул шляпу на лоб и выстрелил. Пуля задела стебель касательно. Растение качнулось и… повисло на шкурке. Выстрел вызвал всеобщий восторг.

– И впрямь у нас сам Медвежья голова, – улыбался Максим. – Лучший стрелок Дикого поля. Первый на любой ярмарке. Сразу не признали без вороного коня. Слышали о тебе. Ордынцы тебя еще Беркутом кличут.

– Переселенцы Поля, казаки и служивые из крепостей зовут меня Вожей, – сказал зверолов. Он почувствовал, что опасности нет, и лицо его отмякло. – Так и зовите.

За Волгой промышляли и другие звероловы и следопыты-проводники. Их тоже звали вожами, но с приставкой. Были Вожа Иван, Вожа Рябой, Вожа Бортник… Просто Вожей как врожденным именем звали одного. Профессия стала именем. Для знающих это значило многое, больше любой рекомендации.

– А ружье-то каково, покажи, – попросил Семен Калачев. – Что за чудо. Дружина, смотри. Наши через дуло заряжаем, легче коня взнуздать, а ты в один момент готов.

– Ружье не хуже другого бьет, – был сдержан зверолов, но потом открылся и не без гордости показал. – Пока ты одну пулю заряжаешь, я семь выстрелов делаю. В барабане семь пуль заряжено. Только поворачивай его. Такого ружья ни в одной армии нет. Дорогое творенье. Штучный заказ. Не однажды оно спасало мне жизнь.

– Вожа, где взял такое ружье? – удивился Максим.

– Ссыльный мастер для меня сработал. Выученик мастера Первуши Исаева. Угодил ему стрельбой точной. И заплатил весомо. За работу пригнал табун лошадей и три медвежьи шкуры отдал. Еще рухлядь разную. Все что имел. На охоте все одно из одного канала стреляю, чтобы барабан не сносился до срока. Он мне и пистолет такой же сработал. Обучил меня патроны из бумаги делать. Семь каналов заряжать долго, зато потом стрелять быстро.

Такие ружья в наших краях появлялись редко. Скорострельные стволы ломались, их хозяева исчезали, а легенды о них жили дольше. Мастера-кустари иногда обгоняли свое время. Знаменитый мастер Первуша Исаев изобрел вращающийся барабан для пистолета в первой половине семнадцатого века. Изделие трудоемкое и дорогое. В России идея заглохла, а в Диком поле, где количество прожитых дней напрямую зависело от количества сделанных выстрелов, отдельные звероловы и казаки были готовы платить любую цену за труды мастеров.

– Куда путь держите, славные охотники? – спросил Максим.

– Хочу поправить животишко, – сказал Вожа. – На Соку и Самаре стану промышлять зверя и птицу. – В зиму на Иргиз уйду. Там у меня зимовье доброе есть. И парнишка Васек со мной. Обучается.

– Таким странникам мы всегда готовы оказать помощь, – Максим почтительно склонил голову и повернулся к третьему путнику. – Куда ты, божий человек, идешь? Чейный ты?

Под испытующим Максимовым взглядом уже успокоившийся мужик-крестьянин заговорил.

– Странние мы. Ходим, работой кормимся. Живем как сироты. Нижегородские. Пятый год как сошел я со своего села. Землицей бедны. Подати платить нечем. Как погорел в грозу, так и вовсе обеднял. Куда деваться? То ли в кабалу идти, то ли в петлю. Прослышали про благодатные края и пустились странствовать. Семью давеча оставил на реке Курум у Царева кургана. Сам землицу ищу. Пособи. Посеюсь, семью перевезу. Тебе от меня убытку не будет.

– Значит, ты садчик[13], – понял Максим. Он окинул глазами степной дол. – Земля лежит в пусте. Бери сколько осилишь. Здесь всяк волен взять землю.

– Земли много, да нечем взяться. Одна кляча, и та чуть ноги волочит.

– Как тебя звать? – спросил Максим. – В Бога веруешь?

– Евлампий, – садчик перекрестился.

– То-то. Тут много разного народа шатается. Мне добрые соседи нужны. Езжайте по нашему следу до избы. К вечеру буду, покалякаем. Кто осилит степного коня объездить, у того конь будет.

– Максим махнул рукой и поехал на сенокос.

– Отец, зачем тебе этот тамбовец?[14] – Дружина кивнул в сторону удаляющейся повозки. – Вожа – великий охотник. О нем и мужики на ярмарке сказывали. С тамбовцами одна морока.

– В нашей глуши иметь доброго соседа нелишне, – мудро заметил Максим.

– И почем знать, может сам Бог приходит к нам в лице странника испытывать наше сострадание к ближним, – сказала Прасковья и положила конец разговорам.

5

На покосе Максим с женой ворошили недавно скошенное сено, сгребали высохшие валки в стожки. Их сыновья косили.

Парни, сняв рубахи, шли друг за другом наискосок, шаг в шаг. Три косы одновременно с характерным звуком подрезали траву. Вжик – и ровные рядки ложатся на землю. Обратным ходом коса чуть пригибает стоящие стебли, следует небольшой шажок – и новый быстрый взмах косы. Вжик. Вжик. И так час за часом. Мощные руки держат косу, как перышко, без усилий, только рельефные мышцы живота напряжены, и по загорелым спинам перекатываются округлые бугры при каждом повороте тела.

Братья так слаженно вышагивали по полю, что отец залюбовался работой косарей. Но вот передний косарь придержал косу, остановился. Из травы выскочила пестрая перепелка и бросилась под косу, забегала, захлопотала. Косец раздвинул траву руками, взял гнездо и переложил на жнивье.

Дружина, шедший последним, остался недоволен:

– Бать, скажи Семену. Только втянешься, раздышишься, а он опять останавливается.

– Ну устал парень, – отмахнулся Максим.

– Жалко животину попусту губить, – отозвался Семен.

– Тут шаг ступи – гнездо найдешь. На моей полосе вон тоже бегает.

Старый Максим посмотрел на всполошившуюся птаху, потом на жену и с улыбкой на угрюмом бородатом лице, запорошенном засохшими былинками, наставил сыновей:

– Забыли, о чем говорит второй закон Дикого поля? Отвага и любовь к родному гнезду вознаграждаются судьбой – то, что может спасти родной очаг в самые роковые мгновенья. Разве нам мало места?

Косари двинулись дальше, а за ними остался островок некошеного поля. Не запах крови, а духмяный запах скошенных трав, запах жизни далеко разносил степной ветер. Непривычный запах для заволжских просторов.

К полудню солнце поднялось высоко. Стало жарко. Косари присели на отдых в короткой тени большого стога сена. Нехитрый обед и сладкая дремота утомленного тела…

В этот раз беда пришла с подветренной стороны. Максим, скорее, почувствовал, чем услышал надвигавшуюся опасность. Выглянув из-за стога, он увидел в полуверсте более десятка всадников, во весь опор скачущих к покосу.

К несчастью, кони со спутанными передними ногами щипали траву саженях в пятидесяти. Только одна коняга оказалась поблизости. Да еще близок запряженный рыдван.

– Басурмане, – обомлел Максим. Он быстро оценил ситуацию, поднял тревогу и стал разворачивать запряженный рыдван. – Орда! Дружина, лови коня! Прасковья, сынки, в рыдван!

Максим принял точное решение. Четырьмя выстрелами можно было и рассеять нападавших. Сделать по второму выстрелу табунщики не успевали по времени. На зарядку кремневого ружья через дуло с помощью шомпола у обычного стрелка без специальных приспособлений уходило не меньше минуты. Но если выстрелы не очень точны и нападавшие числом поболее и упорны, то в чистом поле пешим против конных устоять очень трудно.

Максим вскочил в рыдван. Он стоял в телеге на узкой перечине и нахлестывал лошадь кнутом. Сзади, похватав ружья, косу и вилы, уселись мать семейства и два сына. Они едва держались в открытом, несущемся, подпрыгивающем рыдване.

Третий Максимов сын снял путы с коня и скакал верхами. Несколько поотстал, но догонял повозку. Приближались и кочевники.

Максим так нахлестывал лошадь, что она ошалело неслась, не разбирая дороги, через низкий кустарник, вымоины и кочки.

Защиту мог дать только овраг. В северной части Дикого поля много глубоких оврагов. Иные из них тянулись на десятки верст и имели по нескольку боковых отростков с каждой стороны.

Овраги служили хорошей защитой от хищных кочевников. Они примечательны густыми зарослями. Там, где топор переселенца не истребил заросли в поисках топлива и бревен для строительства, где скот не потравил кустарник, овраги служили надежным убежищем. Вдоль них шли степные дороги.

Осокорь, карагач, ветла, вяз, колючая дикая груша и вишня, мелкий колючий кустарник чилиги, торна, шиповника и боярышника, заплетенные плетями хмеля и дикого винограда, создавали непролазный зеленый туннель, нырнув в который можно уходить – продираться и влево, и вправо или в боковые отростки. Здесь всегда сумрачно, сыро. На дне оврага, на глубине четырех-десяти саженей, как правило, звенел ручей, питаемый родниками.

В оврагах гнездовало много птиц. По кручам паслись дикие козы, встречались лисы и кабаны, даже лесным великанам медведям полюбились овраги.

На крутых склонах легче дать и открытый бой превосходящему числом противнику. Спешившийся кочевник без коня и лука терял две трети своей силы. Против сабли пехотинца даже малообученные, но крупные и крепкие крестьяне уверенно противостояли ордынцам. Копье, вилы и увесистая дубина в сильных мужицких руках становились грозным оружием.

В северных сырых лесных районах деревни ставили на гривах[15]. Зато южнее, в лесостепных и степных местах многие деревни поставлены в скрытых низинах, куда не вели дороги. Деревни ставили в балках, возле оврагов и даже в самих оврагах. Овраги укрывали от врагов. Потому овраги полюбились переселенцам, которых часто называли овражными людьми.

Кочевники боялись засады овражных людей и зачастую не рисковали даже сунуться в заросли. Отступали.

Ордынцы настигли рыдван на подходе к оврагу. Калачевы стреляли из ружей. Попасть даже в крупную цель из прыгающей повозки оказалось очень трудно. Лишь один всадник на подстреленной лошади рухнул на землю и покатился. Зато оглушительные выстрелы, вспышки и пороховой дым несколько рассеяли непривычных киргизских лошадей.

Но три всадника оказались совсем близко от рыдвана. Табунщики отбивались от них вилами и прикладами ружей.

Передний ордынец уже тянулся саблей к Максиму. Но тот почувствовал опасность и, полуобернувшись, уверенной рукой сделал взмах кнутовищем. Плетеный ремень волнообразно изогнулся и произвел оглушительный щелчок, точно выстрел раздался; его конец ожег лицо кочевника. Следующим резким взмахом кнута Максим захлестнул поднятую руку второго ордынца и выдернул его из седла. В умелых руках и кнут серьезное оружие. В селеньях табунщиков ребятня с детства упражнялась захлестывать вертикальные колья и горизонтальные сучья деревьев. Можно было видеть, как маленькая кроха, лет четырех-пяти, игрушечным кнутом старается подражать взрослым, произвести щелчок резким взмахом. Взрослые пастухи и табунщики, догнав верхами в степи волка, забивали его кнутами насмерть.

В Диком поле табунщики пользовались в работе и скрученной веревкой – арканом, и, по примеру азиатских кочевников, петлей на шесте для ловли овец в период стрижки. Но самым главным орудием они признавали только кнут. Уважаемый табунщик и пастух не позволял себе портить скот ударом кнута. Достаточно взмаха кнута и оглушительного щелчка – и стадо разворачивалось в нужную сторону.

Но против сабли кнут имеет только одно преимущество, он длиннее. Зато кнут мог быть срезан как стебель камыша. Неизвестно, чем бы закончилась схватка, но отца выручил Дружина.

Как только рассеявшиеся на короткие мгновенья ордынцы стали снова приближаться к летящему рыдвану, Дружина, скакавший сбоку, наискосок прошел перед преследователями, раскручивая кистень. Он привел их в замешательство и увел за собой часть преследователей.

Уходя от кочевников, Дружина внезапно откинулся всем телом в сторону и, свесившись с боку у скачущей лошади, удерживаясь за седло одной ногой, вытянул руки и точно выстрелил из пистолета. Одним рывком он поднялся в седло и стал уходить к оврагу.

Навыки лихой верховой езды табунщики постигали с детства, как ходить за сохой. Такова особенность России, где от жилья до жилья десять-двадцать верст – обыкновенное дело. А в Диком поле пятьдесят и сто верст от дыма до дыма считалось совсем недалече. На таких просторах хорошо чувствовать себя мог только хороший всадник на добром скакуне.

Рыдван влетел в овраг Долгий под углом и сразу растворился в кустах. Следом в чащу нырнул Дружина.

– Заряжай ружья! – крикнул Максим младшему и среднему сыну, толкая их на дно оврага. Сам он изготовился к решительной схватке. Сбоку стоял с вилами наперевес старший сын.

Один из ордынцев спешился и, прорубая путь среди зарослей, двинулся в глубь оврага. Он едва не остался без ног. Теснимый острой косой и вилами, попятился и побежал.

Ордынцы кружились в раздумье перед оврагом. Принять решение им помог выстрел со стороны. На помощь соседу пришли овражные люди, привлеченные пальбой в поле.

Кочевники повернули коней вспять.

Калачевы перевели дух. В этот час семье табунщика повезло. Отбились. Крутой овраг почудился райским местом. Хмель переплетал деревья, кустарники и образовал причудливые цветущие беседки.

Вскоре у края оврага показались младшие братья Калачевы с двумя заряженными ружьями. Третье ружье где-то выронили во время сумасшедшей скачки.

В поле вспыхнул стог сена. У другого копошились кочевники. Максим выстрелил из ружья. Взял другое и побежал в поле.

– Не выходить. Прикройте меня.

Пробежав полсотни шагов, Максим снова выстрелил и принялся перезаряжать ружье.

Шайка ордынцев снялась и неспешно пошла в степь.

Из буерака, отростка оврага Долгий, вышло с десяток бородатых мужиков. Семейство Максима Калачева направилось в их сторону. Обнялись и пошли вместе с овражными вдоль оврага.

В одном месте с откоса открылась деревенька в три избы. Пройди вдоль оврага десяток шагов, и скроется она за деревьями и кустами. На дне оврага кроме изб два крошечных огородика. Тут же корова и две лошади на привязи, где-то в зарослях гоготали гуси.

Еще одна похожая деревенька в две избы находилась в зтом овраге на расстоянии версты. Другого жилья в округе не было на сорок верст вокруг.

Посевы пшеницы овражные люди держали в стороне от деревни, по разные стороны от оврага…

Овражные люди – особый род переселенцев. Отрезанные от остального мира, они жили своей автономной жизнью. Главной их особенностью являлось то, что они не искали ни с кем никаких контактов и старались как можно дольше сохранить в тайне свое местонахождение.

Потомки вольнолюбивых хлебопашцев считали, что земля, вода и солнце даны Богом, а данное Богом никто не имеет права отнять у них. Их представления вступили в противоречие с интересами государства и с интересами знати, которую за служение государству почему-то награждали дарением деревень с крестьянами.

Они одинаково опасались и кочевников, и российских воинских команд, рыскавших в пограничье Дикого поля. Уходили на пустоши в самую глушь с одной лишь заплечной котомкой, без запасов одежды, почти без семян и оружия. Уходили под видом нищих бродяг и погорельцев, сирот, принимали вид блаженных, сказывались Иванами, не помнящими родства, лишь бы избежать возврата в крепостное состояние. Если у них не было особых примет, то воинские команды часто отпускали их или мобилизовывали на государственные работы, и становились они государственными крестьянами. Они и составляли большую часть самых скрытных переселенцев. Хотя были среди них в немалом количестве религиозные сектанты и встречались беглые каторжники.

Иваны, не помнящие родства, в это время Россию не продавали и, очевидно, немало сделали для ее укрепления в пустынных землях. Люди широкой кости и безоглядной отваги с одним дубьем отчанно сражались за свою жизнь, за свои вольные понятия. Вначале их было мало. Но первые помогали последующим, и постепенно на новых землях укреплялась новая общность людей, очень свободных духом, помыслами и действиями самостоятельных…

6

Другой отряд вторгшейся орды наткнулся на телегу с Вожей и садчиком Евлампием. Кочевники изменили направление движения и устремились к телеге.

Зверолов увидел их за полторы версты.

– Корсаки, – негромко, но так, что услышали попутчики, сказал Вожа. Так звероловы называли степную лисицу серо-рыжего меха. Знатные киргизы любили шить шапки из меха корсаков, за что и получили прозвище «корсаки».

Переселенцы из России дали киргизам и второе прозвище – «штаны». Пришедшие из Азии киргизы отличались от некоторых других степных кочевников огромными штанами. Отправляясь на охоту и в дальний поход, их всадники надевали штаны, доходившие до подмышек. В штаны заправляли всю верхнюю одежду, отчего штаны казались еще больше.

– Большой набег, – Вожа показал рукой на еще один отряд кочевников, двигавшийся в другом направлении, на значительном удалении, в двух часах пути: – Не было ветра да повеяло, не было гостей да понаехало.

Вожа направил телегу ближе к оврагу, но уходить в заросли не стал. Он вместе с Евлампием развязал ремни и вывел лошадь из оглобель. Лошадь поставил так, чтобы ветерок дул в лицо сбоку и относил пороховой дым, не застилал обзор.

Правая рука зверолова привычно пробежала по рукоятке пистолета, ножа, большой палец скользнул по патронташу, будто считал патроны. Зверолов велел садчику взять длинный посох и укрыться за повозкой. Ваську поручил держать клячу за узду и не высовываться из-за лошадиной груди. Сам он набросил на спину лошади попону и положил на нее ствол длинного ружья. Он широко расставил ноги и стал ждать скачущую шайку.