По законам Дикого поля

Евгений Бажанов

По законам Дикого поля

Роман-исследование о выживании русского народа в пустынях и дебрях

Корни Дикого поля

Книга Евгения Бажанова «По законам Дикого поля» не еще одна в густом чернушно-порнушном издательском потоке. Она стоит наособинку и от добротных произведений. О чем эта книга? В двух словах – о заселении Заволжья в начале восемнадцатого века. Тогда сюда, на Волгу, из центральных районов государства Российского, «с Дона и моря» текли переселенцы.

Книга – всего надводная часть айсберга трудов писателя. В невидимой, «подводной» остались сотни перелопаченных архивных материалов, этнографических работ, толковых словарей, исторических трудов, множество встреч со старожилами края.

Первопроходцы Дикого поля охотятся, пашут землю, воюют с кочевниками, пасут скот, радуются и страдают. Это сильные духом и телом люди. Для них слово чести крепче всяких договоров и печатей. (У них бы нам поучиться!)

На поле литературного полотна Евгений Бажанов живыми, сочными словами-красками рисует заволжские леса, полные птицы и зверя, степи, по которым бродят страшучие стада сайгаков, пасутся тарпаны. Будто сказку читаешь описание нереста волжской сельди-бешенки. Рыба идет такой стеной, что вода в Волге поднимается. Если в гущу рыбьих стай вталкивали ветку, она «не сразу падала»… Сомы выхватывали из рук у прачек белье…

Поневоле сравниваешь эту заволжскую землю и то, что от нее осталось. Кто мы есть? Люди, человеки, погубители первозданного, прекрасного в своей дикой красе мира. Нагородили на месте девственных лесов и полей каменные джунгли. И сами при этом утратили душевную устойчивость и здравый смысл земного бытия.

Книга заставляет остановиться и вглядеться в наши корни, которые прорастали там, в Диком поле. Нынешнему юному поколению, спаиваемому с горлышка пивной бутылки, книгу «По законам Дикого поля» родители и учителя должны «вживлять», как врачи вживляют «торпеды» завзятым алкоголикам. Может быть, восхищение и гордость за свою землю, своих прапрадедов породит в душах иммунитет против бацилл пивной «радости» бытия.

На это, думаю, крепко надеялся и сам автор, переиздавая «Дикое поле». Бог в помощь!

Сергей ЖИГАЛОВ,

член Союза писателей СССР, России.

Писатель Евгений Александрович Бажанов – один из наиболее самобытных и глубоких литераторов России, с узнаваемым и ни на кого не похожим почерком. В русскую литературу пришел художник со своими новаторскими темами и четко выраженной тягой к исследовательской работе.

Книга «По законам Дикого поля» являет читателю уникальный пример того, как историческая проза исследует не только образы, характеры, человеческие взаимоотношения, но и идет впереди официальной исторической науки. Перед нами «настоящая энциклопедия народного быта и народной культуры первопоселенцев Дикого поля», Сибири и разных «украин» нашего Отечества.

Более того, автором собрано и сохранено многое из обычной, но исчезающей культуры и традиций землепроходцев и разных групп переселенцев, что уже скрыто завесой времени и для обывателя, и для «кафедральных» историков. Это и не удивительно: Евгений Бажанов принадлежит к числу классиков российского краеведения, чьи многочисленные и глубокие книги востребованы и читаемы.

Первое издание «По законам Дикого поля» давно исчезло с прилавков магазинов. Думается, сия книга еще не однажды будет переиздаваться, ибо обаяние ее героев велико, а судьбы их волнуют сердца всех читателей, любящих Россию.

СЮНЬКОВ Г.К., член РСПЛХ.

СЕМЕНОВ В.В., член Союза писателей России.

ВОЛЬНАЯ СИРОТСКАЯ ДОРОГА

1

Полудюжина путников в крестьянских домотканых льняных рубахах и штанах, в лаптях, а кто и босый, шли на юго-восток по едва примятой тропинке под бездонным небом Дикого поля. Шли неспешно и безостановочно, старались не потерять почти нехоженую тропку, петляющую среди лесов и степных долов[1].

В небе и траве привычно звенели птахи и насекомые, знакомые с детства. Только дивились путники пышным зарослям высоких трав, где в колено, где в пояс, а где в рост человека, да еще особенной пугающей синеве неба.

Пятеро бородачей и мальчишка. Двигались молча, каждый думая о чем-то своем. Временами им попадались связанные пучки растущих трав. Былинки, заплетенные между собой, находились то сбоку от тропы, а то прямо на тропе, образуя петли, через которые мужики спотыкались и зряшно ругались. Предыдущие путники оставили последующим свои знаки, но недавние сходцы из центральных районов Великороссии, Малороссии и Белой Руси здешней сигнализации еще не знали.

Пучки трав предупреждали о возможной опасности, о близком роднике в лощине, о зимовье охотника… Такой была вначале знаменитая Сиротская дорога.

Впервые ее протоптали вдоль реки Сок, потом южнее в долине Самары, а несколько позже вдоль Большого Иргиза. У Иргиза Сиротская дорога со временем превратится в широкий тракт с десятком колей, наезженных телегами.

В двадцатых-тридцатых годах восемнадцатого века только незаметные тропы зверобоев, чаще называемых звероловами, и редких переселенцев-землепашцев проложены через Дикое поле. Междуречье Яика[2] и Волги оставалось пустынным местом, тревожимым воровскими шайками азиатских племен и беглых каторжников из коренной России и из Сибири.

Как ни приглядывались мужики, а появление летучего отряда из десятка кочевников оказалось неожиданным. Среди открытого степного дола укрыться негде. До леса верста, до кочевников две. От конного не уйти.

Вооруженные лишь посохами – дорожными палками, крестьяне оказались слишком легкой добычей для кочевых разбойников. Они так отчаянно отбивались, что все полегли.

В полон взяли одного мальчишку, бросившегося бежать. Он запутался в зарослях травы и чилиги[3]. Упал. Слезы отчаяния и бессилия наворачивались на его глаза. Довольные ордынцы гарцевали вокруг него на храпящих лошадях, возбужденные скачкой и запахом крови.

В это время на взгорке показался одинокий всадник. Войлочная шляпа, наброшенный на плечи епанч[4] и ружье в чехле, притороченном к седлу, выказывали в нем русского зверолова, каковые в Диком поле издавна промышляли зверя и птицу. Он увидел кочевых калмыков в характерных шапках и догадался о случившемся.

Весной кочевые орды приходили в движение. Появлялись и в здешних краях. Кровавые стычки летом в Заволжье совсем не редкость.

Зверолов вынул из чехла ружье, но передумал. Его конь, мягко ступая по дернине, развернулся и неслышно унес всадника за холм.

Ближе к вечеру ордынцы спешились у реки на бугре, где ветерок сдувал мошку и откуда хорошо видны окрестности. Мальчишку со спутанными за спиной руками посадили в центре.

Один из кочевников, коренастый, с уверенными движениями, отдалился на сотню шагов в сторону куртины низкорослой степной вишни. И тут среди мирной равнины произошло невероятное. Словно из-под земли со ржанием встал вороной конь. Незнакомец, мгновением раньше вскочивший на ноги, бесшумно метнул аркан, плетенный из конского волоса.

Охваченного петлей ордынца зверолов свалил с ног, вскочил на коня и поволок пленника вскачь к реке.

К стоянке кочевников никто не приближался, в пути никто не виделся, и появление всадника на вороном коне стало громом среди ясного неба. Видевшие разинули рты. Зверолов предвосхитил их помыслы и ждал в том месте, которое могло им приглянуться.

Ордынцы быстро пришли в себя, повскакивали на коней и пустились в погоню.

У самых камышей зверолов подтянул оглушенного кочевника на аркане, поднял и забросил на коня. Он повел коня под уздцы через топкие прибрежные заросли к реке. Следом кочевники раздвигали непроглядную зелено-коричневую стену камыша и осоки.

Зверолов вышел к броду и был уже близок к противоположному берегу реки, шириной в двадцать саженей[5], когда к реке пробился самый быстрый из преследователей.

Меткой стрелой ордынец поразил коня. Несчастное животное судорожно вздрагивало, спотыкалось, окрашивая воду в красный цвет.

Зверолов подхватил пленника на плечо и, придерживая как щит на спине, выбрался на берег. Он залег на высоком обрывистом берегу за древесным стволом, пригнанным весенним паводком. Проверил ружье, которое во время переправы бережно нес на весу перед собой.

Зверолов прицелился в переднего всадника, находившегося уже на середине реки. Пороховой дым после его выстрела окутал нагорный берег реки. Лошадь под ордынцем пала. Всадник барахтался в воде.

Второй выстрел поразил коня под другим ордынцем. Еще один неумелый купальщик отчаянно мутузил воду, сражаясь с незнакомой стихией.

Великолепные наездники, степные кочевники зачастую совсем не умели плавать и побаивались воды. Один из них, не нащупав ногами узкого брода, ушел под воду. Второй с трудом выбрался на берег и уполз в камыши.

Третий выстрел поразил голову коня, стоявшего среди высоких камышей, едва видимого. Стрелок уже просчитал последующие события. Ему нужен живой мальчишка…

Четвертый выстрел произведен почти наугад, по шевелившемуся камышу. В ответ раздалось предсмертное конское ржанье.

Зверолов видел, что двое ордынцев в стороне тщетно пытаются нащупать брод и выйти к нему за спину. Он оставался спокоен и сосредоточен.

Внезапно зверолов перевел пленного ордынца из лежачего положения в сидячее и крикнул чуть охрипшим простуженным голосом:

– Мен! Делаю мен. Мне мальчишка, вам батыр. Вам батыр, мне мальчишка. Мен!

Из камышей пустили стрелу, которая мягко ткнулась в землю на значительном удалении.

– У вас осталось шесть лошадей на восьмерых и еще батыр. До кочевья далеко. Зачем вам пленник, обуза?

В ответ с луговой стороны прилетела и ткнулась в берег еще одна стрела, но уже значительно ближе.

Зверолов рассердился, вынул нож с широким лезвием и взял его рукой за лезвие. Он отмерил большим пальцем свободную часть острия, показал ордынцу и воткнул ему пониже спины.

Ордынец вскрикнул и разразился злой отрывистой бранью. Возня в камышах затихла.

– Мальчишку мне, батыр вам. Мальчишки мало, батыр много. Зверолову раб без надобности. Мен или батыру секим башка.

Зверолов опустил большой палец и освободил на лезвии острие длиной в вершок[6], показал ордынцу. Но в этом время из камышей вытолкнули перепуганного мальчишку с веревкой на ноге.

Зверолов обрезал путы на ногах ордынца, при этом оставил связанными руки и пустил его к противоположному берегу. Он держал ордынца на прицеле во время одновременного перехода брода обоими пленниками до тех пор, пока мальчишка не выбрался на берег по скользкому обрыву.

– Как тебя зовут? – спросил зверолов.

– Васек.

– В поле твои родичи остались?

– Нет, – Васек отрицательно качнул головой. – Сходцы из Московской губернии и малоросс. Порожние земли искали. Они меня жалели. Мои-то в холерный год померли.

Зверолов о чем-то задумался, вспомнил старинную песню:

«Как у пташки два гнезда,

У волчицы дети,

У меня, сироты,

Родных нет на свете…»

Судя по всему мальчишка охотничьего дела не знал и был бы обузой, но зверолов неожиданно для паренька сказал:

– Когда-то и мне пришлось так бедовать. Хочешь со мной странствовать? Тогда в путь-дорогу.

2

С утренней зорькой семья вольного поселенца, табунщика[7] Максима Калачева пробудилась.

Выйдя во двор, Максим поежился на свежем утреннем ветерке и точно сбросил остатки короткого летнего сна. Первые золотистые лучи занимающегося дня вызвали легкую полуулыбку на бородатом угрюмом лице. День начинался мирно, и казалось, ничто не потревожит покой безоблачного простора.

Привычным хозяйским взором Максим окинул двор. Перед избой небольшой амбар, сложенный из известкового дикого камня, за избой деревянная банька и высокий сеновал, сбоку хлев для четырех дойных коров и клеть для свиньи. У избы, напротив крыльца, еще недостроенная погребица над готовым погребом. Все на месте, все в порядке.

Максим обустраивался в Диком поле основательно. Три взрослых сына – главные помощники. В семье еще две дочери на выданье да младшая – общая любимица, похожая на цветок, который трогательно обозначился, но еще не распустился.

В амбаре имелся хлеб прошлого урожая. Во дворе полно скотины: коровы, свинья, важно вышагивающий огненно-красный петух, копошащиеся куры. В степи овцы и кони. На зов с луга прибегал прирученный сайгачонок. Уже привычно смотрелся выводок длинноногих дроф. Парни шутки ради подобрали в поле яйца самых крупных полевых птиц и подложили в гнездо курицы. Получилась забава для всей семьи.

Весной перепало несколько дождей, и безоглядная зеленая степь сулила добрые корма на длинную зиму. А если скотина сыта, то и человек в достатке.

Издалека ветерок принес конский топот и ржание. Где-то в дальних лугах у табунщика паслись на приволье несколько косяков одичавших лошадей. Там же бродило стадо коров и овец. Что еще нужно свободному человеку?

В здешних краях поселенцы держали скотину под открытым небом. Кое-кто на калде – загоне, огороженном длинными жердями, привязанными к вкопанным столбам. Сюда на зиму, а иногда и летом на ночь, если шалили медведь или волки, загоняли овец и рогатый скот. Многие поселенцы и пастухи и коров держали без ограды. А кони вообще привязи не знали. Даже зимой паслись в степи, добывая корм, сухие мерзлые былинки копытами из-под снега. Их если и подкармливали сеном, то только в самые лютые морозы и гололедицу.

На возвышенных местах сильный порывистый степной ветер оставлял мало снега, но до очередного взгорка приходилось преодолевать пространство по колено в снегу. От студеных морозов и ветров лошади в поле покрывались густой длинной шерстью. Небольшие ростом, они по резвости и выносливости не имели равных. Суровая природа делала свой отбор.

Сеновалы в Диком поле строили единицы, чаще выходцы из северных сырых областей; по привычке. Сено свозили к избам и складывали в огромные стога. Некоторые сена вообще не косили, полагаясь целиком на природу. В первородной степи после морозов много высокого сухого травостоя. Но в таком случае падеж скота становился высоким. Потому большинство поселян сена для скотинки подкашивали.

Первые русские переселенцы Дикого поля являлись не столько посевщиками, хлебопашцами, а больше пастухами. По старому понятию – хлеб всему голова, и они сеяли пшеницу и другие культуры, но не в промышленных объемах, а только для себя. Главная промышленность русского крестьянина – хлебопашество – в Заволжье долго не развивалась из-за отрезанности от обжитого мира. Зерно просто некуда девать.

Переселенцы могли сбывать излишки зерна в меновой торговле только казакам на Яике. В семнадцатом-восемнадцатом веках яицкие казаки, потомки волжских повольников-бунтарей, пашни почти не пахали, хлеба не сеяли, только огороды держали. Казаки вели непрерывную войну – оборону от многочисленных кочевых орд – и промышляли красную рыбу – белугу, осетра, севрюгу… Заготавливали множество икры, коптили балыки, на волжский манер. Кочевники воды побаивались, рыбу не ловили, не ели. Конкурентов у казаков не имелось. Зато рыбы в Яике водилось столь же изобильно, как в Волге-матушке.

Привозили переселенцы соленую икру с Яика возами. В степи, вдали от больших рек, можно видеть, как поселянин на толстый ломоть пшеничного хлеба намазывал такой же толстый слой черной икры и, подкрепившись, правил коня в степь к табуну лошадей. Сазаньей икрой кормили дворовую птицу – гусей, уток, кур.

Озера Дикого поля и реки, впадавшие в Волгу, кишели рыбой частиковых пород: сом, сазан, жерех, щука, судак… Рыбу били палками на отмелях, ловили штанами и рубахами с завязанными штанинами и рукавами. Момент – и рыба на столе. Ловили сетями и множеством хитроумных приспособлений. Но в притоки из Волги икряная красная рыба высоко не поднималась. Оттого избалованные изобилием природных даров переселенцы везли икру с Яика. На Яик везли хлеб, мед, товары быта, а с Яика рыбу…

Жили переселенцы преимущественно пастушеством, скотоводством. Пастушество стало главным делом переселенцев Дикого поля на протяжении полутора веков. Пока Россия не встала на Волге твердой ногой, сеять хлеб к тому же было опасно – спелую ниву кочевники могли поджечь, могли потравить конями. Поле уберечь труднее, чем подвижное стадо.

За полтора столетия у здешних русичей выработалось особое уважительное отношение к пастухам. В Диком поле пастух гораздо больше чем просто работник. Кормильцы и воины, отражающие наскоки кочевников, первооткрыватели новых пастбищ, сенокосов, а еще охотники, кузнецы и врачеватели всякой живности и, конечно, поэты Поля, сложившие много песен. Они обустроили первые селенья и поставили на пустынной дороге с Волги на Яик первые постоялые дворы, называемые уметами. Они терпели зной и мошку летом. А зимой отыскивали малоснежные места для скота, охраняли от волчьих зубов и покраж кочевников. Легко одетые привычно сносили холод и голод. Случалось спали в снегу.

С них начинала развиваться первейшая российская скотоводческая промышленность, конезаводы, салотопенные заводы, самое большое в мире производство сала от курдючных овец.

Овечьих пастухов в поле звали малоросским словом чабан. Овец они гнали криками – чаба! чаба!

А чаще всего здешних пастухов называли табунщиками. Это название прижилось к пастухам в большей мере в безлесых районах Дикого поля, где гуляли большие табуны лошадей. С ростом земледелия и перевозок в пустынных местах лошадей требовалось все больше. Табунщики поставляли наилучших, самых выносливых и неприхотливых, хорошо объезженных скакунов. Покупателям перегоняли лошадей за сотни верст.

Предания о лихих наездниках, не расставшихся с оружием, передавались от отца к сыну и служили примером для новых поколений. Табунщики не носили шпор и в отличие от казаков даже плетью пользовались редко. Они сливались с конем в единое целое, столь вышколены и великолепны их скакуны.

Трудами звероловов-промышленников, пастухов и табунщиков начинала создаваться крупнейшая хлебная житница России.

В бочке возле колодца Максим зачерпнул пригоршню воды, умыл почернелое от загара лицо. Он припомнил недавнюю встречу с пегим жеребцом-красавцем. Одичавшая животина подпустила хозяина не ближе чем на тридцать саженей. Легконогий жеребец развернулся и пошел… а за ним весь косяк, кобылицы с жеребятами.

Время объездки еще не пришло. Максим чему-то одобрительно улыбнулся. Всему свой срок. Табунщики были отличными наездниками, с детства учились объезжать лошадей. Только рожденные в седле кочевники могли состязаться с ними в верховой езде.

Во двор вышли сыновья Максима, такие же плечистые и темноволосые, как и он. За ними показалась жена и одна из дочерей с берестяными подойниками[8]. Мать семейства Прасковья имела волосы цвета спелого ковыля – бело-матовые. И дочери все как одна пошли в мать. Особенно выгодно волосы оттеняли загорелые лица дочерей.

Но вот коровы подоены, напоены, выпущены во двор…

В избе в красном углу под иконой накрыт стол. Вся семья в сборе. Только нет младшей Матрены, по-домашнему – Моти.

– Девки после завтрака на прополку льна, – определил Максим. – Мужики с матерью на сенокос. И Мотю возьмем. Во время косьбы хорошо спивает, сил придает. Возьмем? Да где она? Спит как филин на заре.

– Нету ее, – ответила старшая сестра.

– Вчера странники сказывали, опять басурмане в набег идут, – сказала Прасковья. – Схорониться след. Кабы беды не учинили.

– На Яике казаки их перешибут, – был уверен Максим. – И у нас не пустые руки. Отобьемся в случае чего.

Увидев на лице жены несогласие, Максим угрюмо сказал:

– Травы перезреют для косьбы. Зимой без кормов намаемся. Сама знаешь. Где Мотя? Матрена!

– Нету ее, – повторила старшая сестра. – Еще в потемках ушла к овражным родникам собирать лечебные травы. По росе ходит.

– Вся в отца бесшабашная, – проворчала мать. – Ладно бы парень, а то девка.

– Едем без нее, – решил Максим.

Ожидая старших, сыновья Максима устроили во дворе шуточную потасовку, только били не кулаками, а ладонями. Старший, Дружина, и меньшой, Семен, достали кистени – древнее изобретение русских воинов; на деревянной короткой ручке сыромятный ремень с железной пулькой на конце. Умело раскрученная пулька описывала круги и восьмерки со страшной скоростью. Ее удар в голову смертелен. Увлекшись, бойцы пригибались, перекатывались на спине, не давая пуле опуститься. Опасная забава.

Вышедший отец строго сказал:

– В поле накувыркаетесь.

Выехали со двора. Максим с Прасковьей на рыдване[9]. Трое сыновей верхами. На пятерых три ружья да еще у старшего сына за кушак заткнут кремневый пистолет, на казачий манер. В рыдване косы, грабли, и вилы, и кожаный мешок с водой.

3

В светлых предрассветных сумерках сборщица трав срезала стебли длинным охотничьим ножом, выкапывала нужные коренья и тихонько напевала.

К восходу солнца Мотя собрала целую корзину растений. На любом бугре, в любом овражке сборщица отличала и могла отыскать две сотни разных трав. Но иные попадались тут и там, а другие встречались редко. Пора собираться домой. Но азарт охотника переселил. Редкие травы в нужной поре спелости в этот день, казалось, сами шли в руки.

Девушка шла и пела то веселые песни, то что-то задумчивое и даже грустное. Раздвигала никем не топтанные травы. С восходом солнца раскрылось множество цветов и степь полыхнула обилием красок… к чему нельзя привыкнуть.

Степи Среднего Поволжья, в отличие от засушливых южных степеней, цвели и благоухали все лето. Вначале цвели одни цветы, потом приходила пора других. Отцветали эти, а степь опять нарядная, только цвет другой. На смену желтому цвету приходили белый и розовый. А то зацветал цикорий, по-местному петровы батоги, и степь источала нежно-голубое сияние. И так до глубокой осени.

Степь пестра и неоднородна. В этом углу пушится розовый клевер, а в тридцати саженях стеной торчат фиолетовые головки дикого чеснока. Далее белый ковер улыбчивой ромашки и тысячелистника, а с другого бока плоского невысокого холма царство девясила и зверобоя. А дальше опять смешение всех цветов и красок. Даже после цветения некоторые травы оживляли степь. Летом и ближе к осени ветер перекатывал причудливые скатыши невесомого белого ковыля к оврагам и камышовым озерам.

Степи в бассейне рек Сок, Самара и далее почти до Большого Иргиза перемежались лесами и рощами, множеством ручьев, речек, озер и оврагов. В каждом месте – на каменистом холме и топкой луговине, на опушке леса и на заросшем песчаном бархане – встречалось преобладание своей травы. Сотни видов. Названия и свойства их крестьянские дети знали сызмальства. У каких коренья и стебли можно есть, а какими можно лечиться. Среди домашних лекарей встречались особо знающие, способные почувствовать траву. Слава о них бежала далеко…

Мотя сняла платок, завязанный на затылке, стала складывать туда пучки трав. Каждый пучок заплетен, перевязан былинкой, не рассыпался и не смешивался с другими.

Солнце на горизонте поднялось из предрассветной дымки. Красный диск стал ослепительно желтым. Степь, ограниченная лесом и далекими холмами, по-местному – дол, осветилась ярким светом. Мириады полевых цветов раскрылись и повернулись в сторону светила. Второе утреннее пробуждение дола сияло не только многоцветьем трав, но и жемчужными блестками росы.

Мотя в восторге закружилась юлой на месте. Потом резко остановилась и срифмовала переполнявшие ее чувства:

«Как хочется в поле, широкое поле,

Где даль голубая видна

И шествует, сыплет цветами

Девица весна…»

Мотя опять восторженно закружилась на месте.

– Уж лето, а все как весна.

Молодица широким гладящим взмахом провела ладонью по цветущему полю, словно по игривому и непредсказуемому котенку, который и мурлычет, и ластится, а порой царапает и плачет. Она и сама походила на дерзкого и игривого котенка.

За ближайшим колком Мотя услышала беспокойный лошадиный храп. Должно насторожиться. Только землепроходцев и первых переселенцев неизвестность не пугала, манила, притом иногда открывалась им, иногда обжигала. Такова их природа.

Обогнув дубровый колок[10], Мотя увидела по-своему трагичную и одновременно знакомую, можно сказать бытовую картину Дикого поля. Три матерых волка настигли косяк лошадей. Один из косяков, что принадлежал семье Калачевых.

В табунке имелись молочные жеребята, и лошади не хотели рисковать, уходить от своих врагов галопом. Дюжина лошадей выстроилась кругом, в центре которого сбились испуганные жеребята.

Волки старались напугать лошадей, заставить выйти из каре, растащить их. Жеребята часто вздрагивали, пронзительно ржали. Лошади головами теснили жеребят в круг, а крутыми крупами повернулись во внешнюю сторону. Они резко взбрыкивали при приближении волков. Две пары твердокаменных копыт били в сторону волков, и те откатывались, не решаясь напасть.

Пегий жеребец-красавец носился вокруг табуна, отгоняя волков. Без него лошади перепугались бы и разбежались, став жертвами острых зубов.

Разъяренный жеребец, сильный, не знавший узды зверь, с налитыми кровью глазами, с поднятой гривой и хвостом, бросался на волков, целясь ударить передним копытом. Удар его копыта страшен. Если один из ударов достигал цели, то дальше волчья шкура бывала буквально вбита в землю тяжелыми острыми копытами.

Волки, опытные охотники, разделили роли между собой. Один бросался на жеребца и отвлекал его. Два других лежали на земле и ждали, когда жеребец, увлекшись борьбой с волчьим вожаком, отдалится от косяка. Но тот возвращался и обскакивал косяк по кругу.

Вопрос жизни и смерти мог решиться в любое неуловимое мгновение. Мотя стояла ни жива ни мертва. Она знала первозданную природу… Один из неписанных законов Дикого поля гласил: в Диком поле выживает не самый хитрый и даже не самый сильный, а самый выносливый и самый быстрый.

Наконец волки утомились и решили поискать более легкую добычу. Не спеша затрусили прочь.

Мотя радостно вскрикнула. Волки на мгновение застыли, повернули морды в сторону человека и потрусили дальше.

Жеребец исторгнул победное ржание, отвернул в сторону и с поднятой гривой легко и горделиво пробежался вокруг своего косяка.

Мотя рискованно пошла к жеребцу с кусочком хлеба в протянутой руке. Жеребец яростно покосился на нее большим налитым кровью глазом. В такие минуты он опасен и для человека. Но и он устал. Его бока вздымались часто и загнанно. И все же жеребец знал, что в этой степи самый сильный в небе орел, а самым сильным на земле сегодня стал он.

Пегий жеребец еще раз обежал косяк лошадей и только после этого шагом подошел к девушке. Запах печеного хлеба… – и наследственная память одомашенных предков преодолели настороженность.

Мотя видела, как пульсирует кровь в венах на конской шее. Она испытывала тревожное чувство опасности и одновременно восторгалась красотой благородного зверя.

Ухватив губами ломтик хлеба на ладони, жеребец вскинул голову и пошел в степь, за ним вскачь двинулся весь косяк.

4

Лошадь, запряженная в рыдван, по утреннему холодку шла резво. Легкий взмах вожжами – и лошадка с шага переходила в бег. Временами лошадь замедляла ход, шла широким шагом и снова пускалась рысцой.

Безбрежная равнина. Дорога, чуть примятое степное разнотравье, шла в сорока саженях вдоль глубокого оврага, прозванного Долгим. Из оврага местами торчали верхушки наиболее высоких деревьев. Слева от оврага луговая степь, справа колосилось небольшое пшеничное поле. Лишь вдалеке темнел лес.

Глазу на открытой равнине совсем не скучно. Испуганный лошадиным топотом и позвякиванием колокольчика на дуге, перебежал дорогу волк. Потревоженный желтоголовый черный орел, расклевывавший издохшего лося, тяжело поднялся в воздух. Младший из сыновей Максима не удержался и пустил коня вскачь, размахивая кистенем. Пресытившийся орел тяжелыми взмахами огромных крыльев медленно набирал высоту и едва ушел от азартного всадника.

По полю привычно сновали большие бегающие птицы – дрофы и стрепеты. У своих нор посвистывали суслики. В падине[11] у озерка кормились дикие утки, журавли и причудливые носатые пеликаны.

Максим едва приметно улыбался мирной степной идиллии. Однако мать семейства одолевали предчувствия и нарастающая тревога.

– Что-то боязно за девонек, – обратилась она к мужу. – Одни остались. Как бы вороги лихие чего не учинили, Максим.

– Ворочаться с дороги будем? – Максим быстро обернулся и спросил так резко и зло, что Прасковья больше не посмела говорить о своем беспокойстве.

– Чего уж так взвился?

Совсем не зря сжималось материнское сердце. В первой трети восемнадцатого века за Волгой неспокойно. Даже под Самарой шалили кочевники.

Тысячи лет кочевые азиатские племена жили по своим обычаям, когда один народ истреблял другой. Даже один род истреблял другой род того же племени. Истребляли за пастбища, за стадо скота, за худого барашка, по кровной мести, ради невольников, которых у них охотно покупали более развитые феодалы в Средней Азии, в Турции, в Крыму…

Угон чужого скота у кочевников и вовсе не считался разбоем, а почитался молодечеством.

Многие тюркские племена в тринадцатом веке вынужденно попали под власть жестоких монголов. Вместе с ними они покорили полмира и вторглись в пределы русских княжеств. Полтора столетия горела и страдала Русь.

Князья призывали татаро-монгол для борьбы друг с другом и для подавления выступлений крестьян, оказавшихся под двойным гнетом. Не могли князья защитить крестьян и от стихийных воровских набегов орды. Беспросветная нужда дала первый толчок к уходу в Дикое поле.