Твербуль, или Логово вымысла

      Стены обиты деревянными панелями, крытыми синтетическим лаком. Мерный ход деревянных плоскостей разрежен встроенными в стены стеклянными этажерками. На них в качестве интеллектуальных фетишей - книги преподавателей и знаменитых выпускников. Понизу вдоль стен еще ряд небольших застекленных витрин. Здесь опять разложены книги, так сказать итоги творческой работы студентов. Доказательства того, что писатели не только дурно выступают по телевизору и участвуют в заседаниях, но и что-то пишут.
      Во всю длину зала, по обеим его сторонам, два панно со всей атрибутикой сочного социализма, собирающегося шагнуть в рукотворное завтра, и сопутствующей ему литературы. В наличии алые знамена, солнце, масонские символы и, как сеятель, идущий навстречу бессмертию, - Максим Горький. Куда без него? Поверху этих немеркнущих художеств собраны еще и великие афоризмы, которые надо бы каждому переписать и запомнить на всю жизнь:
      "Самый верный признак истины - это простота и ясность". Л.Толстой.
      "Поэт - эхо мира, а не только няня своей души". М.Горький
      "Прекрасное есть жизнь". Н.Чернышевский
      Второй Горький - в виде гипсового бюста на специальной консоли, прикрепленной к стене, противоположной окнам. Консоль и бюст выдвинуты навстречу входящим, как ростра древнего корабля. Традиционно народный, пролетарский и безусловно русский писатель. Он плывет вперед, словно сирена или усатый морской бог, окруженный интеллектуальным излишеством. Чтобы бюст как-то оживить и приблизить к современной жизни, студентки из года в год аккуратно мажут усы и губы гипсовому классику помадой. Видимо, это какой-то художественный атавизм, тенденция, идущая еще из античности и средних веков с их привычкой раскрашивать скульптуру.
      На всем пространстве зала расставлены парты-столы, изготовленные по моде шестидесятых годов двадцатого века из древесностружечной плиты, покрытой эпоксидной смолой. Не самый экологически безопасный материал, но роскошный, хотя и не очень дорогой. В учебные дни здесь целым курсом рассаживаются студенты, и кто-нибудь из профессоров, звезд Литинститута - Владислав Пронин или Инна Гвоздева - внушают им нечто духоподъемное. Во время защит за партами устраиваются товарищи выпускников, пришедшие поболеть, иногда родители или знакомые. На задних партах лежат букеты цветов.
      Параллельно местам для зрителей вдоль трех фасадных окон тянется еще один ряд столов, составленных торцами. Стулья за ними обычно занимает государственная комиссия. Ареопаг. Благостные, знакомые по телепередачам и портретам на книжках лица, седины, взвешенные речи, вибрирующие голоса. Здесь же, во втором ряду, оппоненты, которыми обычно становятся преподаватели института. Замечательное занятие наблюдать за ногами членов комиссии. Занятная возникает картина, особенно когда в президиуме нет единомыслия и кто-нибудь из педагогов, нервничая за своего студента, сучит ножками или дергает туда-сюда носками ботинок...
      Описание написано, фон - создан. Как раз к тому времени бритый наголо, в дорогих джинсах, с художественными заплатками и специально протертыми дырами парень начинает читать свои стихи. Через дыры на ляжках отсвечивало сытое московское тело.
      - Стихотворение "Нетютчев", - громко объявил парень и выразительным жестом простер руку.
       Я не Тютчев, я чуть чутче.
      Еще не успела прозвучать первая строка, рокот восторга прошелся по залу. Какая аллитерация, какая звукопись! Но дальше было еще энергичнее. Бойкий москвич немедленно поставил на место двух поэтических идолов!
       Чуть возвышенней, чем Фет.
      Уже привыкший к лакомству, зал затих, приготовившись получить новую порцию откровения. Две следующие строки были безукоризненны:
       Люди морщатся от чуши -
       Разве это не эффект?
      Поэт выражал мнение современной поэтической общественности, которая по преимуществу устраивает фестивали в метро и пользуется финансовой поддержкой московского правительства. В институте, конечно, далеко не все такие, многие занимаются и традиционной поэзией смысла. Каков парень! Его хоть сейчас назначай директором департамента. Как чувствует время и конъюнктуру! Как сильна в нем лирическая струя иронической самокритики:
       Поэтически рассеян,
       Повторяю чей-то штамп.
       Голосистей, чем Есенин!
       Мудреней, чем Мандельштам!
      Накал в стихе и в зале возрастал. Поэт, действительно, выразитель времени. Именно он дает поэтические формулы культуры и жизни. Чешет прямо и конкретно. Невольно начинаешь думать, что именно поэт устанавливает литературную иерархию. Просто второй Иртеньев!
       Ну, а Лермонтов, Некрасов...
       Только, братцы, без обид:
       Я читал их. Все не в кассу.
       Я! И Пушкин,
       может быть.
      Все происходило довольно обычно. Беспокоило меня только то, что в президиуме сегодня сидело три или четыре дамы. Защита могла усложниться при таком обилии решающих дело женщин, которые, по словам Пушкина, всегда составляют один народ, одну секту. Ох, и достанется голубушке.
      Увлеченное восприятие молодой поэзией совершенно не мешало мне наблюдать за залом. Я даже увидела своего Саню, который открыл дверь и осторожно, на цыпочках шел по старым половицам, чтобы сесть возле меня. Что-то глазки у него мутноватое. Но в этом полупустом зале, я чувствовала, что-то стремительно менялось. Я уже знала что - гости на защиту пожаловали. Многовато, правда. На свободных местах, которые зияли между внимающими старшим товарищам студентами и другими болельщиками, вдруг, словно тени от папиросного дыма, стали появляться некие фигуры. Что значит "некие", я понимала какие. При этом я абсолютно была уверена, что кроме меня этих возникающих из небытия литературных деятелей былого никто не видит. И, конечно, не видит рассевшийся предо всеми наш замечательный президиум. При этом я еще подумала, что жалко сегодня отсутствует обычный председательствующий в комиссии Андрей Михайлович Турков. Он бы этому эстетезированному хлопцу дал бы, как говорится, мешалкой по предмету. Турков сам старейший выпускник Лита, вот он мог бы еще тоже разглядеть извивы и кольца папиросный дым. Этот бы догадался...
      Полноватая, похожая на крупную черную овцу дама, сидящая во главе стола, конечно, подобного сделать не сумела. На лице ее было разлито интеллектуальное блаженство. Но из зала, по крайней мере, с моего места, эти экстатические призраки и бледные тени были очень хорошо заметны. И опять я, как много раз какой-нибудь культурный человек до меня, вынуждена была воскликнуть: "Ба, знакомые все лица!" Сегодня только встречались! Время у нас в литературе такое - время центона, цитат!
      Некоторых из туманных пришельцев я сразу распознала. Опять явился Владимир Германович Лидин, побратим Гоголя. Этот вряд ли из моих помощников и защитников. Ничуть не изменился, курилка, по сравнению с той фотографией, которую любой студент мог видеть в коридоре на втором этаже. Его, бедного, читатели совсем забыли, значит, пошел в общественники, ходит по заседаниям. Теперь, как болельщик неизвестно за что, тут трепещет. Блаженный старичок, дворянин, партийный. Интересно, как он в щекотливой ситуации себя поведет?
      После явления Лидина, словно переводные детские картинки, стали являться тени иных известных и никому не известных писатели. В своей неживой бесплотности, словно приклеенные к стенам зала, они обрисовывались позади живых, сидящих за партами и столами, роились возле гипсовой головы Горького, укрепленной на массивной консоли. Все эти неживые деятели, как я понимала, преподавали когда-то в институте. Ах, время, время! Преподавали, учили, указывали, решали судьбы, властвовали, а теперь превратились в мнимость! Ой, не их я ждала!
      Возникло еще одно чудесное явление, впрочем, уже знакомое. Когда я переводила свой удивленный взгляд с одной тени на другую, то будто какой-то добрый ангел, как и прежде, в подвале, на ухо шептал мне некоторые характеристики. Я тут точно определила, что этот ангел не был Евгенией Александровной Табачковой. Эта солидная дама давно возглавляет отдел кадров, это был не ее голос. Мне ли ее не знать, женщина она не только прекрасная, но еще и водительница литинститутской собаки Музы. Не станет подлинная и истинная собачница на кого-нибудь кляузничить. Собака в наше время - это почти залог добропорядочности. Вероятно, в подобных случаях возникал своеобразный полтергейст. Может быть, даже сам дух КГБ, как известно, по должности тесно связанный с кадрами, архивами, шептал внутренним голосом. Передо мною будто разворачивался документальный фильм с дикторским текстом в духе 50-х годов. Первые кадры фильма были просто обнадеживающими. Какая для исследователя немыслимая удача!
      Сначала вроде мелькнул забытый классик-природовед Георгий Паустовский. Чего пришел: про рыбалку и пейзажи у меня в дипломе ничего такого нет. Перед Паустовским, сразу сообщил вежливый внутренний голос, даже Марлен Дитрих на колени становилась, когда в Россию приезжала. Имели - не ценили. Все о природе писал, продолжал комментарий внутренний голос, стерегся, лишнего не говорил, но жил, как классик, в Высотном здании на Котельнической набережной. Тайно диссидентствующий: именно он вдохновлял и редактировал знаменитые "Тарсуские страницы", вызвавшие идеологический скандал. Классик, как и положено, остался в стороне. Но разве не интересно на него посмотреть? Сумел, кстати, воспитать двух известных советских писателей: Юрия Бондарева и Григория Бакланова. Одного поумнее - Бакланова, потому что тот очень быстро во время перестройки прошмыгнул в нужный лагерь, другого поглупее - потому что Бондарев так и остался при своих гражданских и военных убеждениях. Оба в армии были артиллеристами. Один наводил, а другой - стрелял. Бакланов тоже в свое время в Лите преподавал. Хорошо, конечно, что оба со своим учителем не пришли - еще оба, к счастью, живые.
      Потом обозначились легким пунктирным свечением детский писатель Лев Кассиль и гражданский поэт Михаил Светлов. У Кассиля учился брат Раисы Максимовны Горбачовой Женя Титаренко. Для всеобщего назидания, что ли, явились? Мемориальные доски обоим - и Кассилю и Светлову - установлены в центре Москвы. Первым прославился Кассиль - любимым романом советского юношества. Роман о футболе, "Вратарь республики". По роману был даже снят кинофильм, в котором сверкала неотразимая улыбка кумира советского экрана Сергея Столярова. Второй писатель - знаменит ныне забытым стихотворением "Гренада". Романтическое восприятие революционной действительности было тесно спаяно с социальным заказом. Как радио в старые времена ни включишь, все - "Гренада, Гренада, Гренада моя". По национальности оба были евреями, об обоих хорошо отзывались их современники. Светлов был еще и великим бражником и острословом.
      Как многое, тут подумала я, значат в литературе тусовка и застольные разговоры! Может быть, там делается слава? Есть же у нас писатели без книг и вообще без произведений! Мемориальные доски у Светлова и Кассиля стоят, а настоящей, прочной, живой литературной славы уже нет. Слишком оба были активные, слишком хорошо понимали, что такое социальный заказ. Сейчас скучают без публики, читателя и успеха, поэтому притащились. Через кого же, также думала я, просочилось, что я кое-кого позвала на подмогу? Вот Платонов, просто житель Литературного двора, а никакой не преподаватель Литинститута, никогда и не помышлявший, чтобы вести сановное застолье в ресторане Дома литераторов, блистать, сыпать каламбурами и экспромтами. Не руководил никакими писательскими секциями и никуда не избирался, был современником этих двух блестящих людей, а вдруг оказался на вершине мировой славы, как, впрочем, и Булгаков. А вот эти два, обильно публиковавшиеся при жизни и имевшие огромную прессу писателя - этой славы не получили. Почему же обошла их память? Почему так отомстило время? Может быть, кто-то держит баланс между настоящим и прошлым?
      Появились тут же и многие другие. Эти, возникшие из небытия тени, между тем пугая своей развязностью, которая нынче зовется раскрепощенностью, свободно двигались по залу, рассаживались между живыми участниками собрания. Одна из этих весьма благообразных туманностей, по виду совсем немолодой мужчина, даже пыталась устроиться в президиум, нагло втиснувшись между сегодняшним преподавателем с недовольным лицом и самоуверенной дамой. Однако другая боевая тень женского пола резко осадила втирушу: "Валерий Яковлевич, на место, здесь садиться покойнику просто неприлично!"
      Внутренний голос с неизменной готовностью, не ожидая моего вопроса, по-пионерски доложил: "Известный в советское время литературовед, младший современник Горького Кирпотин. Заведовал в институте кафедрой. Всегда хвастался тем, что выступал на 1-м учредительном съезде Союза писателей. Есть точка зрения, что понятие "соцреализма" придумал именно он. Возможно, он сам об этом распустил слух".
      В этот момент невольно я подумала, было бы хорошо, если бы этот господин придумал что-нибудь другое. Но внутренний голос не успокаивался. Оказывается, позже, уже после войны, этот ученый выбрал себе другое направление. Он стал разрабатывать наследие Достоевского. Советский до мозга кости ученый интерпретировал этого, почти тогда запрещенного, писателя не с позиций сердцевины мировоззрения, т.е. христианского учения, а вгонял в привычные для литературоведа, как в гроб, социальные рамки. Певец обездоленных - борец с режимом! Этот мог во время защиты оказаться опасным. Это чучело тут не зря. Этот рукомойник определенно мне помогать не собирается. Тут имеет место старая социологическая закалка. Я бы еще об этом странном и двойственном явлении, как о тенденции, поразмышляла, но тут не без некоторого величавого кокетства вплыла в аудиторию дама.
      Внутренний голос опять с аккуратностью полкового писаря доложил, что дама тоже в свое время учила студентов, но знаменита она иным. Она непременно в любом разговоре сообщала окружающим, что была, по ее словам, близка с поэтом Александром Блоком. Пойди здесь проверь! А тогда, собственно, чего дама здесь ошивается, а не сидит на Спиридоновке, возле бронзового памятника классику?
      Об остальных тенях я спрашивать не стала, только попросила перечислить. Фамилии знакомые, все участвовали в литературном процессе, произведения их мало кто не помнит. Поэт Городецкий, писательница Валерия Герасимова, поэт Луговской. Здесь же оказался и даже очень ловкий и похожий на змею, вставшую на хвост, с маленькой усатой головкой, вознесенной высоко над полом, поэт и просветитель Василий Захарченко. Ладно, хай, присутствуют; с мертвяками не поспоришь, неймется им в подвале, но может, пришли безо всякого умысла? Захарченко, правда, всегда поддерживает текущую власть.
      А тем временем бритый поэт завершал свою защиту. Вести дальше наблюдения мне было особенно некогда - я внутренне уже собиралась, чтобы начинать свое выступление. Так уже просто, подмечала.
      Словно две дорогих музейных виолончели, захлебываясь восторгами, выступили в конце защиты ученые дамы-оппоненты. Обе, конечно, лысого поэта хвалили, из последних сил предрекая грандиозное будущее. Только где оно, это будущее выпускников Лита? Александр Бойко, написавший блестящую прозу в своем дипломе, нынче корректором работает; Леша Фролов, в свое время схлопотавший грант от американского фонда, служит смотрителем в музее на Поклонной горе. Корректоры, телевизионные редакторы, сочинители рекламных слоганов. Хороши слоган - стоит "Войны и мира", а эффектный клип - "Броненосца Потемкина". Критерии в искусстве обезумели. Я, конечно, догадывалась, что одна виолончель, руководительница талантливого поэта, немножко фальшивит в восторгах, а другая, оппонирующая ей, ловко подыгрывает. А что делать? На следующей защите дамы могут поменяться местами.
      Парень в модных штанах сиял. Он уже видел свое кружение над вечностью и собственную мемориальную доску. Ну, скажем, не на стене основного здания Лита, то хотя бы где-то на заборе, возле проходной. Он знал также, что нынче напьется до изумления паленой водкой.
      Наступало минута выходить к трибуне и мне.
      Когда я примусь за свой роман, об учебе в Лите, я распишу этот эпизод подробней. Сейчас же сознание определенно двоится. Последний в моей жизни полет, каждую деталь которого надо сохранить в памяти. С другой стороны - странная процедура защиты дипломной работы тоже требует своего анализа. А может быть, в собственном сознании я уже пишу два романа? Все надо запомнить и зафиксировать, пока кипит фантазия.
      Разве кому-нибудь станет ясно, что произошло в дальнейшем, если не объяснить волнующей процедуры защиты дипломной работы? Процедура не менее выразительная, нежели литургия. Ах, времена, когда с этих защит уходили прямо в энциклопедии! Бывшие лейтенанты привинчивали на гимнастерки, оставшиеся после демобилизации, лауреатские значки за повести и рассказы, о которых публика впервые узнавала в этом зале. Тогда-то и возник строгий, неприкосновенный, как церковная служба, ритуал.
      Сначала председатель комиссии вызывал автора диплома. Раньше обязателен был для мужчин костюм и галстук, для женщин строгая юбка, белая кофточка или парадное платье. Дипломник произносил несколько тщательно подобранных слов о себе и о своей работе. Обращаться было принято к комиссии и к залу. Потом трибуну осанисто занимал научный руководитель и произносил речь. Обрисовывалась в выгодных тонах работа дипломника. Здесь требовалось особое искусство, которое давалось опытом. Иногда удавалось недостатки работы превратить в ее достоинства. Преподаватели, естественно, в литературе между собой враждовали. Все тогда были классики, орденоносцы! Это сейчас литературный комсостав помельчал.
      Я появилась перед президиумом, будто сотканная из света и чистоты. Так и было задумано. Если уж всем известна моя профессия, то - работаем на контрасте. Девочка недотрога, Белоснежка!
      День уже давно двигался на покой, в низкие окна второго этажа били красные лучи склонявшегося к горизонту солнца. Светило гвоздило прямой наводкой из-за купола храма Иоанна Богослова. Лучи падали на почерневшие от долгого стояния старые запыленные книжки препов, выставленные за стеклами витрин. Умершие тексты будто оживали, высвечиваясь вспоминаемым смыслом.
      Юбка на мне, когда я шла по залу, чтобы занять свое место, - это тоже планировалось - немножко просвечивалась. Это могло придать особую убедительность моей речи и литературе.
      Нужны еще описания? Но может быть, я что-то запомнила совсем не так, как случилось? Происходило все это в натуре или в моей фантазии? У писателей граница между реальностью и фантазией так зыбка. Писатель и сам порой не знает, идет ли он за хлебом в булочную или ему это только снится. Сидит ли он за столом и отодвинув в сторону книжки и тетрадки сына и недоеденный бутерброд с дешевой колбасой, все это описывает, и в том числе писателя, который идет в булочную и никак не может сообразить, действительно ли он идет или это только описывает, отодвинув бутерброд с колбасой?
      По мере того, как я произносила свою вступительную речь, и, как и положено в Лите на защитах, начала с описания своего сурового детства, в зале кое-что начало меняться. Но теперь я уже не могла все контролировать и вмешиваться. Назревало безобразие. Тени решительно отделились от стены, и эта группа захвата принялась занимать места возле живых. Порой мертвяки даже расталкивли сидящих, и те ойкали и недоуменно озирались по сторонам. Более того, через окно в дальнем конце зала, выходящее на пожарную лестницу, водосточную трубу и глядящее боком на родственное окно кафедры современной литературы, стала проталкиваться какая-то чертовщина. Например, пробился Пузырь, прикрывая свою рожу маской покойного ученого. Вслед за ним появился и Тыква, в полуразложившемся виде и в облике циркового скетчиста. Тыква в руках держал морской кортик. Может быть, готовилось ритуальное убийство литературы?
      Тем временем остальные подвальные тени, которые я первоначально не вполне узнавала, в полном и отчетливом виде идентифицировались. Их имена, как при фотопечати, проявились в моем сознании. Потом произошло какое-то чудо. И пусть мне не говорят, что литература - это не место для чудесного. Точнее, повторилось прежнее. Появившиеся покойники стали бодро вселяться во внутрь ждущих обязательного небольшого банкета, традиционно следующего за защитой, студентов и самых неимущих и молодых препов. Надо понимать, что молодые препы жаждали скорейшей выпивки и закуски. Возникла даже какая-то странная история кадрового состава института в лицах за многие годы.
      Я тогда же с особой силой подумала: истории все надо запомнить. Кто здесь был? Кто захотел выпить и закусить? Кто просто продемонстрировал свое наличие. Имя им - легион, все хотели участвовать в литературе, но некоторые имена я все же здесь привела. Забытый писатель Замошкин, писатель Москвин, писательница Валерия Герасимова, уже объявленный ранее поэт Луговской, которому жена поставила памятник в Ялте на тропе, идущей к дому творчества писателей. Дом творчества почему-то - из-за старости и разгильдяйства руководства Союза писателя - вместе с памятником поэту и Крымом достался украинцам. Присутствовали также писатель Вашенцев, по слухам очень хороший человек, а также критик Валерий Дементьев, верный рыцарь социал-реализма. Запомнился также критик Коваленков, преподаватели Мигунов, Налдеев, а также некто Зарбабов, всегда носивший с собой магнитофон, чтобы точнее передать куда надо речь своих оппонентов, и уверявший всех, что он похож на Пушкина. Здесь же упорно тусовался уже объявленный Кирпотин, который придумал соцреализм для Горького. А как вы думаете, Путин сам от начала до конца пишет речи, которые он читает с небольших листочков? Были еще некоторые тени, в которых смутно угадывались писатели. Среди них блистали РАППовцы Астахов и Исбах. Звездой первой величины явился также теоретик литературы Виктор Шкловский. Он написал много книг и прославился фотографией с Маяковским на пляже. Чего он Маяковского, лучшего советского поэта с собою не привел? Как-то бочком, бочком возник в аудитории и почти забытый критик Виталий Озеров. Очень важный в Союзе писателей был человек. Его вспоминают сегодня только потому, что он был мужем знаменитой редакторши Мэри Озеровой, давшей в журнале "Юность" творческую жизнь многим современным прозаикам. И Василий Аксенов, и Анатолий Гладилин, и Сергей Есин, и Руслан Киреев - многих она выпустила из своего рукава. Также присутствовала здесь же любопытная женская часть - проблематичная любовница Блока и несколько других дам. Очень разные персоны, подумала я, как они себя поведут?
      Закончив речь с описанием своего трудного, в доме секретаря райкома КПСС, детства, я перешла собственно к дипломной работе. Всегда требовалось маленькое обоснование, как та или иная вещь написана, что автора подвигло на нее создание. Немножко майонезу к мясному блюду! Что здесь? Но разве имеет значение в литературе это пресловутое что? Не мог, конечно, понравиться старым препам, сплошь членам бывшей правящей партии, секретарь райкома, изнасиловавший свою падчерицу. Но такое было! И не могло понравиться, как некая студентка, чтобы платить за квартиру и учебу, устроилась горничной к своему женатому любовнику-бизнесмену. Что за тематику придумывают себе студенты Лита! А этот кавалер предложил юную красавицу другому деловому человеку вместо взятки. Ценное оборудование не должно простаивать. Рынок! Никто же из мастеров соцреализма в подобное не поверит! Литература - чистое, как слеза ребенка, дело. Единственное доказательство, которое я смогу привести, это - так было! Так было со мною! Ах, какое же это несовершенное доказательство! Сколько раз на творческих семинарах было сказано будущим писателям: никогда не ссылайтесь на то, что "так было!". В литературе живет и существует только то, что достоверно!
      Продолжая подобным образом рассуждать, я все время думала, как же сейчас достанется мне, бедной девочке. Похоже, живые и покойные литературные динозавры собираются проводить интеллектуальную экзекуцию молоденькой писательнице. Я физически ощущала, как что-то поменялось в воздушной среде. Я еще не закончила свою речь, а будто дохнуло из металлических ящиков с мусором и отбросами, установленных возле столовой, под старым, еще с времен Герцена, тополем. Ой, не к добру!
      Из-за закрытой двери аудитории, соседствующей с залом, в котором происходила защита, отчетливо выплывали запахи готовых салатов и мясной нарезки, но так же отчетливо пахло устоявшейся мертвечиной. Все покойники уже переселились в живых, и теперь уже настоящих людей отличить от перепревшей литературы, ее навоза. Такие еще недавно сидели милые и наивные девочки и мальчики, доброжелательные профессора, респектабельные старые преподавательницы в бантах, но кто из них настоящий, пади теперь узнай. Не станешь же каждому раздирать пасть, чтобы взглянуть, есть или нет клыки? Талантливый человек имеет много обличий - определи, какое из них настоящее. Сталин, знаменитый генсек и единственный из читающих литературу вождей, совершенно определенно сказал: "Других писателей у меня нет". Писатель - редкая порода, думала я, ценить их надо в любом обличии, даже в волчьем. Может быть, я тоже какая-нибудь перерожденка?
      Пора была закруглять свою речь. Предварительно несколько слов я сказала о творческих планах. Перед тем как рухнуть в поток, я набрала в легкие воздуха. Погибать, так с музыкой! Хоть мы и договаривались с Саней, - о пьесе молчок, но ведь уже всем известно. Так пусть завидуют!
      По мертвой тишине, которая установилась в зале, я поняла, что это мое признание не понравилось никому. А кому из писателей и даже однокурснику студенту может понравиться успех товарища? Да еще тут же, да еще сегодня же! По усилившемуся зловонью, которое испускали, переселившись в живое обличье, мертвяки, я окончательно поняла: основной конфликт именно здесь. Одним покойным писателям не понравилась драматургия, другим рассказ о секретаре райкома. Специально, значит, вызвали в подвал, выведывали тайны. Блюстители! Не призналась, хотела всех надуть! Ах, дескать, своевольница!
      - Есть ли вопросы к дипломнице? - громко сказала дама-председатель, тревожно подернув носом. Новые запахи беспокоили и ее. Смрад сегодня благоухал как-то по-особенному. Может быть, книжки в витринах тлеют, переполненные умными мыслями?
      Обычно на защитах вопросов никаких не бывало, ответом стала гробовая и зловещая тишина, которую разрядила воющая сирена с машины скорой помощи, проносящейся в этот момент по Тверскому бульвару.
      Преп, т.е. преподаватель - он вообще по своей природе трусоват. Вы спросите, какой руководитель семинара, какой профессор будет топить и станет критиковать свою дипломницу на защите? Это вопрос тонкий, как придется, как подскажет конъюнктура... Старый Рекемчук, мой руководитель, не струсил... Он - боец! В конце концов, именно он все пять лет отбивал свою независимую ученицу от остального очень правильного и праведного семинара. Правильный - это еще не означает талантливый. Теперь еще и на защите ее пришлось отбивать? Ромочка Сенчин, тоже, кстати, его ученик, с ним тоже на защите было не совсем просто. Но Рекемчук еще и стратег, знает какие говорить слова. Не даром много лет был главным редактором еще советского "Мосфильма". В какую сторону гнуть железо представляет.
      Во время своего выступления всячески подчеркивал социальную смелость дипломницы, так ясно обнажившей духовные язвы нынешнего и прежнего веков. Но ведь это и понятно, когда писатель начинает сомневаться в собственной судьбе, вся надежда у него на учеников. А вдруг судьба зацепит именно ученика или ученицу, тут и он сможет протиснуться в историю. В речи руководителя тоже промелькнуло, как само собой разумеющее, что у дипломницы есть готовая пьеса - инсценировка дневников Михаила Алексеевича Кузмина. Какого Кузмина? Какого Кузмина? Того самого, без мягкого знака!
      Вот тут защита и пошла по непривычной орбите.
      - Как, Кузмина? - Послышался громовой голос кого-то из покойников, на время переселившегося в живого. Голос был очень знакомым, с театральными раскатами. Наверняка принадлежал кому-нибудь из специалистов по новейшей литературе. Покойники в этих случая обычно говорят голосами живых. А живым всегда обидно, что их не спросили и не проконсультировались. - Михаила Алексеевича Кузмина, - выявлял свою ученость обладатель театрального голоса, - знаменитого поэта Серебряного века и педераста? Докатились.
      - Нравственно ли это? - взвизгнуло женское густое сопрано, явно давно не испытывавшее любви. Я про себя, несмотря на начинающийся скандал, холодно, как и полагается наблюдателю, отметила: писатели обожают говорить о нравственности, как либеральная интеллигенция о покаянии и собственности. - В стране рождаемость падает, - продолжало то ли мертвое, а то ли живое сопрано, подбавив грудных душевных нот, - а тут про однополую любовь!
      - Вот именно, - еще один голос прозвучал со стороны задних рядов, от гипсового Горького, - советская литература всегда хранила заветы. - Какие заветы, чего именно хранила литература, сказано не было, но в подобных дискуссиях, как любил говорить Тыква, главное спонтить, что-нибудь гадкое вбросить в спор, а уж потом пусть разбираются. Почему-то запахло кислой капустой. Когда появляется Тыква, капустой пахнет всегда.
      - Так порочить нашу родную партию мы тоже никому не позволим! Мы что, значит, даром пятьдесят лет этого, так называемого поэта, не печатали и через библиотеки не распространяли?
      Кому, опять подумала я, надо про сгинувшую партию говорить? При чем здесь, наконец, партия? Все уже давно покойники, а что-то еще отстаивают, борются. Лучше бы пыль со своих книг в библиотеки ходили сдувать. Стараясь сделать это незаметно, я обвела наличных мертвяков взором: кто? И тут с другой стороны зала раздалось.
      - К черту вашего Кузмина. Он не наш, не московский, они в Питере все извращенцы, даже кабак назвали в честь бродячей собаки. Зоофилы!
      Кто же все-таки грязно вещает? Все вроде сидят тихо, скромно, словно еще не просватанные барышни. Тут я окончательно увидела, что моя защита как бы раздвоилась. Одна шла своим чередом - у живых, а другая покатилась у мертвых. У тех и у других была своя правда. И, Боже мой, мертвые, оказывается, агрессивнее живых. Какая у них здесь началась свара. Или они пронюхали о моем желании написать роман об институте и теперь лезут в герои?