Твербуль, или Логово вымысла

Иногда на этих информационных площадях появляются студенческие дацзыбао лирического или политического характера. Есть традиция: администрация сама ничего не срывает. Иногда неделями висят призывы вступать в ряды молодых строителей коммунизма или в секцию любителей латиноамериканских танцев. Часто появляется и объявление, что некий эрудированный доброхот может за соответствующее вознаграждение написать курсовую или дипломную работу. Копия приманки висит и в общежитии на улице Добролюбова. Саня, внимательно разглядывая их, всегда прикидывает, кто же пишет подобные рекламы: очень ловкий студент или отчаявшийся преподаватель.
      Но и этому маленькому холлу удалось войти в историю.
      Не было дня, чтобы возле проходной института не появлялся какой-нибудь измызганный временем субъект, признающийся, что когда-то в Лите учился. Обычно это старые люди. Саня представлял, сколько надежд у них было на иную жизнь, а теперь, как правило, они плохо одеты, с лицами, подразумевающими не самое беззаботное существование. Иногда это были люди, известные по энциклопедиям и школьным учебникам по литературе. Может быть, в конце жизни человек вообще должен прикоснуться к своему прошлому? Как правило, все они просили пропустить их внутрь, чтобы посмотреть институт. Если это было нерабочее время, особенно в субботу и воскресенье, Саня закрывал калитку, брал ключи, отпирал центральный корпус и слушал рассказы посетителя о прошлом. Иногда давнее вставало в хорошо представляемых картинах. Вот так Саня и услышал примечательный эпизод из жизни института. Тогда же подумал, как хорошо, что событий, ставших его причиной, не может случиться сегодня. Да и вообще, эпизод ли это?
      Что же произошло? Просто вдруг в этом коридоре во время перерыва между лекциями две группы студентов встали, не смешиваясь, по разные стороны, у разных стен. Пятеро или шестеро парней и девушек стояли в дальнем от окон углу, а напротив них клубилась, о чем-то разговаривая и ничем не выказывая своей враждебности, просто не смешиваясь, другая, более плотная, группа. Саня помнит, что ему рассказывал посетитель, и помнит некоторые названные фамилии. В группе в углу была девушка, позже вышедшая замуж за знаменитейшего молодого поэта и сама ставшая известным критиком; стоял парень, потом выбившийся в драматурги с московской сценой, другой - в очень известного публициста. Но что-то не то, что у многих остальных, стояло у этих ребят в паспортах. Да кто же в молодые годы, когда все у черты на старте, заглядывает в паспорт? Но в тот день утром по радио передали некий документ то ли о космополитах, то ли о врачах-убийцах, то ли о необходимости раскрыть псевдонимы.
      Своим очень физиологически здоровым, крепким, как у быка, и все же каким-то тоскующим сердцем Саня во время рассказа понимал и чувствовал и тех и других. Как одни, ощущая себя запятнанными, не рисковали подойти к еще недавним товарищам, а другие не решались проявить великодушие и сделать первого шага. Вот так и стояли, как на двух льдинах, которые в любой момент могли разойтись в разные стороны и навсегда. И вот тогда первый шаг сделал... Кто же сделал первый шаг? Это тоже был потом очень известный человек, но кто же он? Саня как на грех забыл...
      За холлом небольшой проходной коридорчик. Если идти прямо по нему, то попадаешь в довольно большую, четвертую, аудиторию. Здесь раньше начиналась анфилада комнат и залов; теперь, как правило, тут проходят групповые занятия. Довольно часто их ведет Елена Леонидовна Лилеева, очень строгая дама, преподающая русский язык. Она строга, в меру обаятельна, настойчива, но есть у нее одно удивительное качество: звучание ее голоса напоминает виолончель. В природе есть такие редкие женские голоса, забыть которых невозможно. Вот такой голос у Лилеевой.
      В этом же коридорчике на временной стенке, выгородившей профессорский туалет, висит большой стенд, за стеклом - последние публикации студентов и преподавателей. По идее это должно символизировать единство поколений в литературе. Сане всегда казалась странной и непонятной та суета, которую отдельные так называемые писатели из профессоров разводили вокруг какой-нибудь небольшой газетной заметки. Жаловались, что библиотека этот их труд не отследила, не отметила, не разместила под стеклом. Конечно, всегда были публикации и у студентов, и у преподавателей, которыми стоило гордиться. Но зачем становиться писателем, чтобы кудахтать вокруг заметки, которую мог бы написать средний журналюга? Неужели и он, Саня, может стать таким же амбициозным самолюбом? А сколько спеси, сколько фанаберии, с какой гордостью утверждают, что они - писатели. Но не могут предъявить что-нибудь стоящее, кроме жалкой корочки члена Союза писателей. Мастера хренового пера!
      За поворотом опять маленький предбанничек с вывешенным на стене расписанием учебных занятий, и две двери: ближняя - в профессорский туалет, недоступный для остальных. Льгота, с чем осмысленно без пользы боролся, и до "перестройки" и после, первый российский президент? Но сейчас, когда дверь распахнута, потому что идет уборка, видно, что туалет этот - стыдоба. Жалкая раковина с небольшим водонагревателем над нею, напротив старый унитаз, а в углу дешевая посудомоечная машина, в которой полоскают профессорские и ректорские чайные чашки. В какой суровой бедности живет элитный вуз! Хоть бы кто-нибудь сравнял его с финансовой академией или "керосинкой". Если бы гости ректора ведали, в каком закутке моются фарфоровые чашки и блюдца, многие задумались бы, хотят ли они ректорского чая.
      Рядом с туалетом дверь в недра ректората. Это два, один против другого, кабинета. Между ними крошечная щель, в которой телефоны, ксерокс, факс и сидит Максим. Над дверями кабинетов никогда не напишут, что здесь работали ректорами такие-то писатели, но вот "щель" может ожидать металлической позолоченной таблички: "В юности на этом месте работал поэт Максим Лаврентьев". Максим - выпускник института, великолепный поэт-традиционалист, сосланный руководить бумажным процессом ректората, как раб на галеры. Стихи у него прекрасные, он мог бы зарабатывать большие деньги где-нибудь в рекламном агентстве, но ему ближе тяжелая и голодная литература. Максим - единственное, что здесь живое и примечательное.
      О ректоре, как о жене цезаря, ничего плохого. Два предыдущих ректора сидели в маленьком кабинете, дверь которого как раз напротив двери в предбанник. Когда обе двери открывались, ректор видел весь пролегший через этаж коридор. Те студенты, которые шли на выход, тоже видели ректора. Почему эти два человека так любили эту небольшую, непарадную комнату, для Сани так и осталось неразрешенной загадкой. Может быть, их дух витал не здесь, а в каких-нибудь других эмпиреях? В последнее десятилетие на стенах кабинета висели разные портреты и дипломы. Студентам было приятно, что их ректор чем только ни награжден и каких только премий ни получил. Все понимали также, что эта выставка поднимает престиж института. Ректор с Ельциным, ректор с Путиным, даже с Жириновским, Зюгановым и Селезневым. Сейчас здесь сидит проректор. Опытные люди говорят, что вместе с ним в кабинете поселился воздушный змей академической бухгалтерии. Змей, конечно, показывается на глаза не всем, а только тем, кому надо. Роскошный змей китайской работы с красным хвостом из крашеного мочала и лукавыми глазами. Саня ничего с собой поделать не может, но, когда он видит проректора, ему кажется, что он и есть тот воздушный змей. Наверное, двойник или брат-близнец. Когда проректора нет в кабинете, в нем, конечно, летает змей.
      Новый ректор выбрал себе большой, по-настоящему ректорский кабинет. В нем когда-то сидел и легендарный ректор Пименов, тот самый, который приложил руку к закрытию Камерного театра. В советское время не было деятеля искусства, который чего-нибудь не закрывал. Этот большой ректорский кабинет - хранилище многих запоминающихся литературных историй. Например, именно здесь, через пятьдесят лет после того как выдающийся русский поэт Евтушенко поступил в институт, ему был, наконец, выдан диплом об окончании с зачетом прежней академической задолженности. Награда, как говорится, нашла героя. Произошло это сравнительно недавно.
      Но самый интересный эпизод зафиксирован в ректорство Федора Васильевича Гладкова, прославившегося первым советским производственным романом "Цемент" и вот-вот ожидавшего Сталинской премии за очередную книгу. И вдруг скандал во вверенном его заботам учреждении. Это легендарный случай, и Саня каждый раз, проходя мимо ректората, этот случай вспоминает. Вообще-то очень опасно ворошить историю Лита. Здесь, как из клоунской шляпы, всегда вынешь что-нибудь неожиданное. Просто Саня всегда с удовольствием представляет, как студент Григорий Поженян покидал ректорский кабинет. Нарисовать литературную картинку? Но приходится начинать все сначала и сказать, что в начале войны этот бесстрашный парень был разведчиком, отличался невероятной храбростью, лез в самые глухие норы, выбивая из них фашистов, несколько раз ранен. Много было свидетелей, как Поженяна немцы расстреливали, как он истекал кровью и как он скончался. Конец байкам положил сам герой: он увидел свою фамилию то ли на монументе погибшим в Одессе, то ли на мемориальной доске в Севастополе. Живой и бессмертный. Но это не вся история. Саня сейчас переходит к самому волнующему его воображение эпизоду. Но только видит он его на киношных кадрах. Как изобразить на бумаге? Какие упустить подробности? Какие, наоборот, выписать?
      В ректорском кабинете стоит, не потупив взор, молодой поэт и фронтовик Григорий Поженян. Доброхот-студент вытащил из его тумбочки в общежитии тетрадку со стихами и зачитал некоторые, "политически невыдержанные", на собрании. Ректор Гладков, с побагровевшим лицом престарелой, как злоязычили, бетоноопорной большевички, брызжет слюной и в сердцах кричит: "Вон отсюда, чтоб ноги твоей больше здесь не было!" И что случилось дальше? Такое можно изобразить только в театре или кино. Здесь нужны динамические искусства. Оп, вуаля! Тренированный разведчик Поженян наклоняется, делает некий кульбит и выходит на стойку на руках. Ноги в ношеных ботинках вверху. Одна штанина задралась, и виден коричневый носок на резинке. На ректора от пола глядят лукавые глаза. Потом, не спеша, под оторопелым взглядом воспитателя талантов, этот антипод, переступая ладонями по дубовому крупноформатному паркету и приветственно помахивая согнутыми в коленях ногами, удаляется из помещения. Какие люди, какие сердца!
      Нынче кабинет, не в пример прежним временам, весь завален бумагами. Жизнь вообще заметно обюрократилась. Но также чувствуется, что ректор бумагу любит и жалует. Во время дежурства, когда, проверяя помещения, Сане приходится заходить в кабинет, он всегда открывает дверь рывком, мечтая застать момент, когда в одиночестве бумаги перелетают из одной папки в другую. Саня абсолютно уверен, что подобное непременно происходит в этом кабинете. Весь дом с чертовщиной! Нового ректора вообще окружает таинственность, которая так ему к лицу. Борода, исследования, связанные с именами картезианца Паскаля и почти чернокнижника Чаадаева. Как здесь чертовщине не взыграть! Сане нравится новый ректор, его внушительность, молчаливость и прямая полковничья спина. Саня рывком откидывает дверь, ожидает - бумаги не летят.
      Норы кабинетов начальства не то место, где, даже мысленно, пребываешь с удовольствием. Покинем их, решил Саня, и настроение у него сразу поднялось. Перед ним, если стать спиной к конуре ректората, расстилался коридор. Это далеко не такой длинный коридор, как в Санкт-Петербургском университете, занимающем, как известно, помещения Петровских коллегий. Вот там раздолье! Но все равно, хотя здешний можно пройти за минуту, это артерия, главная улица, Бродвей Лита. В сознании студентов коридор навсегда останется местом нетайных и тайных приятных встреч: тут можно легко коснуться руки подруги и шепотом назначить свиданье; наконец, здесь выстраивается очередь из студентов за талончиками на бесплатные обеды.
      Раздачей талонов с упоением занимается заведующая учебной частью Светлана Викторовна Киселева. О, Светлана Викторовна - поэма! В институте существует такое присловье: пока работает Светлана Викторовна и заведующая кадрами Евгения Александровна Табачкова, хозяйка собаки Музы, институт живет. Какое учебное заведение может обойтись без мифа?
      Говорят, Светлана Викторовна тоже летает. В общем, она умеет парить, и если в компании с ней выпить пива, то можно улететь далеко-далеко в историю института. Саня готов спросить, где вы сейчас, Светлана Викторовна? Что вы поделываете? Но он-то, встречающий утром в будке проходной всех сотрудников, как никто, знает: Светлана Викторовна в эту минуту проталкивается где-нибудь на переходе в метро, оставляя лететь за своими плечами сумочку, шарфик, а иногда и легкий пиджачок, чтобы без пяти десять - в отличие от всех других институтов страны Лит начинает рабочий день именно в это время, потому что считается, что всю ночь, до пяти утра студенты не пиво пьют и не в карты играют, а упорно, как Акакий Акакиевич на производстве копий, пишут свои романы и повести, - так вот, Светлана Викторовна сейчас, как боевая ракета к цели, стремится в институт, чтобы, стоя под бюстом Буревестника, уже одним своим видом внушать студентам, что, начиная с одной минуты одиннадцатого, они безнадежно опоздали занять свое место в литературе.
      Раздача талончиков всегда происходит около полудня, на большой перемене, в просторной комнате деканата. Она первая по коридору, окна ее выходят на фасад здания. И какая веселая комната с несколькими миленькими предметами старинной мебели, в частности с зеркальным трюмо. И о прежнем декане, дочери советского писателя Алима Кешокова Елене Алимовне, и о нынешнем - специалистке по древнерусскому языку Марии Валерьевне Саня, пожалуй, сейчас задумываться не станет. У каждой женщины свои достоинства. Одна была мила и щебетлива, как птичка; другая решительна и честолюбива, как царевна Софья. Одна будто не знала ни заботы, ни труда, однако в свое время сделала учебный план, который отметила такая престижная международная организация, как ЮНЕСКО; другая в период смены институтского руководства упорно добивалась должности. Пока не получилось, но Саня интуицией художника знает: временно. Честолюбие не проходит, как ангина.
      Саню интересует эта боевая женщина, доктор наук. Коня на скаку остановит. Саня думает, что это определенный тип, может быть еще не вполне освоенный литературой. Но, возможно, и она так же смотрит на него, отыскивая следы прототипа для будущего собственного сочинения. Литераторы вообще ходят друг возле друга, как охотник возле добычи. Кто кого первый подстрелит и уложит на лист бумаги. Что касается дорогой Елены Алимовны, то она любила английских поэтов Озерной школы и замечательно отражалась в старинном трюмо.
      Ну, кажется, уже почти все, обход в основном закончен; ничего не горит, ничего не плывет, уборщицы уже везде полили цветы, а если где и не подмели, то для показной свежести сбрызнули водичкой. Интеллигенция горазда на выдумки. Остались только кафедра общественных наук и комната, где родился Герцен, в конце коридора, возле чугунной лестницы, по которой можно попасть на второй этаж. Саня обязательно должен подняться туда, хотя он и оттягивает искусственно этот момент. Ему надо будет прошагать по чугунной лестнице, до нашего времени хранящей отзвук шагов студентов прежних лет, пройти весь верхний коридор, где он сегодня утром уже как бы побывал, силой духа пробив потолок, и войти на кафедру творчества. Именно там в каком-то ящике стола лежит магнитофон, на котором записалась некая беседа. Сане не избежать этих голосов, но пока он медлит, неторопливо шагая по нижнему коридору.
      Кафедра общественных наук - любимая Санина кафедра, и к тому есть мотивы. Коллектив там дружный, здесь писателей, как на других кафедрах, нет. Сотрудники люди серьезные - историки, философы, искусствоведы, - значит, любят поговорить, попить чаю, праздновать на кафедре дни рождения, отмечать выход в свет нового учебника или монографии. И всегда после этих бесед и заседаний на подоконнике остается небольшой запасец съестного: несколько маринованных огурчиков в банке, нарезка колбасы, какой-нибудь салатик из магазина, пара кусочков пиццы, недоеденный торт в коробке. Ведь если от многого немножко, то это не грабеж, а дележка? Саня любит кафедру не только потому, что уважает философию, историю и увлекается современной экономикой, он ее просто любит. Здесь ведь можно закусить.
      Он ведь так ничего и не ел с самого вечера. С двух ночи до шести болтался в клубе, где крутился на шесте, кривлялся на сцене, тряс грудью и шевелил бицепсами. Женский клуб с мужским стриптизом, где за вечер дают сотку. Потом массаж у актрисы, которая приезжает со съёмки и не может заснуть, пока ее не разомнут - это тоже сотка. Отказываться ни от чего нельзя - новые бойцы найдутся сразу. Попасть в тележку нелегко, а вывалиться - без проблем. Хорошо, что актриса, хоть и молоденькая, но без каких-либо посягательств - так умаялась в своем кинобизнесе, что ни о чем эдаком и не думает. Вся молодежь нынче чуть ли не в рабстве, если нет папы или мамы, которые либо украли вовремя, либо научились зарабатывать.
      И на этой кафедре вчера тоже что-то праздновали: копченая колбаса была вполне свежей, салат не заветрился, в меню благотворительного буфета имелось даже несколько кусков торта "Птичье молоко". Грязные стаканы и пластмассовый тазик с другой посудой стояли на сейфе.
      Это был когда-то самый знаменитый сейф во всем институте, даже не сейф, а несгораемый банковский ящик, весь одетый в броню, да еще с песком между стенками. Наверное, там когда-то хранились ценные бумаги, какие-нибудь пароходные акции или драгоценности, а уже в институтское время сейф принадлежал партбюро. Каждый год, знает Саня, в институте чистят архив, смотрят творческие папки студентов и, по мере того как студент завоевывает себе место под солнцем, когда имя выпускника вызревает и даже становится известным, эти самые личные папки со всеми биографиями, курсовыми и дипломными работами уходят в знаменитый Центральный государственный архив литературы и искусства. Там уже давно пристроено и личное дело Евтушенко, и личное дело его подруги Ахмадулиной, и другие документы, касающиеся выдающихся студентов. Но основные - или, лучше сказать, наиболее интересные для исследователя нравов эпохи борьбы за светлое будущее - бумаги все же в "перестройку" пропали. Но Саня надеется, что такие документы, как и выдающиеся рукописи, не горят и когда-нибудь появятся из тайников, и многое в истории литературы прояснится. Сколько рухнет тогда безукоризненных репутаций, сколько людей, считающихся честными, окажутся доносчиками и шпионами. Какие тогда будут написаны повести. Саня и ходит, может быть, на кафедру еще затем, чтобы поглядеть на этот знаменитый сейф, помечтать, пофантазировать. Вдруг когда-нибудь он сам по себе откроется и, вместо старых туфель заведующей кафедрой Людмилы Михайловны, вывалится из него и разлетится во все стороны стопка жалоб, протоколов дискуссий и высококвалифицированных, написанных безупречным литературным слогом доносов.
      Любовь Сани к кафедре общественных наук связана с еще одним обстоятельством. Он давно привык при осмотре помещения утром или даже вечером, когда сотрудники уже разошлись по домам, закусывая чем-нибудь вкусненьким, оставшимся от профессорского застолья, обязательно любопытствовать, что за рукописи оставлены на столах. Для общего развития. Будто берешь в библиотеке книгу, которую все время перехватывали у тебя из-под носа другие. Здесь безнадзорно лежат такие увлекательные студенческие курсовые, такие замечательные работы аспирантов по эстетике, такие новаторские рефераты по древней Греции или Междуречью, что просто зачитаешься. Вбираешь в себя эти сливки и сгустки мыслей и тут же умнеешь. Саня любит здесь повышать свой культурный уровень. Вот и сейчас, держа в одной руке бутерброд с семгой, а в другой кусок "Птичьего молока", он пробегает взглядом по столешницам и на столе лаборантки кафедры Валентины Ивановны, уже немолодой женщины, вечно что-то читающей, вместо того чтобы вовремя составлять ведомости или перепечатывать экзаменационные билеты, спотыкается почему-то о раскрытую, но лежащую обложкой вверх книжку со странным названием: "С гурьбой и гуртом..." Автор - П.Нерлер. Саня опрометчиво подумал: "С чего бы это Валентина Ивановна занялась животноводством? Про выпасы читает, о гуртах". Перевернул книгу - и... Сразу бросилось в глаза: "Сов. секретно". Разве возможно в молодом любознательном возрасте пройти мимо такого начала? Но дальше шло еще занятнее: "Союз писателей СССР. 16 марта 1938 года. Наркомвнудел тов. Ежову Н.И." Кем был Ежов, Саня знал. Сердце у него полно и мощно застучало. Это было редчайшее попадание в десятку: уже на второй строке письма высветилась фамилия Мандельштама. Что, на ловца и зверь бежит? Возможно, здесь подошла бы и какая-нибудь другая пословица - слишком уж много сегодня Саня думал об Осипе Эмильевиче. Но почему книжка к его приходу на кафедру оказалась открытой именно на странице с самым подлым за все время существования человечества и писателей письмом? Тут не без чертовщины!
      Саня, не переводя духа, сначала залпом проглядел письмо. И не поверил глазам. Потому что такое письмо не могло появиться в среде людей, занимающихся выращиванием слов и знающих им цену. Ведь писатели, уверен он, особые люди, с ясным пониманием свого назначения и своей роли в жизни. У большого писателя все идет от природы, от Бога. Каждый человек неповторим, но писатель неповторим вдвойне. Ну, понятно, одному меньше, чем другому, могли заплатить гонорара. Другому кажется, что его обделили жильем. Третий считает, что с ним несправедливо поступил критик. Настоящему писателю, конечно, все это надо бы перетерпеть и никому не предъявлять претензий. Впрочем, подумал Саня, и писателям ничто человеческое не чуждо. Среди них ведь есть и середняк. Но чтобы так легко, при помощи письма, отчетливо сознавая, что делает, один писатель посылал другого на смерть, нет, с этим Саня по своей наивности согласиться не мог.
      Он прочитал это небольшое письмо еще раз, уже внимательно. Потом сел за стол и, подчиняясь какому-то неясному импульсу, начал его переписывать. По себе Саня знает: таким образом тексты уясняются отчетливее.
       "Уважаемый Николай Иванович!
       В части писательской среды весьма верно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме".
      Автор берет быка за рога. Это беспроигрышный прием в бюрократическом письме: сразу заявить о проблеме и ее оценке, со ссылкой на анонимное коллективное мнение. Саня, естественно, уже знал, кто его подписал. Был такой писатель Ставский, который командовал всеми организационными делами Союза. Что сделал как писатель? А что написал Верченко, администрировавший среди писателей в недавние годы? Имя-то известное; ничего вроде пером не натворил, но и плохого не слышно. В трехтомном словаре "Русские писатели ХХ века", который Саня отыскал на полке, фамилия Ставского отсутствовала. Были, конечно, писатели, которые поддерживали партийную линию, но, если это были настоящие писатели, то они остались и в литературе. Всеволод Иванов вон на сцену МХАТа даже бронепоезд 14-69 вывел, тем не менее во всех энциклопедиях присутствует. Или другой Всеволод, Вишневский, автор "Оптимистической трагедии", уж какой был ортодокс, а все равно - классик русского театра. Алексей Толстой написал повесть "Хлеб", где в героях вывел лично товарища Сталина, - без него тоже русская литература в двадцатом веке не обошлась. Ставский - это особая порода писателей. Главное, что их отличает от других - без руководящего места, без кресла они вообще не писатели. Но только почему этот Ставский, вместо того чтобы заниматься организационными делами, квартирами, пайками для писателей, бумагой для них же, вдруг стал собирать, какие по Москве ходят слухи? Зачем на своего стучит? И на кого? Он что, не видел ни разу Мандельштама? Поэты вообще дети, а уж этот-то...
       "Как известно - за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О.Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки кончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами 'зоны')".А рассказ об эсере Блюмкине, о знаменитом рукопожатии Дзержинского разве Ставский не помнит? Наверное, он был человеком невежественным. Хотя это преимущество времени: Саня знаменитые мемуары Георгия Иванова читал, а Ставский мемуары эмигранта прочесть не мог, да тогда они еще и не были написаны. Какой был писатель, хотя и покинул родину, как хорошо отзывался о советской литературе! С какой доходчивостью и ясностью рассказал о Серебряном веке. Здесь, конечно, можно было бы привести страницы его воспоминаний. Но это значит собственный рассказ превращать в чужой. У Иванова все выстроено с поразительной логикой, и через сюжет о том, как тихий и скромный, всего боящийся Мандельштам подошел к знаменитому убийце немецкого посла Мирбаха, с пьяной медлительностью перебирающему, слюнявя пальцы, расстрельные списки и в уже подписанные Дзержинским ордера самовольно вставляющему еще какие-то фамилии, так вот этот трусливый, чуть выпивший Мандельштам просто взял и порвал ордера. Не очень интересно для этого сюжета, что Блюмкин потом с револьвером в руках носился по Москве в поисках человека с птичьим профилем и рыжими бакенбардами; интереснее благодарность Дзержинского: "Вы поступили, как настоящий гражданин". А кем, собственно, были эти предполагаемые жертвы расстрела для Мандельштама? Ставский же ковыряется в чужой судьбе и всех вяжет ответственностью, посылая "под пристальное внимание" органов своего коллегу, чье существование в литературе оправдывало его собственную, оргсекретаря Союза писателей, жизнь. Саню поразил профессиональный характер подлости: человек выслуживается так, будто сам в чем-то замешан.
       "Но на деле он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом - литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него 'страдальца' - гениального поэта, никем не признанного".Как это никем? Еще его первый сборник, о котором Пастернак в 24-м году взахлеб писал автору: "Да ведь мне в жизнь не написать книжки, подобной 'Камню'!" - вышел с предисловием Михаила Кузмина; он дружит с Ахматовой, которая со Ставским наверняка не стала бы дружить. В его защиту открыто выступали Валентин Катаев, Иосиф Прут и другие, выступали остро. Вот, Валентин Катаев тоже не последний писатель, а Иосиф Прут, кажется, был связан с теми же органами, что и Ежов. Значит, и у него была высшая цель. Потому-то и выступали, что талантливый поэт. Но может быть, этот опытный чиновник, приводя два имени рядом, имел в виду нечто другое; здесь, пожалуй, было проявление того, что мы нынче называем агрессивной провокацией или даже красно-коричневой опасностью. Попробуйте, дескать, любезный Николай Иванович, что-нибудь возразить.
      С целью разрядить обстановку О.Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме. Как иногда, думал над письмом Саня, в мелочах вскрывается действие государственной машины. Создали Союз советских писателей, чтобы через него писателям помогать и их защищать. Организовали Литфонд, который призван был созидать материальную основу писательской жизни. А оказывается, писателям помогают не тогда, когда они нуждаются в помощи, а когда возникает особая общественная обстановка.
       "Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь".Как, интересно, товарищ Ставский представлял помощь, которую ему должен оказать товарищ Ежов, руководящий репрессивным аппаратом, тюрьмами и лагерями? Тот что, устроил бы поэта воспитателем в детский сад? Но товарищу Ежову проще было вписать фамилию Мандельштама в расстрельный ордер.
      В общем, очень талантливое по своей подлости и мотивам письмо. Многоходовка. Вроде бы забота об идеологии. В случае чего сам в стороне: предупредил, просигнализировал. Какой же либерализм мог проявить расстрелянный впоследствии Ежов - не желай ближнему, получишь сам! - если неглупый Ставский так явно намекнул ему, о ком именно Мандельштам писал "похабные" стихи.
      И товарищ Ежов не должен сомневаться: товарищ Ставский просит воздействовать не на выдающегося поэта, а на нечто нелепое, чрезвычайно среднее, просто человеческий материал. Берите и сажайте. "За последнее время О.Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют - по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем)".Для Сани и этот писатель не тайна: после военной разрухи он написал повесть "Счастье". А такое разве сочинишь, если где-нибудь не сподличал и надо отмазаться. Повесть, конечно, о долге, о любви к родине.
       "Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О.Мандельштаме".И подпись.
      Письмо отложено. Может быть, то, что случилось дальше, и не произошло бы, подпишись Ставский как-нибудь очень просто. Скажем, с пожеланием здоровья и успехов, хотя успехи в деле, которым был занят тов. Ежов, с душком. Наконец, просто условное: "жму руку". Так нет же, Владимир Петрович Ставский размахнулся вширь и ввысь: "С коммунистическим приветом".
      Русский народ, он всегда немножко коммунист, потому что, как говорят в Одессе, слегка путает коммунизм и христианство. Пока он не втянется в ту ветвь коммунизма, которая называется исторической необходимостью, то есть террором, репрессиями и взбесившимся мещанством, ему кажется, что коммунизм - это некая человеческая гармония. Это как кадриль на деревенском празднике: с притопом и поклоном, у кавалеров картуз на русокудрой башке, цветок в петлице, но потом - стенка на стенку, бедные девки воют, а кавалер уже лежит на земле-мураве с ножом в сердце и сучит ногами в смазных сапогах.
      Для Сани коммунизм как явление идеальное не очень-то вязался с наглым предательством, с каким он только что воочию ознакомился. Он так возбудился от этого несоответствия, в такую пришел ярость, что, не зная, на ком сорвать злость, с тигриной прытью заметался по комнате. И, наконец, что было сил треснул кулаком по партийному сейфу. Кулак не раскололся, но вдруг - в реальности пресловутое "вдруг" имеет право на жизнь больше, чем в романе - в углу, рядом с сейфом, появилось, по законам, конечно, диалектического материализма, какое-то весьма респектабельное тело, похожее на вполне сытого чиновника. Это в дневное-то время! Саню сковала непривычная робость.