Наемник

— Я такие книги не читаю, — сказал Джеймсон и положил отпечатанные листки на стол кардинала. — Проповедь готова. Я напечатал ее в трех экземплярах.

— Прекрасно. — Регацци начал читать первую страницу и неожиданно спросил:

— Вы смотрели сегодня передачу Эй-би-си «Сыновья святого Патрика»?

— Нет, я в это время работал. Что, хорошая передача?

— Да нет, — сказал кардинал. — Все те же видные политики, миллионеры, старые аферисты. Церковь представляли четыре епископа и два кардинала. Если это все, чем располагает святой Патрик, то помоги ему Бог! Кто-то раскопал, что прабабушка Джона Джексона была ирландкой. И тут же показали его самого в профиль. Очень ловкий ход! Как и его завтрашний визит сюда. Знаете, Патрик... — Черные глаза кардинала сверкнули со всей яростью его сицилийских предков. — Если бы не возможность высказать все ему лично, я бы не допустил его в свой храм.

— Надеется завоевать симпатии избирателей. Так прямо цветные католики и отдали ему свои голоса! Как будто им не известна его позиция!

— А послезавтра, Бог даст, они узнают и позицию церкви которая с ними заодно. Вы были в соборе, там все в порядке?

— Все как всегда. За исключением полицейских и переодетых сыщиков. Все облазили в погоне за призраками.

Меры предосторожности, принимаемые в соборе по распоряжению правительства, раздражали Джеймсона. Даже недавние политические убийства не изменили его отношения к этому. Ему казалось немыслимым, чтобы в его соборе могло произойти нечто подобное. Регацци знал мнение Джеймсона, но, в отличие от него, ценил заботу федеральных и городских властей, хотя и презирал меры предосторожности, считая, что смерть приходит, когда наступает ее время, и ничто не может ей помешать. Подобное отношение к жизни, да еще с налетом сицилийского фатализма, очень затрудняло охрану кардинала.

— Если и произойдет какое-то убийство, то его совершите вы своей проповедью, Ваше преосвященство, — сказал Джеймсон. — Остается только надеяться, что вы не навлечете на себя гнев Святейшего Престола. — Джеймсон вздохнул. Он и его поколение не верили в либерализм центра римско-католической церкви. — Ватикан — сторонник дипломатии, и ему не понравится ваша убийственная критика.

— Вот тут-то вы и заблуждаетесь, — сказал Регацци. — Я уверен, Его святейшество одобрит ее. Я отправлю ему один экземпляр проповеди вместе с письмом, где излагаю свои мотивы.

— Но, пока он получит ее, проповедь уже будет произнесена, — заметил секретарь.

Изможденное лицо Регацци тронула слабая улыбка.

— Да, конечно. Но ведь речь идет не о внутренней политике, а об общечеловеческих принципах. Нет низших рас, и только невежественные, обремененные предрассудками люди, занятые собой, не видят печати Божьей на лицах своих собратьев. Наступит день, когда мое место на главном престоле займет человек с черным цветом кожи, наподобие тому, как у власти в Белом доме был католик. Зло не может победить, ибо душа людей преисполнена добра. С Божьей помощью Джон Джексон выползет завтра из собора на четвереньках.

— Вас обвинят в том, что вы помешали ему стать президентом.

— Этого я и добиваюсь. — Регацци опустил взгляд на лежащую перед ним проповедь и что-то быстро написал на полях. — Благодарю вас, Патрик, я забыл особо подчеркнуть этот момент.

— Мне можно идти спать? Я вам больше не нужен, Ваше преосвященство?

— Нет, нет! Больше ничего не нужно! Завтра у нас всех будет трудный день. Спокойной ночи, да благослови вас Господь!

И вас тоже, думал про себя монсеньер, направляясь в свою спальню. Ведь за такие взгляды людей линчевали. С этими нерадостными мыслями не так просто было уснуть.

* * *

В понедельник Келлер вышел из своей комнаты в половине девятого. Под рукой он нес аккуратный сверток с деньгами, похожий на обычный почтовый пакет. Свежевыбритый, в темном костюме, в котором он летел в Америку, — прямо скромный иностранец-турист, которому не хватило только фотокамеры. С деньгами у Келлера возникли проблемы. Он не был уверен, что вернется в отель. Да если бы он и оставил деньги там, хозяин, у которого наверняка есть второй ключ, непременно обшарит всю комнату. В собор тоже нельзя войти со свертком, пока его не проверят. Инструкции на этот счет были совершенно четкими.

Утро было холодное. Келлер поежился и поднял воротник пальто, которое он купил по настоянию Элизабет. Жаль только, что оно не такое толстое и теплое, как хотелось бы. Холод был пронизывающий. Келлер засунул руки в карманы, чтобы сохранить гибкость пальцев. Хлопчатобумажные перчатки не грели.

Он вышел с большим запасом времени на случай, если заблудится или произойдет какая-нибудь непредвиденная задержка, что всегда может случиться с неопытным путешественником в чужом городе. Как ехать на метро, он помнил хорошо. В четверть десятого Келлер был уже в кафе самообслуживания в квартале от собора. Он был голоден, но яичницу с ветчиной желудок не принимал. От одного вида глазастых яиц на розовой американской ветчине его могло стошнить прямо на стол. Он выпил кофе, который ему показался жидким, и съел плохо пропеченную булочку. За прилавком с бутербродами и горячими напитками он заметил дверь с надписью: «Туалет». Официантка, убиравшая грязную посуду, показала ему, где мужская комната. Он никогда не слышал, чтобы так странно называли туалет. Келлер спрятал сверток с деньгами за сливной бачок. На пару часов такое место вполне подойдет. Потом вернулся к своему столику и допил кофе. Он мог бы оставить деньги в комнате, мог бы выбросить их по пути в урну для мусора. Но нет, как бы не так! Деньги — это часть уговора, который они уже нарушили. Но по крайней мере этот пункт Келлер заставит их выполнить. Ему заплатили, чтобы он убил человека, и он это сделает. У профессионалов есть своя гордость. Наемный солдат сражается за своих хозяев так же яростно, как и патриот, иначе он потеряет свое вознаграждение. Убийца получает свой гонорар и убивает, как обещал. Даже подонки общества имеют свой кодекс чести. Но если его нарушают, доверять им неблагоразумно. Они могут стать очень опасными.

Келлер купил газету. На первой полосе был помещен крупный портрет Джона Джексона. Это была дешевая низкопробная газетенка, гоняющаяся за сенсациями. Келлер не стал ничего читать, внимательно вглядываясь в фотографию Джексона. Да, его расчет верен. Он все тщательно продумал, отодвинув на задний план эмоции, связанные с гибелью Соухи. То, что он собирался сделать, сорвет план убийства кардинала. Его фотография тоже была здесь, поменьше форматом, чем портрет кандидата в президенты. Даже такая дешевая газетка признавала в нем защитника бедноты и борца за права цветных. Когда Элизабет упрекнула Келлера в том, что он работает на коммунистов, смысл сказанного ею тогда не дошел до него. Он просто решил, что она имеет в виду профессионалов другого рода — политиков, взяточников и хапуг. О коммунизме Келлер знал только то, что видел во Вьетнаме, и ему это не понравилось. Под пули посылали простых людей. Человеку протыкали брюхо штыком и при этом провозглашали лозунг всемирного братства. Коммунисты считают себя представителями народа, но это не мешает им усмирять тот же народ с помощью танков. Келлер не питал симпатий ни к какой идеологии, мирской или религиозной, не доверял ни одной из них. Если бы коммунисты были искренни в своих убеждениях, то такой человек, как кардинал Регацци, должен пользоваться у них почетом. Но вместо этого они собираются убить его, потому что он не на их стороне. Им нужны президент-расист, кровавые столкновения, гражданская война, чтобы проводить свою политику. Что им стоит задушить какую-то одну арабскую девушку, если для них ничего не значат миллионы жизней! Но Кинг и те, кто стоит за ним, поплатятся за убийство девочки крахом своих грандиозных планов. И сделает это он, Келлер, такой же маленький и ничтожный по их меркам человек, как Соуха Мамолиан и ей подобные.

Джону Джексону никогда не быть президентом Америки, как не быть гражданской войне и грозным внутренним потрясениям, способным открыть путь коммунистам. Потому что убийца, которого они наняли, помешает этому и убьет Джексона.

Келлер застегнул пальто, спасаясь от холодного мартовского ветра, и направился к собору, две серые башни которого были видны издали. К десяти часам собор стал заполняться людьми. Слышался сдержанный шум: люди занимали свои места, перешептывались, покашливали. И над всеми этими звуками плыла негромкая красивая мелодия гимна, исполняемого на прекрасном органе над входом. Келлеру был хорошо знаком путь. Два дня назад он провел здесь целый час, делая вид, что рассматривает жертвенники, а на самом деле запоминая каждую деталь. Он прошел в широко распахнутые массивные бронзовые двери с изображением Христа и его апостолов, а также трех святых, покровителей Нью-Йорка. Его остановили двое мужчин.

— Что у вас в пальто, мистер?

Келлер, не споря, снял пальто и отдал им. Люди, проходя мимо, с удивлением смотрели на эту сцену, оглядывались. Но Келлер был не единственным, кого останавливали. Мужчину с портфелем тоже задержали и попросили открыть портфель. Он сердито спорил. Отдав пальто агенту службы безопасности, Келлер поднял руки. Второй агент ловко ощупал его, чтобы убедиться, что у него нет с собой оружия.

— Простите за беспокойство, — извинилась охрана, пропуская Келлера. — Правила безопасности в эти дни очень строгие.

— Все в порядке, — ответил Келлер и, свернув влево, пошел по проходу вперед. Поднялся по нескольким ступенькам и остановился позади высокой ограды из красного дерева, скрывающей почти весь алтарь за исключением резной арки. Специальная исповедальня ютилась в углу, вклиниваясь в стену. Несколько человек бродили в этой части собора. Трое из них настороженно прохаживались взад и вперед и явно были не из прихожан. Келлер заметил, что один из церковных служителей подошел к ним и о чем-то заговорил. Внимание их было отвлечено разговором. Келлер оглянулся вокруг. Возле исповедальни в этот момент никого не было и никто не смотрел в эту сторону. Келлер так часто проигрывал в уме эту сцену, что теперь сориентировался мгновенно. Он нырнул за зеленую занавеску исповедальни и протянул руку к стене. Нащупал что-то длинное и мягкое. Просунул одну руку в рукав и вышел. На виду у всех, кто поднимался по ступенькам ему навстречу, Келлер поправил на себе одеяние церковного служки и подошел к статуе святой Розы из Лимы. Сердце колотилось чуть сильнее обычного, но он нарочно испытывал себя. Приблизившись к стойке с зажженными свечами, поправил одну-другую, с которых на пол капал воск. Люди проходили мимо или останавливались неподалеку и, преклонив колена, молились, принимая его за церковного служителя. Келлер снова повернул к исповедальне. Одно дело взять приготовленный для него хитон и другое — приподнять крышку подставки и достать пистолет. Теперь сердце забилось сильнее. Спрятав руки под балахон, Келлер надел свои хлопчатобумажные перчатки. Неподалеку стояла еще одна кабина для исповеди, с такими же занавесками, сдвинутыми на одну сторону. Келлер подошел и, передвинув занавеску на место, заглянул вовнутрь. Потрогал подставку. Крышки у нее не было. Ту, другую подставку, наверное, специально переоборудовали. Он снова поднялся по ступенькам и пошел к алтарю. Массивная резная ограда закрывала ярко освещенное святилище. Проход к алтарю был неширокий и местами совсем темный. Келлер точно знал, где расположены две двери, о которых ему говорил связной. Через ту, что ближе к исповедальне, выйдут кардинал со свитой священников и прислужников. Позади нее — другая дверь, та, которая выходит на Пятьдесят первую улицу. Возле нее снаружи стоит охранник — последняя опасность на пути к спасению. Келлер прошел мимо обеих дверей и увидел то, что и ожидал. У первой дежурили четверо мужчин, у второй — один. Связной, который инструктировал Келлера, говорил, что пусть его не беспокоит охранник, который стоит с внутренней стороны двери. Он взглянул на него и заметил, что тот как-то уж очень пристально наблюдает за ним. Наверняка это их человек, тот, который приготовил для него балахон и оружие и который пропустит его, когда он будет убегать.

Келлер отвел взгляд. Он вспомнил, что ему говорила Элизабет: «Как только ты убьешь Джексона, тут же убьют и тебя, чтобы не допустить твоего ареста». Тут же. Сразу после его выстрела. И сделает это, завершив всю операцию, именно этот охранник. Когда Келлер попытается скрыться через эту дверь, он его убьет. Сообщник Кинга станет национальным героем, пристрелив убийцу кардинала. А заодно избавит заговорщиков от риска, что убийца пойман и сможет их выдать.

Не глядя больше на этого человека, Келлер повернулся и подошел к исповедальне. Он не пытался нырнуть туда незаметно. Раздвинул занавески и вошел, делая вид, будто что-то осматривает. Рядом с небольшим решетчатым отверстием, за которым сидел священник во время исповеди, висел головной электронный телефон для глухих. Келлер потянул кверху край подставки, и часть крышки открылась. Он запустил руку в узкое углубление, выдолбленное в дереве. Пистолет был там. Келлер спрятал его в карман пальто под хитоном и вышел из темной кабины.

— Все в порядке? — услышал он голос одного из охранников, стоявших у двери, откуда должен был выйти кардинал. Тот тоже подошел к кабине.

— Да, — быстро сказал Келлер. — Я просто хотел убедиться.

— Лишний раз проверить не помешает. Сегодня все может случиться, раз здесь будет этот гад. Следи за цветными на своем участке. За ними надо особенно приглядывать.

— Так и сделаю, — кивнул Келлер то ли агенту ФБР, то ли полицейскому или кому-то там еще. Он держал правую руку в кармане, сжимая пистолет. Посмотрел на часы. Было двадцать пять минут одиннадцатого. Главный вход уже закрыли. Органная музыка стала громче. Собор был полон. Все смотрели на небольшую группу людей в проходе. Это были почетные привилегированные гости, идущие занимать отведенные им места. Келлер никого из них не знал. Он стоял наверху ступенек, которые вели к проходу. Среди десятка этих мужчин и женщин, рассаживающихся в первых трех рядах по обе стороны главного прохода, Джексона не было. Он не пришел. Наверное, в последнюю минуту его предупредили. На него уже один раз покушались. Келлер узнал об этом накануне из телевизионной передачи. Наверное, у Джексона сдали нервы.

Но тут он заметил еще группку людей, приближающихся с противоположной стороны. Рука его в правом кармане напряглась, когда он узнал это худое лицо с зачесанными назад седыми волосами и очки в поблескивающей стальной оправе на курносом носу. Джон Джексон вместе со своими сопровождающими вошел с бокового входа. Это было сделано явно для того, чтобы избежать встречи с враждебно настроенной толпой, собравшейся перед главным входом собора. Келлер стоял у колонны, с которой свешивалась фигура какого-то готского святого, застывшего в вечном парении над землей. Из угла, где стояла эта колонна, Келлеру был виден пышный трон, где во время мессы будет сидеть Регацци. Он видел, как Джексон раскланивается направо и налево. Его рот фанатика немного кривился в улыбке. У него была манера нервно поджимать нижнюю губу. На экране телевизора это не так заметно, как сейчас.

Келлер прикинул, что расстояние до Джексона не более пяти метров. Но угол прицела очень неудобный. Потребуется много времени, чтобы поймать цель на мушку с уверенностью, что пуля пробьет ему лоб и вонзится в мозг.

Раздался мощный органный аккорд. Под потолком собора поплыла торжественная мелодия. Все встали. Словно отдаленный рокот грома прокатился по собору. Келлер обернулся. Позади него в конце бокового прохода дверь из апартаментов кардинала открылась. Кардинал со свитой вошел в собор. Хор запел вступительный гимн торжественной мессы.

* * *

— Который час? — в третий раз задавал Кинг один и тот же вопрос в течение, как ему казалось, последнего часа.

— Час, когда вы начнете честное признание, мистер Кинг.

С ним разговаривали очень вежливо и корректно. Их было трое — обычное количество следователей для этой стадии допроса. Двое спрашивали, один вел протокол. Все среднего возраста. Главный следователь был похож на профессора колледжа: спокойный, с седеющими, довольно длинными волосами. Он снял свой пиджак, и это было единственной передышкой в допросе, который длился всю ночь без остановки. Грубости по отношению к Кингу не допускали. Он, как человек опытный, понимал, что на такой ранней стадии этого можно не опасаться. Но все равно ему было страшно, пока его спускали в лифте и вели по пустынным коридорам, освещенным лампами дневного света.

Допрос начался вежливо, бесстрастно, словно Кинг не представлял для них никакого интереса и все это скоро кончится. Он отвечал на вопросы, исходя из своей вымышленной биографии. И в течение девятнадцати часов не отступил от этой версии ни на шаг. Он валился от усталости, голова раскалывалась от усилий сосредоточиться, и это при том, что пока они не прибегали к жестким мерам.

Кишу дали стул, но он был очень неудобным, и у него болели ягодицы и затекли ноги. Ему предложили кофе, но он отказался.

— Не бойтесь, в него ничего не подсыпано, мистер Кинг, — насмешливо сказал главный следователь. — Мы такими методами не действуем.

Он взял чашку Кинга и отпил из нее глоток. В конце концов Кинг выпил кофе, в котором сейчас он так нуждался. Он не ощущал страха, потому что был человеком смелым, а к обстоятельствам, в которых оказался, готовился в течение многих лет. И все же он был потрясен больше, чем следовало бы. Спасение казалось таким близким, а возможность попасться становилась все менее и мене вероятной, и он уже начал думать, что этого никогда не случится. Но все-таки случилось. Оставался час до отъезда, когда его арестовали. Он все еще не понял, как они вышли на него. Ни о Бейруте, ни о Хантли Камероне пока не заикались. Все, чего они добивались, — это признания, что он не Эдди Кинг. Но такое признание грозило ему опасными последствиями, потому что лишало надежного прикрытия. Но, с другой стороны, его упорство оттягивало время, давая возможность нанести им решительный удар. Об убийстве, которое должно совершиться этим утром, они ничего не знали. А сейчас уже, наверное, утро. Часы у него отобрали, и здесь, в подвале, он не мог сориентироваться, который час, и поэтому без конца задавал один и тот же вопрос.

— Вас что-то очень интересует время, мистер Кинг, — приступил к допросу второй следователь, давая передохнуть главному. — Но у нас время не имеет никакого значения. Вы можете застрять здесь на несколько дней, если будете упрямиться. На недели. Вы скоро не сможете сидеть на этом стуле, а кроватей у нас нет.

— Я хочу встретиться со своим адвокатом, — снова повторил Кинг. Он продолжал настаивать на этом, потому что так повел бы себя ни в чем не повинный человек. Он не надеялся, что убедит их. Они знают о нем уже достаточно и будут продолжать допрос, пока он не сдастся. Ни бить, ни применять какие-то наркотические средства они не станут. Просто не дадут ему спать, пока не доведут до галлюцинаций и полного изнеможения. А потом, дав восстановить минимум сил, растолкают и снова будут допрашивать. Но ему и не нужно сопротивляться до бесконечности. Надо только продержаться, пока он не убедится, что Регацци убит и политический заговор, имеющий целью приход в Белый дом Джона Джексона, на пути к осуществлению.

Вот тогда он им кое-что расскажет о себе, ровно столько, чтобы вырваться из подвала. Он имел право выдать нескольких второстепенных агентов, которыми можно пожертвовать и которые не могли бы ничего рассказать в случае их ареста. Кинг не возражал, чтобы его судили как советского агента, руководившего советской шпионской сетью под прикрытием журнала. Ему дадут двадцать — тридцать лет, но задолго до этого уже будут вестись переговоры о его освобождении в рамках обычного в таких случаях обмена. КГБ никогда не покидал в беде своих крупнейших агентов. Им было обещано, что их не оставят отбывать свой срок в капиталистических тюрьмах, и КГБ с помощью шантажа, похищений и обмена всегда сдерживал свое слово. Но если станет известно о его причастности к убийству Регацци, тогда не только его план потерпит полный крах, — ибо слух об иностранном заговоре отвлечет общественное внимание от тщательно подготовленных улик против Хантли и Демократической партии, — но и самому Кингу вынесут смертный приговор. Даже Розенбергов не смогли спасти.

— С какого времени вы действуете под именем Эдди Кинга? С тысяча девятьсот сорок пятого, когда он умер в концлагере? Нам это известно, мистер Кинг. Мы знаем, как было состряпано ваше досье.

— Нет никакого досье, — повторил Кинг, в какой уже раз за эту ночь. — Меня зовут Эдвард Ричард Кинг, я родился в Миннесоте, живу в Нью-Йорке и не имею понятия, о чем вы говорите. Я был интернирован, провел три года в концлагере, а потом жил во Франции, пока в пятьдесят четвертом не вернулся домой. Я вам это говорил уже сто раз. Больше мне сказать нечего, пока я не увижусь со своим адвокатом.

Следователи о чем-то посовещались, но о чем, Кингу не было слышно. Опершись лбом на руку, он на мгновение закрыл глаза, пользуясь передышкой. Элизабет Камерон — вот где величайшая и единственная за всю службу ошибка. В ту ночь во Фримонте он оставил ее в живых. Решил подождать до утра, а потом по ошибке убил эту содержанку Хантли. Но его люди должны прикончить ее, иначе правда о покушении может стать известна. Узнав о его аресте, Элизабет догадается о его причастности к заговору. Она может доказать, что речь никогда не шла об убийстве Регацци, а Хантли был обманут. Рука Кинга стала влажной от выступившего на лбу пота. Мало того, что он попался, он еще может провалить крупнейшее в своей жизни задание. Если это случится, его лишат поддержки. Его оставят здесь в наказание. В назидание другим. Но нет, его люди должны добраться до Элизабет. Обязательно доберутся.

Он позвонил своему лучшему агенту, который организовал операцию с Регацци. На его счету столько удачных дел! Люди Кинга нашли его в армии. Он работает и на них, и на преступную организацию в Нью-Йорке, владеющую миллионным состоянием. Кинг поднял голову. На него смотрели трое мужчин.

— Мне нужно в туалет, — сказал Кинг.

Его отвели в небольшой туалет в конце комнаты, где разрешили облегчиться, не закрывая двери. Который час? Кингу хотелось повернуться и закричать, требуя, чтобы ему сказали. Человек имеет право знать, который час. Кинг сердито одернул себя. Это первый признак нервного перенапряжения и физической усталости. Ему еще предстоит долгий путь, прежде чем он сможет позволить себе роскошь сорваться. Вернувшись, он заметил, что в комнате появились трое других мужчин. Стенографист, зевнув и потянувшись, уступил свое место одному из пришедших. Остальные о чем-то совещались. Мужчина, стоявший позади, сказал:

— Ну все. Застегивайтесь и садитесь.

Это пришла новая команда — сменить первую. Если они работают сменами по десять часов, то он, значит, провел здесь всю ночь и сейчас уже наступило утро понедельника. Кинг взял себя в руки. Надо продержаться еще немного. Дать убийце сделать свое дело в соборе и потом погибнуть самому. И дать тому человеку из преступной организации возможность расправиться с Элизабет Камерон. Тогда он сможет немного расколоться. Чуть-чуть, чтобы сбросить напряжение и задать работу следователям. Кинг вернулся к своему стулу, сел, поморщившись, и взглянул на новые лица перед собой.

— Итак, джентльмены, может быть, вы разрешите мне позвонить своему адвокату?

* * *

Питер Мэтьюз не спал всю ночь. Он сидел скрючившись на тесном для него водительском месте, глотал таблетки бензедрина и курил. Элизабет не появлялась. В дом заходили разные люди, в том числе и несколько мужчин, среди которых мог быть и ее подопечный. Лиари считает, что они попытаются скрыться вместе. Мэтьюз больше не старался придумать что-нибудь получше, он просто сидел, как ему приказано, и ждал. Дважды за ночь он звонил, докладывая о себе, и спрашивал, как идет допрос Кинга. «Без перемен» — отвечали ему. Другого он и не ждал. Питер знал этот тип людей. Только дурак может недооценивать мужество и выдержку первоклассного советского разведчика. Мэтьюз считал, что с Кингом обращаются слишком мягко. Человек физически здоровый, с крепкими нервами, может выдержать недели две и не сломаться.

Мэтьюз устал, был зол на себя и взвинчен стимулирующими таблетками, не дававшими ему заснуть. Жаль, что Кинг не попал в его руки. Он бы с парой помощников уже к концу дня выбил из него признание. К восьми часам уже рассвело, и город вновь ожил после уик-энда. Городской шум нарастал, по улице, где стояла его машина, неслись потоки транспорта. К Мэтьюзу подошел полицейский инспектор, замерзший и злой в этот неприятный час мартовского утра.

— Двигай отсюда! Не видишь что ли: здесь запрещено парковаться!

Мэтьюз достал свое удостоверение. Ничего не сказав, зажав в ладони карточку, он поднес ее к лицу полицейского.

— Простите, сэр.

Полицейский отошел, грязно выругавшись по адресу ФБР, а заодно и всех ирландцев и Дня святого Патрика. Уличное движение в этот день становилось для полиции сущим адом. То и дело образовывались заторы, потому что из-за этого чертового парада были целиком перекрыты Сорок третья, Сорок четвертая, Сорок пятая и Сорок шестая улицы, а также Пятая авеню вплоть до Восемьдесят шестой улицы, ведущей от Центрального парка к Третьей авеню. Полицейский злился, когда его принимали за ирландца, и, чтобы показать свое отношение к этой дурацкой клоунаде, каждый год 17 марта направо и налево сыпал, словно конфетти, штрафными квитанциями.

Питер Мэтьюз спрятал удостоверение в карман. Он жалел, что не захватил с собой термос с горячим кофе. Оставить же свой пост хоть на минуту он не решался из-за боязни, что может пропустить Элизабет.

Он решил поставить машину поближе к выходу, на площадке для жильцов этого дома. Можно дать портье пятерку и договориться с ним. Они были давними знакомыми, и Мэтьюз старался сохранять с ним хорошие отношения. Не обращая внимания на яростные гудки и ругань, доносившиеся из идущих по улице машин, которым он перекрыл движение, Мэтьюз пересек проезжую часть и въехал на парковочную площадку. Обогнав фургон по ремонту телевизоров, Мэтьюз занял единственное свободное место, поставил машину на тормоз и выключил мотор. Фургон остался без места для парковки, и он остановился позади Мэтьюза, наполовину загородив въезд.

Мэтьюз ожидал, что шофер сейчас начнет скандалить. Он наблюдал в зеркало, как тот вылез из кабины. Это был молодой темноволосый парень, коренастый, в белом комбинезоне с красной надписью на спине: «Ремонт телевизоров». Но шофер прошел мимо, ни слова не сказав. Помахивая холщовой сумкой, поднялся по трем ступенькам парадного с желто-черным навесом над входом, где были указаны номера квартир. Мэтьюз машинально следил за ним, слегка удивленный тому, что шофер фургона запросто дал ему опередить его и занять единственное свободное место. Нью-йоркские шоферы и при более спокойном движении не отличались вежливостью. А уж ремонтники полезли бы бить морду человеку, занявшему у них под носом свободное место. Возможно, сказалось действие бензедрина, а может быть, сработало природное чутье, которым наделен один из миллионов и которое отличало Питера Мэтьюза от других молодых сотрудников Лиари. Он и сам не знал, откуда вдруг возникло это ощущение опасности. Любой ремонтник поднял бы скандал. А почему этот промолчал? Почему он не такой, как все?.. Мэтьюз в ту же секунду выскочил из машины, бегом поднялся по ступенькам и толкнул стеклянную дверь.

В вестибюле никого, кроме портье, не было. Мэтьюз взглянул на лифт. Горел красный огонек, значит, лифт пошел вверх.

Мэтьюз не стал терять время. Теперь это было не только чутье, а уверенность. Человек в белом комбинезоне был подозрителен.

— Куда поехал этот ремонтный мастер? — быстро спросил он портье.

— К мисс Камерон. Он сказал, что она звонила в мастерскую и вызвала мастера, потому что у нее не работает телевизор. Еще он добавил, что у них сегодня много вызовов, потому что люди хотят посмотреть парад...

Это, конечно, брехня. Мэтьюз бросился ко второму лифту и открыл дверь. Комбинезон и фургон. Вот как проник сюда человек, которого она оберегала. В любую минуту они могут улизнуть, не вызывая никаких подозрений. Вот почему он ничего не сказал, когда Мэтьюз занял его место. Боялся привлечь к себе внимание. Но как раз эта попытка остаться незаметным и подвела его больше, чем если бы он учинил скандал.

Мэтьюз вытащил пистолет и спустил предохранитель, как только лифт остановился на двенадцатом этаже.

Элизабет была в гостиной, когда раздался звонок в дверь. Она проснулась на рассвете, прислушиваясь к малейшему звуку, дрожа от страха. Пошла в кухню, приготовила себе кофе, стараясь успокоиться. Входная дверь была закрыта на засов. Вряд ли кто осмелится забраться к ней по фасаду здания. Бояться нечего, осталось всего несколько часов до отъезда в аэропорт.

Она была уже одета и готова выйти, когда раздался этот звонок. Чтобы добраться сегодня утром до аэропорта Кеннеди, потребуется не меньше полутора часов. Упакованный чемодан уже стоял у двери. В ручной сумке у нее лежало письмо, которое она написала ночью. Оно было адресовано Фрэнсису Лиари. Она опустит его, перед тем как они с Келлером пойдут на посадку. Но, когда раздался звонок, она замерла от ужаса.

Снова послышался звонок, на этот раз более короткий, а потом стук в дверь. Келлер! Это, наверное, Келлер. Передумал и решил заехать за ней. Дверь заперта на засов и цепочку. Никто не сможет войти, пока она не откроет ее изнутри. Элизабет подошла к двери:

— Кто там?

Человек, который приносил Келлеру инструкции, отступил на шаг от двери. В руках у него был автомат Шмайсера, который он достал из холщовой сумки. Он приготовился обстрелять дверь. И только хотел удостовериться, стоит ли эта женщина на линии огня. Автоматная очередь прорежет эту дверь, как горячий нож кусок масла. И располосует жертву почти надвое.

— Мисс Камерон? Это вы?

Элизабет ответила, и в тот же миг Мэтьюз, выскочив из второго лифта, выстрелил в затылок человеку в комбинезоне. Автомат выпал из его рук, и он, согнувшись, свалился ничком на пол.

В затылке зияла черная дыра, из нее хлестала кровь. Мэтьюз подошел и, вытащив из-под него автомат, поставил его на предохранитель. Да, все было обставлено ловко и профессионально. Таким оружием можно убить через закрытую дверь, как через бумагу.