Неприкаянный дом (сборник)

«Тихо! – я сбрасываю туфли. – У тебя есть выпить?» Мой язык ворочается с трудом. «Ну даешь! – она пихает мои туфли на место. – Совсем развезло».

Я хочу водки. Просто водки. Чистой. Без всякого запаха.

«Наезд?! – она не верит своим ушам. – Какой наезд?» – «Обыкновенный».

Я опускаю подробности. Только самую суть.

«И что потом?» – «Все ушли. А мы с ним… пили. Этот, как его…» Яну не интересует название. Ее муж не собирал пустых бутылок – ему доставались полные. «Вдвоем? Ну? – она торопит меня, подливает в рюмку, – и ты наконец?..» – «Да… – я улыбаюсь искусственными губами, – то есть нет…» Мои губы лопнули, как у черного санитара.

«По-че-му?» – Яна интересуется деловито. «Потому что… – я шмыгаю носом, словно у меня бежит кровь. Кровь накатывает слепыми волнами. – Он позвонил другой женщине». – «Друго-ой? Прямо при тебе? – Яна берет мой стакан. – Да… – допивает, не поморщившись. – Ничего не скажешь: сильный ход».

«Я старая». – «Тоже мысль, – Яна подхватывает невесело. – А может, он ваще?.. – она вертит пальцами, как будто вкручивает невидимую лампочку. Сейчас она вспыхнет, прольет тусклый свет. – Хотя, судя по всему… – Эта лампочка не вкручивается. – Интересно, – она уводит глаза в сторону, – сколько же он ей платит?..»

Я встаю, отворачиваюсь к плите.

«Ужас! – Яна охает за спиной. – Протекло». – «Что там, что?» – я пытаюсь глянуть через плечо. «Да поверни». Я верчу узкую юбку, изворачиваясь всем телом. На ней – темно-красное пятно. «И, главное, – Яна хихикает, – очень вовремя. Бандитская пуля. Стой так – достану тампон».

Яна подвигает стул, шарит на кухонной полке. «На. Иди в ванну». – «В ванну? – я повторяю машинально. – Откуда… откуда у нас тампон?» – «Оттуда же, откуда всё: из гуманитарной помощи, – она слезает со стула. – Иди-иди, а то весь пол заляпаешь. Кровушка – та же водица, – Яна встряхивает челкой, – дырочку найдет…»

Я сажусь на самый край. Упираюсь чугунными ногами. Ощупываю тампон. Как же этим пользоваться?.. Стягиваю с крючка полотенце, утыкаюсь лицом. Полотенце ничем не пахнет, но я слышу запах. Мне не вспомнить… Кажется, это из Бунина: женщина любила мужчину и нюхала его картуз. Ее любовь пахла потом и гадким одеколоном. У нас этим пахнет смерть. Прежде чем явиться, брызгает себе под мышки…

Memento mori. Дивный едкий запах.

Часть II

Высокие дубовые двери. Цветы на мраморных подоконниках. В парадной при входе – турникет. На всякий случай женщина-репетитор носит с собой паспорт. Теперь это вряд ли необходимо: охрана знает ее в лицо. Процедура известна: охранник снимает трубку местного телефона, звонит наверх: «Пришла Татьяна Андреевна…» – всякий раз с вопросительной интонацией: пустить или прогнать?

– Третий этаж. Проходите, пожалуйста.

Эту фразу я слышу два раза в неделю. Если бы не работала на Фридриха – давно, в моей прошлой жизни, – могла бы подумать, что охранники сомневаются в моих умственных способностях. На самом деле это не так. Сомнения в их инструкциях не прописаны: за это им не платят денег.

Максим встречает меня в дверях.

Пожалуй, я могла бы назвать его способным учеником. В анамнезе в меру запущенный русский, обычно мне достается непаханое поле. Спокойная ленца, когда дело касается школьных уроков. Но – начитан, неплохо ориентируется в русской классике: по нынешним временам это редкость; по словам матери, выдающиеся математические способности, впрочем, ни разу не подтвержденные результатами школьных олимпиад. («А “Кенгуру”?» Последние годы эта игра проводится во всех школах: математическая викторина, род добровольного тестирования. «Ну, вот еще…» – отвечая на мой вопрос, он фыркнул презрительно.) В общем, на месте родителей я не торопилась бы с выводами. Похоже, его интересы окончательно не устоялись. Впрочем, на отпрыска у родителей вполне определенные планы. Предполагается, что сын пойдет на экономический, но (как мне кажется) не в наших широтах: английским с ним занимается носитель языка.

Спортивные тренажеры, на стене – плазменная панель. Кажется, это называется домашним кинотеатром. В общем, все как обычно, кроме разве что книг. Не то чтобы много, но у других я не встречала и этого. Судя по корешкам, их покупали в последние годы – на это у меня наметанный глаз. Корешки, стоявшие на наших полках, я узнала бы в любом интерьере.

Свои уроки я привыкла начинать с диктантов. Выбор зависит от подготовленности ученика. С некоторыми приходится начинать с азов. В моей практике это – нередкий случай. С девочкой, живущей на Мойке, мы прорабатываем специальные тексты: в каждом сделан акцент на свою группу правил. С Максимом таких ходуль не требуется. Для него я выбрала другую методику, позволяющую убить двух зайцев.

– Тема сегодняшнего диктанта: «Крестьянская и помещичья Русь в сказках Салтыкова-Щедрина».

В прошлой жизни мои ученики писали сочинения. Формат ЕГЭ это исключает. Сочинения, написанные моим молодым почерком, пылятся на антресолях. Мне не надо с ними сверяться – все вплоть до самой последней цитаты я помню наизусть.

– …В сказках, применяясь к условиям жесткой политической цензуры, Салтыков-Щедрин пытается найти форму, понятную простому читателю… простому читателю. В мире его сказок действуют две противоборствующих силы… противоборствующих силы: народ и его угнетатели. Первые представлены добрыми и обездоленными зверушками, честными, смелыми и умными… смелыми и умными. Вторые выведены под масками хищников… под масками хищников…

Нынешние ученики пишут медленно – их пальцы привыкли к клавиатуре. Репетитор вынужден делать паузы и повторять.

– Сказочные угнетатели выглядят нелепо, автор-сатирик смеется над их беспомощностью и невежеством… беспомощностью и невежеством, а если о чем-то и скорбит, то о смирении и покорности народа… покорности народа, закосневшего в своем безмерном послушании. От сказки к сказке автор проводит мысль о том, что только сам народ может помочь себе… помочь себе исправить свое приниженное, бедственное, подневольное положение…

Максим усмехается.

Отработка усмешек не входит в мои обязанности.

Моя задача – проверка ошибок и разбор орфограмм. Чтобы не терять времени, диктанты я проверяю дома.

– Откройте, пожалуйста, желтый сборник.

Федеральный институт педагогических измерений

ЕГЭ-2009

Русский язык

РЕАЛЬНЫЕ ЗАДАНИЯ

С Максимом мы занимаемся с начала учебного года. Основные правила уже проработаны. Оставшееся время мы посвятим демонстрационным вариантам ЕГЭ.

В сущности, они сводятся к некоторому количеству условных схем. В прошлый раз мы закончили серию заданий А2. Вообще говоря, эта часть Единого государственного экзамена состоит из простых вопросов, но пункт А2 таит в себе некоторые сложности. Многое зависит от языковой среды, в которой вырос ученик. Если в семье говорят создалась, бантами и начать…

– Вариант 1, задание А3. Читайте вслух.

В каком предложении вместо слова ВЕЧНЫЙ нужно употребить ВЕКОВОЙ?

1) Долгими осенними вечерами хозяин не выходил из комнаты и в неизменном халате, с ВЕЧНОЮ трубкою в зубах, сидел у окна.

2) Густые заросли кустарника чередовались с ВЕЧНЫМИ дубовыми рощами и березовыми лесочками.

3) Среди ВЕЧНЫХ человеческих ценностей наиболее важной для него была чистая совесть.

4) В районах ВЕЧНОЙ мерзлоты дома строятся по специальным проектам.

В данном случае ответ кажется мне очевидным. Однако ученик медлит.

– Ну… Не знаю. Может, этот, второй.

– У вас есть сомнения? И что бы вы предпочли: ВЕКОВУЮ трубку?

– Нет, точно, – Максим отвечает нетвердо. – Пункт три.

– ВЕКОВЫЕ ценности? – я уточняю ровным голосом. – Порядочность, честность, чистая совесть?

– А чего? Что ли, они – ВЕЧНЫЕ? Как у этих ваших зверушек, – он косится на тетрадь для диктантов, – честных, добрых, но обездоленных? В сказках-то они честные, а березки вырубали тишком…

Про себя я отмечаю: богатый запас активной лексики. Интересно, знает ли моя дочь слово тишком?..

– Что вы имеете в виду? – Мне хочется, чтобы ученик раскрыл тезис. На самом деле я понимаю его отсылку: разговор Иудушки Головлева с проштрафившимся мужиком. Вор-мужичок вырубал дерево себе на оглоблю. Разумеется, в господском лесу.

Мой вопрос повисает в воздухе. Мысль ученика устремляется в другую сторону:

– А этот… Платон Каратаев. С чего его забрили? Вырубал барский лес. Барский лес, – он повторяет, словно это я пишу под его диктовку. – А тут, откуда ни возьмись, сторож: превед медвед!

В глазах ученика откровенный вызов. Не тут-то было: к их албанскому я отношусь спокойно. Меня не напугать креведками, аськами и баянами. Или боянами. Скорее, новообразования. Вряд ли злокачественные: обычный подростковый арго.

– Вы хотите сказать, что не все зверушки бывают честными? Кстати, далеко и не все звери… – В моем тоне сквозит раздражение. Я одергиваю себя: мальчик – одиннадцатиклассник. При чем здесь звери? – Но в чем-то вы, пожалуй, правы. В русской литературе работники, обворовывающие господ, – не редкость. Честность как безусловная категория народной культуре не свойственна. Скорее, дворянской. С другой стороны, в условиях абсолютного социального неравенства, когда иные источники дохода перекрыты, возможность украсть – большой соблазн. К тому же вряд ли Платон Каратаев, вырубая несчастную березку, считал это особым грехом: в народном сознании понятие собственности довольно условно: дары природы – то, что дается всем и отродясь. Я ответила на ваш вопрос?

– Ну, ладно березка… Но Толстой-то вообще считает его идеалом. И Пьер у него типа учится. Старается перенять. Типа Платон – мудрец… А этот мудрец ничего не помнит. Ляпнет и забудет. Он что – дурак?

Я понимаю: юношеский максимализм. И все-таки мне не хочется его останавливать. От этого я уже отвыкла: ученик думает, а не повторяет чужие слова.

– Как все толстовские герои, Платон Каратаев не одномерен. Кроме того, если вы читали внимательно, могли заметить: иногда Толстой-мыслитель противоречит Толстому-художнику. На этой грани надо научиться балансировать. Иначе можно впасть в упрощающую крайность, – теперь я говорю совершенно серьезно. Мне есть на что опереться: за моей спиной Великая Литературная Стена. – Думаю, Толстой понимал, что эта странная забывчивость Каратаева, на которую вы обратили внимание, бросится в глаза и другим читателям. Он мог ее нивелировать, в конце концов, как-то замаскировать. Но Толстой этого не делает. Напротив, подчеркивает, что Пьеру эта забывчивость кажется весьма симпатичным свойством народного сознания, не тронутого рефлексией.

На мгновение я останавливаюсь: возможно, моему ученику незнакомо это слово?

Однако Максим слушает внимательно. Его усмешка гаснет.

На ЕГЭ это не понадобится. Наш разговор носит факультативный характер, и все-таки я рассуждаю о том, что одной из задач Толстого-мыслителя было изображение духовного роста человека, и с этой точки зрения Платон Каратаев – для самосознания Пьера – играет роль катализатора. Пьер убежден, что человек может достигнуть внутренней гармонии лишь в общении с народом…

– Типа как с честными зверушками?..

Кажется, пришла пора его осадить.

– Боюсь, вы позволили себе недостойную реплику. То, что позволительно в сказках, в реальной жизни звучит грубо. Как бы вы ни относились к забывчивости Каратаева, нельзя объявлять его зверушкой только на том основании… Только на том основании… – я знаю, что должна сказать. Конспекты, лежащие на моих антресолях, распухли от слов и цитат, обосновывающих эту точку зрения. Но я их не помню — достойные и правильные слова. «Надо вспомнить, вспомнить…» – я сделаю над собой усилие.

– Только на том основании…

Я знаю, что мне мешает: то бессмысленное лицо. Зверок, пойманный на месте преступления. Стоял, окруженный охранниками, которых я называла кусками мяса. В его лице ничего не проступало – ни страха, ни раскаяния. Это я помню точно: про себя я назвала его зверком. Потому что мне тоже показалось, что он ничего не помнит: сделал и забыл.

Я встаю и иду. Шагаю вдоль книжных полок, заставленных новыми обложками. Моим глазам не за что зацепиться…

– Вы ищете книжку Толстого? – за спиной вежливый голос ученика.

– Нет, – я отвечаю, не оборачиваясь. Чтобы не потерять лицо, надо продолжить с того самого места, на котором остановилась. Так, как мне приходится делать, когда ученик пишет диктант. – Только на том основании… – усилием воли я пытаюсь вернуть себе уверенность, – что вы еще не научились анализировать литературные произведения такого уровня.

– Заче-ем?

Мои нынешние ученики считают себя вправе говорить, что думают: свобода, за которой стоят родительские капиталы.

– Хотя бы затем, что без этого вы не прочтете по-настоящему то, что пишется между строк. Для вас все самое главное останется нерешенным ребусом. Литература – отнюдь не ЕГЭ: прямые ответы на прямые вопросы. – Я прикусываю губу. В моих конспектах ничего подобного не было. Чувства Пьера получали рациональное объяснение. Те сочинения я писала давно, задолго до истории с Фридрихом. – Впрочем, до Платона Каратаева мы еще доберемся, – я сворачиваю неуместные рассуждения. – Нельзя… Нельзя игнорировать никакие контексты, особенно исторический. Иррациональная очарованность Пьера простой русской душой – это дополнительный и важный штрих к портрету главного героя, судя по всему, будущего декабриста…

Максим поводит плечом:

– Эти ваши литературные герои… Особенно положительные, – он кривится. – Ваще какие-то странные. Иногда читаешь, думаешь: ни о чем.

Мне знакомо это выражение: его употребляет и моя дочь. Насколько я могла понять, оно имеет множество значений: глупость, нелепость, нечто совершенно лишнее, не имеющее смысла. То, во что не стоит вникать. Когда я работала на Фридриха, нам тоже казалось, что мы – положительные герои. Герои нашего нового времени. Времени свободы и надежд…

– Вы хотите сказать, – я возвращаюсь в литературное русло, – что не всегда понимаете их мотивацию? – (Нам казалось: плохое вот-вот закончится. Останется только хорошее. Потому что мы победим.) – Что ж, приведите пример.

– Эти… Господа Головлевы. Аннинька и Любинька… – Я киваю. – Был же приличный капитал. Бабушка, Анна Петровна. Помните, в опекунском совете?..

Я киваю, но уже не очень уверенно: в доме моих родителей Салтыков-Щедрин не стоял в красном углу. Может быть, поэтому в памяти их дочери опекунские дела сохранились в самых общих чертах. С этой точки зрения я не оценивала головлевскую историю. Упускала экономическую подоплеку.

– Вот вы говорите: учитывать контекст. Так я и учитываю…

Ученик, отпрыск богатой фамилии, рассуждает не о пустоутробном празднословии, не о масленых глазках, погано скошенных Иудушкой на бюст родной племянницы, не об угнетенных и угнетателях. Его интересует другое: реестры наследства, вклады в ломбард, выигрышные билеты, заявления о снятии опеки, кусок, выброшенный Степке-балбесу. Аукцион, на котором Анна Петровна приобрела свою первую, а значит, самую дорогую, деревеньку…

– Это что – урод-Иудушка все разбазарил? – Максим хмурит брови. – Не Иудушка, а она сама.

Я бросаю взгляд на часы. Мое время закончилось. Я имею право уйти. Но что-то мешает. Как будто лежит на совести.

– Вы имеете в виду, что ее решение и породило все дальнейшие беды: и для нее, и для детей, и для внуков? Но разве она могла знать заранее? Она думала… Ей хотелось как лучше…

– Ага, – Максим кивает. – Как лучше. Только получилось как всегда. Привыкли всё на халяву… Вот, говорят, богатые разворовали. А сами-то… – в его голосе проступает что-то детское. – Отец мне рассказывал: всегда воровали. Вечно тащили с заводов. Эти ваши честные зверушки… Что, скажете, неправда? Даже название было: несуны. Мой отец работал всю жизнь. Никому из них и не снилось. Потому что хотел стать свободным, – его голос становится выше, как будто встает на котурны. – Понимаете, просто свободным…

Это я понимаю. Хороший детский вопрос.

Я могу на него ответить. Мне нет нужды сверяться с опытом его папаши. У меня есть свой собственный опыт: свобода – это другое. Во всяком случае, не работа, которая превращает в зверя. Сперва вы не чувствуете этого, не успеваете задуматься, потому что у вас нет времени: задуматься и осознать. Но потом… Потом открывается дверь, и входят два охранника. Про себя вы называете их кусками мяса. А между ними стоит зверок — вор, несун, которого вы презираете, потому что отродясь не брали чужого. Стоит и смотрит вам в глаза. И в этот миг вы осознаете, что речь идет о вашей свободе. Свободе и совести. И если вы сейчас не очнетесь…

Тогда я не думала об этом, но теперь могу объяснить. Передать своими словами. Самое главное – понять механизм. Схему, по которой ВЕЧНЫЕ смыслы превращаются в ВЕКОВЫЕ. Но ученик не ждет объяснений, задает следующий вопрос:

– Вы тоже, небось, думаете, что свободным можно стать и без денег?

– Не знаю, – я встаю. Собираю вещи. Этому мальчику уже не объяснить.

«Такие вещи надо начинать раньше», – я спускаюсь по лестнице, иду мимо окон, заставленных цветами.

До революции здесь тоже жили богатые. Адвокаты, промышленники, купцы. Купцы первой гильдии, самые богатые и удачливые.

Турникет подмигивает зеленым глазом. Охранник, стоящий на страже, отводит поперечину. Пройдя таможенный рубеж, я открываю дверь. Моя свобода начинается там, где кончается зона их обитания. Ради этого они работали как проклятые. Расселяли местные коммуналки. Чтобы им и их наследникам освободиться от таких, как я. Чтобы лузеры вроде меня не лезли со своими ВЕЧНЫМИ объяснениями…

Я иду по улице, не оглядываясь по сторонам. Сегодня у меня два урока. Следующий – на Мойке. Рядом с квартирой Пушкина. Можно подъехать на троллейбусе, но у меня еще есть время. Я люблю ходить пешком. Когда преподавала в институте, устраивала своим студентам пешеходные экскурсии. Петербург Достоевского. Раньше это казалось важным…

Интересно, как бы они запели, хозяева новой жизни, если б к ним явились привидения из давнего прошлого? Потребовали вернуть награбленное…

«Ну и при чем здесь мы? – новые хозяева берут быка за рога. – В этой стране случилась социальная революция. (Разговор идет в присутствии адвокатов. Охрана осталась за дверью.) Ваша собственность стала общенародной. С семнадцатого года это все было – ничье. В сущности ничего не изменилось: кто был ничем – ни с чем и остался».

Привидения чувствуют себя скованно – прежде чем допустить в комнату, их тщательно обыскали. Это в Европе они имеют право проникать через камины. Здесь, на их бывшей родине, все под охраной: и живые, и мертвецы. Про себя они шепчут: народное. Их отцы любили народ. Некоторые, собственно, и были народом, вышли из крепостных. Выкупили и себя, и близких. Работали как проклятые, чтобы обеспечить свою свободу…

Привидения пытаются оправдаться: «Лозунг, на который вы ссылаетесь, выдуман большевиками. Ни мы, ни эсеры не считали народ ничем. Напротив, почитайте хоть Льва Николаевича… Правда не в пьерах, а в платонах каратаевых. Глас Божий – глас народа. Для лучших представителей интеллигенции народ – понятие святое. Без народа не было бы интеллигенции. Собственно, интеллигенция стала рупором, через который заговорили мужики».

Губы хозяев склабятся в улыбке. Теперь рупоры называют матюгальниками.

Привидениям не до улыбок. В свое время они приветствовали революцию.

Хозяева новой жизни – внуки того народа. Удачливые внуки объясняют вежливо: «Народ – советская мифологема. За семьдесят лет все нажитое вами сгнило. Вплоть до лестниц и перекрытий. Остались одни стены. Голые. Как в морге».

Адвокаты переглядываются: очень удачная метафора, привидениям она должна быть близка.

«Народ обманули. Загнали в волчью яму», – привидения возражают с неподобающей горячностью.

Народные внуки пожимают плечами: «А чего вы хотели? Интеллигенция! Вот уж голь перекатная! Нашкодили и сбежали. Собственность – вот главная свобода. И вообще: где интеллигенция, а где – народ? Почитайте товарища Сталина: “Большевики – вот истинные представители народа”».

Привидения сникают. Больная совесть – не тетка. Привыкли чувствовать себя виноватыми. Теперь они думают: да, сбежали. Потому что хотели жить.

Народным внукам не хочется ссориться. В конце концов, сто лет назад эти привидения тоже были элитой. Хозяин подает знак официанту: теперь он может обнести.

На мгновение он вспоминает о сыне – народном правнуке. Одиннадцатый класс. Надо что-то решать. Максим – способный мальчик. Может хорошо учиться. Проблема в том, что многое запущено. Надо привести в систему. У этой хорошие рекомендации. От уважаемых людей. Конечно, ЕГЭ можно купить – богатый родитель морщится брезгливо. Но ребенку нужны знания. Эту мысль в него вбила советская школа.

Его сын учится в частной. Собственно, проблема именно в этом: в частных школах с учениками цацкаются. Директор вынужден учитывать контингент.

«Татьяна Андреевна, голубушка… – Педсовет собирается каждую пятницу. – Разве вы не понимаете? Нашим ученикам тройки – не к лицу».

Моя тезка все понимает: зарплата, проверки, круглосуточная вооруженная охрана, текущий и капитальный ремонт. Надо полагать, не на подачки районо. Эти дети привыкли жить в комфорте. Плохая оценка – дискомфорт.

«Ваши тройки травмируют детскую психику». Директор произносит правильные слова. Учительница вздыхает: оказывается, это – ее тройки. Когда-то давно она работала в советской школе. Вызывала родителей, распекала нерадивых учеников. Теперь они все радивые. Тройка – нонсенс, стыд, прореха на репутации педагога.

Учительница опускает глаза. В обычной школе оторвут с руками и ногами, но за спиной – семья. Ее дети привыкли к минимальному благополучию. Муж работает в научно-исследовательском институте – там зарабатывают только на себя.

Учительница беспокоится. Ее мучает чувство ответственности: «Наум Борисович, – женщина средних лет краснеет как девчонка, – у меня выпускной класс. Русский язык – обязательный предмет. Единый государственный экзамен…»

Директор морщится: «Вас это не должно беспокоить. ЕГЭ – не ваша забота. Этот вопрос буду решать я».

Учительница одергивает юбку. В комиссии по ЕГЭ тоже люди. Это – не ее вопрос.

«Но дети… Наши дети должны получить хотя бы элементарные знания».

Она привыкла разговаривать робко. И с директором, и с учениками. В ее классе учится один мальчик. Папаша работает в каких-то структурах. Первое время пыталась делать замечания. Потом зареклась. На ее замечания ученик отвечает: «Татьяна Андреевна, вы мне надоели. Закройте, пожалуйста, рот».

В прошлом году набралась смелости, пожаловалась директору. В ответ получила: «Воспитывайте. Но – мягко и тактично. Мы не можем терять учеников».

Педсовет заседает в директорском кабинете. Кабинет оформлен со вкусом к достойной жизни: темная дубовая мебель, тяжелые портьеры. По мысли дизайнера, их складки должны глушить неприятности. Докучливые, как громкие голоса.

«Школа обязана повернуться лицом к ребенку. Надеюсь, вы меня понимаете. – Директор обводит присутствующих тяжелым взглядом. – Это касается всех. Наши дети…»

Учительница не слушает. Это она уже слышала.

Наши дети – не сироты, не похожи на сирот.

Материнскою заботой окружает их народ…

Недавно ей попалась книжка. История царской семьи. При классной комнате держали мальчика-казачка. Когда наследник ленился, мальчика секли. Она думает: эти дети – тоже наследники. Жаль, что их не приглашают на педсовет. Весьма поучительное зрелище: директор, секущий твою училку.

Если надо, она повернется. Чем прикажут. Лицом так лицом.

Богатые родители все понимают. Не такие наивные, чтобы верить элитным пятеркам. Но… Они тоже учились в школе. К ним жизнь не поворачивалась лицом. Готовы платить любые деньги, лишь бы сын никогда не плакал в подушку, не бледнел, подходя к школе, потому что они уже поджидают за углом.

«Ну, принес?» – ощеривают волчьи пасти. Скалясь, ощупывают карманы, выворачивают, вытряхивают до копейки. Мать отсчитала на завтрак: каждый день он видит монетки – на ее ладони. Если не отдашь, измолотят в кровь. Он помнит свою растерянную улыбку – на разбитых губах: однажды, когда попытался ослушаться. Муки, которые принял, – теперь он усмехается, – и за себя, и за сына. На три поколения вперед. С другой стороны, если бы не та школа, кем бы он был сегодня? В зверином мире его научили главному: биться в кровь… Впору благодарить за науку.

«Что ж…» – Он щурит волчьи глаза. Жизнь длинная. Доведись встретиться, уж он найдет форму благодарности. Отблагодарит отморозков…

Он садится в кресло.

Мне кажется, я вижу его лицо: слегка приплюснутая переносица, тяжелые надбровные дуги – в них отложилась тяжесть борьбы.

А может, все – наоборот? Это он, окруженный преданными шавками, стоял за тем углом. Шавки, похохатывая, высматривали сгорбленную фигурку. «Ну, – каждый день одно и то же, – принес?» Ему нравилось их шугать. Щелкать перочинным ножичком. Снимать и накидывать проценты, прочные, как петля. Его петлю никому не удавалось сбросить. Теперь он думает: школа – та же зона. Должен был выживать.

Отец моего ученика ставит бокал на стол. Оглядывается на привидений. Хорошо им, сраным интеллигентам: ах, спасибо; ах, к вашим услугам… Он помнит другие глаза. Глаза матери, которую лупцевал его папаша. «Ублюдок, алкаш», – богатый родитель шепчет сереющими губами. Эту память он вымещает на ущербных.

Я сворачиваю на набережную. Мой бывший муж любил повторять, что история не знает сослагательного наклонения. Если так, значит выбор невелик. Во всяком случае, здесь, у нас. В русском языке свои правила. Если исключить сослагательное, остаются два наклонения: повелительное и изъявительное. Первое привычнее и проще. Второе похоже на боль, которая язвит…

Свое бессилие я сорвала на дочери: вечная помойка за холодильником. Пустые пластиковые бутылки, мятые магазинные мешки. Особенно меня бесят пластиковые пакеты. Каждый раз покупает новые. Освобождает и сует. Я говорю:

– Тогда уж выбрасывай, если у вас так принято.

– Не принято, а нормально, – она отмахивается, как от назойливой мухи. – За границей использованные пакеты выбрасывают. И вообще… Со старыми ходят только пенсионеры. Вечно складывают в мятые. Привыкли к своим авоськам…

Пакеты – наследие тети Яны. Вечно совала за холодильник. Лезу и выгребаю. Дочь делает вид, что ей – все равно.

– Ма-а… – теперь она кричит из прихожей, – правда здорово?!

Я выглядываю из кухни. Гневливость – смертный грех. Счастье, что я отходчива.

Накануне она рылась в Интернете, разыскивала дешевые распродажи. Тем, кто работает в офисе, надо прилично одеваться. Иногда случаются подлинные удачи: на этот раз отхватила курточку в MaxMara. Их цены нам не по карману, но тут повезло, скинули 70 %.

– Правда. – Мне нравится ее новая курточка.

– Ну вот… – Она выпячивает губки, как всегда, когда смотрится в зеркало. – А папа говорит: помойка. Не помойка, а очень полезная вещь…

Помойкой ее отец называет Интернет. Компьютером он обзавелся совсем недавно: до последнего писал от руки. Теперь ужасается: «Это же стихийное бедствие! Одни идиоты пишут, другие их читают. Возомнили себя историками… Ты должна проследить». – «Интересно, и как ты себе это представляешь? Сесть рядом? Или, может, перерезать провод?» Он ворчит: «Да хоть бы и перерезать. Читать надо книги, а не это…»

Александра смеется: «Папочка, ты опоздал. Провода – не обязательно. Теперь уже есть беспроводные. И вообще… Ты просто не умеешь пользоваться – лазаешь по каким-то левым сайтам. Что уж точно пора отрубить – так это телевизор. Ящик для идиотов. Интернет – свобода. Что хочу, то и смотрю».

Последнее время она хочет исключительно советские фильмы. Говорит: «Не понимаю, что вам не нравилось… Просто класс! Голливуд отдыхает».

Вчера смотрела «Цирк».

«Ты гляди, как маршируют… И, главное, тетки без комплексов. С такой задницей я бы забилась в угол и сидела тихо, как мышь. А эти – голышом, да по площади…»

«При чем здесь тетки? – я следила краем глаза. – Главное, это все – вранье. Ты не понимаешь, когда это снято?» – «Понимаю, – она отводит взгляд от экрана. – Там же написано: в тридцать шестом». – «Ну и?..» – «Мусик, это просто комедия. Классно сделанная комедия. Григорий Александров – великий режиссер. Теперь так не умеют». – «Так – это как?»

На экране Любовь Орлова целует чернокожего сына.

«Так – это значит хо-ро-шо. Во всяком случае, профессионально».

«Ага, – говорю. – Есть такая профессия – дурить народ».

«Народ? – Она вырубает компьютер. – Народ дурили всегда. Только раньше выдавали качественный продукт. А теперь гонят халтуру». – «Качественный. Особенно в фильмах на производственную тему», – я замечаю ехидно. «А хоть бы и на производственную, – ее не проймешь ехидством. – Человек полжизни проводит на работе. Взять нашу контору – это же готовый сценарий. Просто триллер какой-то! Представляешь, на днях приходит клиент. Кажется, немец. Да, точно. Но по-русски очень даже прилично. Шеф назначил, а сам, как всегда, опаздывает. Звонит мне: займите каким-нибудь разговором. Ладно. Сели пить кофе. Спрашиваю: вы у нас впервые? Да нет, говорит, доводилось. Оказывается, уже приезжал. В начале девяностых.