Неприкаянный дом (сборник)

Она хихикает в трубку:

– О’кей. Скажу.

* * *

Под вешалкой раздолбанные ботинки. Явился. Вот уж совсем некстати. Я страшно замерзла. Надеялась полежать в ванной…

– Привет. Как дела? – я заглядываю в комнату.

– Да вот. Сидим разговариваем, – мой бывший ворочается в кресле. Делает вид, что хочет подняться. – Обсуждаем…

– Исторические проблемы?

– Там картошка с котлетами, – Александра торопится замять неловкость. – Мы уже поели. Оставили тебе.

Я иду на кухню, поднимаю крышку. Все остыло. Надо погреть. Для себя как-то неохота.

– Ты что? – она заходит следом. – Что-то случилось? Ой, смотри, у тебя же мокрые ноги!

На линолеуме остались следы.

– Представляешь, все носятся с лопатами. Ужас! Раскапывают машины… – Дочь рассказывает воодушевленно. Торопливой скороговоркой. Эта интонация мне хорошо знакома: так она говорит, когда хочет перебить мой незаданный вопрос.

Мы обмениваемся красноречивыми взглядами:

Я: «Зачем ты его пригласила?»

Она: «Он – мой отец. Я что, не имею права с ним увидеться?»

– …А один мужик вытащил противень. Иду, а он роет, роет. Раскапывает своего жигуля.

Я: «Имеешь. Но пока что мы с тобой живем вместе. Я бы, во всяком случае… Ты могла мне позвонить».

Она: «И что бы это изменило?»

– Ты не слушаешь. Тебе что, неинтересно?

– Почему? Очень интересно, – я храню олимпийское спокойствие. Спокойствие греческих богов. На самом деле их раздирали человеческие страсти.

– Девочки, не ссорьтесь, – ее отец является как бог из машины.

– А мы и не ссоримся, – ответную реплику мы произносим хором.

Если мы – греческий хор, значит он, по логике вещей, – герой.

Герой прошедшего времени подсаживается к столу, потирая руки. Этот жест я знаю: сейчас примется вещать. Материнские гены – не шутка.

– Пока тебя не было, мы с Сашей разговаривали. Она согласна со мной, – эту фразу он произносит с вызовом. – Все действительно изменилось. Раньше нам всем казалось, что главный русский конфликт – борьба Добра со Злом. Как у Достоевского, – он усмехается горестно, – поле битвы, в сердцах…

– Тебе какой: черный? зеленый? – Александра рассматривает чайные упаковки.

– Зеленый, – он отвечает решительно. Как будто делает важный выбор. Раньше пил исключительно черный. Tempora mutantur – времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

– Папа считает, – Александра раскладывает пакетики, – что в наше время главное – конфликт между Западом и Востоком.

– В смысле славянофилы и западники? – Я смотрю, как она льет кипяток. Чайные лягушки надуваются, всплывают на поверхность.

– Нет, – он отмахивается. – То есть в каком-то смысле…

Я подвигаю к нему сахарницу:

– А ты на чьей стороне? Надо полагать, на западной. Как истинный представитель интеллигенции.

– Между прочим, – он морщится кривовато, – ты – тоже.

– Я?! Должна тебя разочаровать: я – представитель трудового народа. С мозолями на мозгах. А потом… Ну нет во мне вашей всемирной отзывчивости. Всю жизнь решаю сугубо прагматические задачи. Например, учу твою дочь. В смысле оплачиваю ее обучение.

– Оплачиваешь. Потому что у тебя есть такая возможность. Уроки – прибыльное дело.

– Тебе-то кто мешает?

– Мне?! – в его голосе искреннее изумление.

Я мешаю в чашке, считая до десяти. Рожденный летать не замечает ползущих.

– Папочка! Я все придумала: ты должен стать правозащитником. А что? – Она оборачивается ко мне. – Защищать униженных и оскорбленных. Нормально. Для интеллигента – самая благородная цель.

– Униженные и оскорбленные – следствие, – он наваливается грудью на стол. – Проблема в другом. Не на что опереться! Идея освобождения народа себя изжила. Осталась в девятнадцатом веке. Я готов признать ее былое величие, но этой идеи больше нет. Советские рассуждения о народе – пустая схоластика. Кстати, антисоветские – тоже.

Мы с дочерью переглядываемся: в его устах это что-то новенькое. Еще недавно был пламенным антикоммунистом. Достойным сыном своей мамаши, но с противоположным знаком: «—» и «+». При сложении их значения взаимоуничтожаются.

– Папочка, но ты же всегда говорил…

– Говорил и буду говорить. Коммунизм – зло. Речь не о нем. Об идеологии. После фашизма и коммунизма любая идеология – фарс. Нужна новая идея.

– Вот и придумай. – Я вытягиваю усталые ноги. Растираю икры.

– Да в том-то и дело! Идея – категория историческая. Ее нельзя придумать. Надо уловить, почувствовать, сформулировать. У каждой эпохи есть свой главный вопрос. Так сказать, вопрос вопросов. Оселок, на котором проверяются души. В девятнадцатом веке таким вопросом было отношение к крепостному праву. В двадцатом – к советской власти. На этих великих вопросах взрастала интеллигенция. А что теперь? Кто сколько заработал?!

Я отворачиваюсь к окну, смотрю в черное небо. На черном бархате оно проступает золотыми буквами: УБИЛИ ИЛИ УБИЛ?

Главный вопрос моей эпохи.

– …Все смешалось, – он водит пальцем по клеенке. – Ни нашу интеллигенцию нельзя назвать западной, ни народ – восточным. Здесь, у нас, особый инкубатор. Западный позитивизм, перенесенный на нашу почву, рождает исключительно псевдосмыслы. Из их зарослей нам никак не выбраться. Какой-то псевдозапад. Без устоев, без веры, без памяти. Без традиций, – он делает горестное лицо. – Это раньше интеллигенция была солью земли… – Его рука тянется к солонке. Машинально, лишь бы за что-нибудь ухватиться.

Я смотрю: дырочки совсем засорились. Надо вымыть и засыпать заново.

– Папа считает, что надо иметь достоинство. Взглянуть правде в глаза.

Мысль хорошая. Если бы еще знать, где она, эта глазастая правда.

– Да, – он приосанивается. – Признаться. Для начала хотя бы самим себе: мы – второсортная держава. Окраина их цивилизации. Все, что приходит с Запада, – не в коня корм, – в его голосе вспыхивают торжественные ноты. – Заладили: Европа, Европа… Это же видно невооруженным глазом: идиотизм бессмысленной радости. Плебс, встающий с колен. Не народ – новые мещане. Ты думаешь, они приспосабливаются? Ни-че-го подобного. Нынешняя жизнь и так заточена под них. Они – плоть от ее плоти. Недоросли, выхолощенные от рождения. – Из чашки, которую он отталкивает, выплескивается зеленый чай. – И это здесь, где, казалось бы, и стар и млад должны страдать больной совестью. Да что там! До дыр протирать колени, отмаливая ге-ка-том-бы нераскаянных грехов!

– Интересно знать, перед кем? Отмаливать. – Меня бесит его советский пафос.

– Да какая разница! Захотят отмолить – найдется. Хоть перед Богом, хоть перед историей…

– Вчера папочка смотрел интересную передачу. По ящику, – Александра вытирает стол.

– Они полагают, что достойны счастливой жизни. Сытой и покойной. Представь, у них это называется достойной. До чего же надо дойти, чтобы так не слышать родного языка! Достойный – не значит хороший. Достойный – это значит каждому по его достоинству. По Сеньке – и шапка. Истинный Запад – личная ответственность. И за собственные, и за исторические грехи. Так, как в свое время действовали немцы… – он берется за сердце. – Денацификация… Без этого ничего не выйдет…

– Слушай, – я говорю серьезно. – Немцы немцами. Но так тоже нельзя. Кончится инфарктом. Саша, накапай отцу корвалола. Там, в холодильнике…

Она вскакивает с готовностью. Считая капли, шевелит губами.

– То, что ты предлагаешь, – я стараюсь говорить мягко, – всенародное покаяние… Не дай бог! Заставь дураков богу молиться. Тут такое начнется…

– Пусть, – он выпивает залпом, как водку. – Лучше так, чем играть в выхолощенный Запад, – морщится, трясет головой. – Тем более все эти игры – до поры. Пока хватало нефтяных денег. Всё. Игры кончились. Просрали Россию, господа! Всё – в тартарары! Я не вижу выхода. Никакой маломальской перспективы. Знаешь, почему дети от нас отгораживаются? Потому что мы отказываемся брать на себя ответственность. За свой период истории. За свое двоедушие и двоемыслие… И все-таки я чувствую: они готовы вступить в диалог. Мы, поколение отцов, должны сделать первый шаг. Если хочешь, именно в этом я вижу свою историческую миссию. Во всяком случае, – он обращается к дочери, – если надо, я готов. Готов признать: в каком-то смысле и я с ними сотрудничал. Юлил, приспосабливался…

– Ты имеешь в виду свою диссертацию?.. – Александра переспрашивает.

Я вижу: она пытается, но не может понять.

– Прекрати! Тебе не в чем каяться, – не хватало только его покаяний. – В этом отношении ты прожил абсолютно достойную жизнь. Надо еще посмотреть, чем кончится у них. Судя по тому, как они начинают… И вообще… Эти дети не имеют никакого права. Мне отмщение, и Аз воздам.

– Мне отмщение… Это… из «Войны и мира»?

Мы, родители будущего юриста, застываем истуканами. Для дочери специалиста по русской литературе это – сильный вопрос.

– Ты… шутишь? – ее отец вытирает лоб.

– Ну ладно… Ну забыла. Посмотрю в Интернете. Можно подумать, вы всё помните! И вообще, – она защищается как может. – Современный человек не может знать все. Для этого существуют справочники. Главное – понимать, откуда можно взять сведения…

Мир победителей устроен по-своему. Главное – понимать: откуда и что можно взять.

– Может… – я обращаюсь исключительно к ее отцу, – по чуть-чуть?

– Да уж… Не помешает.

– Саша, достань. Там, на дверце.

Она достает бутылку. Демонстративно ставит две рюмки. Выходит из кухни. Ничего. Я смотрю ей вслед. Пусть подумает. Пусть!

– Ну что тут скажешь… – он поднимает бутылку, как будто собирается глотнуть из горла. – Хотя… Если бы граф Толстой узнал про наши миры и войны, вполне возможно, пересмотрел бы вопрос с эпиграфом. А вообще, конечно, смешно… Как в тридцатых. Разве что не расстреляны. Уехали, исчезли, затаились. Чудовищный культурный откат. Явились новые варвары. Вот уж не думал, что доживу. Сам стану бывшим. Буду сидеть и плакать на реках Вавилонских. Все расхищено, предано, продано…

…черной смерти мелькало крыло,

все голодной тоскою изглодано,

отчего же нам стало светло?..

Мы читаем хором. Бормочем, как попики над свежей могилой. Мы – обломки старого мира, которому Господь дал литературные скрижали.

– Я пришел к выводу: действовать надо исторически. Нельзя обращать внимание на все эти вопли. История кончилась? – он обращается к своим воображаемым оппонентам. – Отлично. Каждому воздастся по его вере. Пусть сидят в своем эстетическом курятнике. Пусть! А мы начнем сначала. Русская жизнь всегда строилась на идее этики. Этики, а не эстетики… Традиции, а не новизны.

Строилась и наконец построилась… Я пережидаю поток красноречия. У меня слипаются глаза.

– Если ты так уверен, действуй. Борись за историческую этику. Или как там ее… Этическая история? Чем не базовая идея!

– То-то и оно! Почему ты меня не слушаешь? Я говорю: в основе этики лежит преемственность. Нельзя игнорировать то, что сделано до нас. Раньше я думал: достаточно выкинуть советские цитаты. В конце концов, это просто искусственные вкрапления. Надеялся: останется плоть. Нечто верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи…

– Прости. Я тебя слушаю. Очень хочется курить. Схожу возьму сигареты.

– Ты говорил: верное и непреходящее, не зависящее от слома эпохи, – я открываю сигаретную пачку. Щелкаю зажигалкой. Вдыхаю дым. Дым кажется горьким. Неужели все-таки простудилась? Только этого не хватало.

Он тянется к сигаретной пачке.

– Ты же бросил!

– А! – он отмахивается обреченно. – В том-то и дело, что оно зависит. Если базовая идея себя исчерпала, труды предшественников превращаются в своды цитат и цифр. Тогда я решил: ладно. Профессионалы приспосабливались вынужденно. Остаются любители. Такие, как твой отец. Помнишь, я взял его папки. Цитаты. Выписки. Ни-ка-ких интерпретаций. И что?

– И что?

– А ничего. Без базовой идеи в этом нет ни-ка-кого смысла. Как на чужом языке. Ни былого величия, ни былой красоты… – он усмехается. – Мы – новые греки. Наследники великой цивилизации, которую можно только раскапывать и хранить.

– Как коросов и кур?

– Что? – он переспрашивает. – А… Вот именно. И это еще в лучшем случае.

– А в худшем?

– В худшем? – заглядывает в рюмку. – Обломки, которые невозможно склеить…

– Или старухи.

– Какие старухи?

– Обыкновенные. Терракотовые. Помнишь – за стеклом? Сам говорил: я на нее похожа…

– Ты?! – он смотрит изумленно.

– Говорил, – я стою на своем. Водка, выпитая на голодный желудок, вступает в голову. – Толстая и уродливая, с огромным животом. Гротеск, вытесненный за пределы жизни…

– Ах, вот ты о чем… – Он тянется за новой сигаретой. – Ну, в каком-то смысле… Согласись: вы неплохо устроились. Со своей литературой.

– Да, – я выпиваю то, что осталось на дне рюмки. – Мы устроились хорошо.

– Кстати, не обольщайся, – он идет на попятный. – Если вдуматься, в литературе тоже не просто. Помнишь эмигрантских поэтов? Не наших, – трет затекшую спину. – Тех, кто писал в тридцатых. Казалось бы, свобода! А стихи – так себе. С другой стороны: СССР – мертвая страна. Борьба за снижение культуры. Но все-таки были поэты. Павел Коган, Светлов, Илья Сельвинский – мальчики убитого поколения. Ровесники революции. Ничего не помнили. Жили химерами. Бред, – он берется за голову, – мечтали о советской империи. От Японии до Англии. Молились большевистскому тотему. Но – живые стихи… Читаю – мурашки по коже. От ужаса, от восхищения? – его голова никнет. – С исторической точки зрения это нельзя объяснить. Иногда думаю, – он смотрит вслед нашей дочери, – нелепая страна. Жалкая и нелепая. С нормальными народами Бог разговаривает через их историю. А с нами? Через литературу?! – ему, историку, эта мысль кажется кощунственной.

– Тебе не кажется, что у тебя все равно получается историческое объяснение?

– Историческое? – он хихикает. – Пожалуй. Хочешь сказать, мы с тобой дополняем друг друга?

– Не мы, а наши специальности, – я пресекаю переход на личности.

Этого только не хватало. Филолог и историк. Шерочка с машерочкой. В нашем мире все нити давно оборваны.

В ванной шумит вода.

– Не занимай! – Надеюсь, она меня слышит. – Мне надо полежать, согреться.

Александра заглядывает:

– Вроде уж и так тепленькие. Мусик, ну можно я – первая… – она канючит. – Уже и пены напустила. И вообще. После водки нельзя сразу в ванну. Опасно для сердца.

Откуда ей знать – что опасно для наших сердец? У них другие сердца. Похожи на желудки – откликаются исключительно на естественные раздражители: голод, желание, страх.

– Кстати, отмщение – из Анны Карениной. Довольны? И аз воздам.

Судя по интонации, «аз» она пишет с маленькой буквы.

– Уж ты-то возда-ашь! Догонишь и еще воздашь…

Тема сочинения – «Анна Каренина»: борьба любви и нравственности. Толстовский метод диалектики души. Вечное противоречивое движение чувств и мыслей героев. В своем романе автор выдвигает радикальный тезис: преступная любовь, не осененная таинством брака, обречена именно по этой причине. В то время как супружеская…

Я кошусь на своего бывшего: «Господи, какая муть!..»

– Зачем ты себя мучаешь? Выдумываешь… про этот суд, – дело не в личных отношениях. Мне жаль его по-человечески. – Никакого суда не будет.

– Будет, – он дергает шеей. – Рано или поздно обязательно будет.

– Ну хорошо, – лучше не спорить. Таких, как он, все равно не переспоришь. – Можно подумать, ты строчил доносы. Ты что – был стукачом?

– Стукачом – нет, – он отирает взмокший лоб.

– Хочешь сказать, диссертации – те же рукописи? В смысле, не горят?

– Не только. Не только, – он повторяет с пьяным упорством. – В истории ничего не горит. Кстати, – он откидывается на стуле, смотрит на меня, щурясь, – сочинения тоже. Так что… На твоем месте я бы очень даже призадумался. Чему ты их учила? А? Не помнишь? А я прочел, – он хихикает. – Написаны, отдаю должное, энергично. В духе подлинного социалистического реализма…

Сквозь стекло кухонной двери я различаю неясный силуэт. Александра копошится в прихожей. Судя по шарканью щетки, чистит сапоги.

– Не ври, – я стараюсь говорить тихо. – Где ты их мог читать?

– А вот представь себе. В папках. Там все вперемешку: карточки твоего папеньки, твои старые тетрадки. Как говорится, семейный архив. Так что не надейся. На суде истории обязательно выплывут.

– Собираешься… выступить свидетелем обвинения? – я опускаю веки, налитые вековой усталостью.

– Я – не-ет, – он катает пустую рюмку. – Но где-то же остались… Знаешь, как это бывает? – в пьяных глазах поблескивает радость. Удовольствие злого следователя. – В архивах твоих учеников. Так что, пока не поздно, сове-етую подумать, – он грозит пьяным пальцем.

– Хорошо, подумаю, – я встаю из-за стола.

Александра заглядывает в кухню:

– Все. Выльется, напущу чистую, – она запахивается в махровый халат. Голова замотана полотенцем.

– Саша, – я убираю грязную посуду. – Проводи папу. И… закройте за собой дверь!

Перед глазами мои старые тетрадки. Поля, аккуратно отчерченные, изрисованы механическими картинками. Эта привычка появилась в юности: когда о чем-нибудь думаю, не могу уследить за рукой. Рука, выпущенная из-под контроля, рисует бесконечные лилии: лепестки, пестики, тычинки, соединенные замысловатым узором. У меня ноет сердце. Я достаю чашку, считаю быстрые капли. Корвалол подействует не сразу, как минимум через полчаса. За это время я успею ополоснуться под душем. Смыть с себя весь этот исторический идиотизм.

Входная дверь хлопает.

– Мусик, тебе плохо?

– Нет, – я отвечаю через силу. – Мне смешно.

– В ванну пойдешь? – она смотрит недоверчиво.

– Не знаю. Нет… Надо посидеть, полистать к завтрашнему уроку.

– К уроку? – дочь поднимает брови. – Заче-ем? Ты же знаешь наизусть…

– Послушай, – я встаю напротив. – Ладно твой отец. Но ты-то! Неужели ты действительно думаешь, будто я всю жизнь талдычу одно и то же? Как твоя коммунистическая бабушка…

Она моргает невинными глазками. С ее точки зрения, мать заштырило на пустом месте.

– Кто бы согласился платить такие деньги, если б я… – перед глазами красные круги. Пульсируют, вспыхивают, ширятся. Я хватаюсь за столешницу. Это – давление. Сейчас отпустит… Я слышу ее голос – просто голос. Не слова. Голос дочери пробивается сквозь помехи, как будто мы разговариваем по мобильному. У нас разные операторы…

– Но так же… Я же не… господи… нельзя… если… неотложку…

– Я очень тебя прошу, оставь меня в покое, – я слышу каждое свое слово. Лицо дочери принимает правильные очертания.

– Мусик, миленький… Тебе совсем нельзя пить, – она делает шаг, тычется лбом в мое плечо.

Чтобы отстраниться, я делаю над собой усилие. Перед глазами больше не плывет. Я ухожу к себе. Задергиваю шторы. Мне действительно надо повторить. Полистать желтую книжечку, пробежать глазами. В ближайшее время мы с Максимом должны перейти к части С.

Самостоятельное эссе на заданную тему.

Прежде чем приступить к работе, ученик должен прочитать исходный текст.

Вариант 1.

В письме к жене 18 мая 1836 года Пушкин удивлялся: откуда взялись эти благоразумные молодые люди, «которым плюют в глаза, а они утираются» вместо того, чтобы защитить свою честь? Иногда кажется, что мы вышли из шинелей именно этих людей. Звон упругой стали более не слышится нам в слове «честь».

За год до дуэли Пушкин писал графу Репнину: «Как дворянин и отец семейства, я должен блюсти честь и имя, которое оставлю своим детям». Вот и все, что остается детям: честь и имя. Все остальное им не нужно, все остальное – неважно. Очевидно, нам еще многое предстоит пережить и передумать, чтобы вернуться к пониманию этой истины.

Я знаю, о чем должна говорить:

«В тексте, предложенном для анализа, ставится проблема чести. Вам предлагается сравнить это понятие в пушкинские и нынешние времена. Обращаю ваше внимание, – я пытаюсь представить себе лицо Максима. – Объем работы: 150–300 слов. Если меньше – ответ не засчитывается. Если больше – это может вызвать раздражение. Не забывайте: эксперт – тоже человек. Ваша работа не единственная. Незачем играть на нервах проверяющего. Сказано: 150–300. Пишите 250».

Воображаемый ученик кивает. Значит, я могу продолжать:

«Объем – не единственный критерий. Обращаю ваше внимание на маркеры».

Маркеры – он должен пометить в своей тетради.

«Маркеры – это слова и выражения, которые надо использовать для структурирования своих мыслей. Пишите в столбик. Так будет легче запомнить:

С одной стороны… с другой стороны…

По мнению автора… с точки зрения рассказчика…

Принято считать, что… надо отметить… трудно не согласиться с тем, что…

Ученик пробегает равнодушными глазами.

Пора переходить к сути дела. Это значит, я должна спросить: что он сам думает о чести и совести?..

Мне незачем спрашивать. Я знаю его ответ. Если этот правнук народа станет отвечать по чести, он должен сказать: совесть – собачий бред. Последнее прибежище лузеров, которым нечего оставить своим детям.

Если ответит иначе, это будет означать, что он лжет.

Если напишет правду…

Я вижу руку проверяющего: 0 баллов. Из возможных 20.

С точки зрения результата это не оценка, а катастрофа.

Усмехнувшись, я захлопываю желтую обложку. Катастрофы не будет. Его родители наняли репетитора, которому платят деньги.

«Теперь, когда мы вкратце обрисовали формальные критерии, переходим к сути дела. Главное, что вы должны себе уяснить: ваше личное мнение в данном случае никого не интересует. Каждая тема, предложенная для экзаменационного эссе, предполагает набор некоторого количества более или менее развернутых соображений, ни одно из которых никак не соотносится с жизнью. Постепенно мы их все проработаем, разберем на примерах. Наша задача не столь сложна, как может показаться. В сущности, таких понятий не слишком много: честь и бесчестье, вера и безверие, добро и зло… Заранее не стоит забивать голову. До экзамена у нас достаточно времени, чтобы вы запомнили ключевые слова. По этим словам вы будете строить свои экзаменационные ответы. Только по этим. Никакой отсебятины. Надеюсь, вы меня поняли?»

Мой ученик кивает согласно: «Понял, не дурак».

Ум, честь и совесть нашей эпохи. В моей памяти осталось сочинение на советскую тему. Его сознание не изглодано той скверной. Этому мальчику не надо вилять. Идти на компромисс с собственной совестью. У него нормальное сознание. Цельное…

«Тогда начнем, – я чувствую прилив вдохновения. Перед моими глазами стоят два замшелых портрета. Боги русской интеллигенции старались не зря. Не беда, что их базовые идеи уже не работают. Все равно их можно использовать. В качестве справочного материала. – Итак, представьте себе: для оценки ваших знаний приглашены представители другой цивилизации. Представили? Идем дальше, – мне нравится игра, которую я придумала. Теперь это модно – обучение в игровой форме. – Их цивилизация давно погибла, но они почему-то выжили. Это – данность, которую мы с вами должны обойти».

«Как в компьютерной игре?» – Максим подхватывает понятливо.

«Да. Но имейте в виду следующее. Условие первое: та цивилизация погибла. Условие второе: от нее остались слова. Пустые. Проверяющие и сами не помнят их точных значений. Все, что они умеют, – читать и опознавать».

«У них чего, специальная программа?»

На этот вопрос у меня нет ответа. Откуда мне знать, какая программа работает в моей голове?

«Что-то вроде», – я отвечаю уклончиво.

«Знаю, – Максим смеется. – Как детектор. Когда хотят расколоть шпиона, ему присобачивают такие датчики. На все пальцы. А потом задают вопросы. Он отвечает, а эта штука – бац! Не-ет, говорит, вранье!»

С моих пальцев свисают черные датчики. Мои руки – высохшие гроздья. Погибшая лоза. Другая цивилизация… Другая… От нее остались старые сочинения. Мне не надо в них вчитываться. Эти тексты я знаю на память: пустые мертвые слова. Пережеванные учителями. Проглоченные школьниками. Если мой бывший прав и этот суд состоится, меня вызовут свидетелем…

Адвокаты, прокуроры, коллегия присяжных. Присяжные – тот же народ: рабочий, домохозяйка, мелкий предприниматель, пенсионер. Трудно себе представить, чтобы в их ряды затесался какой-нибудь помещик или чиновник. Эти сошлются на занятость. Если надо, купят медицинскую справку.

Перед началом процесса их проконсультировали эксперты, объяснили критерии оценки. Сочинение – особый жанр. Здесь непозволительны никакие вольности. Методические разработки, утвержденные высшими инстанциями, обязательны и для учителей, и для учеников. Присяжные все понимают. В конце концов, они тоже учились в советской школе. О тех временах у них сохранились самые теплые воспоминания. Учителя литературы старались как могли: сеяли разумное, доброе, вечное. Не чета этим, нынешним…

Адвокаты просматривают список:

Петр Коробочкин – официант.

Николай Чичиков – пенсионер. В прошлом рядовой бухгалтер.

Максим Миняев – ИЧП. Сапожник.

Григорий Митяев – ИЧП. Печник.

Дмитрий Ноздрев – ИЧП. Владелец авторемонтной мастерской.

Мавра Плюшкина – домохозяйка.

Александр Пробка – рабочий компании «ЛЭК».

Александр Прошкин – преподаватель истории. Доцент СПбГУ.

Пелагея Селифанова – пенсионерка. В прошлом рабочая объединения «Скороход».

Еремей Скороплехин – мелкий брокер. Купля-продажа акций.

Селифан Собакевич – водитель-дальнобойщик.

Председатель коллегии присяжных:

Прохор Петрович Манилов – рабочий мебельной фабрики.

Автора, сидящего в зале, не удивляют фамилии: это у нас в обычае – при случае взять фамилию своего прежнего барина. Он всматривается в лица, разглядывает фигуры. Их пропорции существенно изменились. Советское государство внесло свой положительный вклад. Во-первых, всеобщее среднее образование. Многие закончили вузы. Собственно, эти – не самые удачливые. Кто побойчее, стали крупными предпринимателями или чиновниками. Уж те-то и вовсе красавцы. Но и эти – тоже не промах. Особенно бабы – Мавра и Пелагея.

Автор ерзает. Ему не терпится вернуться к своей конторке, за которой он привык работать. Когда-то давно вынашивал грандиозный замысел. Мечтал уподобиться великому Данте. МЕРТВЫЕ ДУШИ. Том I – картины ада. Том II – чистилище. В III томе надеялся запечатлеть русский рай. Не его вина, что замысел не удалось воплотить в полной мере. На этот суд его вызвали свидетелем. Когда дойдет очередь, он попытается объяснить: «До читателей дошел только первый том. В нем сделан упор на отрицательные стороны русской жизни».

Теперь, когда все изменилось к лучшему, он готов сделать новую попытку. Найти слова и образы, продолжить свое художественное расследование. Невольно увлекаясь этой, как теперь говорят, амбициозной задачей, автор пытается представить себе своего героя, подсказанного Пушкиным: Чичиков, разъезжающий по новой России.

Автора душит невидимый миру смех. В наши дни герой-проходимец, скупающий мертвые души, стал бы мультимиллиардером. В сравнении с ним эти, из списка «Форбса», беззубые щенки.

Павел Иванович Чичиков томится в коридоре. Защита пригласила его в качестве свидетеля. «Черт! Так и не вызвали. Только время просрал».

Он роется в нагрудном кармане, вынимает мобильный телефон. Дьявольская выдумка, вечно путаешься в клавишах! Где ж эта чертова опция: встроенный микрокалькулятор?.. Ему не терпится прикинуть – перемножить, перевести души в рубли. «Чего-чего, а уж мертвых у нас предостаточно: тут тебе и убитые, и убийцы…»

Павел Иванович морщится: «А вот это совсем ни к чему. Кто старое помянет… В аду это, возможно, и играло значение, но теперь, когда с первым томом покончено…

Чистилище – не то место, где задаются праздными вопросами: убили или убил? В Уставе опекунского совета записано черным по белому: все, поименованные в ревизских сказках, равны перед законом. И живые, и мертвые. Каждая душа…

Присяжные заседатели возвращаются в зал заседаний.

«Исходя из вышеизложенного, – председатель П.П. Манилов оглашает заключение, – коллегия присяжных пришла к выводу, что вступительные сочинения, представленные на наше рассмотрение, заслуживают оценки “отлично”. Основанием для такого решения стало глубокое и аргументированное раскрытие темы, последовательное и логическое изложение мыслей, исчерпывающее и уместное цитирование. Фактические ошибки отсутствуют».

Прежде чем занять свое место, он передает приставу распечатанный листок. На нем стоят двенадцать полноценных подписей.

На лицах адвокатов неподдельный восторг.

За дверью томятся корреспонденты. Адвокаты готовятся отвечать на приятные вопросы: «Да, мы довольны решением суда. Вопрос, конечно, сложный, но присяжные заседатели проявили подлинную народную мудрость…»

Мы с автором встречаемся глазами. В его глазах тоска. Сродни той, что когда-то свела в могилу. Мне нечем ему помочь.

– Да не бери ты в голову! – я слышу Янин голос. – Подумаешь, суд… Если надо, я тоже приду. Буду живым свидетелем.

– И что ты им скажешь?

– Как это – что? – она возмущается. – Правду. В конце концов, ты делала, что могла. Скажу: вас загнали в угол. У вас не было выбора…

* * *

Из комнаты дочери сочится тихая музыка. Завтра снова не выспится. Встаю, иду решительным шагом.

– Ну, сколько можно… Господи, – застываю на пороге. – Это – что?