Президентский марафон

Таня и Клод встретились в резиденции Ширака. Им было легко разговаривать, никакого напряжения не возникло: почти ровесницы, поняли друг друга с полуслова. Клод подробно расспросила Таню об избирательной кампании 96-го года, о работе аналитической группы. Кстати, некоторые детали удивили Клод. Оказалось, в каких-то вещах мы более продвинуты, чем французы: в частности в интенсивности социологического анализа. Например, наши социологи проводили опрос и до моей предвыборной поездки в регион, и после. Они замеряли реакцию слушателей после радиообращений президента и так далее.

Клод, в свою очередь, рассказала Тане, как она работает в структуре администрации французского президента (в её сферу входила группа по связям с общественностью), как она и её коллеги готовят поездки Ширака. Таня поинтересовалась: а как отнеслись французы к её назначению на официальный пост? Оказалось, что и дочь французского президента мучили в своё время те же проблемы, те же сомнения. Клод Ширак тоже почувствовала негативную реакцию общественного мнения, о ней тоже писали несправедливые критические статьи. «Но ты не обращай внимания, — посоветовала она. — К женщинам, которые находятся рядом с президентом, всегда так придирчиво относятся. Думаешь, моей маме легко? Привыкнут. Просто привыкнут, и все».

В конце беседы Клод вдруг предложила: «Пойдём поздороваемся с папой». Такого поворота Таня не ожидала. Думала, что она только обсудит свои проблемы с Клод. И вдруг — приглашение к президенту Франции…

Но беседа получилась на удивление тёплой. Ширак говорил о нашей предстоящей встрече. Таня обратила внимание, что Жак старательно, по-русски, выговаривает: «Борис Николаевич». (Кстати, именно так он всегда называл меня, с трудом выговаривая непривычное для француза сочетание звуков, и ни за что не хотел переходить на ты. «Вы меня можете спокойно называть Жаком, а я вас буду — Борис Николаевич», — упорно повторял он.)

«Давайте сфотографируемся втроём», — предложил Тане Ширак. Открыли маленький балкон и сфотографировались на фоне изумрудной лужайки. Мне очень понравилась эта фотография: улыбающийся Ширак и две светловолосые весёлые девушки — Клод и Таня.

После поездки Таня окончательно решила, что мы все правильно делаем. И хватит мучиться, колебаться.

Так Таня стала советником. Советником по имиджу, как писали журналисты. Правда, она сама потом удивлялась: «А почему меня так назвали?»

Жалею ли я сегодня о том, что так поступил? Нисколько! Более того, это было одно из самых верных решений за последние годы. Таня действительно своим неуловимым присутствием, порой советом помогала мне. Я перестал быть прежним президентом, ломающим всяческие перегородки, безоглядно идущим на любой конфликт, на любое обострение отношений… Впрочем, об этом речь ещё впереди.

Вообще, я думаю, Танин феномен заставляет задуматься: не пришло ли в России время женщин, женской политики — мудрой и созидательной? Пусть не радуются отчаянные феминистки — я не за феминизм. Я за то, чтобы в России наступило спокойное, светлое время, время без потрясений.

И последнее…

Я очень благодарен Тане за то, что она никогда не играла в политику. Она просто помогала своему отцу.

ОПЕРАЦИЯ: ДО И ПОСЛЕ

Это случилось 26 июня, за несколько дней до второго тура выборов.

Приехал с работы на дачу около 17 часов. День был напряжённый, тяжёлый. Я прошёл по холлу несколько шагов. Сел в кресло. Решил, что отдохну немного прямо здесь, а потом уже поднимусь на второй этаж, переоденусь.

И вдруг — странное очень чувство — как будто тебя взяли под мышки и понесли. Кто-то большой, сильный. Боли ещё не было, был вот этот потусторонний страх. Только что я был здесь, а теперь уже там… Есть это чувство столкновения с иным, с другой реальностью, о которой мы ничего не знаем. Все-таки есть…

И тут же врезала боль. Огромная, сильнейшая боль.

Слава Богу, совсем рядом оказался дежурный врач Анатолий Григорьев. Он мгновенно понял, что со мной произошло. И начал вводить именно те медикаменты, которые необходимы при сердечном приступе. Практически через несколько минут. Положили меня прямо тут, в этой же комнате. Перенесли кровать, подключили необходимую аппаратуру. На моих женщин было страшно смотреть, так они перепугались. Наверное, вид у меня был… хуже не придумаешь.

А я думал: «Господи, почему мне так не везёт! Ведь уже второй тур, остались считанные дни!»

На следующий день огромным усилием воли заставил себя сесть. И опять говорил только об одном: «Почему, почему именно сейчас!» Наина все повторяла: «Боря, я прошу тебя, успокойся, все будет хорошо, не волнуйся!»

Запланированную встречу с Лебедем решил не отменять.

На второй день после инфаркта, 28 июня, из обычной гостиной, куда теперь перенесли мою кровать, устроили что-то вроде рабочего кабинета. Оператор (наш, кремлёвский) долго мудрил, чтобы ничего липшего в кадре не было, особенно рояля, который по традиции всегда тут стоял, и, само собой, кровати. Медицинскую аппаратуру чем-то накрыли. Наина умоляла об одном: «Боря! Только не вставай! Сиди в кресле! Тебе нельзя вставать!» Но я не выдержал и заставил усилием воли себя встать, здороваясь с гостем.

Лебедь был очень доволен встречей. Ему сказали, что я простудился, он лишних вопросов не задавал. Мне же почему-то запомнился его необычный внешний вид: чёрные туфли, белые носки и яркий клетчатый пиджак. «Это он оделся по-летнему», — промелькнула вовсе не политическая мысль.

… В первом туре — 16 июня 96-го — Александр Лебедь набрал 15 процентов голосов. А 18 июня я назначил его секретарём Совета безопасности. Наши договорённости перед вторым туром о том, что Лебедь прямо сейчас, не дожидаясь итогов голосования, создания нового правительства, начинает заниматься Чечнёй, были важны и для него, и для меня.

Эта короткая встреча в Барвихе накануне второго тура имела принципиальное значение. И отменить её я не мог.

Силы постепенно возвращались. Тем не менее ходить врачи пока категорически запрещали.

Но до 3 июля (второго тура выборов) оставались считанные дни. Встал вопрос: где будут голосовать президент и его семья? Наина настаивала, чтобы мне, как «порядочному больному», избирательную урну привезли прямо домой. «Это же по закону!» — чуть не плача, говорила она. «Да, по закону, но я хочу голосовать вместе со всеми». — «И что ты предлагаешь?» Я позвал Таню, и мы обсудили все варианты. Первый — голосовать по нашему московскому адресу, на Осенней. Его отвергли почти сразу: длинный коридор, лестница, долго идти по улице. Даже я, со своим упрямством, и то понял, что это невозможно. Второй вариант: санаторий в Барвихе, недалеко от дачи. В санатории всегда голосуют, там есть избирательный участок, и все будет по закону, все правильно. Туда же можно пригласить и корреспондентов.

Я продолжал сомневаться: «Ну что это за голосование, среди больных?»

«Папа, журналистов будет чуть-чуть меньше, но поверь, их будет совсем не мало — основные каналы телевидения, информационные агентства, все как обычно», — успокоила Таня. «А как объяснить, почему я отправился в Барвиху накануне выборов?» — не унимался я. «Все знают, сколько ты мотался по стране, сколько сил отдал избирательной кампании. Никто не удивится, что ты взял между первым и вторым туром краткосрочный отпуск, поверь. Тебе тоже отдыхать надо».

«Неубедительно», — пробурчал я. Но в конце концов согласился.

… Было понятно, что мы с Зюгановым идём практически вровень, и тут все зависело от электората Лебедя и Явлинского. За кого они проголосуют? И проголосуют ли вообще? Вот тот резерв Ельцина, который должен был сработать во втором туре. Именно это, а не моё самочувствие волновало общественное мнение. Именно об этом писали и говорили все СМИ.

… Случись приступ на месяц раньше, результаты выборов, наверное, были бы иными. Удержать темп и напор предвыборной кампании просто не удалось бы. И Зюганов мог выиграть благодаря такому «подарку судьбы». Страшная перспектива. Старался об этом не думать — лежал, принимал лекарства, общался с врачами, с семьёй и буквально считал часы до голосования. Скорей! Скорей!..

Кроме семьи, об инфаркте, разумеется, знали только лечащие врачи, несколько человек из охраны и персонала. Не то что ближний круг — ближайший! Буквально на следующий день после приступа, 27 июня, Таня и Чубайс встретились в «Президент-отёле», там, где работал штаб. Весь график встреч между первым и вторым туром, все акции, поездки на предприятия пришлось отменить под благовидным предлогом — изменение тактики: президент, мол, уверен в успехе. И ни в коем случае не допустить утечки информации о болезни.

Конечно, я и мои помощники ходили по лезвию бритвы: позволительно ли было скрывать такую информацию от общества? Но я до сих пор уверен в том, что отдавать победу Зюганову или переносить выборы было бы во много раз большим, наихудшим злом.

В воскресенье, в день второго тура, я с огромным трудом поехал вместе с Наиной на избирательный участок. Телекамеры ОРТ, РТР, НТВ, журналисты и корреспонденты информационных агентств, всего человек двадцать, внимательно следили за каждым моим движением. Собрав волю в кулак, я улыбнулся, сказал несколько слов: "Послушайте, я уже столько раз отвечал на все ваши вопросы… "

… Итогов голосования ждал, снова лёжа в постели.

Победа была с привкусом лекарства. И тем не менее это была фантастическая, удивительная победа! Я победил, хотя в начале года никто, вообще никто, включая моё ближайшее окружение, в это не верил! Победил вопреки всем прогнозам, вопреки минимальному рейтингу, вопреки инфаркту и политическим кризисам, которые преследовали нас весь первый срок моего президентства.

Я лежал на больничной койке, напряжённо смотрел в потолок, а хотелось вскочить и плясать! Рядом со мной были родные, друзья. Они обнимали меня, дарили цветы, и в глазах у многих стояли слезы.

Теперь было время вспомнить всю эту тяжелейшую кампанию, день за днём. Да, пришлось мне в эти предвыборные месяцы нелегко.

Врачи ходили по пятам, хуже чем охрана. Все их специальные чемоданчики, бледные от испуга лица я уже спокойно видеть не мог. Слышать не мог одно и то же: «Борис Николаевич, что вы делаете! Ограничьте нагрузки! Борис Николаевич, вы что!» Но куда деваться? Они честно делали свою работу. Следили за каждым моим шагом. Всюду за спиной стояли с инъекциями и таблетками. И имели для этого веские основания: сердце прихватывало постоянно. Причём капитально, с комом в горле, с уплывающим горизонтом, все как положено.

В народе, я слышал, бытует мнение: доплясался Ельцин на выборах, допрыгался. Верно, был такой случай. Вместе с певцом Женей Осиным я на сцене действительно лихо сплясал. Никакое сердце, никакие предупреждения врачей не могли снизить мой эмоциональный тонус, мой огромный настрой и желание выиграть этот бой. Пожалуй, впервые я участвовал в такой широкой кампании — летал по стране, каждый день встречался с огромным количеством народа, выступал па стадионах, во дворцах спорта, на концертах, под шум, гвалт, свист и аплодисменты молодёжной аудитории. И это меня «заводило» необычайно. Перед этим злополучным концертом в Ростове-на-Дону Таня меня умоляла: «Папа, я тебя прошу, только не танцуй!» Но я ничего не мог с собой поделать… Эти сильные положительные эмоции не мешали жить, а помогали.

Так что танцы абсолютно здесь ни при чем. Накопилась усталость, стрессовые ситуации. А вот теперь появилось время полежать, подумать: что со мной? Когда это началось? И к чему приведёт?

Ещё до выборов, весной, было коллективное письмо врачей на имя Коржакова, в котором они прямо указывали на катастрофическое состояние моего сердца. Мне это письмо не показали, семье тоже. Прочитал я его много позже.

"Заключение консилиума.

За последние две недели в состоянии здоровья Президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина произошли изменения отрицательного характера. Все эти изменения напрямую связаны с резко возросшим уровнем нагрузок, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Существенную роль играет частая смена климатических и часовых поясов при перелётах на большие расстояния. Время сна сокращено до предела — около 3-4 часов в сутки. Подобный режим работы представляет реальную угрозу здоровью и жизни президента".

Заключение подписали десять врачей.

Содержание письма Коржаков не скрывал, неоднократно намекал Тане, что, если со мной что-то случится, виновата будет она. А вот сам документ не показал никому.

Я же теперь, лёжа на больничной койке, вспоминал другое письмо, написанное врачами года полтора назад, о том, что мне необходима коронарография — исследование сосудов сердца. Кроме врачей, о письме знали я и Коржаков. То письмо семье тоже не показали…

Эх, если бы я своим сердцем занялся не в год выборов, а немного раньше!

Но что об этом говорить…

Итак, что мы теперь имеем? Я — больной не безнадёжный, но врачи сто процентов успеха гарантировать не могут. Много отрицательных факторов. Они говорят: пятьдесят на пятьдесят.

Но аортокоронарное шунтирование — операция не уникальная. Хирурги знают её наизусть. Опыт у них достаточно большой. «Хотите, — сказали они, — делайте за границей, хотите — здесь. Предупреждаем заранее: в России опыта меньше, за границей есть хорошие клиники, где шунтирование вообще на потоке. Зато здесь будет комфортнее. И вообще российского президента должны оперировать наши». — «А если я не пойду на операцию?» Возникла пауза. «Ваше состояние будет плавно ухудшаться. Помощь врачей будет требоваться постоянно. Работоспособность будет неуклонно падать. Сколько именно вы проживёте — год, два, три, может быть, меньше, — мы точно сказать не можем».

Нет, такой жизнью я жить точно не смогу. Надо решаться. Надо оперироваться.

Спросил врачей: «Когда?» — «Не раньше сентября. Сначала вам надо восстановить силы после инфаркта, пройти все обследования». Это хорошо. Значит, есть время все обдумать, все взвесить. И все вспомнить.

… Началась подготовка к инаугурации. 9 августа на сцене Дворца съездов, положив руку на Российскую Конституцию, я произнёс слова торжественной присяги.

Сцена Дворца съездов. Алые, зеленые, голубые… какие ещё там цвета? Душно, несмотря на все кондиционеры. Режет глаза. Никогда в жизни я не был так напряжён.

Мне всегда не по душе принимать почести, ходить по струнке. А сегодня особенно.

Несмотря на все старания врачей, именно в этот ответственный момент чувствовал я себя ужасно, хотя мне кололи обезболивающие.

Накануне мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени.

Егор Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден — символ власти — и цветы, патриарх Алексий II, стоявший рядом на сцене, и все, кто был в зале, переживали за меня — я это видел.

«Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал».

Торжественные, высокие слова клятвы. Для меня они в сто раз стали и тяжелее, и дороже.

… Что же будет дальше?

Пришлось довольно значительное время восстанавливать силы перед операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую — не могу. Слабею с каждым днём, есть не хочу, пить не хочу, только лежать… Позвал врачей. Это что, конец? Да нет, говорят, Борис Николаевич, не должно быть. Все идёт по плану. А сами бледные. Таня, Лена, Наина — в шоке. За несколько дней я сильно осунулся. Оказалось — у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был первый предоперационный кризис. Из-за него операцию пришлось перенести на месяц.

Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты — врачи ведь все время поддерживали меня в форме, — а что-то совсем другое. Настроение — хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.

… Это было для меня ещё одно тяжёлое испытание.

Я был сторонником жёсткой позиции (очень распространённой в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжёлая, а тут ещё в прессе начнётся истерика, что да как. Болячки президента — его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки — я такой присяги не давал.

Таня убеждала меня: «Папа, но это странно: ты пропадёшь на столько времени неизвестно куда».

Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьёзно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые… Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.

Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?

Близкие убеждали меня: после того как я провёл такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. «Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи», — написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня — отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация — абсолютно конфиденциальная.

Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.

Я дал интервью Михаилу Лесину — прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: «Операция на сердце». Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?

В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.

Они назначили коронарографию…

Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жёстко и понятно.

Коронарография — довольно серьёзное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, «окрашенная» йодом, идёт по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта «цветная» кровь толчками пробивает себе дорогу.

Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.

Готовили меня долго, тщательно.

Я все пытался представить своё сердце, как по нему идёт кровь, как её выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы… Но представить себе этого не мог.

«Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?»

Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднён кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция «по жизненным показаниям». «Что это значит?» — «Это значит, что не делать операцию нельзя».

… С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвёртого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.

Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.

А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.

Чазов приехал в больницу: «Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо». А умру я или не умру после этого — не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось — умру прямо здесь, в зале заседаний.

Наина говорила: «Но как же так! Ведь он же врач!» А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.

… Да, я снова у Чазова. Странно это.

Сколько лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом — врачи, судьба. Но нужен ли этот новый "я" своим близким? Нужен ли всей стране?

Именно в те дни, когда готовился к операции, Лена и Таня вспомнили о годовщине нашей свадьбы. В сентябре юбилей, сорок лет. Идут с утра к нам с каким-то блюдечком.

Я сначала даже не понял, в чем дело. На блюдечке два кольца — одно, с камушком, для Наины, а для меня — простое обручальное. У меня, кстати, его никогда не было. На свадьбу, помню, взял у деда его медное, напрокат. Для загса. Так с тех пор без обручального кольца и ходил.

«Молодые, сядьте рядом!» Наина, наверное, сразу сообразила, в чем дело. А я не мог понять, думал, что-то важное сказать хотят, что-то предложить. И вдруг, когда осознал все, такое тепло ощутил в груди, такую благодарность девчонкам… «Ну, мама, папа, поцелуйтесь! Обменяйтесь кольцами!» Какой солнечный свет в окне, какая жизнь хорошая! Хорошая — несмотря ни на что.

Да, принесли кольца. Хоть смейся, хоть плачь. Но плакать не стали. Правда, и выпить тоже не смогли за здоровье молодых.

О ходе самой операции мне писать особо нечего — лежал на столе. Своих хирургов, всех врачей во главе с Ренатом Акчуриным не забуду никогда. Правильный был выбор — оперироваться дома. Родные лица помогают. Точно помогают.

Не забуду и американского хирурга Майкла Дебейки, который на мониторе отслеживал весь ход операции. Я потом разговаривал с ним, шутил и все смотрел в его глаза. Как же мне захотелось быть таким же, как он в свои восемьдесят пять, — живым, весёлым, абсолютным оптимистом, который всем нужен и знает все про эту жизнь! Он одним своим видом поставил передо мной эту цель — 85! Но до счастливой старости надо ещё дожить…

… Произошло все это 5 ноября.

Встали мы очень рано. Поехал я один, семья осталась дома. Провожали меня в шесть утра, напряжённые, волновались, конечно. Собирались ехать в кардиоцентр следом. Трудно сказать почему, но я был абсолютно спокоен, да нет, не только спокоен — я испытывал какой-то мощный подъем, прилив сил. Таня первая это заметила: «Пап, ну ты даёшь. Мы тут все трясёмся, переживаем, а ты какой-то весёлый. Молодец». В больницу поехал не в обычной президентской машине, а на «лидере» — первой машине сопровождения. «Зачем?» — спросила внучка Маша. «Чтобы никто не узнал. Иначе там будет толпа журналистов. Им пока снимать нечего. И вообще пусть поменьше суетятся», — ответил я.

Как-то быстро проскочили в ворота. На часах было шесть тридцать. Погода сырая, серая. Дождик, по-моему, моросил. И ветер в лицо. В холле больницы меня ждала целая толпа в белых халатах. Вид они имели, прямо скажу, неважный. Бледный вид. Помню, чтобы чуть разрядить обстановку, я сказал руководителю консилиума Сергею Миронову: «А нож-то с вами?» Все немножко оттаяли, заулыбались.

Началась операция в восемь утра. Кончилась в четырнадцать.

Шунтов (новых, вшитых в сердце кровеносных сосудов, которые вырезали из моих же ног) потребовалось не четыре, как думали, а пять. Сердце заработало сразу, как только меня отключили от аппарата. За ходом операции следили Дебейки и два немецких кардиохирурга, Торнтон Валлер и Аксель Хаверик, которых прислал Гельмут Коль. Ну и, конечно, наши — Беленков, Чазов, целая бригада.

Наину и дочерей в просмотровый зал, слава Богу, не пустили. Не знаю, как бы они смогли пережить это зрелище.

Заранее были подготовлены и подписаны два указа — о передаче всех президентских полномочий Виктору Черномырдину (на время операции) и их возвращении мне же. Сразу, как только пришёл в себя после наркоза, проставил время на втором указе: 6.00.

Потом много писали: как только Ельцин пришёл в себя после операции, он потребовал ручку и подписал указ о возвращении полномочий. Вот, мол, инстинкт власти!

Но дело тут, конечно, не в страхе потерять власть. Это известный журналистский штамп, не более. Просто все шло по плану. Как было задумано. Шаг за шагом. В этом ощущении порядка, чёткости в тот момент я действительно сильно нуждался.

После операции мне принесли алую подушечку — подарок от американского общества больных, переживших операцию на открытом сердце. Прочитал их письмо: "Дорогой Борис Николаевич, мы сердечно желаем вам скорейшего… " Подушечку нужно прижимать к груди — и кашлять… Чтобы мокрота, скопившаяся в лёгких, скорее отходила.

Что было по-настоящему неприятно и болезненно — огромный шов на груди. Он напоминал о том, как именно проходила операция.

Я очень не люблю долго болеть. Семья это знает, мои врачи — тоже. Но в этот раз, к счастью, прогрессивная методика реабилитации совпала с моим настроением на все сто, даже на двести процентов.

Уже 7 ноября меня посадили в кресло. А 8-го я уже начал ходить с помощью медсестёр и врачей. Ходил минут по пять вокруг кровати. Дико болела грудная клетка: во время операции её распилили, а затем стянули железными скобками. Болели разрезанные ноги. Невероятная слабость. И несмотря на это — чувство огромной свободы, лёгкости, радости: я дышу! Сердце не болит! Ура!

8 ноября я, несмотря на все уговоры врачей, уже уехал в ЦКБ, минуя специальную послеоперационную палату.

Спасибо вам, мои врачи, медсёстры, нянечки. Всех вас не перечислить в этой книге, но все ваши лица помню и люблю!

Спасибо моей семье.

И огромное спасибо — больше всех волнующейся, переживающей — моей Наине.

Там, в ЦКБ, было у меня время подумать.

В принципе, катастрофы со здоровьем случались на протяжении всей жизни. Прободение язвы, травма позвоночника после аварии самолёта в Испании, инфаркты, были и операции, и дикие боли. Но периоды болезни, плохого самочувствия, как правило, чередовались с работой по 20 часов в сутки, с моментами чрезвычайной активности, с тяжелейшими нагрузками. Падал, вставал — и бежал дальше. Мне так было нужно. Иначе жить не мог.

Сейчас, лёжа в палате ЦКБ, я понимал — отныне, наверное, будет как-то по-другому. Но ощущение лёгкого дыхания, ощущение свободы не проходило. Не болит! И это самое главное! Скоро я буду на работе!

20 ноября сняли послеоперационные швы. Первый раз вышел в парк. Гуляли вместе с Наиной, Таней, внучкой Машей. Сказал несколько слов тележурналистам — пообещал скоро выйти на работу.

А в парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шёл по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо — осень. Осень президента.

22 ноября я переехал в Барвиху. Торопил врачей, теребил их: когда? когда? когда? Врачи считали, что после Нового года — в начале января — я смогу вернуться в Кремль. У меня сразу поднялось настроение. Я шутил, всех подначивал. Все никак не мог привыкнуть к ощущению, что сердце не болит. Сколько же месяцев, да нет, лет я провёл с этим прижатым сердцем, будто кто-то давил, давил изнутри все сильнее и все никак не мог додавить…

Семья радовалась моему состоянию. Я впервые за долгое время приносил им радость. Только радость.

Если так и пойдёт, через год уже все будет в норме и я уйду из-под опеки кардиологов. Доктор Беленков, очень тонко улавливающий моё состояние, попросил: «Борис Николаевич, не форсируйте. Это добром не кончится. Не рвитесь никуда».

4 декабря я переехал из санатория на дачу в Горки, можно сказать, домой. Родные заметили, что я сильно изменился. «Как изменился-то?» — спрашиваю. «Ты какой-то стал добрый, дедушка», — смеётся внучка Маша. «А я что, был злой?» — «Да нет, просто ты стал всех вокруг замечать. Смотришь по-другому, реагируешь на все как-то по-новому».

Да я и сам чувствовал, как изменился внутренне после операции. Каким вдруг стал ясным, крупным, подробным мир вокруг меня, как все в нем стало дорого и близко.

9 декабря я перелетел на вертолёте в Завидово, где должен был восстановиться окончательно.

Туда, в Завидово, ко мне приехал Гельмут Коль. В сущности, это не был дипломатический визит. Гельмут просто хотел меня проведать. Увидеть после операции. И я ему очень благодарен за это. Это было очень по-человечески, искренне. Я угостил Гельмута обедом. И обратил внимание, что он как будто хочет заразить меня своим аппетитом к жизни: отведал каждое блюдо, попробовал русское пиво. Молодец Гельмут, в любой ситуации ведёт себя естественно, уплетает за обе щеки. Мне, в принципе, это нравилось. Я представил Гельмуту Колю Сергея Ястржембского, своего нового пресс-секретаря. Он посмотрел на него ровно секунду и улыбнулся: «Понятно, Борис, ты взял дипломата, который будет хорошо обманывать журналистов». Я потом часто вспоминал эту его вроде как случайную шутку… Сергею Владимировичу и впрямь приходилось иногда очень нелегко на его службе.

23 декабря я вернулся в Кремль — на две недели опередив самый «ускоренный» график, составленный врачами. Все окружающие обратили внимание на то, как я похудел и как легко стал двигаться. Действительно, не ходил, а бегал. Стал гораздо быстрее говорить. Сам себя не узнавал в зеркале. Другой вес, другое ощущение тела, другое лицо.

Было такое чувство, будто вернулся из долгой командировки. Почти физически переполняло нетерпение, желание работать. С этим чувством вышел к телекамерам, сказал: "Что в стране творится! До чего дошли… " А страна ведь была ровно та же самая. Просто у меня было удивительное ощущение: я — другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!

За всеми делами незаметно приблизился Новый год.

Хотелось видеть не только привычную кремлёвскую обстановку, а просто людей на улице: что они делают, как готовятся к празднику. Было очень лёгкое, светлое, искрящееся чувство времени.

«Заеду в магазин, куплю внукам игрушки», — подумал я.

По дороге с работы заехали в магазин «Аист» на Кутузовском проспекте. Меня окружили продавцы, хором что-то предлагали, рассказывали. В игрушечном магазине я не был сто лет. Господи, до чего же здесь хорошо! Сколько всего для ребятишек, на любой вкус, были бы деньги…