История одной зэчки

Дина Васильевна сказала, что в будущем партию Кармен она тоже сможет петь. Возможно ли такое?! Замечтавшись, она чуть было не проехала свою Малаховку и спрыгнула на платформу, когда электричка уже тронулась. Не больше двух-трех человек сошли вместе с ней. Станция в этот час пустынна, и Надя была неприятно поражена, что ее поклонник не удосужился ее встретить. Идти было недалеко, и она вихрем домчалась до дому. Мать еще не спала, на столе шипел самовар, и тетя Маня, красная от выпитого чая, с лицом, обсыпанным бисеринками пота, возбужденно толковала Зинаиде Федоровне:

– Самое главное, Зинаида, в жизни никому не завидовать. У каждого свои болячки. От зависти все зло на свете. «Всяк сверчок знай свой шесток!»

Наутро по Малаховке разнеслась весть: ночью ограбили дом художника и даже кого-то убили. Надя бросилась со всех ног в Первомайский поселок, где была дача Дины Васильевны. Еще издалека она увидела около ее забора толпу людей. В дом никого не пускали, там что-то делали люди в милицейской форме. Ждали из Люберец следователя или еще кого-то важного.

Участковый, из демобилизованных, лейтенант Филимон Матвеевич, или попросту Филя, как его называли малаховские, у калитки расспрашивал какую-то женщину, кажется – соседку, и она, вытаращив и без того большие глаза, захлебываясь и махая рукой, объясняла ему что-то, а Филя быстро строчил в блокноте. Дины Васильевны не было, ее увезли в медпункт. Это она, первая, вернувшись утром из Москвы, обнаружила убитую Нюру. Толковали разное: одни говорили, появилась банда в окрестностях, другие утверждали, что грабителей было всего двое и Нюру убили ударом топора. А третьи уверяли, что ограбление совершили свои, иначе откуда было знать, что хозяйка дома не ночевала, а старая глуховатая Нюра не слыхала, как была открыта форточка и отодвинуты шпингалеты. И еще подозрительно: окна на нижнем этаже закрывались обычно на ночь ставнями, и только совершенно случайно хозяйка осталась ночевать в Москве, а Нюра заснула, забыв про ставни. Стало быть, кто-то знал и воспользовался – кто-то свой! Соседи, как водится, ничего не видели и не слышали. Справа дача профессора Дашковцева, слева живет работник Наркомвода с семьей, человек в высшей степени почтенный, оба вне подозрений.

Надя протолкнулась поближе к Филе послушать, о чем идет разговор, но в это время он закончил писать, свернул свой блокнот и приказал толпе разойтись. Увидев Надю, он ткнул в ее сторону рыжим прокуренным пальцем:

– Ты, Михайлова, зайди в милицию ко мне.

После обеда она зашла в участок, но Фили там не оказалось.

– Приехали двое в штатском из Люберец и отправились на дачу к художнику, – объяснила знакомая паспортистка Люся, одноклассница.

Наде хотелось побольше узнать обо всем, главное – куда увезли Дину Васильевну.

– Здесь она была, в медпункте, отхаживали, а потом сын за ней приехал с Москвы. Во, страсти какие! Что деется! – шепотом добавила Люся.

Чтоб не привлекать внимания любопытных, сидевших на скамейке в ожидании Фили или еще по каким своим делам, Надя сунула голову в окошко паспортного стола:

– А что взяли-то?

– Да пустяки, не успели, спугнули их, видать. Сын тут был, сказал: «Точно не знаю, но кажется, ерунду, часы какие-то да статуй!»

– Статуй? Какой статуй? Не было у них статуев.

– Тебе, конечно, лучше знать, чем сыну, что у них было, чего не было! Значит, был, коль украли! Отойди от окошка, мешаешь, – сердито сказала Люся и с треском захлопнула его.

Надя, сама не зная почему, вдруг почувствовала, что ее мутит. Коридор милиции как-то сузился и закачался, и она присела на краешек скамьи.

«Часы и статуй», – повторила она про себя, а в ушах зазвенели слова: «Кто-то свой, свой, свой», – и от этих слов ей стало совсем худо. Она поспешила выйти из милиции на свежий воздух. Моросил мелкий, как через сито просеянный, теплый дождик, и она с удовольствием подставила ему свое лицо.

Вечером вдоль забора замаячила знакомая кепка. Надя набросила кофту и выбежала за калитку на улицу.

– Как Большой театр, стоит на месте? – приветствовал ее Сашок.

– Ты что, с неба свалился? – возмутилась Надя. «Не может он не знать – весь поселок кипит».

– А что? – удивленно спросил Сашок – Чего приключилось?

– А то! Дачу художника ограбили и Нюрку убили, вот чего приключилось!

– Да ну? Не слыхал, не знаю!

И по тому, как безразлично он произнес свое «Да ну?», Надя уловила, скорее почувствовала, фальшь в его голосе.

– Врешь ты, не притворяйся, – раздраженно оборвала его она. – На твоей толкучке только об этом и говорят…

– Ты, конечно, лучше знаешь, о чем на толкучках говорят, а я там не бываю, не интересуюсь – дела поважнее есть.

– Прямо не бываешь, шибко занят!

– Уезжаю завтра утром, проститься пришел.

– Уезжаешь? Что так? – чуть не поперхнулась Надя.

– Ауфидерзейн-гуд-бай-покедова! – пошутил Сашок, но чуткое Надино ухо уловило: ему совсем не весело.

– Что ж, скатертью дорога! – сказала она, всем видом показывая, что ее совсем не трогает его отъезд.

– И все?

– Еще попутного ветра могу пожелать.

К станции подошли молча. На душе смутно, неспокойно. Жалко бедолагу Сашка, и все крутится неотвязная мысль, так поразившая ее в милиции: почему часы и какой-то статуй? И что за статуй такой? «В виде лягушки, что ли», – сказал Люся-паспортистка.

Не выдержав, Сашок спросил:

– Что ж ты так и не спросишь, куда еду?

– А мне что? Твое дело!

Сашок уже догадался, что Надя в плохом настроении, а ему хотелось расстаться мирно.

– Погоди! Я пришел попрощаться, а ты надулась, как клещ.

– Что же ты раньше никуда не собирался, а тут вмиг всполошился?

– Ехать мне надо. Нельзя мне здесь оставаться, понимаешь? – горячо зашептал Сашок в самое Надино ухо. На всегда самоуверенном и нагловатом его лице застыли растерянность и тревога. – Послушай, я хотел тебя попросить, если…

В этот момент от станции с ревом тронулась электричка, и он замолк. Но именно в эту секунду Надя решилась сказать ему все, чем мучилась весь день.

– Что ж, нашкодил – надо сматываться?

– Что? Что ты сказала?

– А то сказала! Ты это со своими дружками Нюрку убил, некому больше!

– Ты что, очумела?

В неверном свете она увидела, как он испуганно дернулся.

– Ты, ты, только ты мог знать про часы и лягушку. Это я тебе о них сказала, – уже на бегу бросила ему Надя. В подземном переходе им встретились люди, и она вынуждена была замолчать, но, вынырнув на улицу, тут же продолжила: – Не бреши, только ты мог знать, что Нюра была одна, вы подсмотрели, как я возвращалась без Дины Васильевны.

– Заткнись, дура! Говорю тебе, не убивал! – злобно зашипел Сашок и с силой тряхнул ее за плечи, стараясь заставить замолчать.

Но Надю уже обуял бес, как говорила тетя Маня. В припадке ярости она теряла рассудок.

– Тварь! Подлая тварь! – завопила она, вырываясь от него. – Пусти меня сейчас же! – Хорошо еще, что поблизости никого не было. – Правильно говорили: «Свои это, свои сделали!» – на ходу выкрикивала она. Слезы обиды и гнева застилали ей глаза. – Я-то, дура стоеросовая, зачем, зачем рассказала про часы, про лягушку? Чужим добром хвасталась, думала, человеку…

– Постой, Надя! – догнал ее Сашок. – Не блажи, послушай меня! Я правду говорю, отцом-матерью клянусь, не убивал я!

Надя замедлила шаги, она была готова выслушать Сашка. «А вдруг ошиблась? Дело ведь какое страшное. Отцом-матерью клянется! Может, зря оговорила?» Она и рада была бы ошибиться.

– Верно говорю, с места мне не сойти, чем хочешь поклянусь! Не убивал! Не способен я на такое, я и куру забить не могу…

«Верно, верно, не такой он», – с облегчением подумала Надя, она уже почти поверила ему.

– Я и знать не знал, что она дома, разве я пошел бы на такое… Я только часы хотел взять, про которые ты говорила.

– Часы? Взять часы! – с горестным упреком воскликнула Надя.

– Антиквар в Москве посулил за них полторы тысячи. Думал тебе колечко с камушком подарить.

– Значит, ты все-таки залез туда!

– Подожди! Понимаешь, только, значит, я часы-то схватил, а она тут! И откуда взялась, курва! И ну вопить на весь дом. Я еще лягушку ту на рояле заприметил впотьмах и тоже в карман сунул, все одно отвечать… и к окну. А она в меня вцепилась, как кошка бешеная, и орать дурманом! Тут я ее и пихнул. Она шмякнулась и затихла. Ну, а я в окно выскочил и давай бог ноги. Вот!

Они уже подошли к Надиному дому, и, озираясь по сторонам, чтобы опять не вынырнула откуда-нибудь тетя Маня, Надя сказала:

– Это ты сейчас выдумал, ты ее… чтоб не кричала!

– Нет! – дернул на себе рубаху Сашок. – Говорю тебе, не я! Ну что мне сделать, чтоб ты поверила? Хочешь, под электричку сигану? Только скажи!

Надя верила, что в такой момент, когда бес обуял человека, от него можно ожидать всего. Но сейчас он был ей мерзок и жалок, и она с горьким презреньем проговорила:

– Пошел вон, гадина! Испоганил все. Я-то думала, ты человек, заступалась… А ты мразь, мразь, негодяй!

– Что, в милицию побежишь, да? Валяй, торопись! – Он испугался и уже сожалел о своей откровенности.

Надя настежь распахнула калитку.

– Беги, беги, не опоздай! – вслед ей закричал Сашок, но вдруг передумал, догнал и, больно дернув за руку, брызгая слюной, злобно крикнул ей в лицо: – Ты виновата! Ты! Зачем рассказывала? Подзадоривала, подуськивала? Чтоб понял я все, где что лежит, а без тебя бы я знал? И знать бы не знал!

Что-то еще хрипло выкрикивал Сашок, но Надя уже не слыхала. Как нарочно, откуда-то брызнул дождь. Шлепая по лужам, не щадя новых туфель, она взбежала на крыльцо и рванула на себя дверь.

Мать не бранилась, только головой покачала:

– Гуляешь допоздна, дочка, страшно ведь, вон что творится!

Надя разделась и, не поужинав, едва ополоснув лицо холодной водой, залезла под одеяло. Обвиняя и ругая себя, она незаметно задремала.

Утром она уже четко знала, что в милицию ей идти не след. Поверив Сашку, она представила себе то, что произошло, как он рассказал, и ее неприязнь переметнулась на бедную Нюру: «И зачем она вцепилась в Сашка! Зачем ей было стеречь, как собаке, хозяйское добро! Сидела бы тихо в своем углу, и ничего бы не случилось. Сама себе погибель искала. Жадность заела – хозяйское добро тащат!»

С этой ночи Сашок пропал, и Надя старалась не думать и не вспоминать о нем. Она окончательно поверила ему, зная его незлобливый нрав, и уже не сомневалась в том, что произошел так называемый несчастный случай. Вскоре вернулась из больницы Дина Васильевна, но на даче жить не пожелала. Теперь она приглашала свою ученицу в московскую квартиру и часто оставляла ее ночевать. Часы свои она иногда вспоминала и жалела:

– Уникальные часы были, я их все в музей намеревалась отдать, других таких нет, делал их… – Тут она опять называла мастера, иностранное имя которого Надя запомнить никак не могла. – Лягушку из малахита я не любила, уж очень реалистично выполнена, даже неприятно, хотя тоже в своем роде уникальна.

В такие минуты Надя готова была расплакаться и рассказать свою ужасную тайну, покаяться, просить прощения… Но кто знает, как отнеслась бы к такому признанию Дина Васильевна? Возможно, отдалилась бы душой от Нади, не поняла бы, не простила. И не стало бы в ее жизни самого главного, прекратились бы занятия как раз тогда, когда сделаны такие успехи, а до приемных экзаменов рукой подать. Теперь, год спустя, она не пойдет к Гнесиным бедной родственницей, как раньше. Она уже почти певица! И все это благодаря доброй и строгой, снисходительной и очень требовательной Дине Васильевне, так удивительно счастливо оказавшейся тут, рядом, под боком, в Малаховке.

Август, такой долгожданный, наконец наступил. И в один прекрасный день Надя надела свое «американское» платье и, прихватив ноты и документы, отправилась на Собачью площадку – средоточие всех ее чаяний и надежд. Строгая и серьезная мать и ворчливая тетя Маня провожали ее почти до станции. Тетя Маня все поправляла бант у Нади на затылке, чем очень раздражала ее, и все твердила, что косу лучше вокруг головы положить или сзади пучочком, так приличнее. И уже у самой платформы перекрестила быстрыми, маленькими крестиками, а когда Надя засмеялась, пришла в негодование:

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.