История одной зэчки

– Вступай!

На этот раз Надя не растерялась. Она чувствовала, когда ей надо вступать. Первый такт, как первый блин, – комом. Но дальше – лучше. Высокая покачивала в такт головой и одобрительно улыбалась. «Получается, получается! Только в конце не сорваться бы, петуха не пустить!» Но все было пропето благополучно, петух не пущен, и даже наоборот… В пустом зале голос казался сильным и звонким.

– Вера Владимировна! Попробуйте дать ей арпеджио с «ля».

Обе слушали очень внимательно, как Надя пропела все, что ей было предложено. Лица у обеих стали строгими, почти сердитыми. «Не нравлюсь, наверное, не нравлюсь!» – огорчилась Надя. И совсем уже неожиданно для себя услыхала:

– Ну что ж, голос у тебя несомненно есть, и неплохой. Мы примем тебя, только не в этом году. Сколько тебе лет?

– Скоро семнадцать, – не моргнув глазом соврала Надя. Ей недавно минуло шестнадцать.

– Вот видишь, рановато! Надо год подождать. Ты в десятый перешла? Голосок окрепнет, и школу надо закончить. Тебе придется заниматься музыкой. Певица должна уметь играть, хоть немного… это очень важно. Кроме того, у тебя будут предметы, которые потребуют много сил: итальянский язык, сольфеджио, гармония и контрапункт. Словом, полно всего. Так что приходи на будущий год, в августе.

Надя уже оправилась от огорчения и теперь старалась понять, что ей втолковывала высокая дама.

– На экзамене нужно будет пропеть две-три серьезные вещи. Не теряй зря времени, попробуй найти у себя в Малаховке учительницу музыки и постарайся хорошенько разучить с ней две-три вещи.

– Кстати, – вмешалась «маркиза», – у вас в Малаховке жил да, вероятно, и сейчас живет художник Крылов. Его жена, Дина Васильевна, когда-то сама была отменной певицей. Попробуй-ка разыщи ее, возможно, она все еще живет там и, на твое счастье, согласится тебе помочь.

– Вот и прекрасно! Приходи на будущий год, спросишь Вербову Веру Александровну – это я – или Веру Владимировну Люце. Теперь ступай. До свидания!

«Счастье – это так просто! Счастье – это так огромно», – пропела Надя, перескакивая через ступеньки вниз, опьяненная неожиданной удачей.

Дома мать молча, без особого восторга выслушала, как Надя, захлебываясь и путаясь, рассказывала ей о своем походе. Она не сразу обратила внимание на полное безучастие матери, а заметив, замолчала и надулась. «Как чужая, – чужие и те порадовались бы», – подумала и тотчас раскаялась. По щекам матери быстро, одна за другой, катились прозрачные бисеринки слез. Она не вытирала их, они капали ей на грудь и на колени.

– Ма-а, что случилось? Что еще?

– Ничего, дочушка, осиротели мы…

– Мам, не плачь, жив Алешка, жив. Похоронка ведь не пришла… Может, ранен где, на излечении?..

– Нет, нет Алеши, – как безумная, твердила мать. – Дал бы весточку, хоть откуда. Нету его в живых… и отца потеряли. – Она скрыла от Нади, что на оба свои запроса получила два почти одинаковых ответа. Первый испугал до полусмерти. На небольшом листочке значилось:

ИЗВЕЩЕНИЕ

На ваш запрос отвечаем. Ваш сын, Алексей Николаевич Михайлов, 1925 года рождения, уроженец Московской обл., Ухтомского р-на, пос. Малаховка, находясь на 1-м Украинском фронте, пропал без вести в апреле 1945 г. В списках убитых и раненых не числится.

Воен. комиссар

Шагин.

Второй ответ мало чем отличался от первого: «Место пребывания не установлено. Капитан Скрябин».

И все…

Деньги по аттестату шли, а сведений об Алешке не было. Ходила мать к гадалке, что жила у кладбища на Кореневском шоссе. Вернулась чуть повеселевшая, гадалка сказала: «Жив, жив, жди, он среди своих». Больше карты ничего не знали. Гадалка денег не брала, только продуктами. У забора стояли желающие узнать свою судьбу.

Однажды поздним вечером, когда Надя уже легла на свой скрипучий диван, мать подошла и присела на край у нее в ногах. Помолчав недолго, она, как бы вспоминая что-то из далекого, задумчиво сказала:

– Знаешь, а я их тогда видела…

– Кого, мам? – насторожилась Надя, ожидая, что мать опять расскажет ей какой-нибудь «вещий» сон.

– Немцев, убийцев моего мужа и сына, – совсем просто и беззлобно сказала Зинаида Федоровна.

Надя испуганно отшатнулась, внимательно всматриваясь в ее лицо.

– Помнишь, два года назад, как раз в эту пору, немцев по Москве гнали?

– Помню! Ну и?..

– Я тебе тогда не сказала, что смотреть их ездила. Думала, отведу душу, прорвусь и плюну в морду мерзавцам. От вокзала дошла до Садовой, смотрю – толпится народ. Спрашиваю: что, немцы? Вот ждем, говорят. Ну и я встала на углу, где часы на башне, в аккурат против метро «Красные ворота». Ждали долго, а народ все подходит. Вдруг зашумели все разом: «Ведут, ведут!» И правда, показалась их туча, видимо-невидимо. Строем идут, медленно, только слышно, как подошвы по асфальту шаркают, по краям наши красноармейцы с автоматами, с собаками. Испугалась я тогда. Ну, думаю, разъярится толпа, несдобровать им, и автоматы не спасут. Ан не тут-то было. Идут они, как собаки побитые, и, чудится мне, стыдно им, превратили их в скотину, стадом гонят. Совсем молоденькие есть, мальчишки, есть и пожилые, отцы. Не выдержала я, крикнула: «Что же вы, проклятые, наделали? Себя сгубили и нам столько горя принесли!» Мужчина рядом со мной тоже крикнул: «Кровопиец Гитлер заварил кашу, гад! А эти что? Пушечное мясо, погнали, как баранов, на бойню». И веришь ли, как услыхала я такое, так вроде и жаль мне их стало: хоть дрянь, но ведь люди… Оглянулась на толпу, ни в ком злобы не вижу. Стоят сердитые, насупились, молчат. Кабы самого главного вели, тут уж его толпа в клочья разорвала бы. А эти! Что с них взять? Смотрела я, смотрела, который же из них нас с тобой осиротил, да так всю колонну и пропустила. Вот я все и думаю, как же так можно допустить, чтобы один выродок рода человеческого столько людей обездолил? Неужто не нашлось доброй души голову ему оторвать?

– Значит, не нашлось, – позевывая, ответила Надя, для нее эти проблемы уже не представляли интереса, она жила будущим. Жизнь сулила ей только счастье. Счастье учиться петь! А что может быть радостнее? Нужно только скорее окончить школу. Училась Надя, правда, из рук вон плохо. Учителя не беспокоили мать, сочувствуя ее горю. И Надя тянулась кое-как. С отсутствующим видом сидела она на уроках, мысли ее витали далеко от школьной программы.

– Михайлова! О чем я говорю? – спрашивает внезапно учитель истории Петр Алексеевич, добрейший человек, с юношеской пылкостью влюбленный в свой предмет.

Михайлова не слышит: перед ней ноты «Жаворонка» Глинки. Она усердно учит текст, губы ее шепчут: «Не слыхать певца полей… что поет…»

– Проснитесь, Михайлова! – Петр Алексеевич всех девушек девятых-десятых классов величает на «вы» или «барышни».

Толчок в бок – и Надя, очнувшись, озирается…

– Что? Чего?

– Встаньте, барышня, и скажите, о чем я веду речь, – не теряя самообладания, спокойно велит Петр Алексеевич.

– О Кронштадтском мятеже, – участливо шепчет Тося Фролова, соседка.

– О Кронштадтском мятеже, – повторяет Надя.

– Верно! Так вот скажите нам, когда и где он произошел, причины?

Михайлова стоит столбом, класс хихикает, подсказки несутся со всех сторон, а потому уловить их нет никакой возможности.

– В августе месяце… – под громовое ржание начинает Надя.

– Та-ак… в августе… хорошо… – злорадно тянет Петр Алексеевич. – А скажите, Михайлова, вы такие стихи Багрицкого помните?

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед…

– Помню, – врет, не смущаясь, Надя.

– Так как же подавлялся мятеж? Видимо, вплавь, с пулеметами и винтовками, а? Слушать надобно, Михайлова, уши-то вам на что даны? Шапку держать, чтоб на глаза не съехала, а? Дремлете, барышня, на уроках, – выговаривает Петр Алексеевич скрипучим старческим голосом.

Обидно! Ведь она не дремала вовсе. Она пела и слушала хрустальный аккомпанемент чудесной мелодии… Все дело в том, что Надя уже второй раз ходила заниматься пением. Сложилось так удачно, просто удивительно.

В ту пору действительно жила в Малаховке жена известного художника Крылова, Дина Васильевна, в прошлом сама «отменная певица», как сказала «маркиза». Она уже ушла со сцены и тихо доживала свой век в обществе старой женщины, не то служанки, не то родственницы. К ней-то и направилась, набравшись смелости, Надя. Сначала Дина Васильевна встретила ее с прохладцей. В дом не пригласила. Говорили в саду. Потом, узнав, в чем дело, заметно оттаяла. Когда же Надя рассказала, как ее слушали у Гнесиных, и назвала Веру Владимировну Люце, хозяйка всплеснула руками:

– Верочка Люце! Ах, силы небесные, да ведь мы с ней у Зимина одни партии пели. Ах, какой голос был! Легкий, подвижный, и собой как хороша!

Сверкая помолодевшими глазами, Дина Васильевна еще долго выспрашивала Надю об училище Гнесиных и о многом другом.

– Давай так… – сказала она наконец, переходя на деловой тон. – Денег ты мне платить не сможешь, верно? Да я и не возьму, мне не нужно. А вот кое-что по дому помочь – это мне необходимо. Нюра, моя помощница, руку обварила, очень сильно! Теперь надолго. Вот хорошо бы белье постирать… Мыло я дам…

– Конечно, пожалуйста, и полы могу помыть, и что другое… Я могу.

– Можешь, можешь, верю, – улыбаясь, сказала Дина Васильевна и пошла в дом за бельем.

Так начались для Нади счастливейшие дни ее жизни.

Белье было откипячено, выстирано и наглажено. Мать сама из картофельной кожуры сделала крахмал, и, когда Надя принесла стопку чистого, накрахмаленного и подсиненного белья, Дина Васильевна ахнула:

– Батюшки! Как в лучшие времена! – и пригласила Надю к роялю.

Дом художника был полон удивительных вещей, но Надя не смотрела по сторонам, хотя очень хотелось. Тетя Маня, главный советчик и почти член осиротевшей семьи, тоже приняла бурное участие в стирке и глажке белья. Провожая Надю на первое занятие, не переставая учила и напутствовала:

– Рот-то не больно разевай, нехорошо это, когда глазами шарят по сторонам. За стол пригласят – не садись, скажи: спасибо, мол, сыта. Теперь ни у кого лишнего нет. Поняла? – И напоследок, между прочим, добавила: – Все ж головой-то бы лучше кусок зарабатывать, чем глоткой. Надежнее…

Памятуя наказ тети Мани, Надя старалась не крутить по сторонам головой и чуть было не сшибла в прихожей трехногий столик с цветами. Вдобавок ко всему споткнулась о ковер и едва не растянулась во весь рост. Дина Васильевна, не ожидая ничего путного от этой затеи, решила про себя, что неуклюжая девица здесь в первый и последний раз. Но стоило Наде встать у рояля, как научили у Гнесиных, и пропеть несколько нот, она насторожилась, уловив профессиональным чутьем ее необычную одаренность. Внимательно вслушиваясь в звуки ее голоса, она старалась найти в нем недостатки или хотя бы малейшую нечистую интонацию – и не могла. Тембр голоса редкой красоты, теплый, бархатный, ровный на низах и середине, так же легко переходил в льющиеся серебристые верха. «От природы поставлен голос. Настоящее меццо… а диапазон – море!» – не переставала дивиться Дина Васильевна. Однако, не желая преждевременно хвалить Надю, на всякий случай выговаривала ей:

– Потише, пожалуйста: петь надо, а не кричать, мягче, легче…

После урока, длинного и обстоятельного, Дина Васильевна отыскала пластинку и долго крутила ручку патефона.

– Послушай, как поет великая итальянская певица Амелита Галли Курчи.

Наде не понравилась знаменитая итальянка. То ли пластинка была заезжена, то ли Надя еще не была готова слушать великих певцов, пение ей показалось не сильнее мышиного писка.

Отныне жизнь ее распалась на два мира. Один скучный – школа и дом с вечно заплаканной, больной матерью. Другой – бесконечно интересный, удивительный дом художника, где царил возвышенный дух искусства. Была ли Дина Васильевна «отменной певицей», Наде не пришлось узнать, но то, что она была отменной преподавательницей, – несомненно. Упорно, но неназойливо старалась она привить своей ученице вкус к классической музыке, считая ее вершиной человеческого творчества.

– Романс, дорогая девочка, – говорила она, – это высшая форма творческого содружества между композитором и поэтом. Не случайно, например, все лучшие стихотворения великого Пушкина положены на музыку. И обрати внимание! Музыка романсов пишется на самые прекрасные, самые лучшие стихи. Вот вслушайся в этот романс:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла…

«Печаль моя светла», – повторила она. – Поразительно! – От избытка эмоций Дина Васильевна с шумом захлопнула крышку рояля. – Ты чувствуешь, как это красиво? Когда-нибудь ты поедешь в Грузию, увидишь, как прекрасна эта страна. Там живут необыкновенно гостеприимные люди… они удивительно музыкальны. Да, да! Простые люди, собравшись за столом, поют на четыре голоса!

Надя, желая поддержать разговор, вставила:

– Товарищ Сталин тоже из Грузии.

Дина Васильевна резко откинулась на спинку стула:

– О музыкальных способностях Сталина я не знаю, не слыхала, зато о других его талантах наслышана предостаточно – сверх меры.

Надя с изумлением посмотрела на посеревшее лицо Дины Васильевны, не вполне понимая, не шутит ли она. Но, уже овладев собой, та продолжала в прежнем тоне:

– И знаешь, детка, певец, только певец, без актерского таланта, не будет понят народом. Да, я не ошиблась, именно народом, ибо задача его – просвещать людей, а не в салонах выводить бельканто для избранных. В молодости своей я много слушала Шаляпина, и всегда он поражал меня вот этим сочетанием певца и актера: два гения в одном лице. Отсюда его несравненный успех. Особенно он изумлял в «Русалке»: такого Мельника земля наша не скоро породит. А жаль!

Потом, как бы спохватившись, гневно заставляла Надю повторять по многу раз одну и ту же фразу и переставала сердиться только после того, как добивалась от нее нужного звучания. Удивительной женщиной была Дина Васильевна: то вдруг грозная и гневная, надменная до высокомерия, то проста, добра, отзывчива, способна прослезиться от чужих невзгод, отдать последнее. Веселая и остроумная, а подчас строгая до придирчивости. И весь внешний облик ее такой же изменчивый. Стоило ей улыбнуться – и все в ней ликовало: и карие глаза, и губы, и даже седые пряди вьющихся волос над гладким лбом. Но сердиться ей не шло: она старела от гнева. Много мудрых и умных мыслей заронила она в душу любознательной Нади, и, к счастью, не все ушло в песок, многое закрепилось навсегда. Надя любила ее и боялась больше всех на свете.

– Старайся, дорогая, старайся! Постигая величайшее из искусств – музыку, жизнь свою превратишь в праздник, ибо только в творчестве, в созидании человек может быть по-настоящему и полно счастлив.

Надя слушала и старалась изо всех сил понять смысл услышанного, в душе не всегда соглашаясь со своей наставницей. Ей казалось, что можно быть счастливой гораздо проще. Например, когда нет войны, не приходят похоронки, нет продуктовых карточек и лимита на электричество. В магазине продают не только яичный порошок и овсяное суфле, и, наконец, нет очередей за керосином – в общем, все как до войны.

Еще запомнилось ей, как однажды она пришла в назначенный час, но уже далеко за калиткой услыхала: кто-то играл на рояле, и это была не Дина Васильевна, а другой, настоящий пианист. Она остановилась в замешательстве перед калиткой, раздумывая, стоит ли ей зайти или лучше повернуть обратно. Вечер был на редкость теплым. Май в тот год буйно одарил землю цветами. Цвело все: черемуха, сирень, сады, леса и луга. По дороге, забежав на платформу, Надя купила у старушки за двадцать копеек букетик ландышей, любимых цветов Дины Васильевны, и теперь вертела их в руке, не зная, что делать. Из раскрытого окна выглянула хозяйка:

– Чего же ты там стоишь? Иди скорее, мы ждем!

– Вот, Катенька, это и есть та самая Надежда, прошу любить да жаловать.

– Рада познакомиться, – сказала Катенька и сильно тряхнула крепкой маленькой ручкой Надину руку.

– А это Екатерина Александровна Соколова, учительница музыки и самая прелестная женщина на свете. Она любезно согласилась пройти с тобой твои вещи. Будешь петь с настоящей пианисткой, не то что я.

Надя сразу же почувствовала, как много значит хороший аккомпанемент, он как бы придает тебе крылья, и вот ты уже не только идешь, а летишь, поддерживаемая потоком звуков.

Екатерина Александровна очень сдержанно похвалила Надин голос, сделав кое-какие незначительные замечания, и, задумавшись на некоторое время, сказала:

– Знаете что? Мне кажется, «Жаворонок» – это для более легкого голоса. Слишком он у тебя могучий получается, прямо-таки орел! Кроме того, эта кажущаяся простота очень обманчива. Вообще, романсы Глинки требуют большого исполнительского мастерства, а у тебя его пока еще мало. Ты поешь, как птица, закрыв глаза, сама себя слушаешь! Давайте посмотрим Чайковского «Я ли в поле да не травушка была». Тоже вещь отнюдь не легкая, но мне думается, она тебе подойдет.

Не прошло и получаса, как Надя вчерне уже знала «Травушку». Она и не подозревала, как поразительно красив может быть романс. Драматизм музыки и слов буквально потряс ее, пробуждая чувства совсем неведомые. Хотелось плакать вместе с этой девушкой, о которой она пела, рассказать, донести до слушателей весь трагизм неволи… А вместе с тем она чувствовала ликующую радость, радость удачи. Это была самая первая ступенька на бесконечно длинной лестнице мастерства.

Дина Васильевна часто приглашала на уроки своих знакомых и приятельниц.

– Приучайся к публике. Певица должна быть внешне раскованна, а одновременно внутренне собранна. Это тоже мастерство, умение владеть не только голосом, но и собой, своим телом.

Надя робела и не любила посторонних, но перечить не смела. Надо так надо.

– Только не испортили бы ей голос, – говорили некоторые.

– Да она готовая певица! – восторгались другие.

Но Дина Васильевна стояла на страже:

– Нет, далеко не готовая, работы тут на целую жизнь хватит. Артистка в наше время должна быть образованной, а она дремучая невежда. Тут одна природа, не спорю – богатейшая, но на одной природе далеко не уедешь. Нужно мастерство. Учиться надо, вот что!

Не совсем права была Дина Васильевна. Не была Надя «дремучей». Ум ее – любознательный и острый от природы – действительно дремал, не имея возможности развиваться. Ее окружали добрые и отзывчивые люди, но что они могли ей дать? Жизнь московских пригородов в годы войны была суровой, а было их, этих лет, пять без малого, не считая финской. Весной, чуть сходил снег, копали огороды, без земли пропали бы с голоду: по карточкам пригородники получали только тяжелый, как глиняный, черный хлеб, керосину по десять литров, и то редко – очереди занимали с ночи. С весны же готовились дрова на зиму. Школа с ее бесконечными перерывами из-за морозов в финскую, потом – в Отечественную войну, когда от холода замерзали непроливайки с чернилами, половина преподавателей ушла на фронт, а ученики эвакуировались, не могла по-настоящему заинтересовать Надю. Душа ее стремилась найти что-то другое. Теперь это другое было найдено.

В первое же лето после войны явились многочисленные дачники. Кинулись чинить свои разграбленные дачи, сараи, заборы. До всего добирались местные – с топливом было худо, а караулить чужое добро некому. Возвратились и демобилизованные ребята, но мало их было и все больше с ранениями, а то и вовсе калеки. Нехватка кавалеров ощущалась очень остро: на возобновившихся вечеринках девушки танцевали «шерочка с машерочкой».

Неизвестно, откуда возник в Малаховке темноглазый красавчик, день-деньской околачивающийся на толкучке-барахолке. Было в его нагловатых глазах что-то такое, от чего при встрече с ним на улице у Нади сладко замирало сердце. Каждый раз, проходя мимо, красавчик не смотрел, а поедал ее своими томными глазами. Надя с преувеличенным безразличием отворачивалась, чувствуя затылком его прилипчивый, долгий взгляд. Парень явно искал случая для знакомства, и хоть нравился Наде, но не в привычках малаховских девушек было так уж сразу открываться.

К маю мать купила на толкучке шикарное платье – пан-бархатное, цвета вареной свеклы, из американских подарков. Так сказала тетка, продававшая платье. С обновкой пришлось изрядно повозиться. Американка здорово потрепала свой туалет, прежде чем решилась послать его в подарок. Зато, когда переделка была закончена, восхищениям не было конца. Одну только тетю Маню американское платье оставило равнодушной.

– Не люблю обносков, хоть и заграничных. Свое хоть ситцевое, да свежее. А то ишь, «подарила»! Под мышками-то все выпрело. Осчастливили!

Нагловатый красавчик был сражен наповал, увидев Надю в обновке. И не выдержал на этот раз. Встретив ее около школы будто невзначай, решительно перешел в атаку. Так состоялось знакомство. Красавчика звали, как он сам прошепелявил свое имя, «Шаша». Но Надя давно уже знала от закадычной подружки Тоси Фроловой, что фамилия его Гуськов, живет у тетки в самом конце Советской улицы и что эвакуирован был из Белоруссии, а в дороге их эшелон разбомбили фашисты, мать Саши и две сестренки-двойняшки погибли. Каким-то чудом добрался он до своей тетки, сестры матери.

Наконец-то экзамены в школе закончились, но судьба Надиного аттестата повисла на волоске. Педсовет был бурный! Тося стояла за дверью учительской и напряженно слушала, не пропуская ни слова, чтобы немедленно сообщить результат. Особенно яростно настаивали на том, чтобы оставить Михайлову на второй год, преподавательница физики и историк. Каждый из них считал свой предмет самым необходимым в жизни современного человека, и они были не на шутку уязвлены пренебрежительным отношением нерадивой ученицы. Однако директор, из мобилизованных фронтовиков, выслушав всех, решил по-своему:

– Оставив Михайлову на второй год, мы причиним большое зло ее матери. Ведь она потеряла на войне двух самых близких людей: сына и мужа. Подумайте, товарищи! Она просто не вынесет еще одного удара. А что касается самой Михайловой, она и второй год прощебечет. Пусть идет учиться петь. На что ей алгебра и физика?

– Это неправильно, нечестно, если хотите знать, непедагогично, – раздались голоса возражающих.

– Послушайте! Ее отец погиб геройской смертью, а все ли были героями на этой войне? Я лично считаю, что в память о погибшем отце мы можем помочь его дочери. А вообще… много ли мы помогали ей в учебе? А?

– Как же! Поможешь ей, когда в голове одни соловьи!

Кто-то засмеялся, и обстановка разрядилась.

Так Надя получила аттестат об окончании десятилетки, где по всем предметам, кроме пения и дисциплины, значилась оценка «посредственно». Но и это ей был подарок. На выпускном вечере она «очень недурно», как сказал историк, спела «Мне минуло шестнадцать лет» Даргомыжского и была прощена даже учителями-недругами. Аккомпанировала ей учительница немецкого «фрау Зубстантив», прозванная так за чопорность и строгость.

– Ты зря не учила немецкий, – сказала она. – Если ты думаешь серьезно петь, немецкий необходим. Вся классика на немецком языке. Шуман, Шуберт, не говоря уж о Моцарте и Бетховене.

– Да, но все они переведены на русский, – попыталась возразить Надя.

– А! – отмахнулась Зубстантив. – Не то, это совершенно не то…

Красавчик Сашок не был допущен на торжество, он терпеливо стоял около школы и дожидался окончания вечера. Потом они долго шли в темноте, спотыкаясь о корни деревьев. О чем они говорили тогда? Теперь, за давностью лет, она не могла вспомнить, но один разговор ей врезался в память – он не прошел для нее бесследно. Уже подходя к дому, они услыхали бой курантов. На веранде соседней дачи шло запоздалое чаепитие, и на всю улицу громыхал репродуктор.

– У моей Дины Васильевны тоже очень интересные часы, – сказала тогда Надя.

– Какие же такие? – вежливо поинтересовался Сашок.

– А вот какие. Сами все золотые, в виде пенечка, и каждый час открывается в пенечке дверка и выскакивает расписной петушок, маленький такой, чуть больше моего мизинца. И кукарекает столько раз, сколько времени, а каждые полчаса с другой стороны, из окошечка, показывается курочка и хлопает крылышками.

– Ну, это уж ты загнула. Золотые! Сколько же они тогда стоят? – засмеялся Сашок.

– Я не сказала, что золотые, я не знаю какие, – обиделась Надя. – Я сказала, как золотые, и делал их очень знаменитый старинный мастер. Я вот только забыла, как его зовут, нерусский какой-то. А еще у них лягушка есть, на рояле стоит, – зеленая-презеленая, из дорогого камня, совсем как живая, только побольше, и глаза у нее из камней-самоцветов. Уральские мастера такую штуковину сделали и подарили художнику – мужу Дины Васильевны.

– Пустяковины это все, – небрежно процедил Сашок.

– Пустяковины! – передразнила его Надя. – Сам-то ты пустяковина.

– Кто здесь шумит, полуночники? – выплыла из темноты тетя Маня. Она только что усмирила соседей с репродуктором и была в боевом настроении. – Это ты, Надежда? А ну марш домой! А-а-а!.. – увидела она Сашка. – И ты здесь болтаешься! А ну, двигай, двигай отсюда, нечего по ночам под заборами околачиваться.

– Всего, покедова, – поторопился распрощаться Сашок.

Надя, недовольная бесцеремонным вмешательством, попыталась было огрызнуться:

– Какое ваше дело, с кем хочу, с тем и стою. Надоело! – Но дальше грубить не осмелилась, с детства помня тяжелую тети-Манину руку. Была она теперь своим человеком, работала, как и прежде, на «Фрезере» учетчицей и еще находила время помогать матери и изредка баловала Надю кое-чем. Жила она одна, ни родных, ни близких, и в силу своего доброго характера привязалась к разоренной Надиной семье. Впрочем, она нянчила Надю еще младенцем и потому считала ее чуть ли не дочерью. По этой же причине ей ничего не стоило дать Наде подзатыльник своей, как она сама говорила, «рабоче-крестьянской» рукой.

На следующий день вечером, после работы, тетя Маня снова зашла к ним. Ее почему-то встревожил Надин приятель.

– Вот что, Надежда, ты вчера гудела на меня, а я тебе еще раз повторяю! Парень этот никудышный, никчемный. Добра от него не жди. Мотается, нигде не учится, не работает. Тетка его, Ячменева Таня, с ног сбилась, пристраивая парня то туда, то сюда. И к нам на «Фрезер» его пихали с милицией, да не задержался. Там работать надобно, а он к этому непривычен. Целыми днями на барахолке околачивается. Гоже это, такому лбу-то?

– Вам бы только человека оговорить, – не выдержала Надя.

– Пустой, пустой парень, охламон – одно слово. Нечего говорить, смотри сама, потом не пеняй: «Не знала!» Я тебя предупредила!

Мать всхлипнула:

– Война проклятая, всех ребят хороших подобрала.

Надя пулей выскочила из дому:

– Начинается! Опять заголосили! Уж лучше у художника огород прополоть или полы вымыть.

Дины Васильевны дома не оказалось. Открыла Нюра – больная старая женщина.

– А хозяйка в Москве, скоро приедет, ты заходи, – предложила Нюра.

– Лучше я чего-нибудь поделаю пока.

– Дело найдется, были бы руки. На вот тебе бидон да сходи-ка к Климовым, она в эту пору корову доит.

Хозяйка Климова еще гремела пустым подойником в сарае, а уже у дверей толпились желающие. Одна корова на весь поселок, где уж тут прохлаждаться, нужно все вовремя успеть.

– Вот умница! – сказала Дина Васильевна, встречая ее в дверях. – У меня тоже сюрприз для тебя. Послезавтра едем в Большой театр. Будем слушать «Кармен» с Верочкой Давыдовой. Волшебная музыка! А певица! И голос, и собой-то как хороша. Между прочим, кажется, последний спектакль в сезоне.

Надя единственный раз в жизни была в театре со своим классом, перед самой войной. Смотрели они тогда в Детском театре спектакль «В старой Англии». Помнила, что какого-то старика было жалко до слез, и она украдкой утирала глаза и нос рукавом, платок, как всегда, был потерян. Большой театр она видела только снаружи, и казался он ей похожим на древнегреческие храмы на картинках в учебнике истории, где обитали боги…

Сашок, узнав, что Надя едет в Большой театр, с презрением далеко сплюнул окурок:

– Чего хорошего в опере? Поют, поют, а чего поют – не пойми не разбери. Нудянка одна! Вот до войны я…

Но Надя его не слушала, она знала, что Сашок завидует ей, и понятно. Кто же не позавидует? Любой! А что Сашок видел? Что знает? Ничегошеньки!

– Ладно! Лады! Значит, завтра вас, королева, не ждать!

Кто впервые посетил Большой театр, тот не забудет чувство восхищения, которое испытывает каждый, попавший туда. Во всяком случае, так думала Надя и была бы глубоко поражена, если бы с ней вздумали спорить.

Поздним вечером возвращалась она в полупустой электричке. Дина Васильевна решила остаться ночевать в московской квартире, иначе Наде пришлось бы провожать ее, а потом одной возвращаться домой. Уставившись в черный проем окна невидящим взглядом, Надя еще раз вернулась в ложу Большого театра. Как же это все было? Вот они вошли и уселись на свои места в ложе, совсем рядом со сценой. Публика все прибывала. В первых рядах и в ложах сидели очень нарядные люди. Был народ и попроще. Атмосфера приподнятости и праздничности царила в зале. Дина Васильевна придирчиво осмотрела Надино платье и шепотом приказала ей:

– Сними сейчас же эти мерзкие бусы!

И пока Надя поспешно стаскивала с себя слегка облезлый жемчуг, добавила:

– Запомни раз и навсегда! Никогда не носи фальшивых драгоценностей, это очень дурной вкус. – Она хотела добавить еще что-то воспитательное, но в этот момент гигантская люстра, окруженная хороводом богинь невиданной красоты, начала меркнуть и погасла совсем. Чарующие звуки, такие знакомые и столько раз слышанные по радио, полились из оркестра и заполнили весь зал. Занавес плавно поплыл, и началось волшебство.

Кто же эти счастливые смертные, отмеченные небом, кому выпало счастье петь на этой сцене? Кто эта Кармен, чудо из чудес? Как она движется по сцене, как танцует, легко и свободно! «Убей или дай пройти!» – бросает Кармен. И сейчас в полутьме вагона Надя чувствует, как мурашки холодными лапками бегут по спине.