Тельняшка - моряцкая рубашка

      Говорят, что мальчики делятся на мальчиков в очках и мальчиков в синяках. Это, конечно, выдумки. Я знал мальчиков в очках, которые могли раз-раз - и взобраться на верхушку любого дерева не хуже кошки и так же быстро положить соперника по борьбе на обе лопатки. А между прочим, мальчишки эти были в очках.
      Но если всё-таки делить мальчишек на тех, что в очках и в синяках, условно делить, то я за тех, кто в синяках. Я знал, что ребята с "Товарища", пересекая экватор, окунают в купель Нептуна - царя морей прежде всего тех новичков, которые больше всего боятся этого праздника моряков. И как же мне хотелось когда-нибудь в жизни пересекать экватор, и побывать на этом празднике, и получить потом такой мандат, который адресован (я сам видел такой и читал) "всем китам, акулам, дельфинам, морским змеям, скатам, крабам и другим обитателям царства морского". В таком вот мандате, который был у всех почти матросов "Товарища", говорилось, что такой-то и такой-то "посвящён в торжественные тайны рыцарей морских глубин".
      Я знал, что получить такой мандат, или, как его называют моряки, диплом, не так-то просто: искупают новичка прямо во всей одежде, да ещё его же товарищ даст ему проглотить пилюли из чёрного и красного перца, замешанные на горчице. Страх, а всё-таки здорово! А потом этот парень испытает штормягу такую, при которой и море и лица матросов становятся серо-зелёными.
      Вечерами, перед тем как заснуть, я любил, лёжа в кровати, представить себе, как я стою на капитанском мостике и только чуть-чуть вижу на носу корабля вперёдсмотрящего: чёрные, лохматые тучи бродят по палубе, закрывая обзор. И мне казалось, что я слышу удар летучей рыбы, которая наткнулась на тугой парус, скрип мачт и завывание ветра.
      И вот мне представился такой случай: не читать, не мечтать, а самому испытать такой шторм.
      КРУТОЕ ЯЙЦО О ЛОБ
      Это было осенью, когда начинались занятия и я должен был пойти в пятый класс. До того года взять меня в море отцу было проще простого - он сам плавал на дубке. Но тогда я ещё, как говорил отец, ростом не вышел. Меня могло смыть с корабля волной. Мал я был, одним словом. К пятому классу я подрос, но отец состарился, как известно, повредил руку и сошёл на берег. Но мне всё ж таки повезло. Это был год, когда кончилась гражданская война, а с нею хлебные карточки, коптилки вместо электричества и колотушки, заменявшие ботинки! Вовсю дымила Обувка, засветились на улицах витрины магазинов, а в нашей школе открылись вечерние курсы английского языка. И надо сказать, что иностранные языки были мечтой моего отца, как, вероятно, каждого моряка.
      Узнав о курсах, он меня спросил:
      - А малышню туда берут?
      - Кто это малышня?
      - Ну вроде тебя - пятиклассников.
      - Там в объявлении о возрасте ничего не указано, - сказал я. - Там только написано: "Конкурс". Мне ребята говорили: "Меньше чем с полными пятёрками и пробовать нечего"... - Я помолчал и вдруг выпалил: - А хочешь, я поступлю?
      - Этого ещё не хватало! - всплеснула руками мама. - И так в пятом классе шутки плохи. Программа...
      - Что ж, - сказал отец, - раз хочет - пусть идёт. А программа не у него одного. Все учатся.
      - Провалится! - буркнула из-за стола Муська.
      - А вот и не провалюсь! - сказал я. - До экзамена у меня будет два месяца. Подготовлюсь. А ты ещё не учительница - можешь меня не учить.
      Про себя я при этом подумал: "Вот на этом я и проверю, как удалось мне закалить волю".
      - Это-то так. - Отец ударил себя пальцем о лоб. - Как бы только шишку на лбу не набить. Знаешь, если крутое яйцо сильно ударить о лоб, оно разобьётся, и ты не почувствуешь боли. А если дрогнет рука и ослабить удар - скорлупа останется целой, а на лбу выскочит шишка.
      - Вот видишь, - добавила мама, - только намучаешься, а на курсы не попадёшь.
      - Попаду! - сказал я и посмотрел на отца. Я ведь умел читать в его глазах так же, как он в моих.
      Он улыбнулся. А потом сказал:
      - Чечевицу рассыплешь - подобрать можно, слово скажешь - назад не вернёшь.
      Мне было всё ясно: выдержу на курсы - значит, добьюсь своего, смогу считаться мужчиной.
      Отец не раз говорил: "Станет Тельняшка мужчиной - в море возьму. Мужчиной может стать и мальчик. Была бы воля и усердие. Усердие - мать удачи".
      Что долго рассказывать. 30 августа я держал вступительные экзамены на курсы английского языка, получил нужные отметки по устному и по письменному, а 31-го моя фамилия была уже в списке принятых.
      РЫБАЛКА
      В этом году 1 сентября выдалось воскресенье. И потому получилось так, что вместо школы в этот день я был на шаланде, как в наших краях называется обыкновенный рыбачий баркас. Ещё с вечера я улёгся на самой мягкой из подстилок, какие только могут быть в море. Сухие водоросли лёгкие как пух. А какие пахучие! В них запах смолы, которым пропитано днище шаланды.
      Ею же, этой смолой, покрывали острый киль красивых военных фрегатов, о которых я читал в книжке "Морские рассказы". Моя подстилка пахла густой зелёной волной, в которой плавали моллюски и медузы, как крупа и клёцки плавают в супе.
      В головах были сухие сети. Одеялом служил парус. И, конечно же, мне снилось синее море с густыми белыми барашками волн, паруса, надутые ветром, и тупоносые пушки пиратского корабля.
      Со мной рядом похрапывал Виктор. Когда мы укладывались спать, я его спросил:
      - Как ты думаешь: на шаланде с сетями это считается пойти в море?
      - А куда же? Не в поле же, а в море.
      - Да, конечно. Но я думал, что в море - это далеко, и чтобы был шторм, и чтобы это был обязательно пароход, а не шаланда.
      - В море - всегда в море, хоть на океанском пароходе, хоть просто вплавь. Ты ерунду не пори, а то смехота получается.
      Я на Виктора не обиделся.
      Спрашивал я про море потому, что не хотел, чтобы эта рыбалка на шаланде была засчитана мне как обещанный выход в море. Но Виктор меня не понял. Он, как Муська, говорил всегда только то, что думал. Виктор не понимал, когда ему говорили одно, а думали о другом. А я в тот раз схитрил: прямо не говорил о том, о чём думал.
      - Спи! - коротко приказал Виктор.
      Справа и слева от нас храпели вовсю. С борта шаланды видно было, как на чёрном горизонте выползает большой круг малиновой луны.
      Тишина. Только галька шуршит чуть-чуть, будто море дышит. И Виктор уже так же тихо и размеренно посапывает. Темно. Мне виден кончик Витиного носа, который от лунного света чуть поблёскивает.
      Я смотрю на спящего Виктора, и мне хочется - очень хочется - сделать для него что-нибудь хорошее. Ну, если бы он тонул, я, не задумываясь, бросился бы его спасать и спас бы. Вот здорово было бы. Или вынес бы его из горящего дома.
      "Отдам ему завтра свой перочинный ножик, - думаю я. И тут же говорю сам себе: - А он не возьмёт". Да, Виктор такой. Какой-то особенный. Он небольшого роста и потому всегда казался одного возраста со мной. Но так только казалось из-за того ещё, что лицо у Виктора было маленьким, каким-то незаметным из-за желтоватых, круглых, как у птицы, глаз, жёлтых бровей и ресниц, волос и веснушек. Он был одноцветным, таким незаметным. Но лишь зайдёт разговор о море, глаза его становятся живыми и колючими. И вообще когда я получше пригляделся к Виктору, то понял, что светлые его ресницы и брови, как спелые колоски, потому одноцветно-жёлтые, что выгорели они и обветрились на морском воздухе. Да что говорить: тельняшки он не носил, хотя был моряком, как говорится, с головы до ног. Витя служил на корабле, ходил в море, получал матросский паёк, который приносил своей маме. Она - не знаю, от какой болезни, - лежала в кровати, а если двигалась, то с трудом: два-три шага по комнате, и всё. Виктор сам и шкварил, и варил, и стирал, что, правда, умеет и не считает для себя зазорным любой настоящий матрос. Но ничем таким моряцким Витя не хвастал, а на вопрос, где и кем работает, обычно отвечал: "Бронеподросток". Это в те времена существовала такая броня для подростков, которые были на подсобных работах на заводах и в учреждениях. Рабочие или служащие, которым не исполнилось ещё восемнадцати лет, назывались бронеподростками. Они работали неполный день и получали, кроме зарплаты, молоко. Но многие ребята стыдились своей бронеподросткости и говорили, что работают токарем или, скажем, делопроизводителем. Вроде бы как взрослые - на полную ставку и без молока. А уж кто в море ходил - хоть один разок, - обязательно называл себя моряком, носил тельняшку - моряцкую рубашку и обязательно брюки-клёш.
      А Витя в двух штормах побывал, и на тебе - бронеподросток. Надо же такое придумать! Хотя, если по-честному, это была сущая правда. Ведь броня для подростков существовала и на торговом флоте. Витя не врал - кем числился, тем и назывался.
      Став старше, я понял любимое выражение Виктора: "Между двумя точками самая короткая - прямая". Это мы учили в школе, и так же оно и в жизни.
      Чем дольше я дружил с Виктором, тем больше понимал, как глупо хитрить. Витя был одержим честностью, правдивостью и доброжелательством. В нём было много мальчишеского, но в то же время он был какой-то взрослый, всё умеющий и всё знающий. И всегда весёлый. Да, он был из тех людей, с которыми никогда не соскучишься. Не знаю, как вы, а я люблю таких людей. С ними, если попадёшь в трудный путь, легче идти...
      Солнце ещё не взошло, но малиновая луна уже поблёкла и бледной тенью висела высоко в небе, когда мы сталкивали в море просмолённую шаланду. Морской ветер обдувал лицо и солью пощипывал в ноздрях.
      Мы - это дед Николай, отец, Виктор и я. Деда этого я как сейчас помню. Широкоплечий, большой, особенно когда наденет свою рыбацкую робу. Грудь нараспашку, только что рыжевато-седой бородой прикрыта. Ноги босые, узловатые, как корни дуба. А кожа на них точно кора на дереве. Лицо всё в морщинах, но в таких, что как бы украшают его, как прожилки на старом дубе. А в левом ухе у деда серебряная серьга. Она блестит, совсем как белёсый крючок на самолове. Вы-то, может быть, и не знаете, что на светлый крючок рыба всегда берёт куда лучше, чем на чёрный. Меня этому дед научил, когда первый раз дал в руки самолов. Но не подумайте, что это сложное приспособление. Штука совсем простая: крепкий шнур с грузилом внизу, а по всей длине светлые крючки. Дед больше всего ловит на такой самолов. Видели бы вы, как он его раскручивает, перед тем как забросить. Со свистом, как ковбой забрасывает лассо. Да, дед, конечно же, мог бы быть ковбоем. Вполне. Он крепкий, приземистый, и чувствуется, что нет в нём ни капли жира. Да и как ему быть, когда дед Николай всегда в работе. Старый, а хохотун, шутник, весельчак.
      Дед Николай учил меня удить и во время учёбы иначе как рыбаком не называл. И, знаете, от этого как-то легче было всё понимать и делать как нужно. Не подумайте только, что дед с меня не спрашивал. Спрашивал, но как-то так, что ответ у меня всегда получался правильным. Вы знаете, что получать переэкзаменовки очень скучно. Начнут тебя спрашивать и переспрашивать, пока не запутаешься. А с дедом экзамен - одно удовольствие. Возвращаемся мы как-то с рыбалки домой, а дед, хитро так прищурясь, спрашивает:
      - Дать тебе кнута?
      - Что вы, деда, мне и так хватает. Во какие большие кнуты у меня.
      - Ну, как хочешь. Я со всей доброй душой.
      А сам радуется, и видно, что как-то так, про себя, смеётся, что я не забыл, что, по-нашему, по-рыбацкому, кнуты - это большие чёрные бычки.
      Бычки ловятся лучше всего на массивах. Это большие искусственные камни из бетона. Каждый камень чуть ли не с одноэтажный дом. Массивы эти заготовили для волнолома, но война помешала постройке. Вот и лежат они на берегу. А мы с этих массивов ловим бычков и морских окуней. Сидим, свесив босые ноги, а пруты, то есть удилища, воткнуты в расщелины между массивами - они, пруты эти, сами поклонятся, когда рыба клюнет. Тогда не зевай - быстрый рывок и громкий всплеск, и бычок бьётся уже на шершавой поверхности массива.
      Хорошо на массивах. Солнце ласкает, от мелкой зыби отсвечивают юркие зайчики: скачут по лицу и всё норовят в глаза прыгнуть - ослепить. Жмуришься. А дед спрашивает:
      - Спишь?
      - Не.
      - Склянки побили? - Дед щёлкает по банке, где кружится пойманный бычок.
      Эх, дед, дед! Опять подлавливает. Не скажет же: "Склянки пробили", а обязательно по-рыбацки: "Побили". Экзаменует. С подковыркой. А мне не страшно и даже приятно, что я не подлавливаюсь.
      - Да, - говорю, - склянки пробили. От парохода "Пушкин" хорошо слышно. Ветром доносит. Восемь часов пробило с половиной.
      Экзамены деда были для меня только удовольствием. А может быть, он догадывался, что я знаю, и потому спрашивал, чтобы меня обрадовать. Тем более что рыба ко мне не шла. Нипочём. Бывало, конечно, что дед мне крикнет:
      - Подсекай, подсекай! Давай, рыбак, тащи!
      Я тащил и, кроме пучка водорослей, ничего обычно не вытаскивал.
      А дед смеялся. Смеялся громко, запрокинув голову, - одним словом, вовсю. И слёзы потом вытирал.
      Мне не было обидно от его смеха. Ведь он с м е я л с я, а н е в ы с м е и в а л. Дед смеялся, когда ему было весело, и сердился, когда был чем-то недоволен. Если ему что-либо нравилось, так и говорил, не нравилось - тоже не скрывал. Он всегда белое называл белым, а чёрное чёрным. Я, как повзрослел, стал замечать, что не все люди так делают.
      Сейчас дед вытер мокрые щёки и сказал:
      - Обратно удить будем. Как палец почувствует дрожь, так подсекать надобно.
      "Обратно" - это у деда означало "опять", "снова", "ещё раз". Такие у него чудные слова были.
      Возвращались мы с уловом. Рыбу дед делил пополам, приговаривая:
      - Это, рыбак, тебе, а это, рыбак, мне.
      Я пробовал спорить:
      - Так рыба-то вся ваша.
      - Шутишь, - говорил дед. - Рыбаки - народ артельный. Дело такое моряцкое. Без дружбы и товарищества ко дну пойдёшь. Дружно - не грузно, а врозь - хоть брось. Понял?
      Как не понять! Меня в нашем дворе удачливым рыбаком считали, в то время когда я ещё ни одной рыбины не подсек и не вытащил.
      Но с помощью деда я выучился рыбачить. И рыба не стала от меня уплывать.
      НА ШАЛАНДЕ
      В ту ночь дед сидел на вёслах, и от лунного света лицо его казалось бронзовым, как памятник. Ветер играл его бородой и ворошил седые волосы на непокрытой голове. Дед грёб как-то особенно - размеренно и плавно. На вёслах он обычно молчал, а в тот раз прикрикнул на меня:
      - Не свисти, рыбак, рыбу высвистишь всю. Понял?
      Отец с кормы сказал одно только слово:
      - Хорош!
      Я виновато умолк. Щекам моим стало жарко, когда я представил, как из-за меня вытянут пустую сеть с копошащейся внизу парой крабов да пучками морской травы, - это было бы неблагодарно, жестоко. У деда ведь свои обычаи, свои поверья, свои приметы.
      "И как это я вдруг засвистел? - думалось мне. - Обрадовался, что взяли в море, и забыл, как надо себя вести. Теперь - крышка, на катер не возьмут..."
      - Ну, чего зазевался, давай махалку!
      Окрик деда вывел меня из оцепенения. Рыбаку мечтать не полагается надо работать.
      Теперь отец садится на вёсла, а дед и Витя берутся за сети.
      Я бросаю махалку - небольшую палку с поплавком внизу и выцветшим от солнца и моря флажком наверху. Это чтобы знать, где заброшено начало сети.
      Витя плюхает якорь, закрепляя на дне сеть. Отец гребёт дальше. Дед собирает складки сети, отбрасывая её из лодки в воду.
      Какая она всё-таки тонкая и нежная. Не таким уж большим комком сеть лежит на дне лодки, а в море растянулась, пожалуй, на полкилометра.
      Извилистой змейкой соскочила последняя складка. Я бросил вторую махалку, и опять тяжело плюхнулся якорь, окатив меня блестящими серебристыми брызгами.
      - Настрой! - кричит мне дед.
      Я подбавляю груза там, где сеть опустилась неглубоко, и повыше подвязываю мокрый канат, подтягиваю сетку в тех местах, где она села низко. А дед смотрит и вполголоса будто бормочет:
      - По-рыбацки. Ще трошки... Молодец!
      И как же радостно, когда дед хвалит! Он ведь скуп на слова, ой как скуп! А настройка сети - это, думаю, не проще, чем настройка скрипки. Дело тонкое, сложное, как деда говорит - рыбацко-моряцкое. Тут и ветер учесть надо и течение - многое, о чём здесь и не расскажешь. Тёплое море нагрето поверху солнцем, и рыба уходит на дно, где попрохладней. Тогда, настраивая сеть, не жалей грузила. А если поверху холодное течение идёт, подвязывай побольше поплавков. Во как!
      Облака в небе как приклеенные - не двигаются. А море спокойное-спокойное - чёрное вдали и серебристо-золотое под луной. От всего этого так хорошо, что хочется петь. Но я боюсь, хотя знаю, что на море свистеть нельзя, а петь - пой в своё удовольствие.
      И в это время запевает чуть слышно дед. Он поёт без слов, но так чудесно, что в мотиве его песни и шелест косяка скумбрии, и тихий шорох нежной зыби, и дыхание ветра, и чуть-чуть уловимое поскрипывание нашей шаланды. Я вспоминаю сказку, которую рассказал мне портной Птица. Как легко на душе, когда слышишь или сам поёшь хорошую песню. Как будто песня эта несёт тебя на крыльях. И ты летишь-летишь по-над морем с золотистой дорожкой, садишься на белое облако и снова летишь к самой луне и к звёздам. Они совсем близко.
      Теперь я думаю только об одном: неужели кончится это счастье в золотистом просторе воды и неба, неужели никогда меня не возьмут сюда в утро тумана, когда воздух розовый, море синее, а небо на горизонте тёмно-вишнёвое.
      Тишина.
      Деда говорит:
      - Вот оно, рыбак, как получается. Сегодня ты с нами рыбачишь махалки кидаешь точно и ловко, вроде бы всю жизнь только это и делал, что сеть на море настраивал. Молодец! Теперь тебе и поматросить не грех. Возьмёт тебя батька на большой корабль, раз ты уже шаландой крещённый.
      - Возьмёт, - говорит отец.
      Я смотрю на деда и думаю: "Опять помог мне деда". И делает он это доброе между прочим, и совсем не так, как некоторые, - сделают добра на грош, а кричат во всё горло: "Смотрите, какой я добрый".
      На корме широко улыбается Виктор. Это он радуется за меня. А я бы расцеловал всех: и деда, и отца, и Витьку. Я бы пел, кричал во всё горло, танцевал бы, прыгал от радости...
      Отец выгребает к берегу. Шаланде легче - груз сброшен в море, и отец гребёт веселее. Уключины курлычут, как журавли, и море причмокивает, обсасывая вёсла.
      Теперь серебристо-золотая дорожка бежит от луны через горизонт к самой нашей шаланде. И мне кажется, что я плыву в сказочном царстве серебра и золота, в бездонной глубине спокойствия и счастья. Иногда кажется, что до берега рукой подать, а мы всё идём и идём.
      Как же мне хорошо! Лучше и быть не может. Хочется, чтобы дороге этой не было конца, чтобы берег, тёмный и мрачный, не надвигался на нас своей массой.
      И дед снова запевает. Я щиплю себя за руку, чтобы проверить, не сон ли это. Нет, не сон. Мне больно, и от этого делается ещё лучше.
      Рыба выскакивает вдруг из воды, трепеща в воздухе, разбрасывая вокруг себя радужные брызги, и снова плюхается в море. Меня вдруг обдаёт острым и свежим запахом моря. Так пахнет оно здесь, у берегов нашего города, и далеко-далеко, возле Африки или у Коралловых островов.
      Я на мгновение закрываю глаза и вижу себя под грот-мачтой фрегата. Я слышу свист ветра в ушах и звонкий голос капитана:
      - Лево руля!
      - Есть лево руля!
      Скользит наша шаланда, чуть покачиваясь на волнах, и так же вот скользит боевой фрегат.
      Я вижу тупоносые пушки, ядра, сложенные пирамидами, и бомбардиров в красных платках на голове. Только пираты повязывают эти красные косынки по-особому - не так, как наши женщины, а в обтяжку, с узлом на виске...
      Деда обрывает песню и кричит:
      - Суши вёсла! Рыбаки - в воду!
      Мы с Витькой прыгаем через борт. Шаланда врезается в песок.
      Мы берёмся за борта. Полной грудью глубокий вдох и один мощный выдох:
      - Р-раз! Взяли! Ещё раз! Взяли!
      Трижды звучит зычная дедовская команда - и шаланда на берегу.
      Теперь снова спать крепко-крепко, как можно спать только у самого моря в насквозь пропахшем рыбой шалаше. Спать до тех пор, пока не прозвучит команда деда:
      - Вставай, рыбаки, тянуть пора!..
      Огромная шпагатная сеть - длинная и тяжёлая - тянется к берегу двумя змейками узкой верёвки. На верёвках шлеи - ремни, надеваемые через плечо.
      Медленно отступая шаг за шагом, мы тянем волокушу. Дед подзадоривает нас:
      - А ну, рыбаки, навались. Ра-а-зом!
      Я чувствую, как набухают мускулы рук, как перекатываются под кожей, будто сливы. Скашиваю глаза на свои плечи и руки и радуюсь своей силе.
      А передо мной тянет Виктор. У него на руках мускулы - не сливы, а яблоки. Он тёмно-коричневый; не беда, что узкоплечий и ничуть не выше меня ростом. Зато весь жилистый - вроде гладиаторов, каких я видел на картинке в учебнике истории.
      "Ничего, и я буду таким! Только бы меня брали на работу - рыбацкую или моряцкую, всё равно..."
      Сеть уже на берегу. В ней бьются рыбы, блестящие на солнце до боли в глазах. Вот высоко подпрыгнул бычок с широко раскрытым ртом. Кажется, что бычок этот выкрашен во все цвета моря. Он переливается золотым и зелёным, розовым и голубым, серебром чешуи и тёмной чернотой брюха. Бычок этот как море - всехцветный. Отец перехватил его на лету и уложил в трепещущий ряд рыб, которыми полна уже большая корзина.
      Дед работает спокойно, размеренно, хмуря брови и не подавая виду, что он доволен хорошим уловом. Рыбы так много, что не хватает корзин, припасённых тут, у шалаша.
      Дед быстро-быстро перебирает своими жилистыми руками скользких бычков, отделяя мелких от крупных.
      Капельки, застрявшие в ячейках сети, кажутся драгоценными камнями.
      - Деда, - говорю, - сеть вся в бриллиантах.
      - А ты бриллианты видел?
      - Не. Не видел. Я знаю - они блестят.
      - Блестят. Это правда. И сеть блестит. А богатство не в этом блеске. Не всё то дорого, что блестит. Блеск от воды. А богатство в кошеле - рыба.
      - Едут! - говорит отец.
      Шурша колёсами по песку, подкатывает к морю телега с высокими ивовыми корзинами. По всей дуге, что высится над конём, надпись: "Красный рыбак". Пока дед с отцом грузят корзины, мы с Витей разжигаем костёр.
      И вскоре, когда солнце уже засветило вовсю и даже стало чуть пригревать, затрещали сухие ветки под котелком, и у меня приятно защекотало в носу от запаха ухи.
      Мы сидим вокруг костра и большими деревянными ложками хлебаем ароматное и вкуснющее варево. Костёр выстреливает искрами, волны плещутся о берег и словно шепчутся, шурша галькой.
      - Отдавай сына в артель! - говорит отцу деда. - Справный он у тебя рыбак.
      Отец вытирает усы и, повернувшись к набежавшей волне, моет ложку и передаёт её деду:
      - Спасибо. Хороша уха!
      - Так вот, - говорит дед, показывая на меня, - отдашь рыбака или как? Хороший хлопец, подходящий. Мы теперь не кажный за себя, а кажный за всех - артельно. Нам и снасть дают, и одежду - всё из кооперации. Забрасывай только сеточку и тяни. "Красный рыбак" сам торгует и кажному выделяет свои паи. Во как! Даёшь рыбака?
      - Какой он рыбак - зелен! - Отец взял меня за руку. - Пошли!
      Отец сам никогда на людях не хвалил меня и хвалить не разрешал другим.
      В тот же день он дал мне рубль на стрижку с одеколоном и сказал:
      - Как только представится случай, возьму тебя в море на катере. Шаланда не в счёт.
      А случай, как говорится, не заставил себя ждать.
      ЧАЙ И САХАР В МОРСКОЙ ВОДЕ
      Итак, я отправился к парикмахеру Канаревскому, которого мы, мальчишки, называли "Канарейка". С виду он меньше всего походил на эту птичку. Канаревский был высокий, сутулый, с округлой спиной. И вообще в нём много было этой округлости: круглое лицо, круглая голова без волос, щёки красные и круглые, как спелое яблоко. И говорил он как-то округло, ласково:
      - Заходил ко мне вчера этот портной, товарищ Птица. Чудесный мастер, артист, а у самого пиджачок, скажу вам, каши просит. Вникаете? И нос, как с мороза. Болен, должно быть. Бедняга. Да, многие привержены. Многие...
      Когда я вошёл в парикмахерскую, Канаревский скорчил гримасу и махнул рукой.
      Это должно было означать: "Тоже вот клиента бог послал".
      Клиент я был маловыгодный: стрижка под машинку, и всё. Не знал же Канаревский, что в этот раз отец дал мне денег на одеколон. Обычно же такие клиенты, как я, никаких там одеколонов, кремов-компрессов не признавали. Одним словом, такой клиент был не морж. В нашем городе парикмахеры называли моржами богатых клиентов, на которых что ни лей согласен и за всё платит.
      Канаревский работал и вздыхал. Я ждал своей очереди и думал: "Ну почему есть такие люди на свете, что ни о ком хорошего слова не скажут? Каждого им только бы мазнуть грязью. Вот намекает на то, что Иван Яковлевич пьёт. А я-то знаю, что он капли в рот не берёт. В прошлый раз, когда я был в парикмахерской, Канаревский тоже растекался ласково так, с улыбочкой, о том, что Емельян Петрович ходит гулять в новом суконном костюме, как богач всё равно, а сапожник. "Ну, у этого, люди говорят, деньги сами делаются, - рассказывал ласковым голосом Канаревский. Доставай только для денег белую бумагу нужного качества". И опять чужому клиенту - совсем с другой улицы - очернил дядю Емельяна. Знал же Канаревский всю историю с деньгами, с машиной, с бегством Ежина. Всё знал. А вот на тебе, не мог отказать себе в удовольствии хотя бы намёком, но очернить человека.
      И я заметил, что, говоря плохое о людях, Канаревский всё время оглядывался на дверь. Этим он выдавал себя. Ведь лжец всегда оглядывается: как бы не появился человек, на которого он клевещет, или тот, кто может его разоблачить.
      Никого не любил Канаревский. Ну и его тоже не любили. Правильно говорил мне отец: "Хочешь быть любимым - люби". А ходили к Канаревскому потому только, что в нашем районе не было тогда поблизости другой парикмахерской. Если бы не это, не видать бы ему ни одного клиента. Ведь Канаревский замечал во всех людях только плохое - презирал людей. Ну и ему платили той же монетой. Хотя был человек, о котором парикмахер говорил всегда с уважением. При этом он всегда переставал брить или стричь, клал свой инструмент на мраморный подзеркальный столик и поднимал вверх указательный палец правой руки:
      - Гений! Умеет человек жить. Преклоняюсь.
      Когда я, получив от отца рубль, пришёл к Канаревскому, у него сидел булочник Криади. От этого Криади всегда шёл запах сдобных булочек. И сам он был похож на сдобу с изюмом: глазки чёрные, как изюминки, на пухлом лице.
      Криади любил поговорить. Канаревский тоже, мне кажется, никогда не держал язык на привязи. Как при такой разговорчивости парикмахер ни разу не зацепил у своего клиента губу или не отхватил один из его пышных усов, оставалось для меня тайной.
      - Не слышали? - спросил Канаревский. - Семья Ильи Григорьевича вернулась с курорта?
      - Вернулась, - сказал Криади. - Вчера Софья Сергеевна заказала у меня торт.
      Канаревский положил бритву на столик:
      - Умеют жить. Преклоняюсь. И зачем им курорт? Дачу надо строить. Свою.
      - А чем плохо на курорте? - спросил булочник.
      - Вникайте, я сказал: "свою". Недвижимость. Имущество. А курорт что? Потратил деньги, и ничего тебе не осталось. Нет, что ни говорите, а своё это своё. У моря. С садочком. Фрукты теперь в цене.
      Криади не мог говорить, облепленный со всех сторон пеной, которую быстро снимала острая бритва.
      - Да, - продолжал парикмахер, - своя приморская дача - это вещь. Недвижимость всегда прибыль даёт. Вникаете?
      Он повернулся править на ремне бритву, а Криади, воспользовавшись этим, заговорил:
      - Приморская дача? А вы о шторме слышали? Море подмывает весь берег под горой. - Он посмотрел в мою сторону и шёпотом сказал Канаревскому: - О даче потом.
      Я сидел за маленьким круглым столиком с жёлтыми пыльными газетами и журналами и слушал оживлённый разговор парикмахера и клиента.
      - Шторм в девять баллов, вы знаете, что это такое? - говорил Криади и при этом покачивал головой так, что белая пена с его тугих красных щёк падала на пол, совсем как с лошади, промчавшейся галопом.
      - Ха, девять баллов! - Канаревский размахивал бритвой, как можно размахивать веером. На это нельзя было смотреть, так было страшно. Девять?! А одиннадцать не хотите! Я был на "Карелии" в одиннадцать баллов. Обед не варили - понимаете? Борщ выплёскивало из котла. А в кочегарке летали раскалённые угли, как ласточки. Что скажете, Криади? Там же новый капитан. Я его знаю - не раз и стриг, и брил... Ничего особенного. Это не для "Карелии". Так себе капитан - на катеришко. А то пароходище. Первый класс. Махина.
      - Да, - подтвердил Криади. - Одиннадцать баллов - это страшно. Кошмар. Но тогда "Карелия" и при одиннадцати не села на рифы.
      - А, проскочила... Минуточку, подымите подбородок... Вот так. Прелестно. А сейчас, значит, капитан этот сел на рифы. Он всегда брился без одеколона. За полтинник. Бездарность. Вникаете? И крепко сидит "Карелия"? Что говорят?
      - Как пришитая. Кошмар. Говорят, что там в трюме груз чая и сахара. Там всё море вокруг стало сладким, как стакан чая у доброй хозяйки. Вы подумайте: пробоина такая, как в печи на двенадцать хлебов. Кошмар. И что главное: при ударе ящики с чаем разбились и чай этот весь в воду и, можете себе представить, засорил помпу. Качают, а насос ничего не даёт... Височки, пожалуйста, мне прямые.
      Да, Канаревский любил, как он говорил, вникать и быть осведомлённым.
      Парикмахер уже брызгал клиента одеколоном и обмахивал его салфеткой. В парикмахерской расплывался пахучий туман, и воздух стал ароматным, как в парфюмерном магазине.
      - Кошмар! - повторял Криади. - Когда же отправляется спасательная экспедиция? Ужас: чай с сахаром в море. Кто же идёт спасать?
      - А, - махнул салфеткой Канаревский, - кто идёт... Говорят, что "Пушкин" и ещё на "Диспашоре" этот Гегалашвили. А иностранцы предлагали по радио свои услуги, и наши отказались. Дорого.
      Меня, по правде говоря, удивило, что парикмахер так отлично всё знает. Ведь несколько минут тому назад он спрашивал Криади: "Что говорят?" И вот, оказывается, сам всё знает.
      Но удивился я только на мгновение, вспомнив, что Канаревский всегда так: чтобы быть осведомлённым, обо всём старается расспросить, а сам вначале помалкивает. И вообще слова, казалось, существовали у него на то только, чтобы скрывать его мысли.