Тельняшка - моряцкая рубашка

      А может быть, он принял меня за учителя, который пришёл пораньше, чтобы подготовиться к уроку. Не знаю.
      - Добрый день! - ответил я сторожу и быстро, почти бегом, прошёл по гулкому коридору туда, где была дверь в наш класс.
      Я отворил дверь и остановился у порога. Сердце сделало несколько лишних ударов, как бы предупреждая меня: "Погоди. Постой. Не торопись. Ты давно не школьник, и тебе уже нельзя быстро бегать".
      Я стоял и смотрел на ряды парт. Они были другими - новыми, но стояли так же. И вон у той - у окна - я сидел сорок лет назад.
      Медленно подошёл я к парте и, согнувшись, сел в неё. Да, в н е ё, ибо я втиснулся с трудом. Пришлось откинуть планку, и при этом на обратной стороне я увидел вырезанное ножом слово "Люся" и рядом буквы "Б" и "Е". Меня кольнуло, царапнуло так, будто этим ножиком резали не парту, а меня самого. И мне захотелось сказать этому мальчику: "Подумай о том, как ты придёшь сюда взрослым и через много лет увидишь свои следы: ветвистое дерево, выросшее из посаженного тобой саженца, похожего на прутик, или исковерканную тобой парту".
      Но говорить было некому: я был один в классе, как был один на один с пиратом в моём сне на спасательном катере "Диспашор".
      Наверное, я долго сидел в классе, вспоминая давнишние годы и вдыхая сквозь раскрытое окно воздух раннего утра - прозрачный, чистый, прохладный. И думал о том, что всё сделанное человеком в утро его жизни в детстве и юности - будет напоминать о себе всю жизнь.
      И снова и снова я вспоминал слова отца: "Что даёшь - получаешь обратно, что не даёшь - теряешь навсегда".
      Вот вы прочтёте это и скажете: стоило ли повторять? А я ведь чем становлюсь старше, тем чаще и чаще повторяю эти отцовские слова, понимая всё больше и больше: надо делать людям подарки - радовать их чем можешь. От этого сразу легче на душе. Люди от этого становятся добрее, мягче. А среди добрых людей и жить легче.
      Прозвенел звонок, пробудив меня как бы от забытья. По коридору затопали сотни ног. Разные голоса шумели, сталкивались, перекрикивая друг дружку. Это было как морской прибой.
      Сухое описание того, что я испытывал, ничего вам не даст. Когда почти что через полвека пойдёте в вашу школу, сядете за вашу парту и услышите школьный шум, в котором вы росли, вы поймёте меня.
      Всё было, как десятки лет назад: дребезжащий звонок, топот ног, гул голосов.
      ПРАЗДНИК
      Дверь в коридор была раскрыта, и я видел, что происходило в классе напротив. Я искал знакомые лица среди тех, кто входил в тот класс.
      Вот вошла женщина, толстая, как Софья Сергеевна Ежина. Только с лицом добрым и застенчивым. Она хотела сесть за парту, но, видимо, поняла, что это ей не удастся, принесла стул и расположилась рядом.
      А класс наполнялся людьми, причём мне были видны только головы. И головы эти были с проседью или совсем седые, с жиденькими зализанными волосами или совсем гладкие - безволосые. Я видел сутулые спины людей, словно они принесли сюда на плечах долгие и тяжёлые годы своей жизни.
      Нет, моих соучеников среди них не было. Все эти люди были моложе меня, хотя и им уже, наверно, уступали место в троллейбусе и метро.
      "Значит, я старик, - подумалось с грустью. - А мои товарищи - те, которые слушали голоса пушек гражданской войны, - воевали в Великую Отечественную, иногда рядом с сыновьями, их мало осталось на земле".
      В том классе, напротив, старенькая женщина, худенькая, как девочка, тихим голосом вызывала к доске:
      - Петя.
      - Соня.
      - Аркаша.
      И выходили из-за парт, грузно ступая по скрипучему полу, седые и тучные, сутулые и морщинистые Пети, Сони, Аркаши.
      - Петя, - спрашивала старенькая учительница, - Петя, скажи нам, что ты приготовил на сегодня?
      И Петя рассказывал о гидростанции - второй по величине в мире, где он устанавливал турбину, и ещё о другой станции, тоже очень большой, где он был главным строителем, и ещё об одной гидростанции на далёкой сибирской реке. Он называл города, горы и реки, но учительница прервала его:
      - Погоди балаболить. А я думала, Петя, что ты никогда не будешь хорошо знать географию. Помнишь ту четверть...
      О приготовленном к этому уроку рассказывали и Соня и Аркаша. Они даже писали и чертили что-то на доске мелом, а в классе им аплодировали, иногда вдруг за всеми партами смеялись. Но я слышал и другое: хлюпали носами, сморкались, причём все сразу.
      Потом соседний класс ушёл шумной гурьбой. Кто-то, проходя мимо, задел дверь, за которой в углу класса сидел я.
      А я ждал, когда же раскроется дверь и ученики войдут в класс, где я сижу. Я смотрел на дверь, и мне казалось, что секунды отсчитывают не часы, а моё сердце считает мгновения.
      Но дверь не раскрылась.
      Топот ног и гул голосов прокатились, как шквал, утихали. Потом поспешно простучала пара каких-то опоздавших каблучков, и стало совсем тихо.
      От окна потянуло запахом акации.
      За дверью прошаркали шаги. Это мог быть старик сторож.
      Я вышел из класса и столкнулся со сторожем в тёмном халате. Полой этого халата он протирал очки.
      - Что же вы? - сказал старик. - Пришли на праздник и не идёте в зал?
      - На праздник? - удивился я.
      - Ну да. Сегодня сто лет нашей школе. Вы же из другого города приехали. Вы с поезда?
      - С поезда.
      - Я же говорю...
      Он протёр очки, надел их, став от этого как-то строже, и пошёл по коридору. Я заторопился за ним.
      "ЗЕРНО СЛОВ"
      В зале было так много народу, что мне пришлось стать в дверях и, поднимаясь на носки, смотреть на то, что происходило.
      В первых рядах сидели первоклассники, а чем ближе ко мне, тем всё более и более высокие мальчики и девочки. На помосте вроде сцены, которого в мои времена не было, танцевали две малышки, отчего косички у них смешно подскакивали. И я вспомнил, как, будучи первоклассником, пришёл сюда с мамой на первый в своей жизни школьный праздник. Мама привела с собой Муську потому, что её дома не с кем было оставить. С моря иногда постреливали из орудий, и мама боялась, что Муська испугается артобстрела. Нет, Муська была не из таких. Когда на этом празднике Серафима Петровна, хлопнув в ладоши, крикнула: "Кто хочет танцевать со мной?" - Муська боком-боком потопала к учительнице и, смешно подскакивая, затанцевала. А её-то от пола чуть было видно... Малышка. Пять годов. Я смотрел на неё, а когда посмотрел на маму, увидел: щёки у неё мокрые.
      - Мама, ты что?
      - Ничего, не обращай внимания. - Мама вытерла слёзы. - Это я так...
      Мамы уже нет. И отца у меня нет. Что с того, что я сам отец. Ведь отец и мама одни. Детей может быть много. А мама и отец... Их у меня никогда больше не будет. Никогда...
      Вдруг будто взлетела шумная стая птиц - это зааплодировали в зале. И я вернулся из прошлого в настоящее. Теперь на возвышение поднялся парнишка, чем-то напоминавший мне Виктора. Он произнёс отрывисто, будто выкрикнул в зал:
      - "Зерно слов". Стихотворение Асеева.
      Потом откашлялся, тряхнул головой, будто собирался прыгнуть в воду, и начал:
      От скольких людей я завишу...
      Парнишка посмотрел в зал, пробежал глазами по головам и встретился взглядом со мной.
      "Забыл слова?" - мелькнуло у меня в голове.
      Нет, потом я понял, что он так читал: с паузами, с выражением, встречаясь с глазами зрителей в зале. Одним словом - хорошо читал.
      Первую строчку он повторил и затем читал дальше:
      От скольких людей я завишу:
      От тех, кто посеял зерно,
      От тех, кто, чинил мою крышу,
      Кто вставил мне стёкла в окно;
      Кто сшил и скроил мне одежду,
      Кто прочно стачал сапоги,
      Кто в сердце вселил мне надежду,
      Что нас не осилят враги;
      Кто ввёл ко мне в комнату провод,
      Снабдил меня свежей водой,
      Кто молвил мне доброе слово,
      Когда ещё был молодой.
      О, как я от множеств зависим
      Призывов, сигналов, звонков,
      Доставки газеты и писем,
      Рабочих у сотен станков;
      От слесаря, от монтёра...
      Он читал ещё немного это стихотворение. Но я не помню последние строчки. Мне всё больше и больше казалось, что передо мной Виктор. И я ушёл...
      ШУТНИКИ
      Во второй половине дня я бесцельно бродил по городу. Было жарко, хотя деревья разрослись так, что соединялись над головой, и казалось, я шёл не по улицам и по аллеям, а по зелёному тоннелю. И тени от листвы были под ногами, как шкура какого-то пятнистого зверя.
      Мне захотелось пить, и я подошёл к прилавку, который выходил прямо на улицу. На прилавке было много больших разноцветных колб с сиропами оранжевыми, красными, зелёными, жёлтыми... Лучи солнца пронизывали колбы и цветастыми шарфами ложились на асфальт. Сиропы эти были очень соблазнительными, но у меня так высушило рот, что захотелось чистой холодной пузырчатой воды - без сладкого и липкого.
      - Вам с каким сиропом? - спросила продавщица в белом халате.
      - Мне, пожалуйста, без сиропа.
      - Без какого: без малинового или без вишнёвого?
      - Шутите.
      - А с шуткой, гражданин, вода слаще и жить веселей. - Шипящая струя наполняла стакан, а продавщица говорила: - У нас, гражданин, все шутят...
      Она видела во мне приезжего и не признала своего земляка.
      Потом я ехал в троллейбусе без кондуктора. Голос водителя разносился по всему длинному вагону. Он рассказывал о достропримечательностях города и время от времени говорил:
      - Платите за проезд, берите билеты. За четыре копейки вы увидите в окнах наш прекрасный город. А без билета ничего не увидите, потому что будете смотреть только на дверь: не идёт ли контролёр?..
      В окне троллейбуса я видел целые кварталы цветочных ковров, а в конце поперечных улиц сверкало синевой море.
      В ПОРТУ
      Вечером я ушёл в порт. Хорошо было идти в бесконечную темень, унизанную разноцветными огоньками сигнальных фонарей и светящимися многоточиями иллюминаторов.
      Синеву ночи резали сабли прожекторов.
      В тишине шептались волны, и склянки на кораблях музыкально отбивали время. Кроме этих звуков, мне слышался шум ветра в парусах, хотя в порту не было ни одного парусника. Вместо них стояли, впаянные в черноту литой чаши порта, многоэтажные теплоходы - белоснежные, многооконные красавцы. Даже "Карелия" показалась бы рядом с ними жалким судёнышком.
      Всё было не так, как во времена моего детства. Громадные холодильники и элеваторы упирались крышами в тёмное небо. Где-то в чёрной вышине горели красные огоньки высотных кранов. "Наверное, - подумал я, - они так высоки, что могут оказаться на пути самолётов. Вот почему на самой макушке горят эти сигнальные огни".
      Всюду стояли, а кое-где и сновали механические грузчики, подметальщики, поливальщики, мойщики и подносчики...
      В ярко освещённом окне я видел пульт управления со множеством кнопок и рычагов. Там, за окном, вся комната была в каких-то механизмах. Стены были расцвечены разноцветными огоньками сигналов. На столах стояли телевизоры, микрофоны, рупоры и телефоны.
      У меня зарябило в глазах. Может быть, дядя Емельян и разобрался бы в этой технике и, конечно же, пришёл бы от неё в восторг. Но я мог только восторгаться красотой этих сложных механизмов, которые помогали людям в тяжёлой работе, заменяли в ней людей.
      Чувства счастья и грусти охватывали меня. Было это попеременно, а иногда казалось, что одновременно.
      В тёплом тумане рассвета мне виделись дымки пиратских пистолетов, паруса Летучего Голландца, костры наших рыбалок...
      НЕ ЗАБЫТЬ НИКОГДА
      В тот день я был у могилы Неизвестного матроса.
      В почётном карауле стояли солдат с винтовкой и матрос с автоматом.
      Ласточки летали, чуть не задевая бескозырку и пилотку часовых, удивляясь их безмолвию и неподвижности.
      На мраморных плитах могилы лежали полевые цветы, голубые, как небо, и мохнатые пунцовые гвоздики. Цветы были совсем свежие - капельки росы блестели ещё кое-где на лепестках.
      Подошли две девочки в одинаковых ситцевых платьях. Они опустились на колени, и одна из них положила на мрамор маленький букетик синих цветов.
      Ветер донёс с моря острый запах водорослей.
      Я вдруг почувствовал глубокую горечь, как это может быть у могилы близкого человека. У всех людей есть родные и близкие. Но есть люди, которые равно близки всем. Это люди, павшие во имя жизни других.
      Склонившись над мраморной плитой и положив цветы, я отошёл в тень большой акации. На фоне голубого неба я видел бронзовый профиль матроса.
      Все, кто приходил сюда, опускались на колени. Среди них было много юношей и девушек. Они никогда не видели войны. Но приходили и бывалые моряки в выцветших от солнца и побелевших от соли тельняшках. Опускались на колени и женщины, и старики.
      Мои цветы уже не были видны. На мраморной плите они закрылись другими цветами.
      Протяжно и как-то грустно прогудел вдали пароход.
      Мне рассказали, что есть такая традиция: корабль, идущий вблизи берега, на котором высится могила Неизвестного матроса, отдаёт честь этому памятнику - салютует гудком.
      Прозвенели склянки, передвинулась тень от большой акации. А люди всё шли и шли...
      Я мог бы ещё многое, очень многое рассказать вам об этом дне в родном городе - о том, как я шёл в порт по знакомым, но чужим теперь для меня улицам, о том, как я побывал в том самом месте, где когда-то стоял дом, в котором я жил, но фашистская бомба уничтожила его, и теперь здесь был сквер. В этом сквере я сел на скамейку, на мгновение закрыл глаза и вдруг услышал:
      - Дяденька, подвиньтесь - вы нам мешаете.
      Передо мной стоял паренёк лет восьми с большой морской фуражкой на ушах. Да, на ушах, - только оттопыренные уши держали эту, не по его голове, фуражку. Она сверкала золотом "краба".
      - Полный вперёд! - кричал паренёк в фуражке.
      А где-то за моей спиной отвечали:
      - Есть полный вперёд!
      - Так держать!
      - Есть так держать!
      Мне пришлось совсем освободить скамейку, пересев на другую.
      Команда следовала одна за другой. Один из ребят вскочил на скамейку и крикнул:
      - Спускай шлюпки!
      Я слышал свистки, гудки, топот ног...
      И вот уже парнишка в фуражке с "крабом" дёргал меня за рукав:
      - Спускайтесь в спасательную шлюпку! Живо! Слышите?! Приказ капитана. Ну!..
      Я поднялся, отошёл и сел на другую скамейку.
      То и дело слышалась команда:
      - Малый вперёд!
      - Есть малый вперёд!
      - Стоп!
      - Есть стоп!..
      А мне виделись "Карелия", "Диспашор", "Пушкин".
      Когда игра кончилась, я пошёл к воротам. Мальчик в фуражке с "крабом" стоял у ограды, будто поджидал меня. Он тронул меня за рукав:
      - Дядя, а вы были, когда была война?
      - Какая война?
      - Как так - какая? С фашистами. Великая Отечественная. У нас на уроках рассказывали. Фашисты хотели победить наш город знаете чем?
      - Чем?
      - Жаждой. Это же самое страшное, когда человек хочет пить и нет воды, ни капельки. Губы трескаются, из них кровь течёт...
      - Ну и...
      Он не дал мне договорить:
      - Ай, дядя, как только вы можете спрашивать! Наш же город город-герой. В День Победы у нас всегда салют. Понятно?
      - Да-да, - говорил я, - герой. Да, конечно, герой.
      Я вспомнил комиссара Шмелькова, дядю Емельяна, Хрум-Хрума и голодного мальчонку, который сорок с лишним лет тому назад спрашивал меня, когда война кончится. Он мечтал хотя бы увидеть белую булку.
      - Скажи, - спросил я мальчика, - а про гражданскую войну у вас тоже проходят на уроках истории?
      - Проходят. А как же. У нашей учительницы отец после гражданской войны работал на обувной фабрике. Учительница нам рассказывала, что её отец другим ботинки шил, а сам ходил в деревянных туфлях. Ну, это вроде того, как мы по истории проходили, что раньше у военных были железные шлемы или там кольчуги. Только это когда было... Когда была гражданская война, их ещё на свете не было... Войну с фашистами папа и мама помнят. А про гражданскую только дедушка рассказывает. И то забывать стал. Старенький он у меня, дедушка. Он говорит, что тогда, во время гражданской войны, дети спали в асфальтовых котлах. Смехота. Не было этого...
      Он рассмеялся и убежал.
      Я вышел за ограду на улицу. И снова мне не встречались знакомые люди, но многое напоминало мне о них. За сквером, в том месте, где когда-то была парикмахерская Канаревского, стояло одноэтажное здание с очень большими окнами и вывеской: "Ателье". В окнах стояли манекены с розовыми лицами, в новых пальто и костюмах. За ними я видел ряд швейных машин, у которых сидели девушки.
      "Был бы Птица, - подумал я, - он учил бы их шить, был бы у них мастером-закройщиком".
      Проходил я и мимо Обувки. И знаете, кого я вспомнил? Обувка очень выросла - её надстроили. Но дядя Емельян этого не видел.
      У Дворца пионеров я постоял и послушал, как воркует малышня, совсем как воробьи. Один паренёк стремительно бежал во дворец, опаздывая, наверное, в какой-нибудь кружок. Он так нёсся, что с разбегу налетел на, меня.
      - Извините, - сказал мальчонка и посмотрел в асфальт.
      Я поднял его подбородок и спросил:
      - Ты слышал про Шмелькова, про красного комиссара Шмелькова?
      - Не, не слышал. Можно, дяденька, я побегу? Я опаздываю.
      И он побежал.
      Я пошёл за ним.
      Над широкой лестницей бывшего купеческого клуба висел большой глобус, серебряная луна, золотая Венера и портрет первого космонавта. А между ними тут же летала модель нашей межпланетной станции.
      Вокруг, на лестнице и на боковых площадках, ребята что-то клеили, красили и стругали. Должно быть, они готовили свой дворец к пионерскому сбору о космосе.
      А мне надо было уходить.
      У дверей я на прощание оглянулся. С потолка, над лестницей, свешивалось длинное красное полотнище с белыми буквами. Я прочитал четыре строчки:
      Расступитесь, Марсы и Венеры!
      Я корабль космический веду.
      Именем учительницы первой
      Назову открытую звезду.
      Я вспомнил Серафиму Петровну и подумал, что своего учителя забыть нельзя никогда, потому что он отдаёт нам не только свой труд, но и своё сердце.
      Да, Серафима Петровна жила счастьем своих учеников. И не было для неё большей радости, как видеть, что она помогла вырастить хорошего человека.
      Как же мне захотелось увидеть её, рассказать ей о своих ошибках, горестях и радостях - о всей своей жизни. Мне стало жаль, что я никогда не говорил ей, как люблю ее, как много она мне даёт - не только своими знаниями, но и примером всей своей жизни. Ведь тогда, школьником, я не знал, что люблю её; мне казалось, что так положено: я учусь, она учит. Теперь я подумал: надо бы сделать так, чтобы ученики и после школы встречались со своим учителем. Пусть школьники эти будут уже инженерами или врачами, капитанами или трактористами. А всё равно учитель даже у взрослого своего ученика так подметит плохое и хорошее, как может подметить только мать. Учитель похвалит за хорошее - а это помогает работать ещё лучше, - поругает за плохое и, может быть, избавит от этого плохого. Ведь учителя своего мы привыкли слушаться с детства все годы, когда он терпеливо старался вылепить из нас хорошего человека. Сделала же Серафима Петровна чудесным человеком Хрум-Хрума.
      Я вышел на улицу и снова пожалел о том, что не мог найти Андрейку, Хрум-Хрума. В справочном мне сказали, что такой не значится. Он выбыл из города в июне сорок первого года и не вернулся.
      Где ты, Хрум-Хрум, сын Серафимы Петровны? Жив ли ты, Андрейка, или отдал свою жизнь на то, чтобы больше не было беспризорных, чтобы все дети на земле были счастливыми?
      Нет, я не буду рассказывать о дне, проведённом в родном городе спустя сорок лет. Теперь это совсем другой город: с высокими домами, с вереницей автомобилей на мостовых, с клубом моряка на бульваре, с Дворцом пионеров, со множеством людей. Чем больше встречал я в этом городе людей, тем чаще вспоминал своих родителей, Серафиму Петровну, Шмелькова и Виктора...
      Мне не забыть их никогда, как никогда не забыть моего детства.
      Москва
      1959 - 1960 гг.