Тельняшка - моряцкая рубашка

      - Гимнастика!
      Эту гимнастику (по-теперешнему - физкультуру) у нас давно отменили. В голодуху она совсем не получалась. Какая там гимнастика, когда люди от голода шатаются!
      Серафима Петровна говорит:
      - Нет, не угадали. На третьем уроке будут не опыты и не гимнастика, а ячневая каша!
      Мы все повскакали, парты захлопали, а мы танцевать. Как индейцы. Честное слово! И всем хотелось пойти в столовую за этой кашей. Серафима Петровна знала, что так будет, и потому она урок отменила.
      Ой и вкусная же была эта каша! Без масла, а всё равно вкусная. Мы принесли в класс два по полведра и ещё по дороге запахом вроде бы закусывали.
      На другой день урок не отменили. Выделили в наряд самых лучших учеников.
      - Им, - сказала Серафима Петровна, - один урок пропустить не страшно. Всё равно они всё знают отлично.
      Ох и старались же мы потом, чтобы и нам пропустить урок было не страшно. И мне семь раз в год выпало пойти за кашей в помдетовскую кухню с двумя вёдрами на палках. Мы потом ходили по очереди - каждый раз четыре ученика. График у нас был. Каждый из нас держал конец палки, на палке ведро, а в вёдрах - в одном щи, а в другом каша. Обед из двух блюд - это Шмельков завёл.
      Полную миску горячей каши съешь - и задачи как-то легче решаются.
      А сын был у Шмелькова, Кузьма, - малолетний такой. Муська про него говорила: "Кузя - одна сплошная веснушка". Он, правда, очень был веснушчатый. Должно быть, в отца. Рос Кузя без матери. Жена Шмелькова не то у белых осталась, не то погибла - он про это ничего не говорил. По слухам я писать не хочу, чтобы неправда не получилась. Только Кузя этот, пока его в детский сад не взяли, очень плохой был. Не в том смысле плохой, что нехороший, а в том, что худой, болезненный. И сам Шмельков после приезда со дня на день спадал с лица. Это значит - худел. У него в комнате всей мебели было: тюфяк из соломы и тумбочка из фанеры. И при этом он ребятам с нашего двора говорил:
      - Богато будут жить все, кто работает. Рабочий день будет всё меньше и меньше. А еды и всякой одежды там и обуви - всё больше и больше. Рабочий человек сможет на отдых к морю поехать во дворец, где царь отдыхал. А ребята получат дворцы, где буржуи жили. Их - эти дворцы - только отремонтировать. И будет там и кино, и столовая, игры всякие, музыка балалайки, гармоники. Играй - не хочу!..
      Мы, ребята, слушали Шмелькова, и нам верилось, что так будет, и не верилось.
      Сколько раз, бывало, Шмельков меня, как встретит утром, спрашивает:
      - Вчера как обедал?
      Один раз, когда порции прибавили, он меня специально во дворе поджидал:
      - Ну, как теперь обед - подходящий?
      - Подходящий, товарищ комиссар.
      - А сколько половников на брата?
      - Три через край.
      - Правильно. А больным домой снесли?
      - Снесли. У нас только один больной и то так только - поскользнулся и ногу сломал.
      - Лечат?
      - Не знаю.
      - Что ж ты тогда знаешь?
      Я молчал.
      - Стыдно? - спросил Шмельков.
      - Стыдно.
      - Он тебе кто - товарищ?
      - Нет. Так просто. В одном классе учимся. Только он около окна сидит. А я в другой стороне, ближе к двери.
      Ну и рассердился тогда Шмельков!
      - Другая сторона, - сказал он, - там за морем, где власть другая и порядки другие - волчьи. Понял! И то те, кто там работают, тоже нам товарищи. А ты говоришь - другая сторона!..
      Он тогда взял у меня адрес того мальчика и послал ему из Помдета на дом сухой паёк.
      В то время, кроме Шмелькова, я не знал ни одного большевика-коммуниста. Он первый. И я его не могу забыть. Помню ночь, когда белые в последний раз брали наш город. После этого их вышибли, и Советская власть уже установилась навсегда. А тогда страшно было. Артиллерия белых била по городу и с моря и с суши. У Шмельковых снесло над головой крышу и обрушился потолок. В общем, они перебрались к нам. Это было часа в два ночи. Муська была тогда совсем маленькая, но всё равно не плакала.
      А мама моя плакала. Только тихо - неслышно. Но я всё равно видел: щёки-то мокрые - не скроешь.
      Кузю положили со мной в кровать. А сам Шмельков опять достал свой пистолет в деревянной кобуре, который мы после первого дня его приезда не видели, и ушёл.
      Моя мама всё уговаривала Кузю поесть кукурузных лепёшек и чаю попить, а он только одно:
      - Не.
      Такой упрямый был детёныш. А маленький. Как младенчик. Хотя ему тогда уже четыре года стукнуло. Он мне сам говорил, что ему пятый пошёл.
      Ну, Муська его в конце концов уговорила по-своему, по-ребячьему, и накормила.
      Это, оказывается, ему отец наказал ни от кого никакой еды не брать, чтобы никто не мог к нему, как к сыну начальника продовольствия, подлизаться. Ох и принципиальный же был этот Шмельков! Так посмотришь на него - морячок, братишка, и всё.
      Но я потом, как старше стал, понял: если бы больше было таких вот людей, как Шмельков, ни одному вору или взяточнику не стало бы житья...
      Ночка та была - страшно вспомнить. Отца нет - он в портовом отряде самообороны. Света электрического нет - коптилка одна на столе; огонёк от неё маленький - меньше, чем от свечки, а тени громаднющие и копоти - весь потолок. Муська сидит на кровати - плечи костлявые, глаза большущие, руки тонюсенькие. Но не подумайте, что нескладная какая-нибудь. Очень она складная и красивая. Вот только упрямая, как сто ослов.
      - Не буду спать, и всё.
      А Кузя со мной рядом. Молчит. Хоть бы сказал что-нибудь. И то легче было бы.
      Мама пол подметает и пыль вытирает. Это в три часа ночи. А что делать: от взрывов потолок осыпался и всё в комнате в пыли. Мы даже чихали от этого.
      Потом приходит Шмельков - тоже весь серый, пыльный, одноцветный какой-то, как в кино. И всё в ту ночь мне казалось, что это не взаправду, а будто это я сижу на стуле и кино смотрю. Честное слово. Бывает же такое с человеком. То в кино вдруг забываешь, где ты, и думаешь, что всё по правде так происходит, как на экране, а тут взаправду всё, а ты думаешь кино. Чудно!
      Так вот: Шмельков заходит, а пистолет у него висит. Я сразу заметил.
      Мама моя спрашивает:
      - Мой где?
      - Портовый отряд самообороны отошёл, - говорит Шмельков. - Дальше биться расчёту нет. У беляков английские танки и французские пулемёты. А о вашем муже не беспокойтесь. Самооборонщики рассредоточились. Скроются. А скоро мы обратно будем. Теперь навсегда. Беляки в море побегут, как крысы с корабля.
      Мама слушает и плачет. А я говорю:
      - Мамочка, так это же хорошо, что их всех в море потопят.
      - Не вмешивайся, когда взрослые говорят. - Мама машет на меня рукой. - Вот Муся молчит, и ты молчи.
      И в это время как трахнет! Стекло - дзинь! - и нет стекла. Только осколки. А в окне всё красное-красное. Кузя сидит рядом со мной, ноги с кровати свесил.
      Шмельков нагнулся к нему, обнял:
      - Ну, сыночек, не горюй.
      А Кузя не плачет - ни-ни - и отвечает, как большой:
      - Чего горевать? Беляков побьёшь и опять вернёшься?
      - Вернусь.
      - И на катере меня покатаешь?
      - Покатаю.
      - И на карусели?
      - И на карусели.
      Ой, чувствую я, что всё Кузя понимает, а виду не подаёт, отца жалеет. Приподнимается парень, обнимает отца, целует:
      - Ну, батя, будь здоров!
      - Будь здоров, сынок!
      Лучше бы мне и не вспоминать это. Мама ещё тогда спросила Шмелькова:
      - Куда же вы? Слышите - за углом стрельба? Белые в город вошли.
      А Шмельков:
      - Не вошли ещё. Это наши отходят. Склад вывозить буду. Спрячем продукты. Скоро вернёмся - детей кормить надо будет... Ну, Кузя, дай-ка ещё разок поцелуемся...
      И убежал.
      А Муська осколки стекла с пола подметала. Шлёпанцы мамины надела и, как была в рубашке, так и пыль вытирала, - уборку устроила. Ночью. Смешно. Нашла время. Кузя отвернулся к стене, голова в подушке. Молчит...
      Он потом, мальчонка этот, с нами жил три недели, пока наши не вернулись. А беляков всех в море сбросили. Убегали на пароходах, на лодках, на яхтах, на катерах.
      Их и вспоминать неохота. Шмельков не вернулся. Нам рассказывали, что вывезти склад не успел и там же у склада, чтобы белякам в руки не даться, подорвал себя гранатой.
      А Кузю у нас забрали в севастопольский детдом "Коммунар". Теперь Кузьма Шмельков на фронте служит. Контр-адмирал. Военными кораблями командует. А есть на Черноморском флоте, только на торговом флоте, красивый такой пароход - "Матрос Шмельков". Это в память Кузиного отца. Мой отец на этом самом "Матросе Шмелькове" один год плавал третьим помощником. Я бывал на "Шмелькове". Там в кают-компании портрет матроса Шмелькова висит. В бескозырке, бушлате и тельняшке треугольником на груди. Как живой!
      ОТ ЖЕНИ ПАХНЕТ ЛЕНЬЮ
      Мой отец плавал на дубке. Так назывались в нашей местности маленькие парусники, в которых возили арбузы и виноград, сахар и дрова - груз недорогой и не издалека.
      Отец был небольшого роста, но зато очень уж широкоплеч. У него были большие руки, а брови топорщились на переносице, как два драчливых петуха.
      Синие глаза под ними были добрыми, и сердце у него было доброе, открытое. Отец получал не ахти какую зарплату, но редко когда приносил домой получку целиком. Он отдавал матери деньги и говорил обычно:
      - В следующую получку все принесу.
      Мать сердилась:
      - Ты не оправдывайся. Раз отдал - значит, им больше нужно.
      Мать не спрашивала, кому отец отдал деньги: в те годы голодали многие.
      Мой отец был не такой, как все. Вы подумаете, что я так говорю потому, что это мой отец. Совсем не потому. Я знаю, что другие отцы ругали своих детей за какие-то там траты: "Учебник купил. А у товарища взять не мог?" Или: "Почему на завтрак так много потратил? Швыряешь деньгами".
      Мой отец не давал мне деньги просто так, а только на то, на что действительно нужно было. Но при этом он требовал, чтобы я не скупердяйничал, а потратил - на учебник или на обед - всё, что получил. Он говорил: "Сэкономишь гвозди - потеряешь подкову". Так оно бывает у скупого хозяина лошади, и так же оно бывает и в жизни. Сколько раз в жизни я убеждался, что отец прав! Прав в том, что нет у него этой глупой скупости, при которой люди сами себя обкрадывают. И мама это понимала и соглашалась с отцом, когда он говорил: "Что даёшь - получаешь обратно; что не даёшь теряешь навсегда".
      Я не припомню, чтобы мать и отец когда-нибудь ссорились. Отец любил людей и, если слышал про кого-нибудь плохое, говорил:
      - Цветы разные бывают. Не всем же быть розой. И у той есть шипы.
      Только Женю Ежина он не любил и говорил, что от него дурно попахивает. Помню, услышав это, я удивился:
      - Чем попахивает? Женька всегда такой чисто вымытый. Он и в порту не бывает. От него ничем не пахнет, даже рыбой или там смолой не пахнет.
      - Нет, - сказал отец, - от него попахивает ленью.
      И эти слова отца, как всё почти, что он мне говорил и советовал, я вспоминал потом, убеждаясь в правоте его слов. Да, так оно и бывало скажет отец, и подумаешь: "Вечно поучает. А это совсем не так". Но потом на поверку выходит: так.
      О Жене Ежине я никогда не думал как о лентяе. Все мы - и я в том числе - старались кто как мог поскорее отделаться от уроков и поскорее во двор, на улицу, в порт. Все мы мечтали быть моряками, носить тельняшку, поворачивать штурвал, драить палубу, вертеть якорную лебёдку, шуровать топку, где кочегары стоят полуголые, блестящие от пота, точно лакированные.
      Тяжело?
      Нет, какие могут быть трудности на корабле! Чем тяжелее, тем интереснее. Представьте себе: шторм в девять баллов, дождь как из бочки, а ты стоишь в длинном клеёнчатом плаще с капюшоном:
      - Право руля!
      И вахтенный матрос повторяет:
      - Есть право руля!
      Я мечтал о работе на корабле, о любой работе - самой тяжёлой, пусть самой грязной.
      Да что говорить: когда рыбаки тянули сети, мы, мальчишки, всегда бывали тут как тут. Мы вертели тяжёлый ворот так, что рубашка прилипала к спине. А у меня рубашкой была моряцкая тельняшка.
      Больше всего я любил вертеть ворот в паре с Виктором. Знаете, с ним этот ворот вертелся как-то ловчее. Может быть, Виктор сильнее налегал на ручку, а на меня не очень-то надеялся. Кто знает! Потом мы с ним выбирали из сети живую рыбу, бросали её в корзину, наполняя огромные корзины трепещущим серебром. Руки в чешуе по самое плечо, спина ноет, на губах солоно от пота, а хорошо. Ой как хорошо! Прав, прав отец, который всегда говорил: "В безделье и золото тускло, а в работе и железо блестит". Это ведь можно было сказать и о Викторе. Мне рассказывали моряки, которые плавали с ним на одном корабле: Витя в свою вахту выходил всегда первым, а спускался в кубрик последним. Он не ходил по Приморскому бульвару, размахивая по-матросски руками, но никто в нашем порту не мог взобраться на мачту так ловко, как Виктор. А знаете, как определял он скорость течения: сплюнет за борт и скажет: "Шесть миль в час". Можете проверить точно! На четверть мили не ошибся. И говорил он только то, что действительно думал, - ни больше ни меньше. Скажете - пустое? А многие ли так делают? Вот хотя бы Женька.
      Спустя несколько дней после того, как мой отец сказал о нём, что от Жени попахивает ленью, я слышал, как он хвастал на перемене перед первоклассниками:
      - Мой папа морской капитан.
      Кто-то из нашего класса крикнул:
      - Женька, что ты выдумал?
      - А я, - сказал Женя, - очень люблю сидеть в каюте и поедать конфеты.
      И снова я подумал, что прав был мой отец, говоря, когда я возмущался Жениным хвастовством и бездельем: "Не жди от яблони апельсинов".
      Да, Женя Ежин ни разу не был с нами, когда мы помогали рыбакам или матросам. Женя и не знал никакой морской работы или рыбачества. Он даже плавать не умел. И его мечтой было сидеть в каюте и поедать конфеты.
      Это, должно быть, такие, как он, придумали поговорку: "Где бы ни работать, лишь бы не работать. А если и работать, то не прикладая рук".
      ТЕЛЬНЯШКА
      В годы, о которых идёт речь, мой отец уже сошёл с корабля на берег. Во время шторма он сломал руку и не мог держать штурвал. Теперь он был на берегу, стал работать весовщиком на соляном причале. Отцу тяжело было расстаться с морем. И я знал, что нет для него большей радости, чем хотя бы поговорить со мной о корабле, о плавании, о морской жизни. Ну, а для меня тоже не было более любимого разговора. Помню, когда ещё перваком был (у нас в школе называли так первоклассников), я получил первую в моей жизни тетрадь. Это по тем временам было большим богатством. Одна ведь тоненькая тетрадка из серой бумаги выдавалась на целое полугодие. Так вот, получив эту драгоценную тетрадку, я вместо косых палочек сел рисовать в ней фиолетовые полоски. Горизонтальные. Во всю страницу. Пальцем, обмакнутым в чернила. Ровные, только чуть-чуть волнистые.
      Рисовал я на одной странице, на второй, на третьей. Вот на третьей-то отец меня и застал.
      - Готовишь уроки?
      Я вздрогнул и от волнения взялся рукой за щеку.
      - Руки вверх! - скомандовал отец. - Вверх! Слышишь!.. Вот так. Теперь поговорим. А то разукрасишься весь и всё вокруг своими чернильными руками разукрасишь. Перо, значит, для тебя слишком тонкое, так?
      - Так, папа!
      - Палец не толст?
      - Как раз.
      - Понятно. - Отец помолчал, не зная, видимо, что и сказать.
      Я пояснил:
      - Я рисую.
      - Вам это задали?
      - Нет, папа, я сам.
      - Внешкольные, значит, упражнения, так?
      - Угу. Нешкольные.
      - И что же ты рисуешь? Волны? Море? Прибой?
      - Нет. Тельняшку...
      Тут я должен вам сказать, что разговор о тельняшке шёл у нас дома давно. Я мечтал о моряцкой тельняшке, как, может быть, в старые-старые времена принцы мечтали о королевской короне. Я не знал ни одного настоящего принца, но я просто так думаю. Ну, в общем, тельняшка - это была моя самая большая мечта. Большая, чем, скажем, "Остров сокровищ" в полной моей собственности, чтобы я мог, когда захочу, пересматривать картинки и даже по складам её читать.
      Но мечта мечтою, а жизнь жизнью. Я ходил в таких же почти, как Муська, парусиновых рубашках. В магазинах тогда рубашки не продавали. И когда я вырос из моей рубашки, мама перешила из занавесок мне и Муське две одинаковые - с цветочками. Муське что? Она девочка. А я страдал. Но где было взять тельняшку? И вот, мечтая о ней, я рисовал её страница за страницей.
      Отец тогда постоял над моим рисованием и переспросил:
      - Значит, это тельняшка?
      - Да, тельняшка.
      - И на первой странице, и на второй?
      - Да.
      - Пойди помойся. И щёку отмой. Она у тебя тоже фиолетовая. И сделай всё это чисто, по-моряцки, а то знаешь как нам с тобой попадёт от мамы...
      Он помолчал и добавил:
      - Тельняшку ты получишь.
      И я действительно получил тельняшку. Старую, отцовскую, но чисто выстиранную, ушитую, укороченную, но аккуратными стежками, особенными, как шьют мужчины - солдаты и матросы. Им ведь всё надо уметь делать самим. И мой отец умел. Сколько я помню, отец всегда носил под кителем тельняшку, летом и зимой ходил в морской фуражке. И когда меня спрашивали, кто мой отец, я отвечал без запинки: "Моряк". Даже после того, как он сошёл на берег.
      Моряками были все друзья отца. А было их у него много. Но я расскажу об одном - о Самсоне Георгиевиче Гегалашвили, старшем диспашоре торгового порта.
      ЧТО ГЛАВНОЕ ДЛЯ МОРЯКА?
      У Самсона Георгиевича смуглое лицо, которое казалось ещё более смуглым оттого, должно быть, что над коричневым лбом торчали вьющиеся белые, а мне даже казалось - чуть голубоватые волосы. А брови у Гегалашвили были чёрные-чёрные. И усы чёрные. В общем, если бы вы увидели старшего диспашора нашего порта, он бы вам понравился.
      "Диспашор"... Слово это в наше время редкое, и его не надо путать со словом "диспетчер". Это разные профессии - совсем разные.
      Диспетчер сидит в зашторенной комнате, где даже стены обиты мягкой материей, чтобы никакие шумы извне не мешали его работе. Телефоны обычные и специальные железнодорожные, селекторы, - соединяют диспетчера со станциями его участка. В наши дни диспетчер у себя в диспетчерской связывается даже с машинистом мчащегося поезда. Диспетчер негромко говорит в микрофон:
      - Я диспетчер.
      И тут же у него в комнате раздаётся:
      - Я механик экспресса Москва - Владивосток.
      Ну, конечно, необязательно Москва - Владивосток. Это я к примеру. Короче говоря, теперь радио связывает диспетчера с теми, кто мчится по путям: на железной дороге - с машинистами, на водном транспорте - с капитанами, на шоссе - с водителями дальних автобусов, а в небе - с пилотами. А сам диспетчер сидит в закрытой диспетчерской и командует:
      - Даю отправление.
      - Нагоните время! Прибавьте скорости! Задержитесь!
      Всё равно как милиционер из будки регулирует движение на большом уличном перекрёстке. Диспетчер не двигается. А диспашор всегда в движении. Это специальность человека, которого обдувают самые жестокие ветры, швыряют волны, треплют штормы. Диспашор там, где авария, пожар, взрыв.
      Какое же меня охватывало волнение, когда по дороге в школу я останавливался у газетной витрины и читал объявление:
      Диспашор торгового порта объявляет диспаш пароходу
      "Герцогиня Бранденбургская", который разбился с грузом
      китайской чесучи, оливкового масла, бананов и ананасов у
      острова Буюк-Сагиб. Лица, имеющие претензии, могут заявить
      таковые...
      Дальше я не читал - неинтересно. Я знал главное: на быстроходном катере "Диспашор" драют палубу, начищают медные части. Труба уже дымит. Корпус корабля чуть подрагивает. (Кораблём я называл всё - даже парусную шлюпку.) И диспашор Гегалашвили кричит в рупор, зовя моего отца.
      - Я, Самсон! - отвечает отец. Он стоит у весов с белыми соляными мешками. Отец в чёрном халате. Рупора у него нет. Его заменяют ладони.
      - Собирайся! - доносится из диспашорского рупора.
      - Куда? - кричит отец.
      - Буюк-Сагиб.
      Отец кричит что-то в двери склада, из которого выбегает парень в таком же чёрном халате. Свой халат отец снимает на ходу. Через три минуты он на борту катера "Диспашор".
      - Отдать концы! - командует Самсон Гегалашвили.
      - Есть отдать концы.
      - Малый вперёд!
      - Есть малый вперёд!..
      Ах эти слова команды... Для моего уха, кажется, не было более приятных слов. Приятных? Нет, больше того, слов, которые я мечтал произнести с высоты капитанского мостика - громко, чётко, властно. Но мечты мечтами, а действительность была совсем другой - будничной и строгой.
      - Папа, - как-то спросил я, - что главное для моряка?
      - Как так - главное? В одежде, во внешности, в поведении?
      - Ну, как это сказать, в характере. В поведении на корабле.
      - Если моряк этот командует кораблём? - спросил отец.
      - Да, да, конечно, если он командует: малый вперёд, полный вперёд и всякое такое.
      Отец наморщил лоб и чуть прищурился, а я подумал: "Сейчас скажет решительность, смелость".
      - Видишь ли, - сказал отец, - для командира главное, когда он ведёт корабль, - это осторожность, а точнее сказать - всегдашняя неуверенность в безопасности. Понял?
      - Ага. - Я мотнул головой, но, по правде говоря, мало что понял тогда.
      Но зато потом, когда мне довелось стоять на мостике рядом с капитаном Гегалашвили, я хорошо понял, что самое главное для командира корабля.
      Это было, когда Самсон Георгиевич командовал большим пассажирским пароходом. Такой пароход отшвартовывается не сразу: подъёмные краны проносят над палубой огромные тюки, иногда лошадей, автомобили, рояли мало ли что. Гремят якорные цепи, снуют блоки, в сплошной гул сливаются голоса уезжающих и провожающих. Этим провожающим здорово надоедает стоять на пристани и руками изображать всякое: помни, пиши, не забывай... Слов-то почти не слышно за шумом.
      Отплытие большого пассажирского корабля - это событие. А катерок диспашора собирался быстро, как пожарный автомобиль. Вот только что отец разговаривал с Самсоном Георгиевичем и узнал, что "Диспашор" идёт в море, - и уже корабль капитана Гегалашвили закручивает у носа седые усы и, чуть накренившись, огибает волнолом.
      Теперь два дня отца не будет дома. День и ночь он на мостике рядом со своим другом Самсоном Гегалашвили.
      Диспашор проверит, по какой причине произошла авария корабля, какие от этого убытки, кто виноват, кому платить и сколько. Диспашор - это такой морской судья. Его вызывают чаще всего в самые жестокие штормы. Девять баллов для диспашора то, что для обычного капитана лёгкая зыбь. Вот что такое диспашор!
      ОШИБКА КАПИТАНА
      Железный человек Самсон Георгиевич, твердокаменный. И мне довелось стоять с ним рядом на мостике корабля - не такого, как катер "Диспашор", а большого, трёхпалубного, с мачтами, иллюминаторами, салонами. Что говорить!.. "Карелия" была в то время самым большим и самым красивым пассажирским пароходом Черноморского флота. Корабль этот был высотой с трёхэтажный дом, а длиной - в добрых два квартала. И командовал этим пароходом до своего диспашорства Гегалашвили - отважный капитан, смелый и настойчивый человек. Настойчивый! Да, может быть, чуть больше, чем надо. Ведь настойчивость иногда переходит в упрямство. Настойчивость - это хорошо, а упрямство - плохо. А с капитаном Гегалашвили произошёл вот какой случай. В нашем порту пришвартовался новый тогда ещё пароход "Карелия". О нём писали в газетах и журналах. Пароход этот был темой дня.
      Первый пробный рейс "Карелии" был назначен на воскресенье. Был ясный солнечный день. Тысячи людей собрались на Приморском бульваре посмотреть, как будет разворачиваться в порту огромная "Карелия", как поведёт её сквозь узкий проход волнолома капитан Гегалашвили. Так красиво и плавно, как Самсон Георгиевич, никто не мог выводить корабль из порта. Это ведь не так-то просто.
      Как я уже сказал, тысячи людей смотрели, как отдавала концы "Карелия". С берега на пароход этот были направлены бинокли и даже подзорные трубы. Самсон Георгиевич стоял на мостике в очень белом кителе, на котором лучились медные пуговицы. Он был красив. И он знал, что на него смотрят - в бинокли, в подзорные трубы и просто так. А невдалеке от капитана Гегалашвили, на том же мостике, стоял мой отец и держал меня за руку. Да, так оно было. Самсон Георгиевич пригласил отца на первое торжественное плавание "Карелии". С отцом попал и я. И на меня тоже смотрели в бинокли и в подзорные трубы. Я так думаю.
      Гегалашвили отдавал команду, и его помощник - молодой блондин повторял слова команды в ярко начищенный медный рупор. Рупор этот был как бы телефоном вниз - в машинное отделение.
      Я любовался капитаном. Он смотрел, как у носа "Карелии" закручивались белые пенистые усы, и командовал:
      - Полный вперёд!
      И помощник тут же повторял в рупор:
      - Полный вперёд!
      Потом капитан приказывал:
      - Полный назад! И блондин снова наклонился к рупору:
      - Полный назад!
      За кормой бурлило и пенилось море. Белые кружева окружали пароход. Мостик дрожал. Солнечные зайчики от медного рупора прыгали мне на плечи, на голову, на руки.
      - Вперёд! Назад! Полный! Самый полный!
      Откуда он всё это знает, Самсон Георгиевич?
      Он говорит "Вперёд!" и "Назад!", а получается точно по курсу извилистой линией между десятков кораблей вдоль волнолома, прямо в узкий проход мимо маяка к открытому морю.
      Но вот капитан приказывает: "Полный вперёд!", а блондин-помощник, вдруг побледнев, не повторяет эти слова в рупор, а, вытаращив глаза, шепчет: "Полный назад!"
      Да, да, да! Он прав, помощник. Тысячу раз прав. Капитан ошибся. "Карелия", можно сказать, уткнулась в волнолом. Конечно же, сначала назад, а потом вперёд, и мы будем в открытом море.
      Долго я вам об этом рассказываю. Ведь произошло всё куда быстрее. Капитан посмотрел на помощника, и вот что я прочёл в его глазах: "Я отдал приказ: "Полный вперёд!" Какое ты имеешь право вмешиваться? Выполняй! Немедленно выполняй! А если я ошибся, я сам исправлю".
      И помощник, у которого бледные щёки вдруг стали красными, нагнулся к рупору и сказал:
      - Полный вперёд!
      И сразу же капитан крикнул:
      - Полный назад!..
      Помощник повторил в рупор приказ капитана, но поздно: "Карелия" чиркнула носом о гранит волнолома и высекла из него искры. Получилось, как в пословице говорится: "Не досмотришь оком - заплатишь боком".
      Давно это было. Теперь и медных рупоров нет: команда передаётся в машинное отделение по судовому телеграфу. А мне не забыть случай с капитаном Гегалашвили. Как только попаду на командный мостик корабля и услышу: "Полный вперёд!" или "Полный назад!", так сразу же вспомню, к чему привело пренебрежение осторожностью капитана "Карелии".
      Ошибка Самсона Георгиевича и его упрямство привели к тому, что новенькая "Карелия" чуть сплющила нос. А это позор для капитана. С тех пор капитан Гегалашвили перестал командовать огромными трёхпалубными кораблями и перешёл на маленький катерок "Диспашор", где было всего пять человек команды, а пассажиров в лучшем случае один человек - мой отец, друг капитана. Хотя, простите, был ведь случай, когда пассажиров было двое: отец и я. И об этом случае я хочу рассказать. Он многое изменил в моей жизни.
      НА ПАРУСНИКЕ "ТОВАРИЩ"
      Я давно просил отца взять меня на корабль - в море. У меня была беспокойная страсть к путешествиям и приключениям на море; это, мне кажется, бывает со всеми парнями приморских городов. Я завидовал матросам чудесного парусника "Товарищ" - эти матросы по возрасту были почти что моими сверстниками. Разницу год-другой я не считал. У ребят этих с "Товарища" лица были совсем бронзовые, походка медвежья, вразвалочку, талии, как у балерин, и бицепсы, то есть мускулы, под рукавами тонкого синего свитера, точно дыни. Я и мои товарищи, завидев в порту или на бульваре парня с красными нашивками "У. С", что означало "Учебное судно", шли за ним, как овцы за своей головной овцой с колокольчиком.
      Однажды в воскресенье, когда, как сообщили газеты, был открыт доступ населению города на учебно-парусное судно "Товарищ" с десяти часов ноль-ноль до двадцати часов ноль-ноль, я успел за этот промежуток побывать на паруснике одиннадцать раз. Проще говоря: попав на "Товарищ" с первой группой посетителей, я вышел с этой группой (задерживаться нельзя было) и тут же, став в очередь, снова поднялся по трапу на парусник. Был я на "Товарище" и с последней группой посетителей. Ребята в синих свитерах с красными "У. С." уже приметили меня, но виду не подавали. Они стояли как монументы, стройные, загорелые, красивые, и вежливо так отвечали на все расспросы. Спрашивали их о разном: как кормят, сколько градусов жары на экваторе, или: страшно ли, когда сильный шторм?
      Я считал такие вопросы глупыми и девчачьими. Меня интересовало: сколько раз свистал боцман аврал во время знаменитого шторма в Северном море возле Гельголанда, когда точно они срубили мачту, заходя в наш порт, и долго ли простоят на бочке? Или: какой крен давало судно в Бискайском заливе?
      Я не стану перечислять здесь все вопросы, которые я задавал товарищам с "Товарища", но, я надеюсь, вы уже поняли по этим моим вопросам, что в морском деле я кое-что смыслил. А вам мне придётся разъяснить, что "срубить мачту" - это, конечно же, не топором по мачте, а убрать паруса. И "встать на бочку" - это значит встать на мёртвый якорь. Понятно? Теперь можно дальше рассказывать. В море мне хотелось попасть обязательно в сильный шторм - в такой шторм, какой обычно описывается в пиратских романах:
      "Волны, как злые духи, набрасывались на палубу, смывая всё со своего пути. Лохматые хлопья пены разбивались об иллюминаторы. Корабль поднимался вверх, как лошадь, ставшая на дыбы. Но люди были сильнее стихии".
      Здорово, а? Такое я мог перечитывать по десять раз подряд. Эти книги были моим самым любимым чтением. Вы никогда не читали про такую штормягу, чтобы трещали мачты, чтобы волны перекатывались через борт, а радист, согнувшись над передатчиком, телеграфировал: SOS! SOS! SOS!
      РЫЦАРИ МОРСКИХ ГЛУБИН