Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

– Убиенный! – сказал он. – Любовь к богу привела тебя сюда. Они узнали про твою благородную цель и смертью твоей отвратили свой позор.

Тут он резко обернулся, и глаза его остановились на надменном египтянине.

Он даже слегка вздрогнул, его лицо выразило отвращение и ужас перед этим страшным злодеем. Христианин смотрел на Арбака, как птица на василиска, – долго и безмолвно. Но потом, поборов невольный испуг, Олинф протянул правую руку и громко сказал:

– Апекид убит! Где же убийца? Выходи, египтянин! Именем бога живого я говорю: «Ты тот человек»[171].

На смуглом лице Арбака промелькнула едва заметная тревога, которая тут же сменилась негодованием и презрением, когда зрители, на миг остолбенев от этих смелых и решительных слов, стали подступать все ближе к двум людям, которые были в центре внимания.

– Я знаю, кто меня обвиняет, – гордо сказал Арбак. – Нетрудно догадаться, почему он возводит на меня клевету. Граждане Помпей, знайте, что этот человек – самый рьяный назареян, или христиан, не знаю, как они там называются! Неудивительно, что он в своей злобе смеет обвинять египтянина в убийстве жреца египетской богини.

– Знаем его! Знаем этого пса! – кричали в толпе. – Это Олинф, христианин или, вернее, безбожник! Он не признает богов!

– Тише, братья, – сказал Олинф с достоинством. – Убитый жрец перед смертью принял христианскую веру, – он раскрыл мне темные дела этого египтянина и лживость оракулов Исиды. Он готовился заявить об этом во всеуслышание. Этот юноша – чужеземец, он никому не причинил зла, у него не было врагов. Кто мог пролить его кровь, как не человек, который боялся его свидетельства? Это египтянин Арбак!..

Центурион опять протиснулся вперед.

– Прежде всего, есть ли у тебя, Олинф, или как там тебя зовут, какие-нибудь доказательства виновности Арбака, кроме этих необоснованных подозрений?

Олинф молчал, а египтянин презрительно рассмеялся:

– Ты утверждаешь, что убитый жрец Исиды – один из секты назареян, или христиан?

– Да.

– Тогда поклянись этой святыней, этой статуей Кибелы, этим самым древним святилищем в Помпеях, что убитый принял твою веру!

– Жалкий человек! Я не признаю ваших идолов! Ненавижу ваши храмы! Как же могу я клясться Кибелой?

– Смерть безбожнику! Земля разверзнется и поглотит нас, если мы будем терпеть этих злодеев в священной роще! Смерть ему!

– Бросить их на растерзание зверям! – добавил женский голос в толпе. – Одного – льву, а другого – тигру!

– Если ты, назареянин, не веришь в Кибелу, какого же из наших богов ты признаешь? – спросил центурион, не обращая внимания на крики.

– Никакого.

– Послушайте, что он говорит! – закричали в толпе.

– О жалкие слепцы! – продолжал христианин, возвышая голос. – Как можно верить в идолов из дерева и камня? Неужели вы воображаете, что они могут видеть и слышать или же помогать вам? Разве этот немой кумир, вырезанный руками человека, – богиня? Вот, убедитесь в ее ничтожестве и в своем безумии!

Он бросился к часовне и, прежде чем кто-либо понял его намерение, низверг деревянную статую с пьедестала.

– Глядите! – крикнул он. – Ваша богиня не может даже отомстить за себя. Разве достойна она почитания?

Больше ему не дали сказать ни слова – таким грубым и дерзким было кощунство, совершенное к тому же в столь священном месте, что даже самые равнодушные пришли в ярость. Все, как один, бросились на Олинфа, и, если б не вмешательство центуриона, его разорвали бы на части.

– Тише! – крикнул центурион громким и властным голосом. – Пусть этот осквернитель святыни предстанет перед законным судом. Мы и так понапрасну потеряли много времени. Отведите к судьям обоих преступников. А тело жреца положите на носилки и отнесите в его дом.

В этот миг вперед выступил человек в облачении жреца Исиды.

– Я требую, чтобы прах был отдан храму в согласии с обычаем.

– Повинуйтесь жрецу, – сказал центурион. – Как убийца?

– Без сознания или спит.

– Не будь его преступление таким тяжким, я пожалел бы его. Ну, идемте.

Арбак повернулся и встретился взглядом со жрецом – это был Кален; и в его взгляде было что-то настолько значительное и зловещее, что египтянин пробормотал про себя: «Неужели он видел?»

Молодая женщина выскочила из толпы и поглядела на Олинфа в упор.

– Клянусь Юпитером, крепкий малый! Любо-дорого глядеть! Говорю вам, одного сожрет тигр, а другого – лев!

– Ого-го! – закричала толпа. – Одного – лев, а другого – тигр! Вот так удача! Ура!

Была уже поздняя ночь, а улицы и площади в Помпеях все еще кишели народом. Но лица праздных гуляк были серьезней обычного. Они переговаривались, собираясь большими группами, испытывая жуткое и вместе с тем приятное чувство от этого разговора, потому что обсуждали вопрос жизни и смерти.

Какой-то молодой человек быстро прошел через красивый портик храма Фортуны и довольно сильно толкнул толстого Диомеда, который направлялся домой, в свою пригородную виллу.

– Эй! – жалобно крикнул торговец, с трудом сохраняя равновесие. – Что у тебя, глаз нет? Или ты думаешь, я бесчувственный? Клянусь Юпитером, ты чуть дух из меня не вышиб; еще один такой удар, и моя душа отправится прямо в Аид.

– А, Диомед! Это ты! Прости меня. Я задумался о превратности жизни. Наш бедный друг Главк… Ох! Кто бы мог подумать!

– Но скажи мне, Клодий, его действительно будут судить в Сенате?

– Да. Говорят, преступление так ужасно, что сам Сенат должен вынести приговор. Главка приведут туда под стражей ликторов.

– Значит, его судят публично?

– Конечно. Где ты был, что не знаешь этого?

– Я уехал в Неаполь по делам на другое утро после преступления и только что вернулся. Как это неприятно – ведь в тот самый вечер он был у меня в доме.

– Без сомнения, он виновен, – сказал Клодий, пожимая плечами. – А так как это преступление неслыханное, Сенат поторопится вынести приговор до начала игр.

– До начала игр! О боги! – вскричал Диомед, вздрагивая. – Неужели его бросят на растерзание зверям? Ведь он так молод и богат!

– Твоя правда. Но ведь он грек. Будь он римлянин, нашлись бы тысячи смягчающих обстоятельств. Иные из этих чужеземцев рождаются богатыми, но в трудную минуту мы не должны забывать, что они, в сущности, рабы. Конечно, мы, представители высших классов, всегда мягкосердечны, и будь наша воля, он наверняка отделался бы легко: ведь, между нами говоря, кто такой этот жалкий жрец Исиды? Да и сама Исида! Но толпа суеверна, она требует крови преступника. Опасно противиться общественному мнению.

– А этот святотатец – христианин, или назареянин, или как их там называют?

– Бедняга! Если он принесет жертву Кибеле или Исиде, его помилуют, если нет – он будет растерзан тигром. По крайней мере я так думаю. Но все решит суд. Ведь пока урна пуста, грек еще может избежать роковой «тэты»[172]. Но довольно об этом мрачном деле. Как поживает прекрасная Юлия?

– Хорошо.

– Передай ей привет. Но постой! Я слышу, в доме претора скрипнула дверь. Кто вышел оттуда? Клянусь Поллуксом, это египтянин! Что ему нужно было у нашего друга претора?..

Арбак, пройдя узкую улицу, подошел к дому Саллюстия, как вдруг увидел темную фигуру – у дверей лежала какая-то женщина, закутанная в плащ.

Она была так неподвижна и призрачна, что всякий, кроме Арбака, почувствовал бы суеверный страх, решив, будто видит одного из мрачных лемуров[173], которые любят посещать пороги домов, прежде им принадлежавших. Но этот вздор был не для Арбака.

– Встань! – сказал он, касаясь ногой лежащей. – Ты не даешь мне пройти.

– А! Кто это? – воскликнула она и встала с земли; лунный свет озарил бледное лицо и широко раскрытые, но незрячие глаза Ни дни. – Кто ты? Мне знаком твой голос.

– Слепая девушка! Что ты здесь делаешь в этот поздний час? Фу! Разве подобает это твоему полу и возрасту? Ступай домой.

– Я знаю тебя, – сказала Нидия тихо. – Ты египтянин Арбак. – И, словно повинуясь внезапному порыву, она упала к его ногам, обхватила его колени и воскликнула в исступлении: – О страшный и могущественный человек! Спаси его, спаси! Он не виноват – это все я! Он здесь, в этом доме, больной, умирающий, и я всему причина! Меня не пускают к нему, гонят прочь. Исцели его! Ты ведь знаешь какую-нибудь траву, чары, которые противодействуют другим чарам, потому что он сошел с ума от приворотного зелья.

– Тише, дитя! Я знаю все. Ты забыла, что я вместе с Юлией ходил в пещеру колдуньи. Это Юлия дала ему зелье, но ты должна молчать, чтобы не запятнать ее имя. Не упрекай себя – чему быть, того не миновать. А я пойду к преступнику, его еще можно спасти. Пусти меня!

С этими словами Арбак вырвался из рук отчаявшейся девушки и громко постучал в дверь.

Через несколько секунд он услышал, как отодвигаются тяжелые засовы, и привратник, приоткрыв дверь, спросил, кто пришел.

– Это я, Арбак. У меня к Саллюстию важное дело, которое касается Главка. Я пришел от претора.

Привратник, зевая и кряхтя, впустил египтянина. Арбак прошел в триклиний, где Саллюстий ужинал со своим любимым вольноотпущенником.

– Арбак? В этот поздний час? Выпей чашу вина.

– Нет, милый Саллюстий. Я осмелился обеспокоить тебя по делу, а не ради удовольствия. Как твой узник? В городе говорят, что он опомнился.

– Увы! Это правда, – отвечал добрый, но беззаботный Саллюстий, вытирая глаза. – Но его душа и тело так истерзаны, что я едва узнаю в нем веселого гуляку, который был мне приятелем. Всего удивительнее, что он не может объяснить причину своего внезапного безумия; он лишь смутно помнит, что произошло. И, несмотря на твое свидетельство, мудрый египтянин, он торжественно клянется, что невиновен в смерти Апекида.

– Саллюстий, – серьезно сказал Арбак, – поступок твоего друга во многом заслуживает снисхождения. И если мы добьемся от него признания его вины, если он расскажет, что заставило его совершить убийство, можно будет надеяться на милосердие Сената. Ведь ты знаешь, Сенат имеет власть смягчать законы или, напротив, делать их еще суровее. Я был у высшего представителя власти в городе, и он разрешил мне поговорить сегодня ночью с глазу на глаз с афинянином. Ведь завтра, сам знаешь, будет суд.

– Ну что ж, – сказал Саллюстий, – ты будешь достоин своего имени и славы, если сможешь что-нибудь узнать у него. Попытайся. Бедный Главк! У него был такой хороший аппетит, а теперь он ничего не ест.

И добрый эпикуреец совсем растрогался при этой мысли. Он вздохнул и приказал рабам налить еще вина.

– Ночь проходит, – сказал египтянин, – Проводи меня к пленнику.

Саллюстий кивнул и повел его в каморку, которую охраняли два сонных раба. Дверь отперли. По просьбе Арбака Саллюстий ушел, и египтянин остался наедине с Главком.

Высокий красивый светильник, какие были в моде в то время, одиноко горел возле узкого ложа. Его свет падал на бледное лицо афинянина, и Арбак, увидев, как оно изменилось, пожалел свою жертву. Румянец исчез, щеки ввалились, губы были бескровны и искривлены; яростной была борьба между разумом и безумием, жизнью и смертью. Молодость и сила Главка победили, но юность крови и души, самая жизнь, бившая ключом, исчезли.

Египтянин тихо сел подле ложа; Главк лежал молча, не замечая его. Наконец после долгого молчания Арбак заговорил:

– Главк, мы были врагами. Теперь я пришел к тебе один, поздней ночью как друг и, быть может, спаситель.

Как прыгает конь, почуяв тигра, так Главк, едва заслышав резкий голос своего недруга, вскочил, дрожа и задыхаясь от волнения. Их взгляды встретились, и некоторое время они смотрели друг другу прямо в глаза. Афинянин то краснел, то бледнел, а смуглые щеки египтянина стали чуть светлее. Наконец Главк с глухим стоном отвернулся, приложил руку ко лбу, откинулся назад и пробормотал:

– Неужели я еще сплю?

– Нет, Главк, ты не спишь. Клянусь своей правой рукой и головой моего отца, ты видишь перед собой человека, который готов тебя спасти. Слушай же! Я знаю, что ты сделал, но знаю и причину твоего поступка, о которой ты сам не подозреваешь. Ты совершил убийство, это так, – кощунственное убийство. Не хмурься, не дрожи – я видел это собственными глазами. Я могу тебя спасти, могу доказать, что ты лишился рассудка и действовал бессознательно. Но ради своего спасения ты должен сознаться. Подпиши вот это признание, что ты убил Апекида, и ты избежишь рокового приговора.

– Что я слышу? Я убил Апекида? Разве я не видел, что он лежал на земле мертвый, весь в крови? И ты хочешь меня убедить, что я это сделал? Ты лжешь! Вон отсюда!

– Не торопись, Главк. Твое преступление доказано. Вполне понятно, ты не помнишь того, что совершил в безумии, ведь в здравом уме одно зрелище этого злодеяния заставило бы тебя содрогнуться. Но я сейчас освежу твою измученную память. Помнишь, вы шли с Апекидом и спорили из-за его сестры; он всегда был нетерпим и, сделавшись назареянином, хотел обратить и тебя. Вы поссорились. Он поносил твой образ жизни и клялся, что не позволит Ионе выйти за тебя замуж, и тогда ты в гневе и безумии ударил его стилем. Ну вспомни же! Прочитай этот папирус, там все написано. Подпиши его, и ты спасен.

– Варвар, дай мне этот лживый папирус, я его изорву! Я – убийца брата Ионы! Мне признаться, что я коснулся хоть волоса на голове того, кого она любила! Да я скорей тысячу раз умру!

– Берегись, – прошипел Арбак. – Иного выбора у тебя нет: или ты подпишешь признание, или угодишь в пасть льву!

Посмотрев на Главка, египтянин с радостью заметил при этих словах явные следы волнения. Легкая дрожь прошла по телу афинянина, губы его искривились, страх и сомнения отразились на лице и в глазах.

– Великие боги, – сказал он тихо, – как превратна судьба! Только вчера жизнь улыбалась мне – Иона была моя, молодость, здоровье, любовь осыпали меня своими дарами, а теперь – боль, безумие, позор, смерть! И за что? Что я сделал? Ах, может быть, я все еще безумен?

– Подпиши это и ты спасен! – сказал египтянин тихим, вкрадчивым голосом.

– Никогда, искуситель! – воскликнул Главк в бешенстве. – Ты меня еще не знаешь. Ты не знаешь гордую душу афинянина! Лик смерти мог испугать меня на миг, но теперь страх прешел. А бесчестье страшно вовеки! Кто добровольно опозорит свое имя, чтобы спасти жизнь? Кто променяет спокойствие души на угрызения совести? Кто примет бесчестье и погубит себя в глазах людей и любимой женщины? Если несколько жалких лет жизни можно купить лишь ценой такой низкой трусости, не надейся, египетский варвар, что им станет тот, кто ступал по той же земле, что Гармодий, и дышал тем же воздухом, что Сократ. Уйди! Оставь меня жить с чистой совестью или умереть без страха!

– Подумай хорошенько! Клыки льва, вопли жестокой толпы, глазеющей на твои предсмертные муки, на изуродованные члены. Твой труп даже не похоронят; позор, которого ты хочешь избежать, заклеймит тебя на веки вечные.

– Ты бредишь! Не я, а ты сумасшедший! Позор не в том, что подумают другие, – важно быть чистым в собственных глазах. Уйдешь ты наконец? Мне противно смотреть на тебя! Я всегда тебя ненавидел, а теперь презираю!

– Что ж, я уйду, – сказал Арбак. Уязвленный и озлобленный, он был не в силах подавить жалость и восхищение перед своей жертвой. – Я уйду. Мы встретимся еще дважды – на суде и в амфитеатре. Прощай!

Египтянин медленно встал, подобрал полы своей одежды и вышел. Он зашел на минуту к Саллюстию, который бодрствовал над чашей, и глаза у него уже были хмельные.

– Он все еще безумен или запирается. Нет никакой надежды спасти его.

– Не говори так, – сказал Саллюстий, который не чувствовал неприязни к обвинителю афинянина, так как не очень верил в добродетель и был скорее тронут несчастьями своего друга, чем убежден в его невиновности. – Не говори так, мой милый египтянин! Такой добрый кутила должен быть спасен, если есть хоть малейшая возможность. Вакх против Исиды!

– Посмотрим, – сказал египтянин.

Засовы снова загремели, и дверь отворилась; Арбак очутился на улице. Бедная Нидия вскочила на ноги.

– Ты спасешь его? – воскликнула она, стискивая руки.

– Дитя, пойдем со мной. Я прошу тебя ради него, мне нужно с тобой поговорить.

– И ты его спасешь?

Слепая девушка не дождалась ответа, как ни напрягала слух. Арбак уже ушел далеко по улице; она поколебалась и молча пошла за ним.

– Эту девушку надо держать взаперти, – пробормотал египтянин задумчиво, – не то она проболтается про зелье. Ну, а уж тщеславная Юлия не выдаст себя, она будет молчать.

Пока Арбак ходил разговаривать с Главком, горе и смерть царили в доме Ионы. Наутро над убитым Апекидом нужно было совершить торжественные похоронные обряды. Покойного перенесли из храма Исиды в дом его ближайшей родственницы, и Иона разом узнала про смерть брата и про обвинение против ее жениха. Сильная боль притупляет чувства, и так как рабы ничего ей не сказали, она не знала подробностей о судьбе Главка, не знала о его болезни, безумии и предстоящем суде над ним. Она узнала только про обвинение и сразу с негодованием его отвергла; более того: услышав, что обвинитель – Арбак, она не могла уже отделаться от мысли, что убийца – сам египтянин. Но смерть брата требовала от нее совершения обрядов, которым древние придавали огромное значение, и не дала этой уверенности выйти за стены комнаты, где лежал покойный. Увы! Ионе не довелось исполнить тот трогательный долг, который обязывает ближайшего родственника ловить последний вздох любимого человека, когда душа его расстается с телом; ей пришлось лишь закрыть его остекленевшие глаза и искривленный рот, а потом бодрствовать возле брата, когда, обмытый и натертый благовониями он лежал в праздничных одеждах на ложе, отделанном слоновой костью, усыпать это ложе листьями и цветами, менять кипарисовую ветвь у порога. И в этих печальных обязанностях, в слезах и молитвах Иона забылась. Одним из самых прекрасных обычаев древних было хоронить молодых на рассвете, при первых лучах зари, потому что, стремясь смягчить жестокость смерти, они воображали, будто Аврора, любящая молодых, уносит их в своих объятиях; и, хотя на похоронах убитого жреца этот миф не мог служить утешением, обычай все же был соблюден.

Звезды одна за другой гасли на сером небе, и ночь медленно отступала перед утром, когда печальная процессия выстроилась у дома Ионы. Длинные и тонкие факелы, казавшиеся бледными в первых лучах зари, освещали лица, на которых застыло торжественное и напряженное выражение! И вот послышалась медленная и скорбная музыка, которая соответствовала печальному обряду, и поплыла далеко по пустынным и безмолвным улицам; и хор женских голосов (плакальщиц, так часто изображаемых римскими поэтами) запел под аккомпанемент свирели и мисийской[174] флейты погребальную песнь.

Твой дом украшен ветвью кипариса —

Не розами прекрасными обвит.

Здесь смерть и холод смертный. Покорись им!

Ступай, о странник! Ждет тебя Коцит.

Напрасно мы зовем тебя – не хочет

Смерть отступить. Напрасно кличем мы!

Твои венки увянут в Доме Ночи,

Цветы засохнут в Царстве Вечной Тьмы.

Ни песни удалой, ни разговора,

Ни солнечной полдневной красоты…

Ты Данаид печальных встретишь скоро

И алчных псов! И повстречаешь ты

Сизифа в споре с вечною горою —

На скалах, с вечным камнем на плечах,

Чудовищного сына Каллирои[175]

И Лидии правителя[176]. Впотьмах

Бредут они. Искривлены их лица

И призрачен фигур ужасный ряд…

Давно ждет челн. Пора и в путь пуститься.

Челн ждет давно[177]. Закончим же обряд.

Спеши! Не мешкай! Средь деревьев сонных

Приют ушедших, город погребенных.

Скорбящие, ступайте по домам!

Примечания

1

Поллукс (у греков Полидевк) – один из близнецов Диоскуров, сын бога Зевса и смертной женщины Леды. Его считали покровителем кулачных бойцов, воинов и моряков.

2

Сестерций – римская серебряная монета.

3

Мурена – крупная хищная рыба, высоко ценившаяся в древности как лакомое блюдо. Древние умели разводить мурен в садках, и один знатный вельможа бросал им на съедение провинившихся рабов.

4

Эдил – одна из высших выборных должностей в городе. Эдилам был доверен надзор за порядком, за общественными зданиями (храмами, крытыми галереями для прогулок, театрами и т. п.), за торговлей и, главное, устройство развлечений и зрелищ для народа, так называемых общественных игр.

5

Строка из стихотворения знаменитого римского поэта Квинта Горация Флакка (вторая половина I века до н. э.). Персидская (и вообще восточная) роскошь вошла в пословицу и противопоставлялась древнеримской суровости и простоте нравов.

6

Термы – общественные бани с площадками для гимнастических упражнений, крытыми галереями для прогулок, тенистыми парками и залами, где велись ученые беседы и занятия.

7

Квестор – младшая из высших выборных должностей в городе. Квесторы ведали городскою казной.

8

Пракситель (IV век до н. э.) – великий греческий скульптор. Копии его работ были широко распространены по всей Римской империи.

9

Тир – приморский город в древней Финикии, славившийся искусством окрашивать ткани. Природная пурпурная краска добывалась из моллюска багрянки (пурпуровой улитки), в изобилии водившейся у финикийского берега. Красили главным образом шерсть, реже полотно и шелк.

10

Стиль – заостренная металлическая или костяная палочка, которой писали на покрытых воском табличках. Эти таблички служили своего рода листками для заметок. Написанное легко было стереть или, вернее, загладить: для этой цели служил другой конец стиля – расплющенный и широкий.

11

Кифара – струнный музыкальный инструмент.

12

В траве прячется змея (лат.) – слова, принадлежащие одному из крупнейших поэтов Рима – Публию Вергилию Марону (вторая половина первого века до н. э.). Они сделались пословицей, предупреждающей о скрытой опасности, но здесь шутливо употреблены в прямом значении, чтобы посмеяться над равнодушием современных итальянцев к аромату цветов.

13

Золотым домом называлась гигантская императорская резиденция, которую задумал воздвигнуть Нерон, правивший Римом в 54–58 годах н. э. Замысел этот остался незавершенным.

14

Байи – древний город невдалеке от нынешнего Неаполя. Он был известен красотой окрестностей и целебными горячими источниками. На этот прославленный курорт съезжались любители развлечений со всех концов Италии, а морской берег близ Байи был густо застроен домами богачей.

15

Эсхил (V век до н. э.) – великий греческий драматург. До нашего времени сохранились семь его трагедий.

16

Гомер – величайший из поэтов древности, автор двух больших эпических поэм – «Илиады» и «Одиссеи». Время его жизни, вероятно, VIII век до н. э.

17

Платон (429–347 годы до н. э.) – великий греческий философ.

18

Цицерон Марк Туллий – знаменитый римский оратор и государственный деятель I века до н. э. Его сочинение «Об обязанностях», очень пестрое по содержанию, рассматривало вопросы политики и морали.

19

Перикл – афинский государственный деятель середины V века до н. э., глава афинской демократии. Век Перикла считается временем высочайшего расцвета Афин.

20

Аспасия – прежде возлюбленная, а затем супруга Перикла. За нею была слава самой умной и образованной женщины своего века.

21

Фукидид – греческий историк второй половины V века до н. э. Страшная эпидемия в Афинах, которую он описывает, разразилась в начале Пелопоннесской войны (431–404 годы до н. э.).

22

Софист (букв, «мудрец») – так первоначально назывались у греков платные учителя философии и красноречия. Со временем слово «софист» стало обозначать ловкого краснобая, умеющего вывернуть истину наизнанку и представить белое черным.

23

Фессалия – большая область на севере Греции.

24

Перевод Г. Кружкова.

25

Лета (греч. «забвение») – мифическая река, протекающая в царстве мертвых. Глоток воды из нее заставляет души умершего забыть всю свою земную жизнь.

26

Камешками голосовали судьи, вынося приговор: кто высказывался за оправдание, клал в урну белый камешек, кто за осуждение – черный. Отсюда и пословица, которой Клодий отвечает на приглашение Юлии.

27

Греческий миф рассказывает, что богиня любви и красоты Афродита родилась из морской пены.

28

Форум – главная площадь города, центр его общественной, политической и деловой жизни (первоначальное значение этого латинского слова – «торжище», «рыночная площадь»).

29

Эрот (у римлян Амур или Купидон) – бог любви, одно из древнейших божеств греческой мифологии. Его считали владыкою надо всем миром. Но в более поздние времена возникло представление о множестве эротов – маленьких крылатых мальчиков, которые порхают повсюду и ранят людей и даже богов своими стрелами.

30

Тибулл – римский поэт второй половины I века до н. э.

31

Перевод Г. Кружкова.

32

По римскому свадебному обряду, невеста, подойдя к дому своего будущего мужа, обвивала дверные косяки шерстяной повязкой.

33

Неаполь (то есть Новый город) был основан греческими колонистами в VIII веке до н. э. на месте небольшого поселения Партенопеи; это название можно приблизительно перевести как «Девичий лик».

34

Афина-Паллада (у римлян Минерва) была вообще покровительницей городов, но особой ее любовью, как считали греки, пользовались Афины. За Афины, потерявшие свое былое величие, и молился Главк.

35

Психея – олицетворение человеческой души.

36

Философы Сада – эпикурейцы, последователи материалиста Эпикура (342–270 годы до н. э.). Его школа находилась в Афинах, в саду, на воротах которого значилось: «Путник, здесь будет тебе хорошо: здесь высшее благо – наслаждение».

37

Селена – богиня Луны, влюбленная в прекрасного, но погруженного в вечный сон юношу Эндимиона[38].

38

Эндимион – прекрасный юноша, погруженный в вечный сон. В него влюблена богиня Луны Селена, и каждую ночь она спускается в пещеру, где спит Эндимион, чтобы полюбоваться его красотой.

39

Битвы при Марафоне (490 год до н. э.) и в Фермопильском ущелье (480 год до н. э.) – два знаменитых сражения эпохи греко-персидских войн. Победа в этих тяжелых и мучительных войнах привела к расцвету всей Греции, в особенности Афин.

40

Алкивиад – афинский политический деятель второй половины V века до н. э. Он отличался редкостной красотой, умом и способностями, но с молодых лет был безнадежно развращен и испорчен честолюбием.

41

Экседра – открытый или крытый зал для бесед и ученых занятий.

42

Леда – мать Диоскуров (см. Кастор[102] и Поллукс[1]) и Елены Прекрасной, виновницы Троянской войны.

43

Зевксид – знаменитый греческий живописец V века до н. э.

44