Тайна в его глазах

Начав скакать, Романо свалил поднос с тарелками, оставшимися с обеда, и одна из чашек закатилась под книжный шкаф. Я выждал еще одну секунду перед тем, как снять трубку. Эту секунду я посвятил тому, чтобы перечислить про себя все, что думаю об идиоте-судье, который уже в течение полумесяца упирался в свою идею – заставлял нас дежурить в ночь. Одну неделю должен был дежурить Секретариат Романо, вторая неделя – моя. Но как решить проблему с последним, пятнадцатым днем? И наш придурковатый судья Фортуна Лакаче решил, почти как Соломон, усложнить жизнь нам обоим. Все дела распределялись между Секретариатами Суда в зависимости от того, в какой комиссариат они поступили. Кроме тяжких преступлений, то есть убийств. Такие дела распределялись в пятнадцатый день между Секретариатами, в зависимости от времени звонка полицейских. Романо прыгал, и праздновал, и орал: «Восемь ноль пять, Чапарро, миленький, восемь ноль пять!», – в это время раздался звонок в кабинете судьи, и поступило сообщение об убийстве, и Романо праздновал то, что это произошло после восьми, потому что нечетные часы были его, четные – мои. И он отделывался от тяжелого и громоздкого следствия из-за каких-то пяти минут.

Сейчас, когда я об этом думаю, сейчас, когда об этом пишу, должен признать, с каким глубоким цинизмом мы там работали. Как будто речь шла о спортивном азарте. Мы ни на минуту не задумывались о том, что телефон звонит на пять минут раньше или на пять минут позже потому, что только что кого-то убили. Для нас это было обычным офисным соревнованием – работать тебе или работать мне, посмотреть, кому из нас двоих повезет больше. Повезло Романо. Тогда я еще не испытывал к нему ненависти (это будет позже, совсем скоро я пойму, какое это жалкое существо), но уже в те минуты у меня возникло жгучее желание разбить телефон об его голову. И однако я проявил выдержку, прочистил горло, поднял трубку и сухо сказал: «Суд, Отдел Следствий, доброе утро».

4

Я спустился по лестнице со стороны улицы Талькауано, проклиная судьбу. В те дни я все еще себя спрашивал, точнее, ругал за то, что не закончил юридический факультет. В таких случаях, как сейчас, эта ругань казалась довольно обоснованной. «Если бы я получил диплом, – говорил я себе, – то, может, уже сейчас, в возрасте двадцати восьми и с десятью годами работы на поприще юрисдикции, в Секретариате Суда, я, может, и не застрял бы в Следственном Отделе, чтобы давить там клопов в качестве младшего секретаря. Может, стал бы прокурором, почему нет? Или официальным защитником, как тебе это? Не устал ли я смотреть на то, как по карьерным лестницам в Суде мимо меня проходят толпы придурков, делающих свои карьеры? Их продвигают, они взлетают с таких же мест, как и мое. Устал, точно устал».

«Чиновничий комплекс». У моей болезни должно быть какое-нибудь научное название. «Называемый судейским сотрудником, из-за отсутствия диплома юриста, ограниченный в продвижении по послужному списку до должности начальника административной службы Секретариата, обладающий значительной властью над писаками, помощниками и стажерами, но навсегда в своей проклятой жизни остающийся без возможности преодолеть эту позицию в служебной иерархии и поэтому тщательно фрустрируемый, наблюдая, как другие, иногда более способные, но в большинстве случаев бесконечные идиоты, пролетают мимо, как метеоры, в направлении звездного неба Верховного Суда». Красивое определение, прямо для специальных публикаций по юриспруденции. Может, его отвергнут и не напечатают из-за «проклятой жизни» и «бесконечных идиотов». Или, что еще вероятнее, те, кто руководит этими публикациями, сами-то с дипломами.

Адальберто Ривадеро, старший секретарь, мой первый начальник, при котором я начинал в качестве стажера, поделился как-то со мной одной высшей истиной: «Смотри, Чапаррито, отделы в Суде, они как острова: можешь попасть на Таити, а можешь на Синг-Синг». Взгляд этого старого учителя, смотревшего на меня, словно седой ветеран, каковым я и сам сейчас являюсь, ясно говорил мне о том, что он ощущает себя на втором из этих островов. «И еще кое-что, парень, – он смотрел на меня с грустью человека, знающего, что говорит правду и что правда эта бесполезна, – остров зависит от судьи, при котором ты окажешься. Если окажешься при хорошем типе, ты спасен. Но если тебе достанется сукин сын, дело осложняется. Но хуже всего – придурки, Чапарро. Осторожно с придурками, парень. Если тебе достанется придурок, с тобой покончено».

Эта истина от Адальберто Ривадеро достойна особого места – быть написанной бронзовыми буквами рядом со статуей с завязанными глазами в холле Дворца Правосудия. Эта истина пульсировала у меня в голове, пока я спускался по ступенькам, стараясь понять, на каком автобусе мне сейчас лучше поехать. Потому что 30 мая 1968 года я чувствовал себя потерянным. Я работал в отделе, который хорошо функционировал, но сейчас я находился в руках придурка. Придурка самой ужасной разновидности: до нервной тряски жаждущего продвижения. Потому что придурок, чувствующий себя на пике своих возможностей, склонен сводить к минимуму все свои действия. И на этой вершине чувствует себя полностью удовлетворенным. И поэтому боится. Боится, что окружающим невооруженным взглядом будет видно, что он придурок. Боится сделать глупость, из-за которой окружающие могут понять, что он придурок, если они и так еще не поняли. И поэтому все считают его спокойным. Он старается делать как можно меньше движений и позволяет жизни мирно протекать мимо него. И его служащие при таком раскладе могут работать себе спокойно, делать то, что умеют, и даже сочетать свои действия с ничегонеделанием своего шефа, выставляя его, таким образом, в выгодном свете, так что он выглядит умным, ну или хотя бы не таким придурком.

Что касается придурка, страстно жаждущего продвижения, то здесь надо учесть два сложных момента. Для начала – кровь в нем кипит, он полон энтузиазма, инициативы плещут через край. Энергия, энтузиазм и инициативы, которые бьют, как из горного источника, ему необходимо выставить перед вышестоящими, чтобы они наконец-то поняли, какой неоцененный бриллиант находится у них в руках, и его обязанности не дотягивают до него ни по моральным, ни по интеллектуальным меркам. И вот тут наступает вторая сложность: этот вид придурка смело характеризуется еще одной чертой – отсутствием совести. Он лелеет мечту о продвижении, потому что чувствует себя достойным. И даже может почувствовать, что жизнь и ближние его к нему несправедливы, препятствуя сделать глоток воздуха, на который он имеет полное право. В данном случае отсутствие сознания и страстные порывы превращают такого придурка в опасный вид. Опасный не столько для себя самого, сколько для окружающих. Для тех окружающих, которые находятся у него в подчинении, одному из которых (перейдем к конкретному случаю) приходится покинуть удобный кабинет Секретариата, чтобы ознакомиться со сценой убийства. Именно поэтому он спускается по ступеням со стороны улицы Талькауано с букетом проклятий на губах.

Этим кем-то был я, ущемленный подозрениями, закравшимися в самые интимные глубины души, что единственный придурок во всей этой истории – это не судья, который хочет показаться хорошим мальчиком перед своими начальниками из Отдела Апелляций, нет, к этому придурку надо добавить другого, который из-за малодушия, из-за удобства или из-за того, что просто до этого не додумался, не закончил образования на факультете права. И поэтому никогда в жизни не продвинется дальше Секретариата, как поезд, который приехал на вокзал и уперся в один из этих больших щитов из досок и железа, которые однозначно указывают на то, что все, парень, досюда ты дошел. Дальше – мертвый путь, оборванная ветка, пути нет, на этом все. Отсюда и впредь тебе суждено смотреть на бесчисленное количество секретарей, сменяющих друг друга, делающих то же самое, что делаю я. В случае каждого убийства, о котором сообщали в нашу смену в Секретариате, тот, кому досталось дело, должен был ехать на осмотр места преступления, руководить действиями полицейских.

Первый и единственный раз я отважился проконсультироваться у моего почтенного магистра (стараясь не показаться чересчур многознающим): какая польза от подобных хлопот, если федеральная полиция берет на себя все, что касается дознания на начальном этапе дела? И Его Честь мне ответил, что ему наплевать, что он просто хочет, чтобы я это сделал. Таков был ответ, и в последующем молчании я почувствовал себя несчастной крысой, которая вслух спрашивает о том, что все и так знают. То, что твой новый судья – идиот, и то, что секретари ничего ему на это не скажут. Что секретарь № 18 ничего не скажет, потому что уже определил, что его новый шеф – отменный придурок, и что он задействует все возможные способы, чтобы перебраться на другой остров, на котором дают более благоприятные места. И что Хуан Карлос Перес, из 19-го, то есть из твоего Секретариата, то есть твой непосредственный начальник, вряд ли заметил, что судья – придурок, потому что он такой же, в превосходной степени. Так что деваться тебе некуда. И что тебе остается? Ничего. Ничего тебе не остается. Остается только петь девятый псалом святому Калисто, чтобы старший придурок добился быстрее своего и его бы продвинули в Отдел Апелляций, и, может быть, там он успокоится, почувствует себя реализованным и перейдет в другую категорию придурков – свершившихся, реализованных, мирных и созерцающих, занимающих какой-нибудь кабинет поудобнее во Дворце Правосудия.

Но этого еще не случилось, и я был там, где я был. Я спросил у продавца киоска рядом с остановкой, какой автобус проходит ближе всего к пересечению улиц Нисето Вега и Бонплан. При мысли о том, что мне предстоит увидеть на месте, у меня начала кружиться голова. Я старался напустить на себя бодрый вид: я не могу показать слабину перед кучей полицейских, наводнивших сейчас место происшествия. Все равно меня ужаснет вид трупа, свежего трупа, трупа, появившегося не как следствие нормальных законов жизни и смерти, а по дикому и абсолютному желанию убийцы, который ошивался там. Я достал билет, пробил его и убрал обратно, забился вглубь автобуса, потому что до Палермо ехать прилично, и продолжал сквозь зубы материть себя за то, что в свое время не хватило силы воли и дисциплины, чтобы получить диплом юриста.

5

Как только я завернул за угол, у меня начал сжиматься желудок от масштабов хвастовства, которые разворачивает полиция в таких случаях. Три патрульные машины, «скорая помощь», дюжина ментов, снующих туда-сюда без дела и нисколько не желающих убраться отсюда вон. Но я не мог позволить себе такую роскошь, как явление перед ними своей слабости. Я вошел быстрым и уверенным шагом, одновременно шаря в карманах в поисках удостоверения. Как только первый из ментов подошел ко мне, я сунул ему ксиву под нос и, не удостоив его даже взглядом, сказал, что я – младший секретарь Чапарро из отделения № 41 Следственного Суда, и распорядился, чтобы он проводил меня к офицеру, руководящему этим расследованием. Полицейский действовал с той логикой, которая позволяет им всем безболезненно скользить по служебной дорожке: любого, у кого на полоску больше, нужно боготворить; любого, у кого на полоску меньше, можно втаптывать в грязь. По тому, как в ответ на мой нетерпеливый тон он неуклюже пробормотал: «Следуйте, я вас провожу», было ясно, что для него я, даже в отсутствие погон, нахожусь в первой категории.

Это был старый дом, переделанный в несколько квартирок. Входные двери квартир выходили в боковой коридор, старый и обшарпанный, но содержащийся в чистоте. Несколько больших горшков с геранью служили слабой попыткой украсить его. Чтобы не врезаться в полицейских, выходивших из предпоследней квартиры, пару раз приходилось поворачиваться боком. По моим подсчетам, их здесь было больше двух десятков. И мне опять стало противно от этого нездорового удовольствия, которое многие находят в созерцании чужого горя. Как эти происшествия на железной дороге, к которым мне поневоле пришлось привыкнуть из-за ежедневных поездок через Сармиенто. Никогда не смогу до конца понять тех, кто собирается в толпу вокруг остановленного поезда, чтобы высмотреть между рельсами и колесами растерзанное тело жертвы и кровавую работу спасателей. Иногда я подозревал, что на самом деле меня беспокоила собственная слабость, и я заставлял себя тоже подойти. Однако всегда приходил в ужас, но не от самого спектакля, устроенного смертью, а от выражений радости, почти восторга, которые можно встретить на некоторых лицах. Как будто дело касалось бесплатного развлекательного шоу или как если бы им всем нужно было высмотреть все до малейших деталей, чтобы описать потом как можно лучше сослуживцам на работе. Они смотрят, не моргая, с легкой улыбкой, поглощенные и зачарованные. Поэтому, проходя в двери, я уже мысленно приготовил себя к нескольким подобным взглядам из-под синих фуражек.

Я зашел в маленькую гостиную, чистую, с лепниной на стенах. Набор мебели для столовой, стол и шесть стульев, которые разместились как могли между этих стен, совсем не сочетались ни с лепниной, ни с маленькими креслами, стоящими в этой же комнате. «Молодожены», – заключил я про себя. Я продвинулся на пару метров в направлении другой двери, ведущей дальше, однако сразу же врезался в синюю стену толкавшихся здесь полицейских. Не нужно быть слишком умным, чтобы понять, что именно там и находился труп. Некоторые молчали, другие что-то комментировали в полный голос, видимо чтобы выказать свою мужественность перед лицом смерти, но все, как один, вперились глазами в пол.

«Офицера, ведущего расследование, пожалуйста». Я говорил не спрашивая, нужным тоном, несколько жестким, немного усталым, который позволил показать этой толпе трутней, что они должны проявить ко мне почтительность как к представителю вышестоящей инстанции. Что-то типа этой схемы «приказ – подчинение», ее я продемонстрировал первому из них, которого встретил на улице, только теперь перенес эту схему на целую группу. Все взгляды обратились ко мне. Почти из самого дальнего угла комнаты мне ответил голос инспектора Баеса. Он сидел на углу супружеской кровати, что я смог увидеть, когда некоторые полицейские расступились, чтобы пропустить меня.

Но я все равно не мог дойти до него, потому что кровать занимала почти все помещение и рядом с ней находился труп. И когда круг расступился, хоть я и не хотел выглядеть мягкотелым, все же не смог не остановиться и не посмотреть на мертвую.

Я уже знал, что это была женщина, от полицейского, который позвонил в Секретариат в восемь ноль пять. На странном жаргоне, который полицейские, как мне кажется, используют с некоторым наслаждением, речь шла о «молодом субъекте женского пола». Эта нейтральность языка, это предположение, будто они говорят на языке юриспруденции, иногда мне казалось забавным, но в основном раздражало. Почему бы прямо не сказать, что жертва – молодая женщина и, пусть пока еще не названо ее имя, что ей всего лишь чуть больше двадцати?

Я предположил, что она была очень красива. Несмотря на фиолетовый оттенок, который приобрела ее кожа вследствие удушья, и искаженное от ужаса и нехватки воздуха лицо, в этой девушке было что-то волшебное, что даже ужасная смерть не смогла стереть. Именно из-за этой обжигающей красоты в комнате кишело столько полицейских. Девушка лежала там, прекрасная и обнаженная, небрежно брошенная возле ножек кровати – лицом вверх, тело – на полу светлого паркета, ноги – на кровати. И все они были там. И им нравилось смотреть на нее вот так, безнаказанно.

Баес встал и протиснулся ко мне. Без какой бы то ни было улыбки протянул мне руку. Я знал его достаточно – и знал, что он любил свою работу. И совсем не получал никакого удовольствия от горя, которым была пропитана его работа. Он не разогнал еще всех этих любопытствующих либо потому, что не обращал на них особого внимания, либо потому, что хорошо знал: все это – часть полицейского фольклора, либо и по той и по другой причине сразу. Я спросил его, не приехали ли еще из лаборатории. Время покажет, что никогда в жизни я больше не встречу такого честного и блестящего полицейского, как Альфредо Баес. Но этим утром, помимо массы других вещей, которые я игнорировал, я не учел и эту. А потому позволил себе возмутиться: почему так небрежно отнеслись к отпечаткам, которые могли остаться на месте преступления? Когда я узнал Альфредо поближе, я понял: то, что казалось мне в нем безразличием, на самом деле было той целостностью, которую не встретишь в стаде болванов, которые здесь толкались. Баес перевернул пару листков в своем блокноте и рассказал мне все, что узнал к тому моменту:

– Имя – Лилиана Колотто. Двадцать три года. Учительница. В начале прошлого года вышла замуж за Рикардо Агустина Моралеса, кассира в Банке Провинции. Соседка из квартиры рядом рассказала, что слышала крики без пятнадцати восемь. Посмотрела в глазок. Ее квартира последняя, поэтому дверь расположена не в боковой стене, а в торце, так что ей виден весь коридор. Видела, что вышел парень, маленького роста. Вроде темный шатен или черноволосый. Заметно, что старушке не с кем особо поговорить. Все это привлекло ее внимание, потому что муж Лилианы всегда уходит на работу очень рано: в семь десять – семь с четвертью. И крики она услышала позднее. Тот, кто вышел, не закрыл за собой дверь в квартиру. Поэтому старушка подождала немного после того, как закрылась уличная дверь, и выглянула в коридор. Она позвала девушку, но ей никто не ответил. – Баес перевернул следующий лист. – Это все. Ба, скажем так, она заглянула в квартиру, еще из двери увидела девушку, валяющуюся здесь, где вы ее и видите сейчас, неподвижную, и позвонила нам.

– Тот, кто вышел, это мог быть муж?

– Как говорит старушка, нет. Я спросил ее конкретно, и она ответила, что нет. Сказала, что муж – блондин и высокий, а этот был маленький и темноволосый. К тому же это не очень хорошо характеризует девчонку – открыть дверь кому-то двадцать минут спустя после ухода мужа. В любом случае, я его еще не оповещал. Если хотите, поедем вместе. Он работает в отделении банка… так, здесь у меня записано… Здесь недалеко, в центре.

В дверях послышались шаги и приветствия шепотом.

– А, вот и ты, – сказал Баес тучному мужчине с увесистым чемоданом. – Приступай когда захочешь, мы тут все равно уже дурака валяем.

Казалось, что пришедший ничего не собирается отвечать. Он долго смотрел на труп. Сел на корточки. Опять поднялся. Положил чемодан на кровать, вытащил инструменты и пару резиновых перчаток.

– Почему бы тебе не пойти просраться, Баес? – ответил он наконец вполне равнодушно.

– Потому что я здесь как придурок жду тебя, Фальконе.

Фальконе не счел нужным ответить. Он начал свою работу. Аккуратно раздвинул ноги трупа, как будто женщина все еще могла чувствовать его действия. Стащил чемодан с кровати и положил его рядом с собой на пол. Вытащил канюлю и пробирку. Я отвел взгляд, чтобы не слишком впечатляться. На комоде стояли ваза с искусственными цветами и фотография пожилой пары. Его или ее родители? Над кроватью – распятие. На прикроватной тумбочке – маленькая рамка в форме сердца с фотографией жениха и невесты, замерших специально для снимка.

Я представил их в день свадьбы, в студии фотографа. Было ясно, что денег у них было в обрез, но, наверное, она настояла на том, чтобы соблюсти все эти ритуалы. Я почувствовал себя бессовестным, рассматривающим прошлое этой женщины почти точно так же, как если бы рассматривал ее, обнаженную и холодную, на полу спальни. Фальконе наконец, сопя, поднялся на ноги.

– И?.. – спросил Баес.

– Ее изнасиловали и задушили. Потом пришлю тебе подтверждение, но это точно.

Пока Фальконе отвечал, другой рукой он открывал платяной шкаф. Вытащил легкое одеяло, которым, видимо, молодожены пользовались летом, и поэтому сейчас оно было аккуратно сложено на полке. Уверенными и быстрыми жестами накрыл им тело девушки. Я предположил, что он либо жил один, либо жена заставляла его заправлять кровать. В любом случае, про себя я поблагодарил его за этот жест уважения.

– Специалисты по дактилоскопии уже в пути. Для них что-нибудь останется или толпа онанистов, которую я встретил в дверях, уже все затерла?

– Подожди, Фальконе, я же не такой придурок. – Баес защищался, однако на самом деле казался скучающим, а не обеспокоенным. – Я поеду к ее мужу на работу. – Он повернулся ко мне: – Вы едете?

– Еду. – Я старался, чтобы в моем голосе не прозвучало отчаяние, с которым я хотел вырваться отсюда. Что угодно, только бы покинуть это место.

Дверь была блокирована тремя или четырьмя полицейскими, которые болтали во весь голос.

– Ну-ка, мать вашу! – прорычал Баес, так как все офицеры использовали любую возможность, чтобы прикрикнуть на подчиненных, как будто это был самый эффективный и экономный способ заставить их быть смиренными и послушными. – Пошли отсюда, займитесь чем-нибудь, чтоб вас всех! Если увижу кого-нибудь ошивающимся здесь, приберегу его на конец недели!

Они послушались и быстро разошлись.

6

Когда мы вошли в банк, я почувствовал себя странно. Большой квадратный зал, с огромными и холодными мраморными панелями на стенах. С высоченного потолка через одинаковые расстояния свисали тонкие черные провода, к которым прикреплялись ветхие люстры, слабо освещавшие помещение. Длинный ряд высоких серых стоек со стеклами отделял работников банка от посетителей. Уборщик со скучающим видом протирал круглые окошки в этих стеклах, в которые говорили посетители. Я ненавидел огромные помещения, поэтому подумал: как ужасно каждый день работать в таком зале. Даже воскресший в памяти Секретариат Суда показался мне весьма удобным со всеми его полками, от пола до потолка заваленными папками с делами, с его узенькими коридорчиками, пропитанными запахом старого дерева.

Но странное ощущение на самом деле имело другую причину. Проходя в дверь вслед за Баесом, я окинул быстрым взглядом всех служащих банка, человек двадцать. Хотя они еще не начали обслуживать посетителей, все уже сидели на своих местах. Казалось, будто ужасная новость, которую мы несли с собой, еще не имела точного назначения. Это было так, когда охранник открывал нам дверь; это было так, когда он провожал нас в офис, поднял откидную дверь одной из стоек, переходя на сторону работников банка, направляясь к конкретному человеку. Я спрашивал себя, кто из них Моралес, стараясь вспомнить фотографию молодоженов с прикроватной тумбочки в их спальне, но я его здесь не нашел, возможно по тому, что торопился найти его.

Я чувствовал, что трагедия все еще витала над этими двадцатью жизнями и пока еще не решила, на кого опуститься. Конечно, это смешно, ведь Рикардо Агустино Моралесом был только один из них. Остальные – нет, они спасены от ужаса, который мы собирались сообщить. Пока охранник не останавливался ни перед одним работником, все они (по крайней мере, молодые) представлялись мне потенциальной жертвой ужасного случая получить новость, которая разрушит им жизнь, против всех возможностей, вне всяких прогнозов и сомнений (с которыми люди проживают день ото дня) по поводу страшной тревоги: все, что мы любим, может быть разрушено в один день.

Охранник прошел мимо нескольких столов и наклонился над одним молодым сотрудником, чтобы сказать ему что-то шепотом, в то время как тот подсчитывал чеки на большой счетной машинке. Я уже начал сострадать ему на расстоянии, когда (словно все происшествия неожиданно становились на свои места в моей теории о том, что трагедия колебалась перед тем, как опуститься на плечи своего получателя) парень резко протянул руку в направлении двери, которая открывалась в следующее просторное помещение, как будто жест вытянутой рукой спас этого парня, подсчитывавшего чеки, от неизбежной Голгофы, где ему суждено было бы узнать: он только что потерял жену таким ужасным образом.

Мы с Баесом последовали в указанном направлении и словно в театре дверь раскрылась, и мы увидели молодого высокого мужчину, с гладко зачесанными назад волосами, с серьезными усиками, в синем пиджаке и галстуке с прямым узлом. Он подошел на последнем биении своего неведения к стойке, около которой его ожидали, сгорая от любопытства, охранник и сотрудник, который подсчитывал чеки.

Охранник сообщил, что мы его ищем. «Сейчас, – подумал я. – Именно в этот момент человек войдет в глубокий и темный туннель, не имеющий конца, из которого, скорее всего, не выберется до конца своей жизни». Он бросил на нас взгляд. Сначала смотрел с удивлением, потом – с недоверием. Охранник, видимо, представил нас обоих как полицейских. Так всегда делают. Упрощают до самой простой картинки. Полицейский – это всем понятно. Младший секретарь Следственного Суда – это уже экзотика. В общем, мы все равно уже были там, с ножами наготове, чтобы перерезать веревки, и этот парень, который все еще смотрит на нас с невысказанной тревогой, свалится в ловушку.

Я подошел к стойке, из-за которой парень поспешно вышел нам навстречу. Я решил представиться по имени, но позволить говорить Баесу. Потом еще будет время на то, чтобы объяснить, кто такой полицейский и кто – сотрудник Суда. Кроме того, Баесу, видимо, было не привыкать сообщать ужасные новости. Да и я, в конце концов, вообще не должен был находиться здесь и сейчас и быть свидетелем того, как уничтожается в пух и прах жизнь молодого банковского служащего. А если и должен был, то этим целиком и полностью я был обязан придурку доктору Фортуна Лакаче и его спешке продвинуться как можно быстрее до судьи Отдела Апелляций.

7

Пока мы с Баесом и новоиспеченным вдовцом теснились в крохотной кухоньке для служащих банка, мне подумалось, что жизнь – странная штука. Я чувствовал грусть, однако с чего бы именно мне ее ощущать? Вряд ли причиной было потрясение, бледность, широко раскрытые глаза и отсутствующий вид этого парня, которому Баес только что сообщил, что его супруга была убита у них дома. И не его боль. Боли не видно. Ее невозможно увидеть, потому что боль в принципе не видна ни при каких обстоятельствах. Максимум, возможно увидеть некоторые ее внешние признаки. Однако все эти признаки всегда казались мне больше масками, чем симптомами. Как может выразить человек жестокое страдание, происходящее в его душе? Плача навзрыд? Несвязно бормоча? Стеная? Выжимая несколько слез? Я чувствовал, что все эти проявления боли на деле способны только оскорбить боль, обесценить, опошлить ее, низвести до уровня драматических эффектов.

Пока я созерцал молодого человека с растерянным лицом, я слышал то, что в это время говорил Баес по поводу опознания в морге. В этот момент я понял, что нас волнует в чужом горе – это то, что горе переметнется и на нас самих. В 1968 году я был уже три года женат, верил (или предпочитал верить, или лихорадочно хотел верить, или отчаянно пытался верить), что влюблен в свою жену. И пока я созерцал эту разбитую фигуру на обшарпанной табуретке, эти маленькие глаза, сосредоточенные на синем пламени конфорки, этот галстук с прямым узлом, который спадал, словно отвес, между разведенных ног, эти руки, упершиеся в виски, – все это позволяло мне поставить себя на место искалеченного и «обезжизненного» мужчины. И это приводило меня в ужас.

Моралес остановил свой взгляд на огне, который сам зажег пять минут назад с намерением приготовить нам мате, пока еще мы так дико не прервали его существования. Мне казалось, я понимаю, что происходит в сознании этого парня, пока он односложно отвечал на методичные вопросы Баеса. Парень точно не помнил, во сколько вышел из дома этим утром, не помнил, у кого именно могли быть ключи от дома, а выходя, не заметил никаких подозрительных лиц. Мне казалось, что посреди этого кораблекрушения парень производил инвентаризацию всего того, что он только что потерял.

Его жена уже не составит ему компанию за покупками ни сегодняшним вечером, ни когда бы то ни было еще, никогда больше не предложит ему своего гладкого тела, не забеременеет его детьми, не состарится рядом с ним, не прогуляется с ним под руку по пляжу в Пунто Моготес, не засмеется до слез над особо удачной серией «Трех уродов», которые идут на канале 13. Мне еще не были известны эти детали (потом, со временем, Моралес расскажет мне о них). Однако по отрешенному лицу этого парня я совершенно ясно читал, что его будущее взорвано, от него остались лишь обломки.

Когда Баес спросил, есть ли у него враги, в глубине души я почувствовал желание саркастически рассмеяться. Кто-то, кому этот парень неправильно отсчитал сдачу? Или забыл поставить печать «оплачено» на счете?.. Кто мог иметь зуб на этого паренька, который, отрицательно качнув головой, вновь вернулся к неподвижному созерцанию синего пламени горелки?

По мере того как текли минуты и Баес продолжал выяснять детали, которые не интересовали ни меня, ни Моралеса, я видел, как его лицо приобретало все более безразличное и отсутствующее выражение, слезы и пот, пробившие его в первые минуты, высыхали на его коже. Словно однажды замороженный, освобожденный от эмоций и чувств, сквозь пыль, осевшую от его жизни, превратившейся в руины, сквозь все это Моралес мог разглядеть, из чего будет состоять его будущее. И здесь не могло быть никакой ошибки и никакого сомнения – его будущее было ничем.

8

– Все решено, Бенжамин. Дело закрыто.

Педро Романо бросил мне эту фразу с выражением триумфа, облокотившись локтями на мой стол и размахивая перед моим носом листом с напечатанными на нем именами. Он только что повесил трубку. Я видел, что до этого он долго разговаривал, без конца восклицая (чтобы все окружающие отчетливо поняли, что он принес что-то важное) и перемежая разговор длинными перешептываниями. Вначале, не понимая, в чем дело, я спрашивал себя, какого черта он пришел, чтобы позвонить из моего Секретариата, вместо того чтобы остаться у себя? Когда я увидел, что судья Фортуна находится в кабинете секретаря Переса, то стало ясно, что Романо собирался блеснуть. Я, в принципе, считал себя человеком понимающим и поэтому, естественно, оставил без особого внимания все события этого дня, которые имели свои последствия в последующие годы. Меня просто забавляло то рвение, с которым Романо боролся за внимание наших начальников. Не столько сама попытка блеснуть, сколько моральные и интеллектуальные качества того, на кого были направлены потуги Романо. Попытка показаться блестящим сотрудником перед судьей может выглядеть слегка патетической, но если учесть, что судья – идиот в превосходной степени и не заметит всех этих усилий… вот это оставляло меня без слов.