Светоносец (№1) - Нашествие теней

Шумная возня за дверью прервала грезы Вараша — ему представлялась глубокая старина, Золотой Век, когда солнце ярко пылало над зрелыми полями и люди весело работали в них, пожиная обильные плоды своего труда... При взгляде на фигуру, возникшую в дверях, Вараш отпрянул назад в невольном испуге. Ужас маски грубо вырвал его из транса, в который он был погружен. На какой-то миг Вараш уперся взглядом в вошедшего, как зачарованный, и не сразу различил у него за спиной храмовых стражников, державших концы цепей, которыми человек в маске был скован.

По знаку Вараша один из стражей швырнул пленного вперед так, что тот повалился на пол перед троном. На неизвестном были одежды жреца Ре, изношенные и покрытые грязью странствий, не идущие ни в какое сравнение с расшитым одеянием Вараша. На груди виднелись мокрые пятна крови. Руки в перчатках сковывала за спиной цепь.

Жрец поднял голову и посмотрел на Вараша сквозь лишенные век глазные дыры своей маски. Вараш, чувствуя его пронизывающий взгляд из мрака, ответил тем же, постаравшись придать своему взору выражение холодного безразличия.

— Не слишком приятное зрелище, святейший? — Голос сквозь дерево маски звучал глухо и насмешливо, и за свои слова пленный поплатился пинком от одного из стражей. Он со свистом втянул воздух от боли, но маска ничуть не изменилась — бесконечно далекая от мира боли и страданий, чуждая всему человеческому.

Верховный жрец постарался, чтобы и его голос звучал, ничего не выражая:

— Я не вижу в тебе уважения к сану, жрец. Разве ты не узнал этих одежд? — Вараш приподнял руку в богато расшитом рукаве.

— Как же — узнал. — Все та же насмешка.

— И что же?

— Это одежды верховного жреца.

— Тогда ты должен вспомнить свой долг и выказать почтение, подобающее нашей вере.

— Не платье делает человека — так гласит старая пословица.

По знаку Вараша двое стражников обрушили град ударов на спину пленного. Снова он задохнулся от боли, и снова маска осталась неподвижной, пребывающей в недоступном боли измерении.

Холод прошел по спине верховного жреца, и он приложил все силы, чтобы сдержать дрожь в голосе.

— Видишь, что бывает с теми, кто говорит неподобающие вещи! Если боль доставляет тебе удовольствие, продолжай в том же духе, и мои люди щедро вознаградят тебя, — Вараш склонил голову набок, ожидая, что за этим последует, но жрец, к его удовлетворению, промолчал.

— Так-то лучше. Твое имя?

Жрец продолжал молчать и лишь после очередного пинка глухо вымолвил что-то.

— Громче! — приказал Вараш.

На сей раз он хорошо расслышал ответ и снова содрогнулся, услышав:

— Уртред. Уртред Равенспур.

«Равенспур!» — мелькнуло в мыслях у Вараша. Так же прозывался и мятежник Рандел. Но Вараш, перерыв всю храмовую библиотеку, не нашел ни рода, ни места, которые носили бы такое имя. Одно несомненно: эти двое в родстве между собой, быть может, даже братья. Все начинает становиться на свои места. Теперь ясно, почему возник переполох во время жертвоприношения.

— Из какого ты храма?

— Я не из храма, — угрюмо ответил жрец.

— Тогда из какого монастыря?

Молчание пленника было вознаграждено новым ударом.

— Отвечай, собака! — рявкнул стражник.

Жрец скривил шею, стараясь облегчить боль в спине.

— Из Форгхольма, — глухо выговорил он наконец.

Ага, подумал Вараш, Форгхольмский монастырь. Дело становится все более интересным. Из Форгхольма двенадцать лет назад прибыл и Рандел. Это гнездо фанатиков, замкнувшихся от мира в Огненных Горах; они крепче всех поклонников Огня хранят старую веру.

Вараш мгновенно принял решение: если он хочет узнать подробнее о деятельности этих людей, незачем, чтобы это слышала стража.

— Можете идти, — сказал он.

Стражники удивленно переглянулись, и один из них осмелился сказать:

— Но, святейший, этот человек опасен...

— Разве он не закован в цепи? — отрезал Вараш. — Оставьте нас. — Стражи с поклонами попятились из комнаты. Один осторожно опустил конец цепи на красный ковер, и дверь бесшумно закрылась за ними.

* * *

«Вот он, случай, — подумал Уртред, — случай, посланный небом». Стража ушла, и лишь цепь, сковывающая руки за спиной, мешает ему растерзать в клочья убийцу брата. Он согнул и разогнул пальцы, ища слабое звено, но кузнец, ковавший цепь, работал на совесть. Звенья ее были прочны, как скала. Верховный жрец сверлил его взглядом из полумрака. Уртред перестал двигать руками, стараясь не выдать своих намерений.

— Для чего же ты явился сюда, жрец? — спросил Вараш.

Уртред молчал. Человек, принесший ему послание Рандела, подвергался опасности, идя через болота и горы к Форгхольму. Неосторожное слово Уртреда могло обречь на смерть и его, и остальных друзей Рандела. Ничего нельзя говорить.

Вараш покачал головой с легкой улыбкой на сухих багровых губах.

— Думаешь, твое молчание тебя спасет? — Стремительно встав, он подошел к сундуку у стены, шурша по полу своими тяжелыми одеждами. Открыв сундук ключом, он достал какой-то предмет и поднес к свету жаровни, чтобы Уртред мог видеть его. Это были железные клещи с зажатым в них окровавленным человеческим зубом.

— Твоему другу, тому, который умер, пришлось вырвать зуб, мешавший ему говорить, — сказал Вараш, помахивая клещами перед маской. — Это помогло: твой друг заговорил, как заговоришь и ты, когда я позову обратно стражу. Но ты можешь избавить себя от большой боли, жрец, рассказав мне то, что я хочу знать.

Пока Вараш копался в сундуке, Уртред вставил коготь перчатки меж двумя звеньями цепи. Теперь он пытался разорвать их. Коготь был привязан к наперстку, надетому на обрубок пальца, и каждое прилагаемое к цепи усилие, несмотря на помощь механизма, отзывалось жгучей болью в изувеченной руке. Оставалось надеяться, что верховный жрец не услышит слабого скрипа разгибаемого металла.

Молчание Уртреда взбесило Вараша.

— Прекрасно, — бросил он, — сейчас я вызову стражу, но прежде посмотрю, каков ты с виду. — Положив клещи на стол, он опустился на одно колено и протянул руку к маске. В тот же миг коготь Уртреда с треском разомкнул звенья, и он выбросил вперед руки, задержав их в дюйме от горла старика. Рука Вараша замерла в воздухе, и глаза разбежались в разные стороны, когда острые как бритва когти оцарапали его сморщенную шею.

— Один звук — и ты умрешь, — проворчал Уртред. Вараш бессильно уронил руки. Уртред встал, угрожая когтями лицу Вараша. — Вставай, — сказал он, зацепив верховного жреца пальцем за подбородок и вынудив его подняться с пола. Он толкнул Вараша обратно в кресло, и роскошные одежды подняли столб пыли, заплясавшей в тускло-красном свете. Уртред, нагнувшись, вцепился руками в поручни кресла.

Вараш видел теперь вблизи мерцающее, быстрое движение глаз под маской. Их холодный блеск говорил Варашу, что он умрет; все прожитые годы, все предательства пропали впустую. Он умрет жалкой смертью от рук этого безумца. Он открыл рот для крика, но рука в перчатке железными тисками сжала его челюсти, превратив рот в страдальческий овал.

— Понял теперь? — прошипел Уртред. Вараш едва смог кивнуть в ответ, так крепка была хватка.

— Теперь моя очередь задавать вопросы. И первый из них — почему умер Рандел?

— П-потому что он был еретик, — промямлил Вараш сквозь живые тиски.

— Нет! — взревел Уртред, сжав пальцы так, что в голове у Вараша помутилось от боли. — Рандел не был еретиком: это ты предал свою веру. Ну-ка, взгляни на солнце! — Он повернул голову верховного жреца к окну, обагренному кровью умирающего светила, и Вараш стал корчиться, словно его заставили смотреть в раскаленное жерло ада. — Так я и думал: ты не выносишь света! Ты стал одним из них, верно? Ты умер сердцем и разумом. Умер для жизни. Сколько же хороших людей ты погубил? Отвечай! — Уртред потряс старика, но тот, если даже и мог, ничего не ответил, и его молчание было красноречивее всяких слов. Солнце жгло его лицо, его глаза, и он извивался в безжалостных пальцах Уртреда.

— Прошу тебя, — взмолился он, — верни меня в тень.

— Чтобы я дал еще одной душе отречься от истинного бога? Разве движение солнца по небу, его восходы и его закаты не о чем не говорят тебе? Все люди должны умирать. Только одна жизнь после смерти возможна — та, что настанет в день Второго рассвета.

Боль становилась невыносимой; Вараш крепко зажмурил глаза и вдруг ощутил во рту вкус Черной Чаши. Это отдавала медью его собственная кровь из прикушенного языка.

— Довольно! — крикнул Уртред. — Что толку говорить о Ре с павшим столь низко? Уж лучше проповедовать псу. Открой глаза. — Железные когти кольнули Варашу горло. — Открой! — Вараш повиновался. Солнце опустилось совсем низко, но его свет бил прямо в мозг. Не вынеся муки, Вараш замотал головой из стороны в сторону — Ты хотел видеть мое лицо? Так смотри же, смотри на лицо истинно верующего, все отдавшего ради своего бога! — Левой рукой Уртред отстегнул с одной стороны маски две застежки, крепившие ее к кожаной раме, — правой он по-прежнему сжимал челюсти Вараша.

Маска отошла в сторону, как лоскут кожи.

Сначала Варашу показалось, что снятие маски было лишь игрой его воображения. То же нагромождение багровых рубцов предстало его глазам, та же щель вместо носа, те же обгоревшие черно-желтые губы, обнажающие зубы и десны.

Потом он понял, что это явь.

Тогда из глубин его души вырвался вопль. Но рука в перчатке все так же сжимала его челюсти, и крик, не сумев выйти из горла, разорвался в сердце белой вспышкой, тут же сменившейся чернотой. Вараш полетел в бездонную пустоту.

Уртред уронил мертвое тело на пол. Свирепый жар сжигал его грудь — жар гнева и радости. Жар осуществленного мщения. Он не ждал такого случая, но воспользовался им, и его сердце готово было разорваться вслед за сердцем старика.

Он знал, что умрет — не на жертвенном камне, так от рук стражников, — но это было ничто по сравнению с обуревавшей его радостью.

Он ждал, глядя на угасающие лучи солнца и шепча молитву. Постепенно бешеный стук сердца утих и гул в ушах поубавился. Стервятник пронесся по багровому небу мимо окна, громко хлопнув крыльями в тишине. Уртред ждал возвращения стражи — она не возвращалась, но придет непременно, в этом он был убежден.

Мертвые глаза верховного жреца были обращены к стропилам под потолком. Уртреду показалось, что их затягивает пелена. Вараш уже далеко продвинулся по своему пути, но Уртред не стал читать молитву, чтобы осветить ему дорогу через царство Исса: покойник принадлежал этому царству, а не светозарному раю Ре.

Шум в ушах, подобный реву далекого прибоя, почти совсем утих, и свирепая радость недавних мгновений тоже начала угасать, оставляя за собой пустоту. Солнце точно застыло над горными пиками. Безбрежная тишь висела над храмом и городом, точно весь мир затаил дыхание в этот вечерний час. Ни звука не доносилось из-за двери: ни криков стражи, ни топота бегущих ног. Никто не слышал, что здесь произошло, и это лишь усугубляло пустоту внутри Уртреда. Придется теперь действовать самому — и он знал, что он должен сделать.

Он рассеянно огляделся, впервые заметив окружавшую его роскошь: старинные гобелены из Хангар Паранга, тончайший сурренскнй хрусталь, мебель из галастрийского кедра — все было подобрано с отменным вкусом, картину нарушал лишь валяющийся у трона труп верховного жреца.

От этой пышности Уртреду стало еще тяжелее. Двадцать лет отшельничества в голых беленых стенах вселили в него отвращение ко всякому излишеству. Ему еще не случалось бывать в такой обстановке — да и в городе он оказался впервые. Перед тем как получить письмо от брата, он восемь лет не сходил с башни Форгхольмского монастыря. Это уединение было следствием увечья, которого доселе не видел никто, кроме верховного жреца, простертого теперь мертвым на полу. Уртред носил свое увечье гордо, как знак своего избранничества — а он стремился стать избранником Ре с самого детства, проведенного в стенах монастыря.

Вряд ли кто из городских жителей мог представить себе всю тяжесть этой монашеской жизни: холод, недоедание, суровую дисциплину. Такая жизнь и взрослого, не говоря уж о ребенке, способна лишить всего человеческого, заставить уйти в себя. Она побуждает искать не вне, но внутри, ту искру жизни, то потаенное волшебство, тот огонь, что не зависит от плоти, что заронил туда Ре в начале времен. Умерщвление плоти было будничным делом для тех, кто жил под кровом Форгхольмского монастыря. Удары, бичевание, погружение в ледяную воду. Эти каждодневные испытания служили лишь подготовкой к самому трудному дню — Дню Розги — самому короткому и темному в году, когда солнце, едва показавшись в полдень над горной грядой, тут же исчезает вновь. В этот день послушники, обнаженные до пояса, в кровь исхлестывали себя березовыми прутьями, молясь, чтобы исчезающий Бог-Солнце благополучно прошел через царство своего брата Исса, повелителя Ночи, Червей и Смерти. Ни один из тех, кто пережил пронизывающий холод и застывшую на спине кровь этого дня, уже не станет прежним. Вараш вряд ли, как догадывался Уртред, подвергал себя этому испытанию последние годы. Слишком уж противоречила этому роскошь его покоев.

Почему Вараш отверг своего бога? Уртред и сам долго боролся, с тягой к плотским утехам, к роскоши, к удобствам. Соблазн был велик: солнце умирает, скоро и все живое умрет вместе с ним. Ни молитвы Уртреда, ни рубцы на его спине, ни его изувеченное лицо не могут этому помешать. Так почему бы не уступить искушению и не провести последние годы в пьянстве и разврате? Урожай не зреет в полях, и темные бури носятся над землей, смывая прочь растительность и затопляя деревни. На севере, за стеной Палисадов, даже летом царит вечная мерзлота. Близок, близок конец света.

С тех пор как Уртред помнил себя, мир неуклонно погружался в вечную тьму, а с ним и все человечество. Видя, как умирает солнце, многие впадали в отчаяние, а многие, как Вараш, становились на путь измены, поддавшись на уверения Червя о неизбежности перехода в полужизнь, — ведь когда-нибудь солнце больше не встанет, и мир окажется во власти вечной ночи. По всей Империи некогда величественные храмы Ре разрушались — их остроконечные кровли проваливались с уходом верующих, и дворы зарастали травой.

Прихожане уходили туда, где поклонялись изображению рогатого Червя и причащали засушенной кровью рабов. Эти будут жить и тогда, когда солнце угаснет. Почему бы в таком случае не примкнуть к ним? Уртред в глубине души знал почему — слишком легко было бы отречься от полной лишений жизни и пойти проторенной дорогой.

А теперь он умрет и воссоединится со своим братом — достойный конец. Гаснущий свет за окном был сродни тому, что происходило в его душе. Уртред преклонил колени на мягком ковре и склонил голову, готовя себя к предстоящему: хотя в коридоре за дверью тихо, лучше сделать, что должно, теперь же, примирившись с собой и с кровью, которую он пролил.

Он нажал пружину внутри перчатки, и из левого указательного пальца выскочило лезвие ножа — шесть дюймов острой как бритва стали, способной разрезать тело до кости при самом легком нажиме. Уртред вознес благодарность своему учителю Манихею, создавшему маску и перчатки. Теперь эти перчатки, призванные защитить жизнь Уртреда, прервут ее, и он снова соединится с Ранделом и Манихеем. Он приставил острие к горлу чуть пониже маски, над адамовым яблоком. Холодное прикосновение стали обещало легкий конец, поток крови и черноту, в которой возгорится потом свет бога Ре; этот свет приведет Уртреда к пылающей печи, где все сущее растворено в белом небесном огне.

Уртред стоял на коленях лицом к восточной стене, за которой наутро взойдет солнце. К стене был прислонен лист полированной меди, заменяющий зеркало, и в нем Уртред увидел то, что убило Вараша: точную копию маски, только во плоти. Руины лица, бугры шрамов, обугленные клочья губ, темные дыры на месте носа и ушей. Жуть всего этого еще усиливали одухотворенные карие глаза — единственное, что осталось человеческого во всем этом месиве.

Глаза смотрели скорбно. Минуты шли за минутами, а за дверью по-прежнему было тихо. Отражение комнаты по краям становилось все темнее, и собственные глаза уводили Уртреда обратно в прошлое, в те дни, когда он расстался с братом. На миг он совсем забыл о настоящем. Вот они с Ранделом в летний день пасут монастырских овец, свободные на время от суровости монахов и железных монашеских правил — сколь редки и драгоценны бывали такие избавления! Уртред улыбнулся, чуть смягчив этим ужас своего лица. Смена в отражении вернула его к действительности: он поспешно вернул маску на место, и улыбка исчезла под ее плотно сжатыми губами.

Тогда он услышал сквозь увешанные коврами стены далекий звук гонга, зовущего к вечерне. Комнату заливал красный свет заката. Приближалась ночь — скоро присные Вараша придут за верховным жрецом. Уртред еще раз взглянул на маленькую, точно младенческую, голову Вараша в венчике пышных белых волос, на его странно разгладившиеся черты, потом перевел взгляд на лезвие, которое приставил себе к горлу. Неужто его жизнь стоит не дороже жизни этого предателя? Разве учитель Манихей еще много лет назад не предсказывал, что Уртред придет в Тралл? Разве не говорил он, что это лишь начало, а не конец странствий? И разве Уртреду не дано было сегодня услышать вновь глас бога? Сперва на горном перевале, в тот миг, когда он, выйдя навстречу бандитам, услышал крик орла и понял, что сила вернулась к нему, как и обещал ему Манихей. Повинуясь крику священной птицы Ре, семя огня вновь проросло в его жилах, как восемь лет назад, и его руки породили пламя. А позже его сила помогла ему в бою с упырями.

Вараш не первый жрец Огня, погибший от его руки: когда-то Уртред убил еще одного, Мидиана — тот стал причиной увечья Уртреда, но сам не пережил дня, принесшего несчастье им обоим. Уртред дважды отомстил за себя, но этого недостаточно — нужно еще выполнить дело Рандела, которого больше нет.

За дверью наконец раздались шаги и голоса. Потом постучали, и дверь распахнулась. Уртред увидел послушников с тазами и полотенцами, застывших на месте при виде его, стоящего на коленях у тела Вараша. Потом они подняли крик.

Уртред почти не слышал этого. Вскочив на ноги, он обеими руками вскинул над головой трон Вараша, кинулся к окну-фонарю и обрушил на него свою силу. Стекло и металл градом посыпались наружу. Уртред вскочил на подоконник — под ним все еще падал вниз трон, и осколки стекла искрились красным в лучах вечерней зари. Потом трон ударился о дно сухого рва в сотне футов внизу и раскололся на множество щепок. Уртред оглянулся: в комнату, расталкивая послушников, вбегала стража. Еще миг — и его схватят. Не глядя больше назад, он бросился в бездну.

ГЛАВА 5. ЕСЛИ БЫ ТУМАН УМЕЛ ГОВОРИТЬ

У подножия крутого гранитного утеса, на котором стоял город, за путаницей узких улочек с нависшими крышами старых домов, между внутренней и внешней городской стеной в юго-западном углу помещался участок ровной земли. Ворота, соединяющие его с городом, висели на сломанных петлях, покрытые плесенью, и вход зарос травой. Нездешняя картина открывалась за ними: вглубь, на расстояние полета стрелы, уходили могильные памятники, вздымаясь из моря тумана, как призрачные острова. Были тут черные гранитные пирамиды пятидесятифутовой высоты; были приземистые мастабы.[1] расписанные фресками по облупившейся штукатурке. Между ними простиралось множество более скромных могил, отмеченных только надгробными камнями или просто холмиками земли. И все заливал белый туман, такой густой, точно сама сырая земля порождала его.

Это был Город Мертвых, старое кладбище Тралла. Здесь хоронили тех, чьи тела не предавали птицам Ре и священному огню и чьи души обречены были блуждать в Стране Теней до конца времен.

Ничто не шевелилось в этой гуще камня, терновника и трав — лишь порой встряхивались на деревьях кладбищенские грачи, высматривая злобными желтыми глазами последнюю за день поживу, пока ночь и туман не скрыли все окончательно.

Посередине этого заброшенного обиталища мертвых виднелась коленопреклоненная фигура: старая, сгорбленная женщина выпалывала траву на могильном холмике с неприметным камнем в голове. Здесь была могила ее мужа, павшего в великой битве за Тралл. Совсем одна среди этого огромного пустого поля, старуха трудилась над самой бедной из могил, пренебрегая угрозой, которую несла с собой ночь. За работой она тихо приговаривала что-то. Услышав шорох за спиной, она внезапно обернулась, и открылось ее лицо — с глубокими морщинами у губ и подбородка, мелкими вокруг глаз, с тонким темным ртом и прядью белых волос, упавшей на лоб. Руки с зажатыми в них пучками травы покрывали синие вены и коричневые пятна. Лишь глаза, сияющие ошеломляющей голубизной, словно собранной с сотни летних небес, выдавали ее, говоря о том, что в этой хрупкой полуразрушенной оболочке живет горячая, несокрушимая душа.

Глаза эти всматривались во мрак, стремясь открыть то, что скрывалось в нем. Шорох раздался снова, и женщина еще пристальнее вгляделась в туман. Она с облегчением расправила плечи, когда из белой завесы показалась дюжина мужчин — они шли осторожно, стараясь не шуметь. В руках они несли фонари, кирки и заступы, а под их темными плащами поскрипывали кожаные латы. Из-за поясов торчали рукоятки мечей. Глаза на небритых, изможденных лицах лихорадочно бегали по сторонам. Ясное дело — заговорщики.

Старуху как будто не удивило их внезапное появление. Похоже, она ожидала их, даже несла для них караул и теперь укоризненно обратилась к шедшему впереди:

— Что-то вы припозднились нынче, Зараман. — Упрек смягчила легкая улыбка, тронувшая угол ее рта.

Зараман остановился, а по его знаку и все остальные. Вожак был худощавый, желтолицый человек лет тридцати, с ястребиным носом.

— Нелегко было добраться, — пояснил он, продолжая вглядываться темными глазами в туман и мрак. — Что-то произошло в храме Огня, и теперь его служители рыщут по всему городу.

Оба взглянули на встающий из тумана утес, где в таинственном багровом свете Священного Огня виднелись кровли храмов.

— Дело, как видно, нешуточное, — сказала старуха. — В последние годы они не часто отваживались выходить из храма в темноте.

— Я было подумал, что нас предали, — сказал Зараман. — Но тогда бы они пришли прямо к дому и взяли бы нас, как Рандела и остальных.

— Кого же они тогда ищут?

— Кто бы это ни был, пусть смилуется Огонь над его душой — ибо скоро к служителям храма примкнут упыри.

— Аминь, — добавила старуха.

— Как тут, все спокойно?

— Как всегда. Никого, кроме грачей и крыс. Зараман кивнул, удовлетворенный ответом.

— Что ж, тогда за работу? Мы уже почти у цели.

— Вы идете в гробницу? — спросила старуха. Зараман кивнул:

— Надо заканчивать поскорее: в Тралле нам всем теперь грозит опасность. — Он посмотрел в дальний конец кладбища, где выступала из тумана большая пирамида. — А ты ступай домой, и будьте с девушкой готовы. Сереш зайдет за вами еще до полуночи.

— Зараман, будь осторожен. Не забывай, что нашел в том месте Иллгилл. Сколько человек погибло тогда? И сколько еще погибнет? — Она тоже теперь смотрела на мрачную пирамиду, чьи поросшие травами стены зловеще высились в багряных лучах догорающего заката. Пара грачей с унылыми криками кружила над ее вершиной.

— Иного выхода у нас нет, Аланда, — ответил Зараман сурово, сам, видимо, сознавая в полной мере грозящую ему опасность.

— Ступай тогда — и прими мое благословение.

— Последним из людей Иллгилла ничего доброго ждать не приходится, — печально улыбнулся Зараман, — однако спасибо тебе. Помни: Сереш придет за вами. Приготовьтесь — путь предстоит долгий. — Он махнул рукой своим людям, и все они исчезли в тумане. — Да будет с тобой Огонь, — донесся до Аланды напоследок голос Зарамана, точно призрак говорил с ней — туман уже надежно укрыл ушедших в него людей.

— И с тобой, — тихо промолвила она, — хотя я уже не увижу тебя живым, друг мой. Она сказала это твердо, точно знала, что таит в себе будущее.

Несмотря на мрак, покрывающий кладбище, она вновь принялась очищать от травы могилу, обращаясь к камню, как к живому существу:

— Быть может, мне следовало предостеречь их, Теодрик? Сказать им о том, что открылось мне... о том, что они скоро придут к тебе, в Страну Теней? — Камень, естественно, молчал, но женщину это не смущало. — Нет, — покачала головой она, — нельзя говорить смертным о том, что открывает мне бог, иначе я навеки лишусь своего дара. — Она с отчаянием швырнула на землю горсть травы. — Таково проклятие ясновидящих — знать тайны будущего и никому не выдавать их. Хорошо, что ты умер, мой милый. Все к лучшему. Ты правильно сделал, что ушел сражаться, и правильно сделал, что погиб. Мир стал намного хуже за эти семь лет. Похоже, только тут теперь и спокойно, только тут и безопасно, даже ночью. Они не ходят сюда по ночам — они только днем нуждаются в могилах. — Женщина посмотрела в туман, и ее голубые глаза заволоклись слезами. — Нет, нынче упырям найдется в Тралле пожива получше, чем кровь Аланды, — сказала она, смахивая слезы. — А завтра меня здесь не будет. Девушка готова, и мне суждена встреча с Герольдом. Я сызнова перечла пророчества. Он теперь здесь, в городе: я это чувствую. Только бы Замарану найти то, что он ищет, — и мы отправимся на север, в Чудь... — Аланда погладила камень, как плечо старого друга. — Терпение: когда-нибудь я вернусь и подниму твои кости на кровлю храма, откуда птицы унесут тебя на небо. А пока... — она извлекла из потрепанного рукава маленький золотой амулет, — возьми обратно свой свадебный дар. — Аланда зарыла вещицу в могильную землю. — Это мое сердце, Теодрик, прими его и сохрани.

Я вернусь. — Аланда поцеловала камень и медленно поднялась на ноги. В последний раз взглянув на могилу, она круто повернулась и пропала в тумане между памятников.

Почти совсем стемнело. На дорогу, ведущую через болота, легла глубокая тень, и только пики западных гор да вершины храмовых пирамид еще светились багрянцем. С болот к дороге пополз туман. Местные жители называли его плащом Исса — бог Смерти набрасывает на себя этот покров, чтобы легче пробраться в город. Поднимаясь все выше и выше, заполняя равнину, где еще полчаса назад светило солнце, туман нес с собой сернистое зловоние гниющих болотных трав и дыхание чумы.

От единственных городских ворот на дороге виднелись лишь огни, пляшущие во мраке, как светляки, да неподалеку, чуть в стороне, несмотря на заход солнца, фосфорически светилась пирамида из черепов.

В этот вечерний час она будто начинала жить собственной зловещей жизнью. Пятьдесят тысяч черепов — братья, мужья, сыновья, сестры, жены, дочери — теперь все походили друг на друга, утратив черты, когда-то любимые близкими: сияющие глаза, румяные щеки, алые, как вишня, губы. Безымянность распада уравняла их, и они скалились над попытками живых угадать, кем они были когда-то.

Кости на дороге тоже светились в густой пурпурной мгле — кости, составлявшие некогда основу живых тел: берцовые, плечевые и бедренные; осколки позвоночных столбов; грудные клетки, поломанные и перепутанные, давно истолченные в порошок ногами и копытами.

У ворот при свете фонаря солдаты в кожаных куртках и кольчугах налегли на огромный ворот, красные и потные, несмотря на усиливающийся холод. Это были живые наемники, которых Фаран поставил охранять город днем. Прерывистый скрип ворота отдавался эхом под сводом. Повинуясь медленному вращению механизма, створки ворот постепенно закрывались, и проем между ними делался все уже. Это повторялось каждый вечер, хотя никто не знал, зачем надо закрывать ворота: чтобы не впустить в город врага или чтобы не выпустить из него живых. Одна створка с грохотом стала на место, и двое солдат выглянули в оставшуюся щель на мощенную костями дорогу, белым пальцем разделившую окутанные туманом болота.

Лица наемников, точно высеченные из серого гранита, заросли щетиной недельной давности, и налитые кровью глаза пренебрежительно взирали на мир. Жизнь в Тралле быстро превращала человека в скота — жизнь здесь ценилась недорого, а ночи были долги. Фаран хорошо платил своим живым слугам, но мало кто задерживался здесь надолго — разве что те, кому некуда было деться. Двое стражей у ворот оба участвовали в битве за Тралл и никогда не бывали за его пределами. К новому порядку они приспособились, как приспосабливались к старому, и по-прежнему прикрывали показной ретивостью свое корыстолюбие. Рисковать жизнью понапрасну им было не свойственно.

Теперь они напрягали глаза, стараясь разглядеть в тумане, сколько же запоздалых путников приближается к воротам.

— Пятеро вроде, Соркин? — задумчиво сплюнув, спросил один.

Другой тоже сплюнул, перекинув алебарду из одной руки с другую.

— Меньше, Доб. Ты снова, как в прошлый раз, попался на болотные огни.

Его товарищ еще пристальнее вгляделся в туман и увидел, что две или три фигуры, принятые им за людей, светятся голубым призрачным огнем и блуждают в стороне от дороги. Пляшущие синие тени, сотканные из горящего болотного газа, что поднимается пузырями из сернистых глубин. Они вились и кружились в почти безветренном воздухе. Много было рассказов о путниках, которые сходили с дороги, приняв болотные огни за настоящие, и гибли в трясине. Страшно было представить, как человек барахтается в болоте и грязная жижа смыкается над ним бурой пеленой.

Доб содрогнулся: болота и горы за ними были не менее опасны, чем город, лежащий позади.

— Ладно, это ложные огни — а вон там тогда что такое?

Соркин, проследив за указующим пальцем Доба, разглядел двух сборщиков торфа, что есть духу поспешающих в город под тяжестью своей ноши, с фонарями, укрепленными на лбу. Но белая, точно сотканная из тумана фигура, что двигалась за ними, была высотой в два человеческих роста, а то и больше, и не шла, а точно плыла по воздуху.

У Соркина по спине прошла дрожь, и в уме возникли образы огромных оживших скелетов, ледовых чудищ, тысячелетия пролежавших в мерзлой почве севера — да мало ли еще какие страхи могла породить жуткая, повитая туманом ночь.