Голубое поместье

И потом, отец всегда, казалось, знал, что ты думаешь; предчувствовал, что можешь сказать или сделать, он тревожил, возмущал, в этом не было сомнения. А еще эти слуги…

Их было трое: мужчина и две женщины, которые повсюду сопровождали Питера Лайтоулера. По крайней мере так считал Саймон. Месяцами не оставляя поместья, он знал, что его отец никогда не бывает один. Он слышал от Кейт о мерзком спектакле на лужайке и сразу узнал их работу. В мгновение лихорадочной интуиции, в те странные мгновения, когда алкоголь вот-вот должен затопить рассудок, он знал, что женщины эти — создания тьмы, крылатые, покрытые перьями или чешуями. Незамеченные, они вползали в его комнату со спасительной золотой жидкостью, сновали по поместью, ползали в траве, двигались среди деревьев. Они умели избегать Листовика и входить в защищаемые им пределы. Ни люди, ни животные — нечто другое: исчадия ада.

Мужчина отличался от них. Ничто не предполагало в нем чего-либо нечеловеческого. Внешность его отталкивала: бледная кожа слизняка, лукавые глаза и стриженые волосы. На одной стороне его лица располагался шрам, в точности такой же, как у самого Лайтоулера.

Иногда Саймон начинал видеть в нем некий аспект своего отца. Что, если злая и могущественная сторона характера Питера Лайтоулера проявляла себя в этом молчаливом создании, бдительно державшемся возле двух тварей в женском обличье? Он даже усматривал некое сходство между ними обоими — Питером Лайтоулером и мужчиной из этого трио.

Алкоголь приносит странные ассоциации, когда отключаются интеллект и воля. Саймон признавал эту связь без особых раздумий. И намеревался оставить ее в покое. На какое-то время.

22

Бирн обошел кругом огород, направляясь к задней части дома. Он без труда отыскал тропку — буквально через мгновение после того, как поднялся. Бумажник оставался в кармане пиджака.

Он попытался убедить себя в том, что уснул. Питер Лайтоулер и слившееся в одно существо трио представляли собой галлюцинацию, невещественную и бестелесную. Он просто задремал в лесу. И увидел сон.

За прикрытыми французскими окнами Том, сгорбившись над столом, торопливо писал. Нечто в том, как он сидел, — согбенные плечи и поникшая голова — привлекло внимание Бирна, на миг задержавшегося, чтобы понаблюдать.

Слова непрерывным потоком текли с карандаша Тома. Он не останавливался, чтобы подумать, не грыз карандаш, не исправлял неудачные фразы. Молодой человек был захвачен происходящим.

Бирн переступил через порог, вошел в библиотеку и громко заговорил, преднамеренно разрушая чары:

— Итак, вы вернулись. Дом впустил вас. И сегодня вы останетесь здесь?

Рука Тома двигалась по бумаге, заполняя словами нижнюю часть страницы. Он писал, не прерываясь. Сделав еще один шаг, Бирн остановился у противоположного края стола.

— Том! — сказал он уже мягче. — Том, что вы делаете?

Молодой человек наконец поглядел на вошедшего. Лицо его осунулось, под глазами залегли глубокие тени, возле рта — непривычно резкие морщины.

— Я намереваюсь закончить книгу. В ней будет ответ, и Кейт… я должен выяснить, что здесь случилось!

— Но зачем такая спешка?

— Кейт не хочет уезжать. Она сказала мне это сегодня утром. Она говорит, что даже, может быть, не станет возвращаться в Кембридж. Все дело в Рут. Это из-за нее Кейт чувствует себя неизвестно в чем виноватой. И Саймон половину времени проводит избавившийся от рассудка… Боже, что родители делают со своими детьми!

— Саймон — не отец Кейт, — негромко напомнил Бирн.

— И то хорошо. Он всегда был здесь, сказала она. Но как бы то ни было, она не оставит Рут перед этим поганым гуляньем в саду.

Разумно. Бирн видел всю мешанину побуждений, удерживавших здесь Кейт. Он и сам оставался в поместье, чтобы помочь Рут. Она умела добиться участия всех окружающих.

Как и сам дом. Его нельзя было бросить, просто уйти, оставляя на произвол судьбы. Все это дряхлое очарование — двери, которые не закрывались, пыльные окна, источенные доски — требовало починки и помощи. Наперекор всему, Рут намеревалась спасти и дом и Саймона, так что все, кто окружал ее, незаметно вовлекались в борьбу.

Бирн уселся на край стола возле растущей стопки листов.

— А где Рут?

— Должно быть, в кухне, если ее нет в саду. Не знаю. Послушайте, мне надо работать. — Том крутил карандаш, поворачивая его напряженными пальцами.

— А можно мне почитать? — Бирн понятия не имел, что можно узнать из этого сочинения, однако и Том, и Кейт явно придавали повести большое значение.

Рука Тома придавила стопку бумаг.

— Нет! Нет, это личное! Рукопись принадлежит семье! — Он был в гневе.

— Ну хорошо, хорошо. — Бирн отодвинулся. — Значит, вы остаетесь здесь?

— Не на ночь. — Внимание Тома было уже полностью отдано лежащему перед ним листку, и рука его поползла по чистой белой бумаге.

Питер Лайтоулер был достаточно юн, чтобы прикидываться невинным. Он мог подружиться с Элизабет и Джоном Дауни после их свадьбы; мог вкрасться в доверие к ним, мог воспользоваться очарованием юности, чтобы победить их сдержанность. Он мог… играть в теннис с Элизабет. Они познакомились в теннисном клубе и пили чай. Потом Лайтоулера пригласили в поместье, и он постарался понравиться Дауни, искалеченному мужу Элизабет. Они разговаривали о политике и экономике. Лайтоулер развлекал Дауни, льстил ему, интересуясь мнением зрелого мужа по вопросам внешней политики. Маргарет, тетя Элизабет, также жила с ними (потому что в доме всегда должно обитать трое людей). Они играли в бридж, но иногда Дауни погружался в уныние, замечая, как Элизабет смеется над шутками Лайтоулера.

Однако Дауни всегда принимал Лайтоулера, понимая, что Элизабет нужно общество. Дауни боялся потерять ее, слишком укоротив цепочку…

Лайтоулер должен был прогрызть себе путь внутрь поместья, словно червяк в яблоко.

«Бридж затянулся надолго, роббер не складывался. Лайтоулер остается на обед, как теперь часто случалось.

В конце трапезы Джон Дауни проливает вино.

Оно течет по столу, пятная дамаст пурпуром, пачкает светлое кружевное платье Элизабет и вечерний пиджак Лайтоулера.

— Боже мой, что я наделал! — Дауни смотрит на причиненный ущерб, и нижняя губа его дрожит.

— Ничего, Джон. Все это сущий пустяк.

Вскочившая на ноги Элизабет неловко промокает скатерть.

— О какой позор, Питер! Ваша рубашка!

— Простите, Лайтоулер, мою неловкость. — Слезы текут по лицу Джона. — Прости меня, Лиззи.

— Ты устал, дорогой. Простите нас. — Она смотрит на Лайтоулера.

— Конечно же. — Питер встает. — Позвольте мне. — И зайдя за кресло Дауни, катит его к двери. — Положитесь на меня, старина. Сейчас не худо бы и вздремнуть? — Речь Лайтоулера звучит непринужденно и мягко. Над головой Дауни его взгляд встречается со взглядом Элизабет. Она коротко кивает.

Питер Лайтоулер наклоняет кресло назад, чтобы поднять его на ступеньку, ведущую в холл.

— Надо устроить здесь рампу — и другую, ведущую в сад.

— Подождите только, пока я не уйду, прошу вас! — Тихий отчаянный шепот.

— Что такое, старина? — Лайтоулер наклоняется к исхудалым плечам. — Зачем нам рампы, если вас не будет? Они нужны вам.

Они уже у двери в комнату Элизабет, тут их нагоняет она сама.

— Все в порядке, Питер. Я возьмусь за дело. Мегс сейчас в столовой. — Она берется за кресло, и руки их соприкасаются. В молчании она катит кресло по холлу, потом из коридора в кабинет, потом в спальню Дауни. Лайтоулер следует за ними.

В дверях Элизабет оборачивается лицом к нему и замирает между четырех углов в раме, которую он назвал своей.

— Спасибо вам за все, — говорит она негромко. — Просто не знаю, что мы делали бы без вас.

Питер делает шаг к ней, молча смотрит на нее серьезным взглядом. Он знает, что видят ее глаза, каким именно он кажется ей. Питер прикасается ладонью к ее лицу, медленно гладит по щеке. Глаза внезапно застывают, подернутые морозцем. Он проводит правой рукой по лицу, закрывая тонкие черты. Потом прикладывает пальцы к кончикам ее грудей. Левая рука опускается вниз и касается мягкой ложбинки между ног.

Тут он поворачивается и уходит.

…

Питер ждет ее в саду. Лишь несколько листьев и горсточка сморщенных плодов еще остаются на ветвях. Длинные травы уже умирают. Но вечер совсем не холодный, ведь ветра нет.

В час ночи он слышит, как открывается западная дверь в доме. Ворона сразу взлетает, исчезая в черном небе.

Он стоит в воротах, ведущих в сад, смотрит на дом. Луна на ущербе, но звезд много. Он видит ее фигуру, медленно движущуюся по лужайке через розарий.

Таков обычный путь, каждый вечер она проходит здесь, прежде чем отправиться спать. Питер видел ее здесь сотню раз. Он усматривает некоторую аналогию с его собственным обходом дома, с прикосновениями ко всему. Итак, сейчас она помечает сад, делая его своим. Она не знает, что он уже побывал там и пометил собственные претензии, как сделал бы любой пес.

Трава шевелится возле нее.

— Питер? — Она смотрит на него. Удалось! Он не смел даже надеяться на это. — Питер, где вы?

— Хелло, Элизабет. — Он стоит, распахнув объятия, обратив к ней приподнятые, открытые ладони. Он следит за движением в траве, но оно замирает выжидая. Оно признает его власть. Под его ногами жук среди листвы.

Победным движением он увлекает ее вперед. Дыхание Питера окружает Элизабет, глаза ее обращены только к нему.

— Не понимаю… — умудряется она сказать.

— Любовь — самая странная вещь на свете, — говорит он с легкой улыбкой, наблюдая за тенями, мелькающими в ее глазах, сразу и понимающих все, и растерянных.

— И это любовь?

Он поднимает левую руку и проводит по другой стороне ее лица.

— О да, это именно то, что люди зовут любовью. — Глаза закрываются словно в глубокой дремоте.

Время пришло. Питер вновь произносит ее имя, ощущая, как оставляют ее силы. Он заключает ее в объятия, принимая на себя весь ее вес. Она принадлежит ему, она приникает к нему, дыша в лицо сладкими ароматами. Голос ее бормочет слова, которых он даже не пытается понять.

И вдруг его разом охватывает бурное желание. Он срывает с нее блузку, обрывая пуговицы, так хочется ему взять ее груди, воистину вступить в обладание ими. Его руки ощущают прохладную мягкую тяжесть. Он нагибается и прикасается к соску зубами. Она уже стонет, и руки ее теребят его брюки, нетерпеливо дергают молнию, пуговицы…

На траве он сразу входит в нее без дополнительных ласк. Она ведь уже открыта… Он двигает быстро и настойчиво, не позволяя ей опомниться, понять и осмыслить происходящее. Он изливается в нее с громким трепещущим вздохом и, изогнув спину, запрокидывает к звездам искаженное победой лицо.

Она лежит словно ошеломленная. Он отодвигается от нее и встает. Широко раскрывшиеся глаза ее ничего не видят. Руки мечутся, прикасаясь к грудям, телу, как к чему-то странному и неведомому для нее. Словно стараясь убедить ее в том, что ее тело по-прежнему существует, как было всегда.

Слишком поздно. Сделано. Он торопливо одевается, а она лежит, извечно пассивная, распростершаяся под его взглядом, и ее руки все прикасаются к коже с легкостью перышка.

Потом он помогает ей встать, помогает одеться и мягко подталкивает к дому. Элизабет едва смотрит на него, глаза ее пусты и незрячи.

— Я люблю тебя, — говорит он шепотом. — И ты любишь меня.

Он видит, как она бредет по лужайке, как ухитряется отворить дверь. Элизабет оставляет ее чуточку приоткрытой, но он полагает, что это ничего не значит.»

Том спросил себя, как сумел Питер сделать это. А как насчет охранителей, плюща?.. Листовика? — подсказало его сердце. Как насчет Лягушки-брехушки? Где они были? Почему они не остановили его?

«Лайтоулер идет через сад к буковой изгороди. Он не замечает волны, катящейся за ним по траве, хотя ворона кричит, предупреждая его. С отрывистым карканьем она опускается на один из дубов, и он принимает птичий крик за возглас победы…

Питер опускает свои ладони на сплетенные бледные ветви, и они тут же отодвигаются в отвращении. Дерево не желает терпеть его-прикосновения. Ему хочется осмеять этого бестолкового охранителя, выставленный против него бесполезный барьер.

Питер лезет в брешь, и шип цепляется за пиджак, удерживая его. Он неловко пытается высвободиться, и что-то охватывает его — вырвавшееся из самой изгороди, слишком быстрое, незаметное ни зрению, ни слуху. Что-то хлещет его по лицу, цепляет за плоть и разрывает мягкие ткани от глаза корту.

Руки его пытаются остановить, отодвинуть это, и одновременно Лайтоулер падает сквозь изгородь.

Тут Листовик исчезает. Чуть пошатнувшись, Питер ощущает, что лицо его пылает от боли. Он поднимает руки к лицу и видит на них в лунном свете липкую кровь. Жуткое потрясение лишает его всякой уверенности. И он бежит по октябрьским аллеям к деревне, ощущая, как кровь капает на его рубашку.

Тоже красные пятна, красные возле красных, кровь и вино. Старинная метафора, вновь выписанная во всей реальности на полотне его рубашки. Питер Лайтоулер не ведал пределов своему святотатству.

Все это пустяки.»

Итак, Питер Лайтоулер изнасиловал Элизабет, подумал Том. Но уместно ли в данном случае слово «насилие»? Конечно, некоторая степень принуждения существовала, конечно, это насилие стало возможным благодаря чарам, странному обряду помечивания дома.

Том остановился, постукивая карандашом по зубам. Неужели ты серьезно предполагаешь, что в этом доме исполняли магические ритуалы? Здесь в Эссексе, в двадцатом столетии, люди среднего класса, привилегированная среда? Тогда гипноз, подумал он. Гипноз — вещь возможная. Стоит только вспомнить об этих шоу, странных трюках, которыми обманывают людей, дурачащихся в кабаре, в театрах… Это, должно быть, было нечто вроде гипноза.

И все же в душе своей он понимает, что в поместье орудовали другие силы. Воспоминания последних трех ночей не утратили яркости. Том вспомнил видения и галлюцинации, изгнавшие его из дома, саму силу отвержения. Это дом, решил он. Лайтоулер был зачат в его пределах, на острове в озере. Остров принадлежит сразу поместью и лесу. Он неразрывно связан с домом так же, как и Листовик, и Лягушка-брехушка.

Слова проникали в его ум без всяких усилий.

Саймон знает, подумал он. Саймон понимает ситуацию много лучше, чем женщины. Вот поэтому-то он и пьет, потому-то с ним так трудно. Надо переговорить с Саймоном, следует ближе познакомиться с ним. (Он — сын Лайтоулера, напомнил рассудок, а значит, часть своего отца.)

Том вновь берет карандаш, пытаясь сконцентрироваться. Лайтоулер изнасиловал сестру своего отца, свою тетю… он снова проделал этот мерзкий поступок, тем более если учесть, когда все это случилось. Конечно, после войны, скажем в году 1928. Элизабет тогда исполнилось двадцать восемь, сколько и веку. Питер был на десять или одиннадцать лет моложе ее. Лайтоулеру было семнадцать или восемнадцать, когда он появился в поместье и подружился с Дауни.

Питеру Лайтоулеру сейчас 84. Подходит, это возможно …

Но так ли все было? Том решил, что не знает, да и зачем ему это знать. Так сложилась повесть. Заточив карандаш, он продолжил писать.

23

Бирн обнаружил Рут в комнате. Она как раз положила трубку и вздрогнула, когда он вошел. Он увидел, что она плачет.

— Что случилось? — Он немедленно обнял ее, задумавшись не более чем если бы утешал ребенка. Рут припала к его плечу, промакивая глаза платком.

— Простите, но что остается думать? — Она не стала отодвигаться от него.

— Что случилось, Рут?

— Это… мне по-прежнему звонят какие-то неизвестные. Они говорят жуткие вещи… совершенно немыслимую странную ложь.

— А вы представляете, кто это может быть?

Она покачала головой.

— А как насчет полиции? Они могут подслушать ваши переговоры и узнать, кто звонит.

— О нет! Такого я не могу рассказать никому.

— Почему же, Рут? — проговорил он мягко.

— Они спросят меня, они захотят узнать…

— Что?

— Что мне говорят. — Пряча глаза, она чуть отодвинулась от него. — А я не могу… — Она умолкла.

— Так о чем же они говорят, Рут?

Бирн знал, что она собирается сказать. Знал, в чем заключалось наваждение, где прячется зло. Том открыл его в своей книге. Рут угнетала вина, а Саймон пытался допиться до забвения, чтобы избавиться от наваждения, которое сумело охватить всех, и даже Тома.

И тут она все сказала, сказала вслух собственным голосом:

— Речь идет о семье. Мне всегда говорят о моей матери, о моей бабушке. Мне все время говорят про инцест: что я была зачата в инцесте и сама совершаю инцест.

Задрожав, Рут побледнела.

— Конечно, все это неправда. Смешно даже думать. Просто Саймон — мой кузен. И даже не первый! Но как ужасно слушать такие рассказы… В округе любят сплетничать. — Слова вылетали в беспомощном потоке самооправданий.

Бирн взял ее за руки.

— Рут, скажите мне только одно.

Она умолкла, глядя на него.

— Рут, кто ваш отец?

Внезапно побелевшее лицо потрясало.

— Не знаю, — прошептала она. — Совершенно не представляю.

Она лгала. Бирн видел это в том, как она прятала глаза, как сжимала руки, угадывал в капельках пота, выступивших на верхней губе.

Он отвернулся и обнаружил, что Саймон стоит в дверях.

— Дорогие мои, не помешал? Не обращайте внимания. — Он аккуратно прошел через кухню к холодильнику и достал из него подносик со льдом.

— Саймон, сейчас опять позвонил тот человек.

— И наш добрый, милый, надежный садовник подставил тебе плечо, чтобы ты могла выплакаться?

— Она была очень расстроена, — сказал Бирн. — Или я должен был невозмутимо выйти?

Саймон игнорировал вопрос.

— Почему ты не пришла прямо ко мне? Почему ты не хочешь рассказать мне об этом?

— Не могу.

— Значит, речь шла обо мне, так? Кто-то наговаривает тебе гадости обо мне. — Саймон внезапно повернулся к Бирну. — Нет, не уходите. Останьтесь. Это интереснее мыльной оперы, и нам теперь нужна зацепка в конце эпизода. Как насчет возвращения блудного сына? Победитель обязательно должен найтись, иначе кто же захочет включать телевизор снова.

— О чем ты? — Рут изумилась. — Иногда я просто не понимаю ни слова из того, что ты говоришь. Прости меня. Извини, что я так расстроилась. Я просто устала.

— А кто не устал бы на твоем месте? Еще раз говорю тебе, Рут: ты взваливаешь на себя слишком много. Ты работаешь на износ.

Знакомая песня, рассудил Бирн. Довольно. Он выскользнул из двери, и никто этого не заметил.

Бирн медленно возвращался в коттедж. Убирайся отсюда, твердил он себе. Все эти семейные сложности, которые затягивают тебя, ничего хорошего не принесут. Саймон уже ревнует, и Рут…

Рут. В ней-то и была вся проблема. Он не мог оставить ее, тем более в такой ситуации. Речь шла о сочувствии. Он понимал, что ее битва с Саймоном уже почти завершилась. Чувство, еще связывавшее их, нельзя было теперь называть любовью, что, конечно же, не обесценивало их взаимоотношений. Иные могучие связи бессильны перед привязанностью. Однако Рут виделась ему свободной, радующейся его объятиям, желающей, чтобы он остался. Она уходила от Саймона — к нему.

Но только безумец мог оставаться в поместье. Бирн посмотрел на дом, нежившийся под полуденным солнцем, на травы, мягко кивавшие вокруг него. За деревьями лучи солнца отражались от крыши. Яркое пятно отталкивало взгляд. Дом по-прежнему казался ему неприятным, неуютным, но обворожительным. Дом дразнил рассудок Бирна, и он никак не мог привыкнуть к этой игре. Его не удивляло то, что Том не мог жить здесь и не мог уехать.

Как и он сам. Теперь он мог уехать с тем же успехом, что и отрезать себе руку.

Могучие буки возле озера трепетали под незаметным ему ветерком. Вновь сделалось очень жарко. Бирн попробовал себе представить пекло в центре Лондона и понял, что совершенно не хочет в нем оказаться. Застрял между чертом и морскими глубинами, поместьем и городом. Он вздохнул. Быть может, осталась еще неделя, только одна, необходимая для уничтожения сорняков, душивших дорогу. Тут уж Рут приободрится — ей станет лучше, когда от ворот к дому будет вести аккуратная дорожка.

В глубине души Бирн знал, что останется до конца и увидит, чем все кончится, что бы здесь ни произошло.

24

На столе в коттедже обнаружилась бутылка виски, чистого солодового напитка, и более ничего. Бирн удивился столь наглому подкупу. Нет, отвлечению: бутылки виски едва ли достаточно, чтобы выманить его из поместья. Но от чего его решили отвлечь?

С внезапной тревогой он подошел к двери и взглянул на уходившую к дому дорожку, словно она могла что-то открыть ему. Тут Бирн услышал машину, поворачивающую на дорожку.

Возле коттеджа остановился новый «пежо». Женщина со стрижеными седыми волосами открыла дверцу и вышла. Она посмотрела через крышу машины на Бирна.

— Кто вы? — спросила она надменным тоном. — И что вы здесь, собственно говоря, делаете?

— Я помогаю в саду, — ответил он терпеливо. Женщина показалась ему знакомой, и Бирн решил, что наверняка видел ее по телевизору или в газетах. На ней был великолепно сшитый, кофейного цвета полотняный костюм с черной блузкой. Она была в высшей степени самоуверенной, и тем не менее он удивился, когда она промаршировала мимо него в коттедж.

Острые глаза, ничего не пропустив, немедленно остановились на бутылке виски.

— Итак, это вы носите выпивку в дом? — проговорила она с пренебрежением. — И сколько он платит вам?

— Простите… а какое отношение к этому дому имеете вы?

Она поглядела на него как на какую-то пакость, обнаружившуюся под дверным ковриком. Тут Бирн заметил, что она старше, чем показалось ему с первого взгляда: кожу ее покрывали тонкие морщинки, костяшки пальцев раздул артрит.

Неожиданная гостья быстрым движением сбросила со стола бутылку, разбившуюся о каменный пол. Резкий запах алкоголя наполнил дом.

— Вы всегда так поступаете или сегодня особенный день?

— Вы недостойны презрения. — Она повернулась на каблуке и вылетела из коттеджа, захлопнув за собой дверь.

Хмурясь, он принялся убирать. А потом щетка замерла в его руках над совком.

Бирн никогда не встречал ее, однако лицо этой женщины показалось ему знакомым, буквально как у старого друга. Она была похожа на Саймона.

Более того, выражение ее глаз, без всяких сомнений, напоминало ему Тома Крэбтри.

Час спустя Бирн воевал среди зарослей крапивы возле дорожки, когда Рут явилась за ним.

Она раскраснелась, либо от жары, либо от набежавших слез.

— Бирн, простите меня! Алисия рассказала мне о своем поступке, и я сразу поняла, что она совершила жуткую ошибку.

— Алисия? Итак, это была мать Саймона? — Он стянул перчатки и вытер лоб. Во всяком случае, этот факт кое-что объяснял, хотя бы отчасти.

— Она в отчаянии из-за его пьянства, понимаете. — Рут посмотрела на него, чуть наклонив голову.

— Рут, я ничего не делал. Я никогда не приносил алкоголь в дом, ни для Саймона, ни для себя. Я вообще не представляю, откуда взялась эта бутылка виски… она не имеет ко мне никакого отношения.

— О, я знаю, но… поймите, Алисия ошиблась.

— Конечно. — Бирн медлил, изучая ее. Рут казалась смущенной, расстроенной, и ему более чем когда-либо захотелось увезти ее отсюда, в какой-нибудь спокойный и уединенный уголок, где нет ни обязанностей, ни родственников. — А Алисия намеревается остаться в доме?

— Нет, она снимает комнаты в Эппинге. Она ненавидит поместье и поклялась, что не проведет здесь и дня, после того как мы повзрослеем настолько, чтобы взять на себя дом. Она приехала поговорить об этом празднике. У нее свое мнение о том, что здесь может быть, а что не может.

— Так ей нравится ваша идея?

— По-моему, она опасается за Саймона. — Рут со вздохом опустилась на траву.

Бирн присел возле нее.

— Ему сделалось хуже? — спросил он.

Она молчала, он не хотел торопить ее.

— С ним становится очень трудно. Не знаю… не знаю, сколько я еще смогу выдерживать его. Он не хочет выходить из дома, однако я сомневаюсь в том, чтобы ему было полезно сидеть взаперти день ото дня и размышлять. Доктор Рейнолдс прописывает разные таблетки, но Саймон не принимает их. Он погрузился в отчаяние. Но я просто не понимаю, как он добывает выпивку. Наверное, кто-нибудь из деревни пробирается внутрь и…

— Неужели вы действительно верите в это? Чем может Саймон заплатить за выпивку?

— Саймон получает пособие. Скромное, но вполне достаточное. К тому же иначе просто не может быть. Вы никого не видели здесь, правда?

Кроме Питера Лайтоулера, подумал Бирн. Он давал деньги, он приказывал своим слугам оставлять записки. Бирн побывал на обоих концах линии.

Впрочем, он понимал, что не должен поминать Лайтоулера при Рут.

— Я пригляжу, — обещал он. — Однако сюда может пробраться всякий. В изгороди полно брешей, а от озера может подойти кто угодно. Сделать это несложно, нужно только выбрать время, когда вас с Кейт не будет дома.

— Я не могу сразу оказаться всюду! — воскликнула она, словно отвечая на какой-то упрек. — Иногда мне хочется отказаться от работы, но нам нужны даже такие деньги. И я не могу попросить Кейт проследить за Саймоном, это нечестно по отношению к ним обоим.

— Бедная Рут. Мне хотелось бы помочь вам.

Она прислонилась головой к его плечу. Совершенно естественным образом.

— С вами я хотя бы могу выговориться, потом вы творите в саду настоящие чудеса. И всегда оказываетесь рядом, когда я нуждаюсь в вас.

Как плохо, как жаль, что эти отношения не могут иметь будущего. Саймон буквально разделял их физически. Бирн мягко отодвинулся.

Рут продолжала говорить, будто ничего не заметив.

— Я тут подумала. Надо бы выплатить вам какую-то сумму, как-нибудь поручиться за будущее…

Какое же искушение — принадлежать к чему-то, находиться здесь, рядом с Рут. Что он делает, как он может думать такое? Так скоро?

— Рут, у меня есть дела, которые нужно уладить.

— Что? Я думала, мы с вами решили: как только вы разберетесь с армией, то сразу вернетесь сюда.

Он потянул травинку, провел по ней пальцами.

— Дело не только в армии. Понимаете… Кристен погибла при неясных обстоятельствах. Это была не столько диверсия, сколь обычное преступление.

— А я полагала, что это была бомба террориста.

— Такова официальная версия, но она неверна.

— Неверна? Кто же мог тогда подложить бомбу?

Дэвид, едва не выпалил он. Мой лучший друг. Но вместо этого только пожал плечами и солгал:

— Не знаю.

Помедлив, Рут взглянула прямо на него. В смятении он подумал, что она понимает много больше, чем он готов допустить. Впервые Бирн заметил интеллект на лице Рут, ее проницательный взгляд. Ему хотелось никогда более не лгать ей.

— Тогда пусть все идет своим чередом, Бирн. А пока время идет, оставайтесь здесь, — сказала Рут, едва не прикоснувшись к его руке. Он знал, что прикосновение окажется деликатным, легким, как бабочка. — Нет нужды трогаться с места по крайней мере сейчас. Все подождет. Еще несколько недель ничего на значат. Останьтесь до праздника.

Бирн уже решился на это и поэтому сразу обещал ей, со страхом заметив облегчение на ее лице.

— А потом настанут летние каникулы, и тогда я смогу убедить Саймона посетить психиатра. За такое дело проще браться, когда не надо каждый день ездить на работу.

— Должно быть, он очень любит вас.

Еще одна из тяжеловесных пауз. Неужели она намеревается снова солгать?

— Наверное, где-то в глубине души. В детстве мы были друзьями, остальной мир для нас словно не существовал. Саймон на три года старше меня. Я тогда считала его чудесным. Мы жили здесь с Алисией — воплощенный идеал, не детство, а сон.

— И что же потом сложилось не так?

Рут нахмурилась.

— О, это было так давно. Мы отправились в разные университеты, и Алисия запирала дом на время семестров. Она терпеть не могла оставаться здесь в одиночестве. Алисия вернулась к преподаванию. Но дом после этого изменился. Он стал каким-то временным, неухоженным… как зал ожидания на вокзале или что-нибудь в этом роде. Я не виню Алисию, конечно же, нет, но после того восстановить здесь порядок можно было, лишь потратив огромные силы. Вероятно, мы тогда были слишком молоды, слишком полны амбиций и энергии, чтобы думать о старом доме.

— А как относится к нему Саймон?

— Когда мы были детьми, он никогда не обнаруживал каких-нибудь признаков желания что-либо сделать. Но все знали, что однажды дом станет моим. Но вот после того как Саймон побывал в Оксфорде, он сделался… весьма непредсказуемым. Он начал пить, связался с грубыми распущенными людьми. Он блистал на студенческих спектаклях, им восхищались. И это, наверное, не принесло ему ничего хорошего. Он сделался таким неуравновешенным. Завел пару интриг, одна из них закончилась скверно, но ничего к нему не прилипло. Когда мы вернулись сюда на каникулы, он показался мне другим — разочарованным и не заботящимся о себе.

— И с тех пор вы пытаетесь поправить положение дел?

— Саймон утверждает, что этим занимаетесь именно вы. — Она искоса взглянула на него. — Родственные души, так это называется. — Рут непринужденно рассмеялась. — Приходите сегодня к обеду, Бирн, пусть Алисия извинится. Приходите и будьте своим.

— А это разумно? Как насчет Саймона?

— О, нечего думать о Саймоне! Он будет занят собственной матерью и никем другим. Едва ли он заметит ваше присутствие.

Бирн проследил, как она возвращается по дорожке к дому, подумал: не считает ли Рут себя такой же, как он, предательницей? Обсуждать Саймона за его спиной, сплетничать о чем бы то ни было, казалось нелояльным.