Сан-Феличе. Книга вторая

Статья 3

Гарнизоны покинут крепости на почетных условиях, то есть с оружием и снаряжением, под барабанный бой, с запаленными фитилями, развернутыми знаменами и при двух орудиях каждый; оружие они сложат на берегу.

Статья 4

Безопасность личности и имущества, движимого и недвижимого, всех лиц, составляющих оба гарнизона, будет уважаема и гарантирована.

Статья 5

Все вышеназванные лица смогут выбрать, взойти ли им на борт парламентёрских судов, приготовленных для отправки в Тулон, или же остаться в Неаполе, где ни им, ни их семьям не будет нанесено никакого ущерба.

Статья 6

Условия настоящей капитуляции равным образом распространяются на лиц обоего пола, находящихся в стенах крепостей.

Статья 7

Преимуществами тех же условий будут пользоваться и все лица, сражавшиеся в рядах республиканских войск и взятые в плен войсками Его Величества короля Обеих Сицилии или его союзников в боях, имевших место до начала осады крепостей.

Статья 8

Господа архиепископ Салернский, Мишеру, Диллон и епископ Авеллинский, содержащиеся под стражей, будут переданы коменданту форта Сант 'Элъмо, где они останутся в качестве заложников до тех пор, пока изгнанные патриоты не прибудут в Тулон.

Статья 9

Исключая вышеназванных лиц, все заложники и пленные, состоящие на службе государя и содержащиеся в крепостях под стражей, будут отпущены на свободу сразу же после подписания настоящей капитуляции.

Статья 10

Статьи настоящей капитуляции не могут быть выполнены прежде, чем они будут полностью одобрены комендантом форта Сант 'Элъмо.

Совершено в Кастель Нуово, 18 июня 1799 года.

Подписали:

Масса, комендант Кастель Нуово.

Л'Аурора, комендант Кастель делл'Ово.

Кардинал Руффо, главный наместник Неаполитанского королевства.

Антонио, кавалер Мишеру, полномочный представитель Его Величества короля Обеих Сицилии при русских войсках.

Э.Дж. Фут, капитан военного флота Его Британского Величества.

Белли, командующий войсками Его Величества императора России.

Ахмет, командующий оттоманскими войсками».

Ниже подписей ответственных лиц, принимавших участие в заключении договора о капитуляции, можно было прочесть следующие строки:

«В силу совещания, предпринятого 3 мессидора военным советом в форте Сант 'Элъмо, где обсуждалось помеченное 1 мессидора письмо генерала Масса, коменданта Кастель

Нуово, комендант замка Сайт 'Эльмо одобрил условия вышеизложенной капитуляции.

Подписано:

Межан.

Форт Сант 'Эльмо,

3 мессидора VII года Французской республики (21 июня 1799 года)».

В день фактического подписания капитуляции, то есть 22 июня, кардинал Руффо, весьма довольный столь благополучным исходом событий, составил для короля подробный отчет обо всех предпринятых действиях и поручил капитану Футу, одному из лиц, подписавших документ, передать письмо его величеству в собственные руки.

Капитан Фут незамедлительно отбыл в Палермо на «Sea-Horse» — уже несколько дней как он сменил на посту командира этого корабля капитана Болла, которого отозвал к себе Нельсон.

На следующий день кардинал отдал распоряжение как можно скорее привести в полную готовность те суда, каким предстояло перевезти в Тулон неаполитанских патриотов.

В тот же день в письме к Этторе Карафе он предложил ему сдать командиру Пронио крепости Чивителлу и Пескару на тех же условиях, на каких сдались Кастель Нуово и Кастель делл'Ово.

Но, поскольку он опасался, что граф ди Руво не доверится его словам, а в письме заподозрит ловушку, кардинал обратился к патриотам с вопросом, нет ли у Этторе Карафы какого-нибудь друга в одном из неаполитанских замков, кому он полностью доверяет и кто возьмется доставить письмо и разъяснить графу истинное положение вещей.

Сделать это вызвался Николино Караччоло; он получил пакет из рук кардинала и отправился в путь.

В тот же день был отпечатан и расклеен по городу указ за подписью главного наместника.

В нем объявлялось, что война окончена, в государстве не существует более ни партий, ни фракций, ни друзей и врагов, ни республиканцев и санфедистов, а есть отныне только народ, состоящий из братьев и сограждан, равно подчиненных своему государю, сограждан, которых король желает видеть примиренными, равно любя их всех.

До этой минуты патриоты были настолько уверены в своей скорой гибели, что теперь даже те, кто не вполне доверял обещаниям Руффо, решили отправиться в изгнание, считая это благом по сравнению с той участью, к которой они себя готовили.

CLX. ИЗБРАННИКИ МЕСТИ

Среди хора голосов, радостных или печальных — в зависимости от того, кто в толпе изгнанников больше дорожил родиной, а кто жизнью, — в одном из покоев Кастель Нуово замерли в молчаливом горестном объятии двое молодых людей.

То были Луиза и Сальвато.

Луиза все еще не приняла никакого решения, но на следующий день, 24 июня, ей предстояло выбрать между супругом и возлюбленным: надо было либо остаться в Неаполе, либо уехать во Францию.

Она плакала, но за весь вечер не в силах была вымолвить ни слова. Сальвато, тоже безмолвный, долго стоял перед нею на коленях, наконец обнял ее, они сели рядом, и он прижал ее к сердцу.

Пробило полночь.

Луиза подняла омытые слезами лихорадочно блестевшие глаза и сосчитала один за другим все двенадцать ударов, потом, охватив рукою шею возлюбленного, прошептала:

— О нет, я никогда не смогу этого сделать…

— Чего не сможешь, любимая моя Луиза?

— Расстаться с тобой, мой Сальвато! Никогда. Никогда!

— О! — произнес молодой человек, вздохнув свободнее.

— Пусть будет со мной все что угодно Господу Богу, но мы или вместе останемся жить, или вместе умрем!

Она разрыдалась.

— Послушай, — сказал Сальвато. — Нам вовсе не обязательно задерживаться во Франции, я последую за тобой куда ты захочешь.

— А твое офицерское звание? Твое будущее?

— Жертва за жертву, любимая. Повторяю, если ты хочешь бежать на край света от воспоминаний, которые ты здесь оставляешь, я пойду с тобой на край света. Зная тебя, мой чистый ангел, я молю Бога, чтобы мое присутствие и вечная моя любовь помогли тебе все забыть.

— Но я не уеду тайком как женщина неблагодарная, не сбегу как неверная жена; я напишу ему, я все ему расскажу. Настанет день, когда его великое, прекрасное, возвышенное сердце меня простит и лишь в тот день, когда он отпустит мой грех, я прощу себе сама.

Сальвато разжал объятия, приблизился к столу, приготовил бумагу, перо и чернила, потом вернулся к Луизе и поцеловал ее в лоб.

— Оставляю тебя в одиночестве, святая грешница, — промолвил он. — Исповедуйся Богу нему. Та, кого Иисус Христос укрыл своим плащом, была достойна прощения не более, чем ты.

— Ты покидаешь меня! — воскликнула молодая женщина, почти испуганная тем, что ей предстоит остаться одной.

— Надо, чтобы слова твои во всей чистоте текли из твоей целомудренной души в его преданное сердце; мое присутствие замутит прозрачный кристалл. Мы встретимся через полчаса и никогда больше не станем разлучаться.

Луиза потянулась к нему, он запечатлел на ее лбу поцелуй и вышел.

Тогда она поднялась, прошла по комнате и села к столу.

Все движения ее были исполнены медлительности, какая овладевает нами в высшие моменты нашей жизни; ее неподвижный взор, казалось, пытался различить во мраке будущего то место, на которое обрушится удар, измерить, сколь глубоко вонзится меч страдания.

Грустная улыбка пробежала по ее губам, и, покачав головой, она прошептала:

— Бедный друг! Как тебе будет больно… — И добавила еще тише, почти неслышно: — Но не более, чем мне.

Она взяла перо, оперлась щекой на левую руку и стала писать.

«Возлюбленный отец мой! Милосердный друг!

Зачем Вы покинули меня, когда я хотела следовать за Вами ? Почему не вернулись, когда буря уносила Вас в море, а я кричала Вам с берега: «Вы не знаете, что я его люблю!»

Тогда еще было не поздно, я уехала бы с Вами, я была бы спасена!

Но Вы покинули меня, и я погибла.

Такова была воля рока.

Не хочу оправдываться, не хочу напоминать Вам слова, которые Вы, протянув руку к распятию, произнесли у смертного одра князя Караманико, когда он настаивал и я сама настаивала, чтобы я стала Вам супругой. Нет, для меня не существует оправданий, но я знаю Ваше сердце. Милосердие вовеки пребудет более великим, чем грех.

Преследуемая тем же роком, я пала во мнении людей и в отношении политическом и ныне покидаю Неаполь, разделяя судьбу несчастных изгнанников; среди них, о добрый мой судия, нет никого несчастнее меня; я еду во Францию.

Последние минуты перед моим изгнанием принадлежат Вам, так же как Вам будут принадлежать последние часы моей жизни. Оставляя родину, я думаю о Вас; о Вас я буду думать, покидая этот мир.

Объясните необъяснимую загадку: сердце мое не устояло, душа осталась чистой; Вы и поныне обладаете лучшей частью моего существа.

Слушайте, друг мой! Слушайте, отец!

Я бегу от Вас не столько из любви к человеку, за кем я следую, сколько оттого, что мне стыдно взглянуть Вам в глаза. За него я готова отдать свою земную жизнь, за Вас я отдала бы спасение в мире ином. Куда ни забросит меня судьба, Вы будете знать об этом. Если Вам потребуется моя преданность, позовите меня: я вернусь, чтобы упасть к Вашим ногам.

А теперь позвольте мне просить Вас за невинное создание, которое не только не знает, что обязано своей жизнью греху, но и вообще еще не знает, что живет. Оно может оказаться на земле в полном одиночестве. Его отец солдат, он может быть убит; его мать в отчаянии, она может умереть. Обещайте мне что, пока Вы живы, мое дитя не будет сиротой.

Я не увожу с собой ни одного дуката из денег, помещенных в банке Беккеров. Надо ли Вам говорить, что я совершенно невиновна в их смерти и перенесла бы любые пытки, но не вымолвила бы ни слова им во вред! Из этих денег, в случае моей смерти, отдайте сколько сочтете нужным ребенку, которого я Вам завещаю.

После того как я высказала все это, можете поверить, обожаемый отец мой, я сказала все, и больше говорить мне нечего. Душа моя переполнена, голова раскалывается. Я пишу Вам, а мне кажется, будто я вижу Вас снова, и я заново переживаю в сердце своем те восемнадцать лет, на протяжении которых Вы проявили ко мне такую доброту, я простираю к Вам руки как к Господу Богу, коему поклоняются, чьи заветы попирают, но все же стремятся к нему всей душой. О, зачем Вы не здесь, а за двести льё от меня! Я чувствую, что бросилась бы к Вам, припала бы к Вашему сердцу, и ничто не могло бы меня оторвать от него.

Но что бы ни творил Господь, он творит ко благу нашему. В глазах людей я теперь не только неблагодарная жена, но еще и мятежная подданная, и мне надо расплачиваться сразу и за то, что загублено Ваше счастье, и за то, что поставлена под сомнение Ваша верность королю. Мой отъезд послужит Вам оправданием, мое бегство Вас обелит, и Вам следует сказать: «Нечего удивляться, что, изменив мужу, она изменила и своему монарху «.

Прощайте, друг мой, прощайте, отец! Если Вам захочется представить себе мои страдания, вспомните, сколько выстрадали Вы сами. Вы испытываете лишь боль, и угрызения совести.

Прощайте, если Вы хотите меня забыть и я Вам не нужна!

Но если когда-либо я Вам понадоблюсь — до свидания!

Ваша преступная, но никогда не теряющая веры в Ваше милосердие дочь

Луиза».

Когда Луиза дописывала последнюю строку, вошел Сальвато. Заслышав его шаги, она обернулась и протянула ему письмо; но он заметил, что бумага залита слезами, и, поняв, как тяжело ей будет, если он станет читать, отвел ее руку. Она оценила эту деликатность.

— Спасибо, мой друг, — сказала она.

Затем она сложила письмо, запечатала и надписала адрес.

— А теперь подумаем, как переслать это письмо кавалеру Сан Феличе. Ведь вы понимаете, не правда ли, надо, чтобы он получил его.

— Очень просто, — отозвался Сальвато. — У коменданта Массы есть пропуск. Я одолжу у него этот пропуск и сам отнесу письмо к кардиналу с просьбой переправить его в Палермо, причем объясню, насколько важно, чтобы оно достигло цели.

Присутствие Сальвато было необходимо Луизе как воздух. Пока он был рядом, его голос отгонял осаждавшие ее призраки. Но, по ее же словам, крайне важно было, чтобы письмо дошло до кавалера.

Сальвато вскочил в седло. Помимо пропуска, Масса послал с ним человека, который нес перед ним белый флаг, так что Сальвато без всяких происшествий добрался до лагеря кардинала.

Руффо еще не ложился. Он велел просить Сальвато, едва узнал имя посетителя.

Кардиналу оно было известно, он знал, какие чудеса отваги совершал молодой человек во время осады Неаполя. Руффо сам был смелым человеком и уважал храбрецов.

Объяснив причину своего посещения, Сальвато добавил, что желал явиться лично не только заботясь о сохранности письма, но и ради того, чтобы познакомиться с необыкновенным человеком, свершившим дело восстановления монархии. Хотя сам он почитает реставрацию злом, все же не может не признать, что в роли победителя кардинал проявил умеренность и предложил великодушные условия мира.

Кардинал выслушал эти комплименты, по всей видимости ласкавшие его самолюбие, и взглянул на принесенное Сальвато письмо. Увидев адрес кавалера Сан Феличе, он невольно вздрогнул.

— Это письмо, случайно, не от жены кавалера? — спросил он.

— Да, от нее, ваше преосвященство.

Кардинал прошелся по комнате с озабоченным видом. И вдруг, остановившись перед Сальвато, он спросил:

— Эта дама вас интересует?

Сальвато не удержался от жеста изумления.

— О, я спрашиваю не из пустого любопытства, — снова заговорил кардинал, — и сейчас вы в этом убедитесь. К тому же я священник, и доверенная мне тайна будет сохранена так же свято, как на исповеди.

— Бесконечно, ваше преосвященство!

— В таком случае, господин Сальвато, позвольте мне в знак восхищения вашей доблестью шепнуть вам, что занимающая вас особа жестоко скомпрометирована и, если она находится в городе и ее безопасность не подпадает под условия договора о капитуляции фортов, надо немедленно препроводить ее в Кастель делл'Ово или в Кастель Нуово и найти средство пометить дату ее прибытия пятью или шестью днями ранее.

— А в противном случае, ваше преосвященство, следует ли ей чего-либо опасаться?

— Нет, моя подпись послужит ей, надеюсь, достаточной охраной. Но в любом случае примите все меры, чтобы она погрузилась на корабль в числе первых. Знайте, что весьма могущественная особа желает ее смерти.

Сальвато побледнел как полотно.

— Синьора Сан Феличе не покидала Кастель Нуово с самого начала осады. Следовательно, на нее распространяются условия договора, подписанного генералом Массой и вашим преосвященством, — произнес он глухо. — Но я все-таки весьма признателен вам, господин кардинал, за ваш совет и приму его к сведению.

Поклонившись, он хотел удалиться, но Руффо удержал его за плечо.

— Еще одно слово, — промолвил он.

— Слушаю, ваше преосвященство, — отвечал молодой человек.

Было ясно, что кардинал хочет что-то сказать, но колеблется: в его душе происходит борьба.

Наконец первоначальное побуждение взяло верх.

— В ваших рядах есть человек, который мне не друг, но я уважаю его за храбрость и ум. Я хотел бы спасти его.

— Этот человек приговорен к смерти? — спросил Сальвато.

— Как и супруга кавалера Сан Феличе, — отвечал кардинал.

Сальвато почувствовал, как на лбу его выступает холодный пот.

— И оба одной и той же персоной? — выговорил он.

— Одной и той же, — отозвался кардинал.

— И, по словам вашего преосвященства, это персона весьма могущественная?

— Разве я так сказал? Я оговорился, следовало сказать всемогущая.

— Я жду, ваше преосвященство, когда будет назван человек, кому вы оказываете честь своим уважением и кого берете под свое покровительство.

— Франческо Караччоло.

— И что я должен ему сказать?

— Скажите ему что хотите; но вам я говорю, что жизнь его под угрозой или, вернее, не будет в безопасности до тех пор, пока он не окажется за пределами королевства.

— Благодарю ваше преосвященство от его имени, — сказал Сальвато. — Все будет сделано согласно вашему желанию.

— Подобный секрет можно доверить только такому человеку, как вы, господин Сальвато. И притом лишь тогда, когда знаешь, что нет нужды просить этого человека о молчании, настолько ясно он понимает значение открывшейся ему тайны.

Сальвато поклонился.

— Имеются ли у вашего преосвященства еще какие-нибудь указания?

— Только одно.

— Какое же?

— Берегите себя, генерал. Самые храбрые мои люди, видевшие вас в сражении, говорят о вашей безрассудной отваге. Ваше письмо будет доставлено кавалеру Сан Фели-че, даю в том слово.

Сальвато понял, что аудиенция окончена. Он еще раз поклонился, вышел и поскакал обратно к Кастель Нуово, предшествуемый человеком с белым флагом и погруженный в глубокую задумчивость.

Но не доезжая крепости, он остановился у Мола, прыгнул в лодку и велел грести к военной гавани, где укрывался Караччоло со своей флотилией.

Моряки рассеялись кто куда, только несколько человек из тех, кто покидает свое судно лишь в последней крайности, оставались на борту.

Сальвато приблизился к канонерской лодке, на которой находился Караччоло во время сражения 13 июня.

На палубе было всего три человека, в том числе старшина, старый моряк, проделавший с адмиралом все кампании.

Сальвато окликнул его и расспросил.

Оказалось, что Караччоло, видя, что кардинал не вступает с ним в прямые переговоры, а с другой стороны, что условия капитуляции фортов его не коснулись, рано утром переоделся в крестьянское платье и высадился на берег, причем сказал, чтобы за него не беспокоились: до того времени, когда можно будет покинуть королевство, он найдет убежище у одного из своих арендаторов, в чьей преданности не сомневается.

Сальвато вернулся в Кастель Нуово, поднялся к Луизе и нашел ее сидящей за столом, с опущенной на руки головой и в той же позе, в какой он ее оставил.

CLXI. АНГЛИЙСКИЙ ФЛОТ

Читатель помнит, что неаполитанские изгнанники, те, кто счел ссылку более безопасной, нежели дальнейшее пребывание в городе, должны были погрузиться на суда, направляющиеся в Тулон, утром 24 июня.

Действительно, всю ночь с 23 на 24-е маленький флот из тартан, фелук, баланселл, груженных продовольствием, собирался в одном месте у набережной. Но ветер дул с запада, и суда не могли выйти в открытое море.

Едва лишь начало светать, беглецы высыпали на башни Кастель Нуово и стали ждать попутного ветра и сигнала к погрузке на суда. Родственники и друзья столпились на набережной и обменивались знаками с отъезжающими, махая носовыми платками.

Среди этих машущих рук, мелькающих платков можно было различить группу из трех неподвижных фигур; эти люди никому не делали знаков, хотя один из них явно высматривал кого-то в толпе на берегу.

То были Луиза, Сальвато и Микеле.

Сальвато и Луиза стояли плечом к плечу, казалось, они одни на целом свете, видят только друг друга и не имеют никакого отношения к этой кишащей на набережной толпе.

Микеле же искал двух женщин: свою мать и Ассунту. Через некоторое время он узнал старушку, но Ассунта не показывалась, то ли потому, что отец и братья помешали ей прийти на это последнее свидание, то ли горе ее было так сильно, что она боялась не вынести его, еще раз взглянув на Микеле; напрасно его острый взгляд вглядывался вдаль, осматривая все от первых домов на улице Пильеро до Иммаколателлы.

Но внезапно его внимание было отвлечено от столь притягательного для него предмета; как и все прочие, он стал смотреть в сторону открытого моря.

И в самом деле, из-за Капри, далеко на горизонте, показались многочисленные паруса. Подгоняемые попутным ветром, они приближались и росли на глазах.

Первая мысль несчастных беженцев была, что это идет на помощь Неаполю франко-испанский флот, и они уже начали жалеть, что поторопились подписать мирный договор. Однако никто не посмел заикнуться об его отмене; впрочем, может быть, такая мысль — ведь и в лучших умах зарождаются дурные мысли — мелькнула и угасла в чьей-нибудь голове, так и не будучи никому высказанной.

Но бесспорно, что с наибольшим беспокойством, с подзорной трубой в руках, следил с балкона своего дома за приближением неизвестных кораблей кардинал Руффо.

Дело в том, что этим утром он получил доставленные по суше два письма, от короля и от королевы; некоторые места из них мы приводим ниже.

Читатели могут сами убедиться, что письма эти не могли не повергнуть кардинала в величайшее смущение.

«Палермо, 20 июня 1799 года.

Мой преосвященнейший!

Ответьте мне на вопрос, который камнем лежит на моем сердце, хотя, откровенно говоря, я считаю, что этого быть не может. Здесь ходят слухи, будто Вы заключили мирный договор с замками и на его основании всем мятежникам — даже Караччоло, даже Мантонне — дозволяется целыми и невредимыми выехать из города и удалиться во Францию. Как Вы понимаете, я не верю ни одному слову из этих досужих вымыслов. Поскольку Господь Бог дарует нам освобождение, было бы безумием оставить жизнь этим взбесившимся гадам, в особенности Караччоло, коему знакомы все углы и закоулки на наших берегах. Ах, если бы я мог войти в Неаполь с двенадцатью тысячами обещанных мне русских солдат, которым этот разбойник Ту гут, наш заклятый враг, помешал пройти в Италию! Тогда я делал бы что хотел. По слава завершения всего дела выпадает на Вашу долю и на долю наших бравых крестьян, воевавших с помощью одного лишь Господа нашего и безграничного его милосердия.

Фердинанд Б.»

А вот письмо королевы. Как и послание короля, мы даем его в буквальном переводе, не меняя ни единого слова.

В этих строках распознаешь все то же лицемерие и то же упорство.

«Я пишу Вашему преосвященству не всякий день, хотя горячее желание моего сердца именно таково. Уважая многочисленные и тяжкие труды Ваши, я заверяю Вас в самой живой моей признательности за обещание милосердия и призывы к послушанию, на которые не захотели откликнуться мятежники, закоренелые в своем упрямстве; последнее весьма меня печалит ввиду тех бедствий, которые произойдут от сего неисправимого злонравия. Но для Вас это должно становиться с каждым днем все более убедительным доказательством, что, имея дело с подобными людьми, нельзя питать надежды на их раскаяние.

Одновременно с этим письмом прибудет, возможно, Нельсон со своей эскадрой. Он объявит республиканцам повеление сдаваться без всяких условий. Говорят, Караччоло ускользнет из наших рук. Это весьма бы меня огорчило, ибо подобный разбойник представлял бы ужасающую опасность для священной особы его величества. Посему я желала бы, чтобы предатель был лишен всякой возможности чинить зло.

Я хорошо понимаю, как тягостны должны быть для Вашего сердца все ужасы, о которых Вы рассказываете Его Величеству в письме от 17-го сего месяца; но, по моему разумению, мы сделали все, что могли, и проявляем, пожалуй, излишнее милосердие к бунтовщикам; вступая с ними в переговоры, мы только унизим себя без всякой пользы. Повторяю, можно начать переговоры с замком Сант 'Эльмо, находящимся в руках французов, но если остальные два замка немедленно не сдадутся по требованию Нельсона, причем не сдадутся безоговорочно, они будут взяты силою и виновные получат по заслугам.

Одной из первых и самых необходимых мер должно быть заключение кардинала-архиепископа в монастырь Монте-верджине или какой-нибудь другой, лишь бы он находился за пределами своего диоцеза. Вы понимаете, что он не может оставаться долее пастырем стада, кое лживыми побасенками тщился увлечь на гибельные тропы, ни продолжать совершать таинства, которыми он так злоупотребил. Словом, невозможно оставаться епископом Неаполитанским тому, кто вел столь недостойные речи и обратил свое служение во зло.

Пусть не забывает Ваше преосвященство, что имеется еще немало такого же рода епископов. Есть еще делла Торре, Натале из Вико Эквензе; есть и Россини, невзирая на его «Те Deum „, — он должен быть отлучен от места по причине своего пастырского послания, отпечатанного в Таранто; также и многие другие признанные мятежники не могут более стоять во главе своих церквей, как и те три епископа, которые лишили сана бедного священника, чье преступление состояло лишь в том, что он воскликнул: «Да здравствует король!“ Это подлые монахи и мерзкие церковники; ими возмущаются даже французы, и я настаиваю на наказании их, ибо религия оказывает влияние на общественное мнение, а какое же доверие могут питать народы к священникам, мнимым пастырям народным, если те восстают против короля?Посудите сами, сколь пагубным для народа было бы зрелище того, как предатели, бунтовщики и отступники продолжают пользоваться своими священными полномочиями.

Не говорю Вам того, что имеет касательство до Неаполя, ибо Неаполь еще не наш. Все, кто оттуда прибывает к нам, рассказывают о разных ужасах. Поистине мне это весьма тяжко. Но что тут поделаешь? Я пребываю в тревоге, каждую минуту ожидая вести о том, что Неаполь взят и порядок восстановлен. Когда это свершится, я сообщу Вам свои соображения, как всегда доверяя уму, талантам и знаниям Вашего преосвященства, — знаниям, таланту и уму, которые с течением времени все более меня восхищают, ибо лишь они позволили Вам предпринять и со славою исполнить неслыханное дело: без денег, без армии отвоевать утраченное нами королевство. Ныне Вашему преосвященству остается выполнить дело еще более славное, а именно перестроить королевство на основании истинного и прочного умиротворения; и, отдавая справедливость моему верному народу, с чувством благодарности к нему, я предоставляю преданному сердцу Вашего преосвященства взвесить все, что произошло за последние полгода, и решить, что следует делать: я полагаюсь на Вашу проницательность.

Супруги Гамильтон сопровождают лорда Нельсона в его плавании.

Вчера я виделась с сестрою Вашего преосвященства и братом Вашим Пене Антонио: он пребывает в совершенном здравии.

Можете не сомневаться, Ваше преосвященство, признательность моя к Вам столь велика, что простирается на всех Ваших близких.

С преисполненным благодарности сердцем, остаюсь Вашим истинным и вечным другом,

Каролина. 20 июня 1799 года».

Получив два эти письма, вслед за которыми появился английский флот, кардинал подумал, что ему предстоит столкновение с Нельсоном по вопросу о мирном договоре; патриоты же, увидев, что новый корабль, несущий героя Абукира, поднял флаг Великобритании, напротив, обрадовались, ибо они больше доверяли английскому адмиралу, чем Руффо, и предпочитали иметь дело с великой нацией, чем с шайкой бандитов.

Как только Нельсон выбросил красный вымпел, отметив это пушечным выстрелом, от его борта — то можно было различить с берега сквозь окутавший судно дым — отделился адмиральский ял. В нем сидели десять гребцов, два офицера и старшина; ял направился прямо к мосту Магдалины, так что у кардинала не оставалось сомнений, что офицеры едут именно к нему.

Действительно, ял пришвартовался у Маринеллы.

Заметив, что офицеры расспрашивают о чем-то бродивших по набережной лаццарони, и догадываясь, что они ищут его резиденцию, кардинал выслал навстречу своего секретаря Саккинелли, приглашая прибывших к себе.

Вскоре ему доложили о прибытии капитанов Болла и Трубриджа, и оба офицера вошли в кабинет с присущим англичанам чопорно-самонадеянным видом. Высокое положение кардинала Руффо в католической церковной иерархии ничуть не умерило их заносчивости, поскольку оба они были протестантами.

Пробило четыре часа пополудни.

Трубридж, как старший по чину, приблизился к кардиналу — тот в свою очередь сделал шаг ему навстречу — и передал Руффо толстый пакет, украшенный большой красной печатью с английским государственным гербом.67

Приняв заданный посланными тон, кардинал слегка поклонился, сломал красную печать и прочел следующее:

«На борту „Громоносного“ 68, в три часа пополудни,

Неаполитанский залив.

Ваше преосвященство, милорд Нельсон просил меня сообщить Вам, что он получил от капитана Фута, командира фрегата «Sea-Horse», копию договора о капитуляции, который Ваше преосвященство сочли уместным заключить с комендантами Ка-стель Сант 'Эльмо, Кастель Нуово и Кастель делл 'Ово, и что он совершенно не одобряет этот договор и полон решимости не оставаться нейтральным, имея те значительные силы, коими он имеет честь командовать. Вследствие вышеизложенного милорд направил к Вашему преосвященству капитанов Трубриджа и Болла, командующих кораблями Его Британского Величества «Каллоден „ и «Александр“. Эти капитаны полностью осведомлены относительно взглядов милорда Нельсона и будут иметь честь объяснить их Вашему преосвященству. Милорд надеется, что Ваше преосвященство разделит его мнение и завтра на рассвете можно будет действовать в согласии с Вами.

У обоих не может быть иной цели, как принудить общего врага к повиновению и отдать мятежных подданных на милость Его Сицилийского Величества.

Честь имею оставаться покорнейшим и преданнейшим слугой Вашего преосвященства.

У. Гамильтон,

чрезвычайный и полномочный посланник Его Британского Величества при Его Сицилийском Величестве».

Руффо был готов к возражениям, но все же никак не ожидал, что они могут быть выражены в такой безапелляционной и дерзкой форме.

Он перечел письмо, написанное по-французски, то есть на языке дипломатии; кроме всего прочего, оно было подписано именем сэра Уильяма со всеми титулами, дабы подчеркнуть, что тот высказывается не только от имени Нельсона, но и от имени Англии.