Сан-Феличе. Книга вторая

— Письмо для госпожи от господина Андреа Беккера, — объявила она. Луиза задрожала, словно увидела перед собой призрак самого Андреа. Сальвато с удивлением взглянул на нее.

Микеле встал и повел глазами в сторону двери.

В дверях возникла фигура кассира Клагмана. Сан Феличе хорошо знала его: обычно именно он приносил ей проценты с денег, помещенных ею, вернее, кавалером, ее мужем, в банке Беккеров.

Сейчас он принес письма для Луизы, и не одно, а целых два.

Вероятно, их следовало прочесть одно за другим, ибо посланный протянул ей одно письмо и сделал знак, чтобы она читала его прежде, чем он отдаст второе.

В первом содержался печатный оттиск циркуляра, обращенного ко всем кредиторам банкирского дома Беккеров и составленный, как мы помним, в следующих выражениях:

«Владельцы банкирского дома Беккер из Неаполя имеют честь предупредить всех лиц, с коими они состоят в деловых отношениях, в частности тех, кто мог бы предъявить им какие-нибудь долговые требования, что вследствие смертного приговора владельцам банка, вышеназванный банк начнет ликвидацию дел с завтрашнего дня, 13 июня, то есть со дня их казни.

Срок ликвидации определен в один месяц.

Выплаты будут производиться безотлагательно.

Неаполь, 12 июня 1799 года.

Андреа Беккер».

По мере того как Луиза читала вслух это мрачное послание, голос все больше изменял ей, а при словах «вследствие смертного приговора владельцам банка» бумага выскользнула из ее дрожащей руки, и дыхание у нее перехватило.

Зарыдав, она бросилась на шею Сальвато; он крепко прижал ее к груди, а Микеле тем временем поднял бумагу и прочитал ее от первой до последней строки.

Затем воцарилось мучительное молчание.

Но Клагман прервал его.

— Сударыня, — сказал он, — прочитанная вами бумага — это циркуляр, адресованный всем; но я принес еще одно письмо от Андреа Беккера — оно адресовано лично вам и содержит его последнюю волю.

Сальвато разжал объятия, чтобы Луиза могла взять это завещание молодого Беккера. Она протянула руку, взяла письмо, потом нераспечатанным передала его Сальвато.

— Читай, — проговорила она.

Первым побуждением молодого человека было мягко отстранить ее руку, но Луиза настаивала:

— Разве вы не видите, друг мой, что я не в состоянии сама это прочитать?

Тогда Сальвато распечатал письмо и, все также обнимая Луизу, при свете стоявших на камине свечей прочел вслух следующие строки:

«Сударыня!

Если бы я знал какое-нибудь создание более чистое, чем Вы, я поручил бы ему святое дело, что оставляю Вам, прощаясь с жизнью.

Все наши долги выплачены, ликвидация произведена. В нашем банке остается сумма приблизительно в четыреста тысяч дукатов.

Эту сумму мы с отцом предназначаем для облегчения участи жертв гражданской войны, в которой погибаем и сами, — предназначаем независимо от того, какие принципы исповедовали эти люди, в чьих рядах они сражались.

Для мертвых мы не можем сделать ничего, кроме как, умирая, молиться за них. Но мы можем кое-что сделать для живых, по нашему разумению, тоже жертв, — для детей и вдов людей, так или иначе павших на войне; только в наш последний час увидели мы эту войну в истинном свете и с горечью называем ее братоубийственной.

Но чтобы распределить сумму в четыреста тысяч дукатов разумно, справедливо и беспристрастно, мы отдаем ее, сударыня, в Ваши благословенные руки: мы уверены, что Вы разделите ее между нуждающимися по чести и совести.

Это последнее доказательство доверия и почтения говорит Вам, сударыня, что мы нисходим в могилу убежденными в Вашей непричастности к преждевременной и кровавой нашей кончине и виним в ней лишь злой рок.

Надеюсь, что письмо это будет Вам передано сегодня вечером и нам дано будет утешение узнать перед смертью о принятии Вами миссии, имеющей целью призвать милосердие Небесное на ваш дом и благословение бедняков на нашу могилу!

Я умираю с теми же чувствами, с какими жил, по-прежнему называя себя Вашим, сударыня, почтительным поклонником.

Андреа Беккер».

Это письмо, в противоположность первому, казалось, придало Луизе сил. Пока Сальвато, пытаясь сладить со своим волнением, дрожащим голосом читал его, она радостно подняла голову, опущенную в ожидании проклятия, и торжествующая улыбка засияла на ее заплаканном лице.

Она приблизилась к столу, где находились чернила, перо и бумага, и написала следующие слова:

«Когда пришло Ваше письмо, я собиралась уехать, покинуть Неаполь; теперь я остаюсь, дабы исполнить возложенный на меня священный долг.

Вы верно судите обо мне. И говорю Вам, как скажу Господу нашему, перед которым Вы скоро предстанете, а вслед за Вами, быть может, и я, — повторяю Вам: я невиновна.

Прощайте!

Ваш друг в этом мире и в мире ином, где, надеюсь, мы свидимся.

Луиза».

Закончив этот ответ, Луиза передала листок Сальвато; тот с улыбкой взял его, склонившись перед ней, и, не читая, протянул его Клагману.

Посланный вышел в сопровождении Микеле.

— Значит, ты остаешься? — спросила Нанно.

— Остаюсь, — откликнулась Луиза, чье сердце безотчетно искало предлога не расставаться с возлюбленным и, может быть не отдавая себе отчета, ухватилось за тот, что предлагал осужденный.

Нанно подняла руку к небу и торжественно изрекла:

— Ты, любящий эту женщину как свою душу и больше жизни, будь свидетелем: я сделала все, что могла, для ее спасения. Будь свидетелем, что я открыла ей глаза на грозящую погибель, предлагала ей бежать и, вопреки долгу тех, кому дано видеть будущее, обещала ей помощь и опору. Как бы жесток ни был твой жребий, не проклинай старую Нанно, напротив, скажи, что она совершила все возможное для твоего спасения. Прощай. Ты видишь меня в последний раз.

И, скользнув во мрак, с которым смешалось ее темное одеяние, колдунья исчезла, прежде чем молодая пара успела ее задержать.

CXLIV. АВАНПОСТЫ

Луиза и Сальвато не успели еще обменяться ни словом, как вернулся Микеле.

— Будь спокойна, сестрица, — сказал он. — Скоро для Беккеров не останется никаких тайн, они узнают, кого им надо проклинать как доносчика. Хуже виселицы меня ничего ожидать не может; что ж, прежде чем меня повесят, я хоть исповедуюсь.

Молодые люди взглянули на Микеле с удивлением, но тот продолжал:

— Нельзя терять время на объяснения, ночь наступает, и вы знаете, что надо делать.

— Верно, — ответил Сальвато. — Ты готова, Луиза?

— Я приказывала подать карету к одиннадцати часам, должно быть, она у крыльца.

— Да, я ее видел, — сказал Микеле.

— Хорошо, Микеле. Вели перенести туда вещи, уложенные в сундук, они потребуются мне в Кастель Нуово. А я тем временем отдам кое-какие распоряжения Джованнине.

Она позвонила, но напрасно: девушка не появилась.

Луиза позвонила еще раз. Тщетно смотрела она на дверь, в которую должна была войти служанка, — дверь не отворялась.

Тогда Луиза поднялась и сама отправилась в комнату Джованнины, думая, что та заснула.

На столе горела свеча, рядом лежало запечатанное письмо на имя Луизы.

Узнав почерк Джованнины, молодая женщина вскрыла письмо.

Оно гласило:

«Синьора!

Если бы Вы уехали из Неаполя, я последовала бы за Вами куда угодно, полагая, что мои услуги Вам необходимы.

Но Вы остаетесь в Неаполе, окруженная людьми, которые Вас любят, и я Вам более не нужна.

Я не смею задерживаться дольше в этом доме перед лицом надвигающихся событий, и ничто, даже преданность, в которой Вы не нуждаетесь, не заставит меня запереться в крепости, где я не буду свободна в своих действиях. Поэтому я возвращаюсь к своим родителям.

Кстати, Вы были так добры, что утром выплатили мне мое жалованье, и при данных обстоятельствах я смотрю на это как на окончательный расчет.

Итак, синьора, я покидаю Вас, исполненная благодарности за проявленную Вами ко мне доброту и столь опечаленная нашим расставанием, что хочу избежать прощания, которое было бы для меня еще более горестным.

Ваша смиренная, покорная и преданная служанка

Джованнина».

Луиза содрогнулась, читая это послание. Вопреки заверениям в преданности и покорности, от строки до строки его пронизывала какая-то странная холодная ненависть. Ее, правда, не видел глаз, но различал ум и чувствовало сердце.

Молодая женщина спустилась в столовую, где ее ожидал Сальвато, и передала ему письмо.

Тот пожал плечами и пробормотал: «Змея!» Но тут вошел Микеле. Он не нашел у дверей карету и спрашивал, следует ли поискать другую.

Ясно было, что ждать возвращения кареты бесполезно: в ней уехала Джованнина.

Микеле оставалось только сбегать поскорее на улицу Пие ди Гротта, к стоянке наемных экипажей, и привезти карету оттуда.

— Позволь мне, мой милый, — сказала Луиза, — воспользоваться несколькими минутами, которые даровал нам случай, и навестить герцогиню Фуско, чтобы в последний раз предложить ей уехать вместе со мной в Кастель Нуово. Если она решит остаться здесь, я попрошу ее присмотреть за домом, ведь он будет брошен на произвол судьбы.

— Иди, дорогое дитя, — отвечал Сальвато, отечески целуя ее в лоб. Луиза пошла по коридору, отворила внутреннюю дверь в дом герцогини и очутилась в гостиной. Комната, как всегда, была полна людей: тут собрались все видные республиканские деятели.

Несмотря на близость опасности, наперекор всем превратностям, лица присутствующих были спокойны. Чувствовалось, что эти поборники прогресса, по глубокому убеждению вступившие на свой нелегкий путь, готовы следовать по нему до конца и, подобно древнеримским сенаторам, ожидать смерти, сидя в курульных креслах.

Появление Луизы, ее красота, как обычно, вызвали живой интерес и восхищение, все столпились вокруг нее. В этот роковой час каждый из них уже принял для себя решение и спрашивал другого, надеясь, что тот, быть может, придумал что-то лучше.

Герцогиня ожидала развития событий у себя дома. Она держала наготове платье простолюдинки, в котором собиралась бежать, в случае если опасность подступит вплотную. Жена фермера в одном из ее владений обещала ей убежище.

Луиза попросила герцогиню до отъезда присматривать за ее домом и сообщила, что Сальвато, не зная, сможет ли он оберегать ее в час предстоящей битвы, приготовил ей комнату в Кастель Нуово, где она окажется под охраной его друга — коменданта Масса.

Именно в Кастель Нуово собирались в случае крайней необходимости укрыться патриоты, ибо никто более не доверял гостеприимству Межана: как стало известно, он просил пятьсот тысяч франков за свое покровительство Неаполю и готов был уничтожить его за пятьсот пятьдесят.

Говорили даже, будто он вел переговоры с кардиналом Руффо, что, впрочем, не соответствовало действительности.

Луиза поискала взглядом Элеонору Пиментель, которою глубоко восхищалась, но за минуту до ее прихода та вышла из гостиной и отправилась в свою типографию.

Луизе поклонился Николино, красовавшийся в мундире гусарского полковника, которому на следующий день суждено было быть превращенным в клочья вражескими саблями.

Подошел и обнял ее Чирилло, член Законодательного собрания, объявившего свои заседания непрерывными; он пожелал молодой женщине не только счастья (при тогдашних обстоятельствах мало было пожелать счастья), но также безопасности и покоя и, положив ей руку на голову, благословил ее.

Визит Луизы был окончен. Она в последний раз поцеловала герцогиню Фуско, обе женщины почувствовали, что их сердца переполнены слезами.

— Ах, мы, наверное, больше не увидимся, — шепнула Луиза, смешивая свои слезы со слезами подруги.

Герцогиня подняла палец к небу, словно хотела сказать: «Там встречаются всегда».

Потом она проводила подругу до двери.

Они расстались, как и предчувствовала Луиза, навсегда.

Микеле уже раздобыл карету, и Сальвато ожидал возлюбленную. Молодые люди, понимавшие друг друга без слов, обнявшись, отправились сказать последнее прости своей «счастливой комнате», как они ее называли; потом они заперли двери и передали ключи Микеле. Сальвато и Луиза сели в экипаж. Микеле, невзирая на свою нарядную военную форму, взобрался на козлы, и карета покатилась к Кастель Нуово.

Вечер еще не наступил, но все двери и окна были уже на запоре, в городе веяло каким-то ужасом; неизвестные люди то и дело приближались к домам, задерживались на минуту, а потом с испугом убегали.

Заметив этих людей, Сальвато, обеспокоенный их поведением, опустил переднее стекло кареты, приказал Микеле схватить одного из вечерних бегунов и выяснить, чем они занимаются.

Когда подъезжали к дворцу Караманико, Микеле на ходу выскочил из экипажа и прыгнул прямо на плечи подозрительному человеку. Тот уже приготовился бросить в подвальную отдушину большую связку веревок.

— Кто ты такой? — спросил Микеле.

— Я facchino 57 в этом дворце.

— Что ты делаешь?

— Вы же видели: жилец со второго этажа велел мне купить двадцать пять саженей веревки и принести ему сегодня вечером. Я задержался, чтобы выпить на Старом рынке, а пришел сюда — гляжу, все заперто. Вот я и не стал будить сторожа, а просто бросил веревку в подвал через отдушину — завтра найдут!

Не усмотрев в этом рассказе ничего предосудительного, Микеле отпустил пленника, которого держал за шиворот, а тот, едва почувствовав свободу, мигом бросился бежать и исчез, свернув на улицу делла Паче.

Странное впечатление оставило это поспешное бегство.

На всем пути вдоль Кьяйи и спуску Джиганте, от дворца Караманико до Кастель Нуово, им встречались люди, делавшие то же самое, что и первый. Микеле еще дважды пытался изловить этих бродяг, облеченных какой-то непонятной миссией, но они были начеку и ускользали.

Наконец они прибыли в Кастель Нуово. Сальвато знал пароль, так что карету впустили во внутренний двор; она проехала под арагонской триумфальной аркой и остановилась у двери коменданта.

Комендант в это время совершал вечерний обход караульных на крепостной стене и вернулся минут через пятнадцать.

Вместе с Сальвато они проводили Луизу в приготовленную для нее комнату, которая примыкала к апартаментам самой г-жи Масса и была, по всей видимости, самой красивой и удобной.

Пробило полночь. Пора было расставаться. Луиза попрощалась с молочным братом, потом с Сальвато, и они вернулись к Молу в той же карете, что доставила их сюда.

У Мола стояли наготове кони для них; молодые люди вскочили в седла, проследовали по улице Пильеро, Нуова Марина, Маринелле и через мост Магдалины галопом помчались по дороге на Портичи.

Дорога была запружена республиканскими войсками, растянувшимися от моста Магдалины, первого внешнего поста, до Гранателло, поста, наиболее близкого к противнику; как уже говорилось, им командовал Скипани.

Все были начеку. Сальвато останавливал коня у каждого подразделения, соскакивал на землю, наводил справки, отдавал приказы.

Первую остановку он сделал у форта Вильена.

Этот малый форт возвышался на берегу моря, справа от дороги из Неаполя в Портичи, защищая подступы к мосту Магдалины.

Сальвато был встречен хором восклицаний. Форт Вильена обороняли сто пятьдесят калабрийцев под командованием священника по имени Тоскано.

Было очевидно, что именно на этот форт обрушатся все силы армии санфедистов, поэтому защита его была поручена отборным бойцам.

Тоскано показал Сальвато все приготовления к обороне. Если бы враг принудил его к этому, он намеревался взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе со своими людьми.

Это решение не было неожиданностью для солдат: все были предупреждены, все согласились принести эту высшую жертву отечеству, и на знамени, развевавшемся над воротами форта, было начертано:

«Отомстить, победить или умереть!»

Сальвато обнял достойного священника, вскочил в седло под крики «Да здравствует Республика!» и продолжил свой путь.

В Портичи республиканцы высказали Сальвато серьезное беспокойство. Им здесь приходилось иметь дело с населением, которому выгодно было поддерживать королевскую власть. У Фердинанда имелся в Портичи дворец, где он проводил осень; герцог Калабрийский обычно почти все лето жил во дворце, расположенном по соседству с Фаворитой. Никому нельзя было доверять: республиканцы чувствовали, что они окружены предательством и ловушками. Почва уходила у них из-под ног, словно во время землетрясения.

Сальвато прибыл в Гранателло.

Оказалось, что Скипани с обычной своей беспечностью, а вернее, неосторожностью, спит. Приказав разбудить его, Сальвато потребовал сведений о противнике.

Скипани сообщил, что к утру ждет вражеской атаки и принял меры, чтобы достойно отразить ее.

Сальвато поинтересовался, нет ли у него более точных сведений от разведчиков, которых он должен был заслать во вражеский стан. Но республиканский генерал признался, что никаких разведчиков не посылал и что ему противно вести нечестную войну. Сальвато осведомился, охраняется ли дорога на Нолу, где находился кардинал и откуда по склонам Везувия его отряды могли просочиться в Пор-тичи и Резину, чтобы отрезать республиканцам путь к отступлению. Генерал ответил, что дело тех, кто в Портичи и Резине, — принимать предосторожности, а что касается его самого, то, если на его пути встретятся санфедисты, он пройдет через их ряды.

Такая манера вести войну и распоряжаться жизнью людей заставила опытного стратега, прошедшего школу Шампионне и Макдональда, лишь пожать плечами. Он понял, что с человеком, подобным генералу Скипани, пререкаться бесполезно и не остается ничего иного, как положиться на милость гения-спасителя народов.

А теперь посмотрим, чем занимался тем временем кардинал, военачальник куда более осмотрительный, чем Скипани.

CXLV. ДЕНЬ 13 ИЮНЯ

В полночь, в тот самый час, когда Сальвато выехал из Кастель Нуово, Руффо, сидя за столом в главном покое Нольского епископства вместе со своим секретарем Саккинелли и адъютантом маркизом Маласпиной, выслушивал донесения и отдавал приказы.

Курьеры следовали один за другим с быстротой, говорившей о том, что новоиспеченный генерал прилагает большие усилия, чтобы наладить надежную связь с войсками.

Он лично распечатывал все письма, откуда бы они ни приходили, и диктовал ответы то Саккинелли, то Маласпине. Сам он отвечал редко, и только на секретные послания, ибо нервный тик в правой руке мешал ему писать.

В тот момент кардинал ожидал своих гонцов; он уже получил от епископа Людовичи сообщение, что Панедиграно с тысячей каторжников ожидается в Боско 12-го утром.

В руке он держал послание от маркиза де Куртиса, извещавшего, что полковник Чуди, чтобы искупить свое поведение в Капуа, отбыл из Палермо с четырьмя сотнями гренадеров и тремя сотнями солдат, составляющих своего рода иностранный легион, и высадится в Сорренто, чтобы атаковать с суши форт Кастелламмаре, пока корабли «Sea-Horse» и «Минерва» будут атаковать его с моря.

Прочитав это донесение, кардинал поднялся с места и подошел к большой карте, развернутой на другом столе; упершись в стол рукою, он стоя начал диктовать Саккинелли следующие приказы:

«Полковнику Чуди прекратить атаку на форт Кастелламмаре, если она уже началась; немедленно объединиться с Шьярпа и Панедиграно и утром 13-го выступить против армии Скипани.

Чуди и Шьярпа атаковать противника с фронта, Панедиграно обойти его с флангов и двигаться вперед по краю лавы Везувия, с тем чтобы господствовать над дорогой, по которой Скипани будет отступать.

Более того, поскольку не исключена возможность, что республиканский генерал, зная о прибытии кардинала в Нолу, побоится оказаться отрезанным и захочет удалиться в Неаполь, нашим войскам следует усиленно теснить его перед собой.

В Фаворите республиканский генерал найдет кардинала Руффо, который тем временем обойдет Везувий. Таким образом, Скипани, окруженному со всех сторон, останется только умереть или сдаться».

С этого приказа кардинал велел снять три копии, подписал каждую и с тремя нарочными отправил адресатам.

Как только это было сделано, Руффо, замысливший одну из тех тысяч комбинаций, которые разрушают самые продуманные планы, велел позвать к себе Де Чезари.

Через пять минут молодой бригадный генерал, при полной амуниции, вошел в комнату: лихорадочная деятельность кардинала передавалась всем, кто его окружал.

— Браво, принц! — похвалил Руффо, который иногда в шутку именовал Де Чезари прежним титулом. — Вы готовы?

— Всегда готов, ваше преосвященство, — отчеканил молодой человек.

— Тогда возьмите четыре линейных батальона пехоты, четыре полевые пушки, десять рот калабрийских егерей и эскадрон кавалерии, растянитесь по северному склону Везувия — тому, что обращен к Мадонне делл'Арко, — и постарайтесь до зари войти в Резину. Жители вас ждут: я их предупредил, и они готовы восстать, выступив на нашей стороне.

Затем он повернулся к маркизу.

— Маласпина, — сказал кардинал, — передайте бригадному генералу приказ и подпишите его за меня.

В эту минуту вошел капеллан, приблизился к кардиналу и шепнул ему на ухо:

— Ваше преосвященство, капитан Шипионе Ламарра прибыл из Неаполя и ожидает ваших приказаний в соседнем помещении.

— А, наконец-то, — отозвался кардинал, облегченно вздохнув. — Я опасался, не произошло ли с ним какого-нибудь несчастья. Скажите ему, что я сию минуту буду, а пока составьте ему компанию.

Руффо снял с пальца перстень и приложил свою печать к приказам, посылаемым от его имени.

Шипионе Ламарра, чьего прибытия кардинал, по-видимому, ждал с явным нетерпением, был тот самый гонец, через которого королева прислала ему свою хоругвь и которого она рекомендовала кардиналу как мастера на все руки.

Ламарра только что возвратился из Неаполя, куда Руффо посылал его, чтобы сговориться с одним из главарей заговора Беккеров — Дженнаро Таузано.

Тот разыгрывал из себя патриота, значился чуть ли не первым в списках членов всех республиканских клубов, но делал все это с единственной целью — быть в курсе дебатов; о содержании их он доносил кардиналу, состоя с ним в постоянной переписке.

В его доме хранилась часть оружия, что должно было пойти в ход в день осуществления роялистского заговора.

В его распоряжении были лаццарони с Кьяйи, Пие ди Гротта, Поццуоли и соседних кварталов.

Понятно, что кардиналу не терпелось получить от него ответ.

Он вошел в кабинет, где его ожидал Ламарра, переодетый в платье национального гвардейца.

— Ну что? — спросил Руффо еще в дверях.

— Что ж, ваше преосвященство, все идет так, как мы задумали. Таузано по-прежнему слывет одним из самых преданных патриотов Неаполя, и никому не приходит в голову его подозревать.

— Сделал он то, что я приказывал?

— Да, ваше преосвященство, все исполнено.

— Значит, он распорядился забросить веревки в подвальные отдушины домов, где живут вожаки патриотов?

— Именно. И ему очень хочется знать, зачем это было нужно; но я и сам не знаю и не мог просветить его на этот счет. Так или иначе, распоряжение вашего преосвященства выполнено в точности.

— Вы в этом уверены?

— Я своими глазами видел лаццарони за работой.

— Не передал ли вам Таузано пакета для меня?

— Разумеется, ваше преосвященство: вот он, как видите, обернутый вощеным полотном.

— Подайте его сюда.

Кардинал перочинным ножичком разрезал скреплявшую пакет бечевку и вытащил из обертки большую хоругвь, где был изображен он сам, на коленях молящий святого Антония, который обеими руками протягивал ему связку веревок.

— Это то, что нам надо, — проговорил кардинал, очень довольный. — А теперь мне нужен человек, способный распространить в Неаполе слух о чуде.

С минуту он молча обдумывал, кому бы доверить это поручение.

И вдруг он хлопнул себя по лбу.

— Пусть ко мне пришлют Фра Пачифико, — распорядился он.

Позвали Фра Пачифико; тот вошел в кабинет, и они с кардиналом провели там полчаса, запершись.

Потом люди видели, как монах прошел в конюшню, забрал оттуда Джакобино, и они вместе пустились по дороге к Неаполю.

Кардинал же вернулся в гостиную, послал во все концы еще несколько распоряжений и, не раздеваясь, бросился на постель, велев разбудить себя чуть свет.

Разбудили его на заре. За ночь посреди лагеря санфедистов, за воротами Нолы, воздвигли алтарь. Кардинал в пурпурном одеянии отслужил мессу во славу святого Антония: он надеялся провозгласить его покровителем города вместо святого Януария, ведь тот дважды сотворил чудо в пользу французов, проявил себя якобинцем и был именем короля лишен титула главнокомандующего неаполитанскими войсками.

После разжалования святого Януария кардинал долго искал ему преемника и наконец остановился на святом Антонии Падуанском.

Почему не на святом Антонии Великом, который своей жизнью куда больше заслуживал этой чести, чем Антоний Падуанский? Вероятно, кардинал опасался, как бы легенда о его искушениях, ставшая известной всем благодаря гравюрам Калло, да вдобавок и его странный выбор товарища по отшельничеству не умалили в глазах неаполитанцев достоинств святого.

Так или иначе, он предпочел Антония Падуанского, жившего на тысячу лет позже своего знаменитого тезки, и в час сражения счел нужным доверить святое дело именно ему.

Окончив служить мессу, кардинал все в том же пурпурном одеянии сел на коня и поскакал во главе первого военного отряда.

Санфедистская армия делилась на три дивизии. Одна из них спустилась через Каподикино для нападения на Капуанские ворота.

Вторая обогнула подножие Везувия по северному склону.

Третья двинулась по южному его склону.

Тем временем Чуди, Шьярпа и Панедиграно уже атаковали или должны были атаковать Скипани с фронта.

Тринадцатого июня около восьми часов утра с высоты замка Сант'Эльмо часовые увидели, как, поднимая облако пыли, приближается армия санфедистов.

Сейчас же три пушечных выстрела из Кастель Нуово возвестили тревогу и улицы Неаполя мгновенно опустели, словно улицы Фив, и онемели, будто улицы Помпеи.

Наступил торжественный час, ужасный и вселяющий трепет, когда встает вопрос о существовании отдельного человека, и еще более грозный и возвышенный, когда речь идет о жизни и смерти целого города.

Без сомнения, заранее отданный приказ гласил, что эти три выстрела послужат двойным сигналом, ибо едва замерли последние их отзвуки, как двое узников Кастель Нуово, приговоренных позавчера к смерти, услышали в коридоре, примыкавшем к их камере, шаги и лязг оружия.

Не говоря ни слова, они бросились в объятия друг к другу, потому что поняли: это пришли за ними и настал их последний час.

Когда отворилась дверь, они стояли обнявшись, спокойные и улыбающиеся.

— Готовы ли вы, граждане? — спросил офицер, командующий конвоем, которому велено было оказывать приговоренным всяческое уважение.

Андреа ясным голосом проговорил «да»; Симоне утвердительно кивнул.

— Тогда следуйте за нами, — приказал офицер.

Узники окинули свою камеру последним взглядом, в котором светились сожаление и нежность, — обычным взглядом уводимых на казнь; человек испытывает властную потребность оставить по себе хоть какую-нибудь память, поэтому Андреа взял гвоздь и нацарапал на стене над изголовьем постелей свое имя и имя отца.

Потом он пошел вслед за солдатами, уже окружившими старика.

Во дворе их ожидала какая-то женщина, одетая во все черное.

Твердым шагом двинулась она навстречу узникам. Андреа вскрикнул и задрожал всем телом.

— Синьора Сан Феличе! — вскричал он. Луиза опустилась на колени.

— Зачем вы преклоняете колена, сударыня? Вам не следует ни у кого просить прощения! — сказал Андреа. — Нам все известно: истинный виновник сам себя выдал. Но будьте справедливы ко мне — вы получили письмо от меня еще прежде, чем я получил письмо от Микеле.

Луиза зарыдала.

— Братец… — пробормотала она.

— Спасибо! — продолжал Андреа. — Отец, благословите вашу дочь.

Старик приблизился к Луизе и положил ей руку на голову.

— Бог благослови тебя, дитя мое, как я тебя благословляю. Пусть минет твой лоб даже тень несчастья!

Луиза уронила голову на руки и разразилась отчаянными рыданиями. Молодой Беккер поднес к губам один из ее длинных светлых локонов и жадно его поцеловал.

— Граждане! — промолвил офицер.

— Да, да, идем, сударь! — ответил Андреа.

При звуке удаляющихся шагов Луиза подняла голову и, все еще стоя на коленях, протянула вперед руки и следила взглядом за осужденными, пока они не скрылись за арагонской триумфальной аркой.

Если что-нибудь могло усугубить трагичность этого траурного шествия, то это была мертвая тишина на опустевших улицах, в обычное время самых людных в Неаполе.

Лишь изредка приоткрывалась дверь, приотворялось окно, откуда боязливо высовывалась голова, по большей части женская, но тотчас дверь или окно поспешно захлопывались: горожане видели среди группы вооруженных людей двух безоружных и догадывались, что их ведут на смерть.

Так прошли они через весь Неаполь и вступили на площадь Старого рынка, постоянное место казней.

— Пришли, — прошептал Андреа. Старый Беккер огляделся вокруг.

— Кажется, да, — сказал он тихо. Однако отряд миновал рынок.

— Куда же они нас ведут? — спросил Симоне по-немецки.

— Должно быть, ищут более удобного места, — на том же языке отвечал молодой человек — Им нужна стена, а здесь одни только жилые дома.

Когда вышли на маленькую площадь у церкви дель Кармине, Андреа тронул отца за локоть и указал ему глазами на глухую стену напротив дома священника.

В наши дни у этой стены возвышается большое распятие.

— Да, — произнес Симоне.

Действительно, офицер, руководивший отрядом, направился в ту сторону.

Осужденные ускорили шаг и, выйдя из рядов, встали у стены.

— Кто умрет первым? — спросил офицер.