Сан-Феличе. Книга вторая

А он, как мы знаем, имел приказ пропустить Скипани на улицы Портачи. Но даже не будь такого приказа, яростный натиск республиканского генерала открыл бы ему дорогу в город, если бы дорогу эту преграждали только люди.

В таком повествовании, как наше, следует черпать сведения и у врага, тем более что он уж не заинтересован в том, чтобы восхвалять доблесть противников.

Вот что говорит о страшной атаке республиканцев Винченцо Дуранте, адъютант Де Чезари, в книге, рассказывающей о военной кампании этого корсиканского авантюриста:

«Отважный командир этого отряда отчаянных храбрецов шел впереди, грозный и яростный, бешено топча землю, подобно быку, наводящему ужас своим ревом».

Но, к несчастью, достоинства Скипани имели и свою оборотную сторону. Вместо того чтобы отправить на фланги разведчиков, которые, конечно, обнаружили бы сидящих в засаде стрелков Де Чезари, он пренебрег всякими предосторожностями, форсировал проходы на Торре дель Греко и Фавориту и углубился в длинную улицу Портичи, не обратив внимания, что двери и окна всех домов закрыты наглухо.

Маленькое, но растянутое в длину селение Портичи, по сути, состоит из одной улицы. Если идти со стороны Фавориты, эта улица через сотню шагов так резко поворачивает влево, что путнику кажется, будто он попал в тупик, упирающийся в церковь, которую он видит перед собой, и пройти дальше можно только через узкую щель между церковной стеной и тянущимися справа домами. И лишь дойдя до самой церкви, он обнаруживает настоящий проход слева.

Именно здесь, в этом мнимом тупике, Де Чезари поджидал генерала Скипани.

Две пушки преграждали улицу, по которой должны были подойти республиканцы, и простреливали ее во всю длину; левый ряд домов соединяла с церковью баррикада со множеством бойниц, представлявшая почти непреодолимую преграду уже сама по себе, даже без защитников.

Де Чезаре с двумя сотнями людей засел в церкви, канониры при поддержке трех сотен солдат защищали переулок, сто человек находились в засаде за баррикадой; наконец, почти тысяча санфедистов заняла дома по обе стороны улицы.

Когда Скипани, круша все на своем пути, оказался шагах в ста от этой засады, обе пушки выстрелили картечью, и по этому сигналу все пришло в движение; отворились двери церкви, через которые можно было увидеть алтарь, освещенный как при выставлении святых даров, а перед алтарем священника, держащего просфору; церковь, словно кратер вулкана, извергла смертельный огонь.

В тот же миг вспыхнули окна во всех домах, и республиканская армия, атакованная с фронта, с флангов и с тыла, оказалась в огненном пекле.

Оставалась единственная надежда — овладеть переулком, защищаемым двумя пушками. Трижды шел Скипани на приступ, подводя своих людей к самым жерлам орудий, и каждый раз пушки почти в упор расстреливали патриотов, укладывая их целыми рядами. На третий раз генерал отделил пятьсот человек из оставшихся у него восьми — девяти сотен, послал их в обход по берегу моря и приказал напасть на батарею с тыла, пока он будет атаковать ее с фронта.

Но, вместо того чтобы доверить это дело самым храбрым и преданным бойцам, Скипани, действуя с обычной своей неосмотрительностью, послал первых попавшихся людей. В представлении этого исключительного патриота все люди обладали таким же сердцем, как и его собственное. Посланные выполнили указанный им маневр, но, вместо того чтобы атаковать санфедистов, присоединились к ним, крича: «Да здравствует король!»

Эти крики Скипани принял за условный знак. Он двинулся на приступ в четвертый раз, но был встречен еще более сильным огнем, потому что в него стреляли теперь и пятьсот изменников. Маленький отряд патриотов, из которых уцелела едва ли десятая часть, осыпаемая со всех сторон ядрами и пулями, дрогнул и рассеялся как дым.

Скипани с трудом удалось собрать под своим началом какую-нибудь сотню республиканцев; потеряв всякую надежду прорваться, он повернул обратно к врагу и бросился вперед, словно раненый вепрь — на охотника.

То ли испугавшись, то ли из уважения к его доблести, преграждавшая отступление масса санфедистов расступилась перед ним; но он продвигался под двойным огнем.

Оставив на земле убитыми половину своих людей, преследуемый санфедистами, Скипани в сопровождении всего трех-четырех десятков патриотов добрался до Кастелламмаре. Он был дважды ранен — в руку и в бедро.

В Кастелламмаре он кинулся в глубь узкой улочки. Дверь одного из домов была открыта, и генерал вошел. По счастью, здесь жил патриот; он узнал его, укрыл у себя, перевязал ему раны и дал другую одежду.

В тот же день, не желая подвергнуть опасности великодушного гражданина, Скипани распрощался с ним и, как только стемнело, ушел в горы.

Там бродил он два или три дня, но был узнан, арестован и, вместе с двумя другими патриотами, Спано и Батистессой, препровожден на Прочиду.

Читатель помнит, что на Прочиде суд вершил Спецьяле, тот самый человек, что произвел на Трубриджа впечатление самого гнусного скота, какого ему когда-либо приходилось видеть.

На этом мы расстанемся со Скипани — ведь нам скоро придется проститься со столькими другими! — и поближе познакомимся со Спецьяле по одному из тех его свирепых деяний, которые лучше рисуют человека, чем самые подробные описания.

Спано был офицером; выдвинулся он еще при монархии; Республика сделала его генералом и послала против Де Чезари; он был захвачен врасплох отрядом санфедистов и взят в плен.

Батистесса занимал более скромное положение: он был отцом троих детей и слыл одним из самых достойных граждан Неаполя. Когда кардинал Руффо подошел к городу, Батистесса без всякого шума и хвастовства взял ружье и стал в ряды патриотов; он сражался со спокойным мужеством, свойственным по-настоящему храбрым людям.

В целом свете его некому было ни в чем упрекнуть.

Он откликнулся на призыв отечества, только и всего. Правда, бывают времена, когда человека за это обрекают на смерть.

Но какую смерть! Сейчас вы это увидите.

Не удивляйтесь, что пишущий эти строки, выходя за пределы романа и углубляясь в подлинную историю, возмущается и проклинает. Никогда, в самом страшном лихорадочном бреду не смог бы он выдумать того, что предстало его взору, когда он заглянул в описание роялистской бойни 1799 года.

Спецьяле приговорил всех трех узников к смерти.

К смерти на виселице, унизительной в глазах людей и потому особенной ужасной.

Но одно обстоятельство десятикратно усугубило ужас смерти Батистессы. Тела всех трех жертв двадцать четыре часа оставались на виселице, а затем были выставлены на Искье, в церкви Спирито Санто.

Но когда тело Батистессы положили на траурный помост, повешенный внезапно вздохнул, и священник с изумлением и испугом заметил, что тот все еще жив!

Грудь несчастного поднималась и опускалась, хриплое, но непрерывное дыхание свидетельствовало, что жизнь еще теплится в нем.

Мало-помалу он стал приходить в чувство и наконец совсем опомнился.

Все присутствовавшие решили, что этот человек, уже однажды претерпевший казнь, на том и покончил со смертью, целые сутки державшей его в своих объятиях; но никто, даже священник, чей долг, возможно, состоит в том, чтобы проявлять мужество, не решился ничего предпринять без приказа Спецьяле.

Вследствие этого на Прочиду был послан запрос.

Представьте себе волнение и тревогу несчастного, вышедшего из могилы: он снова увидел солнце, небо, окружающий мир, вновь обрел жизнь, дышит, вспоминает, говорит «Мои дети!» и думает, что все это, может быть, лишь загробные сны, которых опасался Гамлет.

Это воскресший Лазарь, он обнимает Марфу, благодарит Магдалину, славит Иисуса — и вдруг на голову ему снова падает надгробный камень.

Вот что почувствовал, по крайней мере должен был почувствовать, несчастный Батистесса, увидев, что посланный возвращается в сопровождении палача.

Палачу велено было извлечь Батистессу из церкви, которую ради мстительности короля лишили права предоставлять убежище, и убить его ударом ножа на паперти, чтобы он больше не мог воскреснуть. Судья не только распорядился об этой казни, он ее изобрел: казнь по его прихоти, казнь, не значащаяся в законе!

Приказ был исполнен буквально.

Так пусть же не говорят, что длань мертвых не столь могущественна, как рука живых, когда приходит час ниспровергнуть троны самодержцев, пославших на небо подобных мучеников!

XLIII. ДЕНЬ 14 ИЮНЯ (Продолжение)

Вернемся в Неаполь.

Беспорядок в городе был столь велик, что никто из беглецов, уцелевших в резне у замка дель Кармине, не догадался известить Директорию о том, что форт в руках санфедистов.

Комендант Кастель Нуово не знал о событиях, происшедших за ночь, и, как было условлено, в семь часов утра произвел три пушечных выстрела, предназначенных послужить сигналом для Скипани.

Мы уже видели, сколь плачевно окончилось его выступление.

Едва грянули условные выстрелы, как коменданты всех крепостей и другие высшие офицеры получили известие, что форт дель Кармине взят врагом и его пушки повернуты теперь не к мосту Магдалины, а к улице Нуова и площади Старого рынка, — иными словами, эти пушки угрожают городу, вместо того чтобы его защищать.

Тем не менее, решено было, что, как только из Портичи покажется Скипани со своей маленькой армией, надо будет любой ценой атаковать лагерь кардинала Руффо.

Сигнал к выходу патриотов из монастыря святого Мартина и из фортов должен был прозвучать из Кастель Нуово. И вот все высшие офицеры, среди которых и Сальвато, стоят с подзорными трубами в руках и не спускают глаз с Портичи.

Они видели, как из Гранателло вылетел вихрь пыли с языками пламени посредине, — то был Скипани, двинувшийся на Фавориту и Портичи.

Видно было, как патриоты углубились в описанную нами узкую улицу, потом загрохотала пушка, затем над домами взвилось облако дыма.

Целых два часа пушечные выстрелы следовали один за другим с интервалами, необходимыми для того, чтобы перезарядить орудия, и к небу поднимался все более густой дым. Потом гул затих и дым постепенно рассеялся. На открытых взору местах дороги стало заметно движение, обратное тому, что наблюдалось три часа назад.

Это Скипани с остатками своего отряда возвращался в Кастелламмаре.

Все было кончено.

Но Микеле и Сальвато упорно следили за какой-то черной точкой на поверхности моря, приближающейся к берегу, и шепотом переговаривались, указывая на нее друг другу.

Когда эта точка оказалась уже не более в полульё от них, им почудилось, будто из воды то и дело поднимается рука и делает какие-то знаки.

Оба давно угадали в черной точке голову Пальюкеллы, и обоим пришла одна и та же мысль: пловец взывает о помощи.

Поспешно сбежав вниз, они прыгнули в лодку, служившую для связи между Кастель Нуово и Кастель делл'Ово, схватили каждый по веслу и, гребя изо всех сил, стали огибать маяк.

Обогнув его, они огляделись, но ничего не увидели.

Однако через мгновение футах в двадцати пяти — тридцати от них из воды снова показалась человеческая голова. На сей раз сомнений не оставалось, то был Пальюкелла.

Лицо его было мертвенно-бледно, глаза вылезали из орбит, рот был открыт в немом крике. Ясно было, что пловец на пределе сил и вот-вот утонет.

— Берите второе весло, генерал, — крикнул Микеле, — я скорее доберусь до него вплавь!

И, скинув верхнюю одежду, лаццароне бросился в море. Одним рывком преодолел он под водой расстояние, отделявшее его от тонущего, вынырнул в метрах десяти от него, твердя:

— Держись!

Пальюкелла хотел ответить, но захлебнулся и ушел под воду.

Микеле тотчас же нырнул вслед и секунд десять-двенадцать не появлялся на поверхности.

Наконец вода забурлила и показалась его голова; он сделал усилие, чтобы всплыть окончательно, но тут же стал тонуть, успев лишь крикнуть:

— Сюда, генерал! На помощь! Спасите!

Два взмаха весел — и Сальвато был рядом, но только он протянул руку, пытаясь ухватить Микеле за волосы, как тот, увлекаемый, какой-то неведомой силой, снова стал уходить под воду.

Сальвато оставалось только ждать, и он ждал.

Но вот перед носом лодки опять забурлила вода, Сальвато, как мог дальше, перегнулся через борт лодки и схватил Микеле за ворот рубахи.

Коленями подтянув лодку поближе, Сальвато поддерживал голову лаццароне над водой до тех пор, пока у того не восстановилось дыхание

Вместе с дыханием вернулось и самообладание.

Микеле уцепился за борт, чуть не опрокинув лодку, но Сальвато, чтобы уравновесить ее, быстро передвинулся ближе к другому борту.

— Он меня держит, — бормотал Микеле, — он меня держит.

— Постарайся втянуть его в лодку, — отвечал Сальвато.

— Помогите мне, генерал, дайте руку. Но смотрите, держитесь противоположного борта.

Не поднимаясь с левой скамьи, Сальвато протянул руку вправо.

Микеле ухватился за нее.

И тогда, собравши всю свою необыкновенную силу, Сальвато потянул Микеле на себя.

Действительно, за того обеими руками держался Пальюкелла, парализуя каждое его движение.

— Клянусь телом Христовым! — воскликнул Микеле, с трудом переваливаясь через борт. — Еще немного, и я бы посрамил старуху Нанно с ее пророчеством, да еще по милости старого друга Пальюкеллы! Но, кажется, верно, что тот, кому суждено умереть на виселице, в воде не утонет. И все-таки благодарю вас, генерал. Мы, можно сказать, играем в спасение друг друга. Только что вы неплохо выиграли, так что теперь опять должок за мной! Да уж ладно, займемся-ка этим храбрецом.

Понятно, что говорил он о Пальюкелле. Тот был без сознания и в крови от двойной раны: пуля пробила ему бедро навылет, не затронув кость.

Сальвато решил, что лучше всего — как можно быстрее грести к Кастель Нуово и передать Пальюкеллу, обнаруживавшего несомненные признаки жизни, в руки врача.

Причалив к подножию крепостной стены, они увидели ожидавшего их человека. То был доктор Чирилло, который прошлой ночью просил убежища в Кастель Нуово.

Он с берега следил за всеми подробностями только что разыгравшейся драмы и, как deus ex machina 63, явился к развязке.

Теплые одеяла, растирание водкой с камфорой и вдувание воздуха в легкие скоро привели Пальюкеллу в чувство, так что он мог рассказать о чудовищной бойне, в которой чудом уцелел.

Только окончил он свой рассказ, убедивший патриотов, что им остается лишь защищаться до последней капли крови под укрытием фортов, только доктор Чирилло успел перевязать у Пальюкеллы рану на бедре — тот прежде и не почувствовал ее из-за холодной воды, а главное, ввиду грозившей ему смерти, — как прибежал вестник и сообщил, что Бассетти, атакованный в Каподикино отрядами Фра Дьявол о и Маммоне, вынужден был в беспорядке отступить и, яростно преследуемый врагами, вошел обратно в городские ворота.

По слухам, лаццарони-роялисты миновали улицу Студи и находились уже на площади Спирито Санто.

Сальвато схватился за ружье, Микеле тоже; в сопровождении двух или трех патриотов они вышли из Кастель Нуово и на площади Кастелло забрали с собою еще несколько человек. Микеле со своими лаццарони, стоявшими лагерем на улице Медина, бросился на Ломбардскую улицу, чтобы прорваться на улицу Толедо немного не доходя до Меркателло; Сальвато же повернул к Сан Карло и обогнул церковь святого Фердинанда, намереваясь соединиться с людьми Бассетти, которые, по слухам, бежали на улицу Толедо, крича об измене. Он отправил нарочных к патриотам, засевшим в монастыре святого Мартина, с приказом спуститься с горы и поддержать его своими силами, а затем поспешно двинулся на улицу Толедо, где действительно слышны были крики и царили смятение и замешательство.

Некоторое время отряд Сальвато продвигался против течения, врезаясь в поток обезумевших беглецов. Но, увидев красивого молодого человека с непокрытой головой, развевающимися кудрями, державшего в руке ружье, юношу, который ободрял их, говоря на понятном им языке, и призывал к сопротивлению, республиканцы устыдились охватившей их паники, остановились и решились оглянуться назад.

Санфедисты преграждали улицу внизу, там, где начинался подъем Студи; в первых рядах были видны Фра Дьяволо в своем нарядном и живописном одеянии и Гаэтано Маммоне в куртке и штанах, какие носят мельники, некогда белых и осыпанных мукой, а ныне красных и мокрых от крови.

При виде этих двух страшных народных вожаков, грозы Терра ди Лаворо, патриоты заколебались. Но, по счастью, в этот миг через Ломбардскую улицу прорвался отряд Микеле, а на улице Инфраската послышалась стрельба. Фра Дьяволо и Маммоне подумали, что слишком далеко ушли вперед от своих, и, вероятно плохо осведомленные о диспозиции войск кардинала и не зная о разгроме Скипани, приказали отступить.

Но две-три сотни людей они оставили в Бурбонском музее, где те прочно укрепились.

С этой превосходной позиции, которую не догадались занять патриоты, они господствовали над спуском Инфраскаты, над подъемом Студи, продолжающим улицу Толедо, и над площадью Пинье, через которую могли сноситься с кардиналом.

Впрочем, дойдя до imbrecciata 64 делла Санита, Фра Дьяволо и Гаэтано Маммоне остановились, заняли дома по обеим сторонам улицы и установили батарею вблизи улицы Калче.

Сальвато и Микеле были недостаточно уверены в своих людях, слишком утомленных двухдневным сражением, чтобы атаковать столь прочную позицию врага, как Бурбонский музей. Они остановились на площади Спирито Санто, забаррикадировали подъем Студи и маленькую улочку, ведущую к воротам дворца, а на улице Святой Марии Константинопольской выставили пост в сто человек.

Сальвато приказал овладеть монастырем того же имени, который стоял на возвышении и господствовал над зданием музея; но среди шести-семи сотен человек, которыми он командовал, не нашлось и полусотни вольнодумцев, кто осмелился бы совершить подобное кощунство, настолько укоренились в душах патриотов некоторые предрассудки.

Приближалась ночь. Республиканцы и санфедисты одинаково устали. Ни те ни другие не знали истинного положения дел, не ведали, какие изменения произошли после дневных сражений в обоих станах — осажденных и осаждающих. По молчаливому согласию обеих сторон огонь прекратился, бойцы улеглись на обагренные кровью каменные плиты среди трупов погибших и, не выпуская из рук ружья, полагаясь на бдительность часовых, попытались в мимолетном сне, дарованном живым, испробовать вечный сон смерти.

CLIV. НОЧЬ С 14 НА 15 ИЮНЯ

Сальвато не сомкнул глаз. Казалось, его стальное тело нашло средство обходиться без отдыха и сон ему не нужен. Он считал необходимым к утру точно знать, как обстоят дела, и пока все спали, кто как мог — один на охапке соломы, другой на заимствованном в соседнем доме тюфяке, — он шепнул несколько слов Микеле (среди них прозвучало имя Луизы) и зашагал вверх по улице Толедо, словно бы намереваясь посетить королевский дворец, ставший теперь Национальным дворцом, а потом по переулку Сан Сеполькро начал подниматься по крутому склону к картезианской обители святого Мартина.

Неаполитанская поговорка гласит, что самая прекрасная в мире панорама открывается из окна кельи настоятеля этой обители: балкон ее словно повис над городом и взор с него охватывает громадное пространство от Байского залива до селения Маддалони.

После восстания 1647 года, то есть после недолгой диктатуры Мазаньелло, живописцы, принимавшие участие в этой революции под именем «соратников смерти» и принесшие клятву истреблять испанцев, где бы они их ни встретили, — такие, как Сальваторе Роза, Аньелло Фальконе, Микко Спадаро (иными словами, самые выдающиеся таланты своего времени), укрылись от преследований в обители святого Мартина, имевшей право убежища. Но раз уж они там оказались, настоятель задумал извлечь из этого пользу. Он поручил художникам расписать церковь и помещения монастыря, а когда они спросили, какова будет плата за их труды, ответил:

— Жилье и пища.

Художники нашли такое вознаграждение недостаточным, и тогда аббат отворил ворота со словами:

— Поищите в другом месте, может быть, найдете что-нибудь получше. Искать в другом месте значило попасть в руки испанцев и очутиться на виселице. Они примирились с неизбежностью и покрыли стены шедеврами.

Но Сальвато взбирался на склон горы, где стоял монастырь, не для того чтобы полюбоваться их творениями (недаром блистательная кисть Рубенса представила нам Искусства бегущими прочь от мрачного Гения войны), а с целью осмотреть сверху те места, где накануне лилась кровь и где ей предстояло литься завтра.

Сальвато был приветливо встречен патриотами, пять-шесть сотен которых укрылись в монастыре святого Мартина после того, как Межан закрыл перед ними ворота замка Сант'Эльмо.

На сей раз не настоятель диктовал им законы поведения, а сами они были хозяевами и монастыря, и угодливо, со страхом подчинявшихся им монахов.

Патриоты поспешили проводить Сальвато в покои настоятеля; тот еще не ложился и сам подвел гостя к знаменитому окну, из которого, как утверждают неаполитанцы, виден не город, а самый рай.

Райский пейзаж теперь превратился в адский. Из окна превосходно было видно расположение санфедистских и республиканских войск.

Санфедисты продвинулись на улицу Нуова, то есть на самый берег, до улицы Франческа, где у них стояла батарея пушек крупного калибра, нацеленных на малый порт и торговый порт.

Это была крайняя точка их левого фланга.

Все помощники кардинала — Де Чезари, Дуранте, Ламарра — находились тут.

Другое, правое крыло, руководимое Фра Дьяволо и Маммоне, выставило, как уже говорилось, аванпосты у Бурбон-ского музея, на верхнем конце улицы Толедо.

Центральные позиции растянулись по улице Сан Джованни а Карбонара, площади Трибунали и улице Сан Пьетро ад Арам до самого замка дель Кармине.

Кардинал по-прежнему находился в доме у моста Магдалины.

Нетрудно было оценить число санфедистов, атаковавших Неаполь, — их было тридцать пять или сорок тысяч человек.

Это количество внешних врагов было тем опаснее, что приходилось опасаться почти такого же числа внутренних врагов Республики.

А ее защитники, соединив все силы, едва набирали пять-шесть тысяч человек.

Охватив взором эту обширную панораму, Сальвато понял, что вылазка не привела к изгнанию из города врагов и опасно сохранять на улице Толедо длинный клин республиканских войск, так как санфедисты, установив связь с внутренними врагами, могут отрезать патриотам путь к отступлению под защиту фортов. Решение пришло мгновенно. Он вызвал Мантонне, показал ему расположение войск, разъяснил, с полным знанием дела, какая им грозит опасность, и склонил его к согласию со своим мнением.

Затем оба спустились в город и велели доложить о себе членам Директории.

А в Директории шли дебаты. Все уже знали, что от Межана ждать нечего, поэтому был отправлен нарочный к полковнику Жирардону, командующему гарнизоном Капуа. Опираясь на договор, которым скреплялся наступательный и оборонительный военный союз между Французской и Партенопейской республиками, Директория просила подкрепления живой силой.

Полковник Жирардон ответил, что не имеет возможности послать своих солдат в Неаполь; он заявил, что, если патриоты хотят послушать его совета, пусть они предпримут вылазку со штыковым боем, поместив посреди бойцов стариков, женщин и детей, и соединятся с его войсками в Капуа, и тогда он клянется честью Французской республики, что проводит их до границы Франции.

То ли совет действительно был хорош, то ли любовь к Луизе взяла верх над патриотизмом Сальвато, только он, выслушав нарочного, согласился с Жирардоном и стал твердо настаивать на принятии его плана, который означал сдачу города врагу, но должен был спасти жизнь патриотам. Для убедительности он описал расположение обеих армий и сослался на мнение Мантонне, тоже признавшего, что отстоять Неаполь невозможно.

Мантонне согласился, что город обречен, но заявил, что неаполитанцы должны погибнуть вместе с Неаполем и сам он почтет за честь быть похороненным под развалинами города, раз не может защитить его.

Сальвато вторично взял слово, чтобы возразить Мантонне; все, что есть в городе великого, благородного и самоотверженного, заявил он, находится на стороне Республики, обезглавить патриотов — значит обезглавить революцию. Он сказал, что народ еще слеп и слишком невежествен, чтобы поддержать собственное свое дело, дело прогресса и свободы, и потому, если патриоты будут уничтожены, народ подпадет под еще большее иго деспотизма, впадет в еще большее мракобесие; если же патриоты — живые носители принципа свободы — окажутся лишь переселены из Неаполя, то они продолжат свою деятельность, пусть с меньшими результатами, но зато с упорством изгнанников и окруженные уважением к их несчастью. Разве не станет земля отечества, спросил Сальвато, бесплодной на полвека, а то и на целый век, если топор реакции обрушится на головы таких людей, как Пагано, Чирилло, Конфорти, Руво? Разве имеют право несколько граждан, жаждущих славы и репутации мучеников, лишить осиротевшее потомство самых великих его людей?

Мы уже видели, что в Неаполе ложная гордость многократно вводила в заблуждение не только отдельных лиц, приносивших в жертву самих себя, но и целые группы людей, готовых принести в жертву отечество. Так и на сей раз большинство высказалось за жертву.

— Ну что ж, — только и сказал Сальвато, — умрем!

— Умрем! — в один голос отозвались присутствующие, словно римский сенат при известии о приближении галлов или Ганнибала.

— Мы погибнем, — продолжал Сальвато, — но прежде нанесем как можно больший урон врагу. Ходят слухи, будто корабли французского флота прошли через Гибралтар, соединились в Тулоне и готовы прийти нам на помощь. Я в это не верю, но в конце концов это возможно. Значит, мы будем продолжать оборону, а для этого необходимо сосредоточить силы только в тех местах, которые поддаются защите.

— Вот в этом я согласен с моим коллегой Сальвато, — подхватил Мантонне. — Я считаю его более искусным военачальником, чем все мы, и целиком полагаюсь на него.

Члены Директории склонили головы в знак одобрения.

— В таком случае, — продолжал Сальвато, — предлагаю наметить такую линию обороны: на юге от Иммаколателлы, через торговый порт и таможню вдоль улицы Мола с аванпостами на улице Медина, затем по площади Кастел-ло, по улице Сан Карло, через Национальный дворец и по спуску Джиганте, по Пиццофальконе, вниз по улице Кьятамоне к Витториа, а оттуда по улице Санта Катерина и через Giardini 65 к монастырю святого Мартина. Опорными пунктами будут Кастель Нуово, Национальный дворец, Кастель делл'Ово и Сант'Эльмо. Таким образом, у защитников города будет куда укрыться в случае нужды. Так или иначе, если в наших рядах не окажется предателей, мы сможем продержаться неделю и даже больше. А кто знает, что произойдет за неделю! Может прийти французский флот. А благодаря решительной обороне — ведь она будет сплоченной, а значит, энергичной — мы. вероятно, добьемся выгодных условий.

План был разумным, и его приняли. Осуществить его поручили Сальвато, и он, успокоив Луизу, снова вышел из Кастель Нуово, чтобы распорядиться об отводе республиканских войск на намеченные позиции.

В это самое время по улице Качьоттоли торопливо спускался нарочный полковника Межана. Он прошел по улицам Монтемилето и Инфраската, мимо заднего фасада Бурбонского музея, по улице Карбонара и через Капуанские ворота и Ареначчу достиг моста Магдалины. Там он велел доложить о себе кардиналу как о посланце французского командования.

Было три часа ночи. Кардинал только час тому назад лег наконец в постель; но он был единственным начальником, представляющим власть короля, так что о любом важном деле докладывали ему лично.

Посланного ввели к кардиналу.

Тот лежал в постели одетый; рядом на столе, на расстоянии вытянутой руки, находились его пистолеты.

Посланный протянул кардиналу бумагу, которая на дипломатическом языке называется верительной грамотой.

— Значит, вы явились от имени коменданта замка Сант'Эльмо? — спросил кардинал, прочитав эту бумагу.

— Да, ваше преосвященство, — отозвался тот. — Вы, должно быть, заметили, что господин полковник Межан на протяжении всех боев, вплоть до сегодняшних у стен Неаполя, хранил самый строгий нейтралитет.

— Верно, сударь, — отвечал кардинал, — и должен вам сказать, что при враждебном отношении Франции к королю Неаполя этот нейтралитет весьма меня удивил.

— Комендант форта Сант'Эльмо, прежде чем принять чью-либо сторону, желал войти в сношение с вашим преосвященством.

— Со мной? А с какой целью?

— Комендант — человек без предрассудков и волен поступать по своему усмотрению: прежде чем действовать, он хочет обеспечить свои интересы.

— Вот как!

— Говорят, что раз в жизни каждому выпадает возможность разбогатеть; комендант рассудил, что как раз теперь ему представился такой случай.

— И он рассчитывает, что я ему помогу?

— Он думает, что вашему преосвященству выгоднее быть его другом, чем врагом, и предлагает вам дружбу.

— Свою дружбу?

— Да.

— И как же, даром? Без всяких условий?

— Как я уже сказал, он считает, что ему представился случай разбогатеть. Но пусть ваше преосвященство не беспокоится: он уверен, пятисот тысяч франков ему будет довольно.

— Действительно, — промолвил кардинал. — Весьма примечательная скромность. К сожалению, я сомневаюсь, что в казне санфедистской армии содержится хотя бы десятая доля этой суммы. Впрочем, мы можем в этом удостовериться.

Он дернул за сонетку.

Вошел его лакей.

Все окружение кардинала, как и он сам, спало вполглаза.

— Спроси у Саккинелли, сколько у нас наличных в кассе? Лакей с поклоном вышел.

Через минуту он вернулся и доложил:

— Десять тысяч двести пятьдесят дукатов!

— Вот видите, всего-навсего сорок одна тысяча франков, даже меньше, чем я вам говорил.