Ночь во Флоренции

Мы говорили, что в одно время с представителем старшей линии этой фамилии жили еще два члена младшей.

Этими двумя были Лоренцино и Козимо.

Козимо, сыну Джованни делле Банде Нере, было семнадцать лет.

В двух словах поведаем судьбу Джованни делле Банде Нере, одного из славнейших кондотьеров Италии.

Он был сын другого Джованни Медичи и Катарины, дочери Галеаццо, герцога Миланского. Он рано потерял отца, а мать, оставшись в расцвете молодости вдовой, сменила имя ребенка, Луиджи, на Джованни, дабы, насколько было в ее силах, воскресить покойного мужа в их сыне. Но вскоре страхи за свое дитя, которого она беззаветно любила, овладели ею до такой степени, что она обрядила его в девичье платье и, совсем как Фетида, скрывавшая Ахилла в покоях Деидамии, спрятала его в обители Анналены.

Однако обмануть рок оказалось не под силу ни богине, ни смертной женщине. Их детям на роду было написано стать героями и умереть молодыми.

Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, пришлось забрать его из монастыря, где он был спрятан. Каждое слово, каждый жест его изобличали обман с переодеванием. Он переехал под материнский кров и начал в Ломбардии свою первую военную кампанию, очень быстро снискав себе в ней прозвание Непобедимого. Благодаря завоеванной в сражениях репутации он в скором времени был произведен в капитаны Республики. Он только что вернулся в Ломбардию в качестве капитана Лиги, стоявшей за французского короля, когда на подступах к Боргофорте был ранен ядром из фальконета в ногу повыше колена, причем так серьезно, что пришлось отрезать все бедро.

Дело было ночью, и Джованни не допустил, чтобы кто-то другой, держа факел, светил хирургам; пока шла ампутация, он держал его сам, и ни разу за всю операцию рука его не дрогнула настолько, чтоб поколебать ровное пламя. Но то ли ранение оказалось смертельным, то ли операция прошла неудачно, только на третий день после нее Джованни Медичи отдал Богу душу двадцати девяти лет от роду. Воины, горячо любившие командира, все до одного облачились в траур по нему и во всеуслышание объявили, что никогда не расстанутся с черным цветом в одежде. Отсюда и пошло имя Джованни делле Банде Нере, под которым он известен потомкам.

Его сын, Козимо, постоянно держался вдали и от дел, и от города. Он безвыездно жил на вилле в Треббио, где мать, обожавшая своего сына, прилагала все старания к тому, чтобы заставить всех забыть о самом его существовании.

Впрочем, ведь был еще старший в этой линии рода — Лоренцо (с самого начала повествования мы представляем его читателям под именем Лоренцино).

Лоренцо родился во Флоренции 23 марта 1514 года у Пьерфранческо Медичи (приходившегося во втором колене внучатым племянником Лоренцо, брату Козимо) и Марии Содерини, чье имя мы уже здесь упоминали.

Он лишился отца в девятилетнем возрасте: как правило, в этой семье до старости не доживали. Начатки образования он получил под материнским надзором, а с двенадцати лет был отдан на попечение дяди, Филиппо Строцци.

Тут-то и раскрылся его странный характер: причудливое сочетание иронии, сомнения, беспокойства, неверия, желания, честолюбия, самоуничижения и надменности. Ни разу за восемнадцать лет жизни даже лучшие друзья не видели дважды подряд на его лице одинаковое выражение. По временам, однако, из этой смеси противоположных начал к Небу взмывала пылкая, исступленная мольба о славе, тем более неожиданная, что вырывалась она у юнца с хрупким, девичьим телом (иначе как Лоренцино его никто не звал). Самые близкие люди никогда не видели его ни плачущим, ни смеющимся, но неизменно — проклинающим и иронизирующим. При этом его лицо, скорее привлекательное, нежели красивое — он был хмур и темноволос, — принимало столь грозное выражение, что, как ни быстро оно проходило, всякий раз освещая его черты будто внезапная молния, даже смельчаков охватывал безотчетный страх. Ему было пятнадцать лет, когда его необычайно полюбил и вызвал к себе в Рим Климент VII; и вот тогда Лоренцо предложил флорентийским республиканцам убить папу, но подобное предложение из уст ребенка настолько их ужаснуло, что они ответили отказом.

Он вернулся во Флоренцию и с такой ловкостью и терпением начал служить герцогу Алессандро, всячески угождая ему, что стал для него не просто одним из друзей, но единственным другом; между Делом он сочинял для собственного удовольствия, за что частенько бывал поднят на смех, трагедию «Брут», которую дважды ставил сам.

Герцог же воспылал к нему необъяснимым доверием и, давая тому наидостовернейшее из доказательств, сделал его посредником во всех своих любовных интригах: кем бы ни была очередная жертва похоти герцога, желание которого то возносилось в недосягаемые выси, то устремлялось на самое дно, преследовал ли он красавицу-мирянку, пробирался ли в какую-нибудь святую обитель, домогался любви чьей-то ветреной супруги или целомудренной невесты, Лоренцо брался доставить ему любую из них и успешно справлялся с этим. После герцога он был самым могущественным и самым ненавистным человеком во Флоренции.

Теперь, вместе с нами проделав этот экскурс в историю, читатели вряд ли станут удивляться, когда, приведенные в герцогский дворец, обнаружат в одной и той же комнате Алессандро Медичи и его фаворита Лоренцино.

V. ПОДОЗРЕНИЯ ВЕНГЕРЦА

На следующее утро герцог, с которым Лоренцо распрощался ночью еще до его возвращения во дворец, не в силах долее сносить отсутствие своего верного друга, отправил за ним Венгерца. Как всегда, Лоренцино, стараясь угодить повелителю без промедления, не забыл приказать слугам, чтобы за ним послали, если в дом явится кто-либо из вызванных им комедиантов.

Дружеское расположение герцога к Лоренцино, впрочем, было слишком велико, чтобы мириться с проживанием юноши отдельно от него, и по его повелению для фаворита был заново отделан дом, примыкавший к дворцу и стоявший на месте нынешних конюшен палаццо Рикарди. Алессандро даже вздумал было потребовать, чтобы в стене между их покоями прорубили дверь, но Лоренцино этому решительно воспротивился, заявив, что он никогда не будет предоставлен самому себе, ибо с появлением двери герцог и у него будет как дома. Герцог назвал его неблагодарным, но подчинился его воле, ибо уступал всем капризам своего любимца.

Лоренцино застал герцога упражняющимся в бою на рапирах с новым учителем фехтования, призванным из Неаполя. Алессандро был в полнейшем восторге от своего превосходного наставника и, поскольку Лоренцино в пору, когда его звали Лоренцо, пользовался немалой известностью в такого рода упражнениях, решил предложить ему свою рапиру. Лоренцино от нее наотрез отказался, объявив, что его крайне утомляют все эти тренировки забияк, и, развалившись на диване, велел принести себе бисквитов и бутылку испанского вина; попивая вино и грызя печенье, он встречал аплодисментами или критическим замечанием каждый удар шпаги, как человек, достигший вершин совершенства в искусстве, которым больше не занимается.

По окончании урока герцог отпустил учителя и подошел к Лоренцо; тот забавлялся тем, что пробивал золотые цехины остро отточенным дамским кинжальчиком, необыкновенный закал которого позволял юноше испытывать свою ловкость — мы даже сказали бы «силу», не звучи это слово смешно в применении к столь расслабленному созданию, как Лоренцо, — на столбике из двух-трех монет сразу.

— Какого черта ты этим занимаешься? — осведомился герцог, с минуту понаблюдав за его действиями.

Сами видите, ваше высочество: как и вы, я набиваю руку.

— То есть как набиваешь руку?

— Очень просто, на своем оружии: этот маленький ножичек — моя шпага; не думаете же вы, что, когда у меня появятся причины на кого-нибудь обижаться, я по глупости стану напрашиваться на ссору, чтобы, держа на острие клинка его жизнь, заодно подвергать той же опасности свою? Я не такой дурак, государь! Когда имеешь несчастье ходить в фаворитах у герцога Алессандро, нужно извлекать по возможности всю пользу из своего положения. Я подкараулю своего обидчика где-нибудь на пороге и всажу ему мой ножичек прямо в горло! Приглядитесь, ваше высочество, до чего он мил, этот кинжальчик, не так ли?

Герцог взял кинжал и повертел его в руках. Действительно, изящная вещица была чудом искусства, и он с видом ценителя залюбовался рукояткой тончайшей чеканки.

— О! Восхищения заслуживает не так рукоять, как клинок, — заметил Лоренцо. — Судите сами, колет, как игла, а крепок, будто двуручный меч нашего врага короля Франциска Первого.

— Где это ты купил подобную редкость? — спросил его герцог.

— Купил? — промолвил Лоренцо. — Да разве купишь за деньги такое диво? Мне подарил его двоюродный брат, Козимо делле Банде Нере. Вообразите, он, бедненький, занялся химией, чтобы не умереть от скуки у себя в Треббио: придумал какой-то новый способ травить котов и закаливать сталь. От его отравы кошки издыхают за пять секунд, а сталь его закалки режет порфир. Угадайте, кого я встретил в последний раз, когда я гостил у него? Бенвенуто Челлини, того самого, что отказался работать для вас; этот задира очень хвастался, как он уложил коннетабля Бурбона метким выстрелом из аркебузы. Он привез кинжал для Козимо, а тот подарил его мне. По этой причине я не спешу поднести его вам: дареное не дарят… А потом, кинжал мне и самому пригодится… Я должен убить кое-кого!

— Не глупи, для чего тебе самому утруждаться? Скажи, кто тебе мешает, а уж я тебя от него избавлю.

— Ах, как вы, монсиньор, непривередливы в делах отмщения! Вы ведь избавите меня от него руками какого-нибудь сбира, верно? Э! Да вы, выходит, ни во что не ставите удовольствие самому расквитаться за свои обиды, ощутить, как тонкое, на совесть закаленное лезвие проскальзывает между ребер, лизнуть этим узким стальным жалом сердце ненавистного врага? К примеру сказать, разве минувшей ночью не доставило вам больше радости собственноручно убить маркиза Чибо тем отличным выпадом, которым вы ему, похоже, насквозь продырявили оба легких, нежели

поручать отделаться от него Джакопо — тот зверски перерезал бы ему глотку, либо Венгерцу — этот скотски выпустил бы ему все кишки?

— Проклятье! Ты, кстати, мне напомнил. Ты знаешь, что второй не умер?

— Ба!

— Да, да, его кровавый след привел от дома Чибо к дому Бернардо Корсики, так что его взяли под стражу у Корсини, а заодно прихватили и хозяина. Не очень-то велик труд!

— И кто это был?

— Сельваджо Альдобрандини. Этот Маурицио, канцлер Совета восьми, все-таки весьма расторопный малый… Ты должен отдать ему справедливость, мой дорогой!

— Да, это так. Этот расторопный малый, конечно, сообщил вам и еще кое-что?

— Я ни о чем больше его не спрашивал.

— Это просто прелестно! Словно канцлер полиции только и должен отвечать о том, что его спрашивают! В таком случае, по его предположениям, маркиз Чибо и Сельваджо Альдобрандини возвратились во Флоренцию одни?

— Да, именно так он считает…

— И он ни словечком не обмолвился вашему высочеству еще кое о ком?

— Нет.

— Не упоминал ли он при вас случайно Филиппо Строцци?

— Ах, верно! Я и сам задал канцлеру вопрос о точном местонахождении Строцци.

— И он вам ответил?

— Еще бы! Канцлер полиции дает ответы на все вопросы.

— Так где же сейчас мой дорогой дядюшка?

— В своей крепости Монтереджоне.

— Скажите пожалуйста! Я вижу, что непростительно ошибался на счет моего друга Маурицио…

— В чем именно?

— В том, что по старой памяти числил его в глупцах, а теперь вижу, что, решительно, он непроходимый дурак.

— Но что тебя заставило передумать?

— То, как он осведомлен.

— Вот тебе раз! Филиппо Строцци…

— … вчера в три часа пополудни покинул Монтереджоне.

— И в эту минуту…

… он во Флоренции.

— Строцци во Флоренции?.. — воскликнул герцог. — Быть того не может!..

— Да ведь и то сказать, — продолжал Лоренцино с присущей ему насмешливостью, — он не такая значительная особа, чтобы из-за его приездов и отъездов устраивать переполох: подумаешь, глава недовольных… Не он ли дважды покушался на жизнь вашего высочества: в первый раз, набив порохом сундук, на который у вас вошло в привычку присаживаться, так как был осведомлен о том, что ваше высочество носит кольчугу… А кстати, как ваша кольчуга?

— И не спрашивай.

— Она нашлась?

— Ее невозможно отыскать.

— Следует поручить розыск Маурицио: с ним ничего не утеряешь, кроме политических изгнанников… По счастью, их отыскиваю я…

— Что за чертовщину ты несешь?

— Я только говорю, монсиньор, что, не имей вы бедного Лоренцино, чтобы было кому печься о вас, ну и дела здесь творились бы!..

— Я высоко ценю его заботы, мой милый, тем более что, если опустеет завтра трон, к нему отойдут все права сидеть на нем.

— Монсиньор, я стану домогаться трона, когда на нем можно будет не только сидеть, но и прилечь с удобством.

— Слушай, Лоренцино, — обратился к нему герцог, возвращая кинжальчик, который он до этого времени небрежно крутил в пальцах (заполучив оружие назад, молодой человек поспешил сунуть его в чехол у пояса). — Мне надо кое о чем с тобой посоветоваться… Я ведь считаю тебя своим единственным другом.

— Рад, что наши мнения совпадают, монсиньор, — последовал ответ.

— Будь я склонен вообще на кого-нибудь полагаться, то доверился бы тебе, — продолжал герцог, — но для этого от тебя потребовалось бы служить мне так же успешно в любви, как в политике.

— Значит, служи я вашему высочеству хорошо и в том и в другом…

— … и ты будешь для меня незаменимым, неоценимым, несравненным человеком, таким, какого я не променял бы и на первого министра моего тестя, императора Карла Пятого, утверждающего, что у него якобы первейшие в мире министры, если бы он мне давал даже Неаполь к нему в придачу.

— Вот как? Стало быть, я плохо служу монсиньору в его волокитстве?

— Положим, хвастаться тебе нечем!.. Уже скоро месяц, как я поручил тебе выяснить, где укрывается малютка Луиза: не знаю уж как, она ускользнула от меня, а я в нее ни с того, ни с сего до безумия влюбился… Ты же ни на шаг не продвинулся с первого дня. Но, имей в виду, я пустил по ее следу лучшую из моих ищеек.

— Кажется, я должен признаться, монсиньор, что сделал глупость…

— Ты?

— Ну да, я… Ума не приложу, как это я сразу не заговорил о ней?

— И ты молчал, предатель!

— Это забывчивость, а не предательство. Я позавчера вышел на ее след.

— Ей-Богу, сам не знаю, как я удерживаюсь, чтоб не придушить тебя, Лоренцино!..

— Проклятье! Погодите хотя бы, пока я не дам ее адрес.

— Где она живет, мучитель?

— На площади Санта-Кроче, между виа дель Дилювио и виа делла Фонья, в двадцати шагах от маркизы. Дьявол меня побери! Прошлой ночью вы могли бы, спустившись по стене от одной, перенести лестницу напротив и взобраться на балкон к другой.

— Прекрасно! Велю похитить ее, как стемнеет.

— Фи, монсиньор, — обронил Лоренцино, — вы неисправимы с этими вашими мавританскими замашками!

— Лоренцино! — грозно прикрикнул герцог.

— Простите меня, монсиньор, — с почти насмешливым подобострастием отвечал Лоренцино, — но, право, вы ко всем подходите с одинаковой меркой. Спрашивается, какого черта? Все-таки следует видеть различия между женщинами и не атаковать всех без разбору одним излюбленным маневром; кое-кем из них завладеваешь с ходу, и им это по душе — маркиза из таких; но ведь как-никак есть и другие, которые притязают на более деликатное обхождение и которых потрудитесь-ка сперва обольстить.

— Вот еще!.. И для чего?

— Ну, хотя бы для того, чтоб они не выбрасывались в окно, завидя вас входящим в дверь, как это сделала дочка того бедняги-ткача, не припомню его имени… Подобным обращением вы, монсиньор, и доводите флорентийцев до того, что они у вас вопят, как будто их поджаривают.

— Ну и пусть вопят твои флорентийцы! Терпеть их не могу.

— Ах, вот как!.. Вы изволите судить о ваших добрых подданных с предубеждением.

— Жалкие торговцы шелком, дрянные шерстяники, наделавшие себе гербов из вывесок своих лавок, а туда же — гримасничают и придираются к моему происхождению…

— Как будто каждый волен выбирать себе отца! — промолвил Лоренцино, пожимая плечами.

— Я вижу, тебе нравится их выгораживать!

— Я уже поплатился за это…

— Всякая сволочь, которая целыми днями оскорбляет меня!

— Так разве станет она с должным почтением относиться к моей особе!

— Тогда зачем ты за них заступаешься?

— Затем, чтоб они не искали себе заступников от нас с вами, монсиньор. Эти жалобщики, ваши флорентийцы, подают свои прошения кому угодно: Франциску Первому, папе, императору. А поскольку вы имеете честь доводиться императору зятем, то, если ему принесут жалобу на ваше беспутство, вполне может статься, что он станет горой за свою дочь, ее высочество Маргариту Австрийскую: она уже начинает сетовать на то, что оказалась брошенной мужем спустя десять месяцев со дня свадьбы.

— Гм!.. — хмыкнул герцог. — Пожалуй, в этом отношении твои соображения не лишены здравого смысла, сынок.

— Черт возьми, да я единственный здравомыслящий человек при вашем дворе, монсиньор. Оттого-то и поговаривают, что я помешанный.

— А-а!.. — сказал герцог, поразмыслив и как будто согласившись с мнением Лоренцо. — Значит, на моем месте ты соблазнил бы Луизу?

— Честное слово, да, монсиньор, пусть для того только, чтоб разнообразить тактику.

— Знаешь, — возразил герцог, зевая во весь рот, — та, что ты мне тут предлагаешь, весьма затяжная и скучная.

— Полноте!.. Дело пяти, от силы шести дней.

— Ну-ка, послушаем, как бы ты сам, заядлый дамский угодник, взялся за него?

— Прежде всего ничего не стал бы предпринимать до тех пор, пока я не выясню, где прячется Строцци.

— Как, бездельник? — загремел герцог. — Так ты еще этого не выяснил?

— Ах, монсиньор, вы чересчур взыскательны вдобавок ко всему прочему… Я принес вам адрес дочери; дайте же мне хоть пару дней на то, чтоб отыскать отца… Не на части же мне разорваться!

— Ну, а будь у тебя адрес отца?

— Тогда бы я велел арестовать его и судить законным порядком.

— Ах, так! Вроде ты никогда не говорил, что ведешь род от консула Фабия? Сегодня ты что-то склонен к медлительности!

— Посмотрим, нет ли у вас, монсиньор, предложения получше?

— Строцци приговорен к изгнанию, Строцци вернулся во Флоренцию, Строцци нарушил этим закон; за голову его определена награда в десять тысяч флоринов; пусть принесут ее моему казначею, казначей отсчитает деньги — и все дела. Мне больше не о чем заботиться.

— Чего я и боялся.

— О чем ты?

— О том, что этак вы все испортите. Луиза ни за что не будет принадлежать виновнику смерти ее отца! Между тем как, следуя предлагаемому мной плану действий, Строцци будет по вашему повелению взят под стражу и приговорен Советом восьми, что придаст аресту видимость правосудия, о чем вы нисколько не заботитесь, как мне доподлинно известно… Черт меня возьми! Такая нежно любящая дочь, как Луиза, не даст осудить родного отца, когда одного ее слова достаточно, чтоб его спасти… Вся гнусность вынесения приговора падет на головы судей, вы же, напротив, лучезарный, как античный Юпитер, призванный вершить счастливую развязку, появитесь под занавес из машины… Испытанный прием.

Но чертовски избитый, голубчик!..

— О-о! Черт подери, уж не вознамерились ли вы привнести выдумку в тиранию — и это в наши-то дни? Начиная с Фалариса, придумавшего достопамятного бронзового быка, и Прокруста, изобретшего ложа, коротковатые для одних и великоватые для других, по-настоящему был только один живой пример гениальности такого типа: божественный Нерон. А спрошу я вас, чем воздало ему потомство?.. Поверив Тациту, одни заявляли, что это был умалишенный, а другие, со слов Светония, твердили, что он дикий зверь. Вот и будь тираном после этого!..

— Пять или шесть дней…

— Полно вам досадовать. Вы знаете, что я не могу устоять перед вами: так и быть, в эти шесть дней я постараюсь устроить ваши дела с моей теткой, Катариной Джирони.

— А кстати, что о ней слышно?

— Я виделся с ней вчера; собственно, чтоб навестить ее, я покинул вас после всех ваших славных подвигов у Санта Кроче.

— Она тебе что-нибудь пообещала?

— Завтра или послезавтра ее муж отправляется в небольшую поездку по окрестностям Флоренции, и тогда…

— Что тогда?

— Постараемся воспользоваться отсутствием доброго муженька…

— Ну что ж, веди это двойное дельце по своему усмотрению. Сейчас мне нужен адрес Строцци, и не позднее, чем сегодня.

— Спросите у вашего канцлера сера Маурицио… Это его дело, а не мое.

— Лоренцино, ты мне пообещал…

— Да неужели? Ну, если так, он у вас будет. Смотрите-ка, никак нас обоих поджидают слуги: Венгерец хочет говорить с вами, а Плуту нужно перемолвиться словечком со мной. Не будем откладывать, монсиньор: эти двое наверняка явились по дьявольскому наущению…

— Эй, Венгерец, иди сюда, — позвал слугу герцог.

— Входи же, Плут! — приказал Лоренцино. В следующую минуту оба сбира уже нашептывали каждый на ухо своему господину.

— Ты слишком поздно явился, Венгерец, чтоб тебя наградить, — рассмеялся, дослушав, герцог. — Между виа дель Дилювио и виа делла Фонья… без тебя знаю!

— И кто же дал вам адрес, монсиньор?

— Ищейка, что поопытней тебя, дружок. И он указал на Лоренцино.

— Вот демон! — сквозь зубы процедил сбир. — Только и знает, что пакостить бедным людям!

— Что там у тебя, Лоренцино? — осведомился герцог.

— Дама под маской, монсиньор, спрашивает меня и намерена открыть лицо только для вашего смиренного слуги.

— Везет подлецу!

— Как бы не так! Станет она наведываться из-за меня одного, эта неизвестная красотка!

Потом, приблизясь к герцогу, шепнул:

— Не удерживайте меня, монсиньор, за целую милю видно, что это Джирони.

— Неужели?

— Тсс!..

— Ничего мне так не хочется, голубчик…

— Приказывайте.

— … как пойти с тобой.

— И все напортить! Отчего бы вам не отправиться и вовсе одному?

— Я был бы не прочь…

— В таком случае, я остаюсь здесь и отстраняюсь.

— Ну хорошо, будь все по-твоему, раз уж иначе нельзя. Тут он понизил голос:

— Надавай своей тетке от меня кучу обещаний.

— Я пообещаю ей, что ради нее вы выкрасите волосы и бороду.

— А это еще зачем?

— Милая тетушка созналась мне, что ей нравятся только черноволосые.

— Фат!

От толчка в плечо, которым его дружески напутствовал герцог, в глазах Лоренцино сверкнула молния ненависти и гнева, заставившая содрогнуться Венгерца, случайно перехватившего этот взгляд.

Поэтому, в то время как юноша своей женственной походкой неспешно сходил вниз по великолепной мраморной лестнице палаццо Рикарди, сбир подошел к хозяину и с бесцеремонностью, которую герцог допускал от поверенных своих удовольствий и преступлений, обратился к нему:

— Монсиньор, в первый же раз, как ваш проклятый братец будет спускаться по веревке с третьего этажа, дозвольте мне ее перерезать, только прикажите!..

— Это с какой же стати, скотина ты безмозглая?

— Думается мне… предатель — вот он кто.

— Твоя воля, Венгерец, режь веревку. В глазах сбира вспыхнула радость.

— Но только, если ты это сделаешь, — продолжал герцог, — я прикажу палачу связать ее обрывки и затянуть узлом на твоей шее… Считай, что ты предупрежден.

— Да, монсиньор, — проворчал Венгерец уже на пути к двери.

— Эй, подойди сюда, — остановил его герцог. Венгерец, скривившись, вернулся.

— Я пообещал сотню флоринов золотом тому, кто первым сообщит мне адрес Луизы.

— Как не знать, монсиньор. Признаться, я уж думал, что они у меня в кармане.

— Но я прибавил, что и второму дам полсотни золотых… Вот они, держи.

И герцог бросил кошелек сбиру, точно швыряя кость псу.

Венгерец с довольным ворчанием подобрал с пола кошелек, взвесил его на ладони, прикидывая, содержит ли он обещанную сумму, и сказал, так и не разуверившись в своих подозрениях:

— Все равно, монсиньор, чем больше добра я буду видеть от вас, тем неотступнее буду вам твердить — остерегайтесь этого человека!

И он вышел за дверь, оставив герцога, находившегося, против обыкновения, в задумчивости.

VI. ГОЛУБКА КОВЧЕГА

Пока Венгерец излагал — совершенно тщетно, как мы видели, — свои опасения герцогу Алессандро, Лоренцино, выйдя из палаццо Рикарди и скрывшись из виду, широкими шагами преодолел пространство, отделявшее его от собственного небольшого дома, чуда вкуса и элегантности, — будуара, достойного Алкивиада или Фиески.

Как только за ним захлопнулась входная дверь, он взбежал по лестнице и, далеко опередив Плута, прошел в кабинет, где его ожидала пожелавшая остаться неузнанной особа, о чьем визите доложил слуга.

Но, заслышав шаги Лоренцо, очевидно ей знакомые, она сорвала маску и, не усидев на месте, устремилась навстречу ему.

— Луиза! — воскликнул Лоренцино в изумлении, к которому примешивался ужас.

Луиза кинулась в объятия своего нареченного.

— Луиза! — повторил Лоренцо, озираясь с беспокойством и знаком приказывая Плуту встать на страже перед дверью. — Но, Бог мой, что могло заставить тебя прийти вот так, средь бела дня, позабыв о всякой осмотрительности, ко мне в дом?

— Лоренцо, — воскликнула девушка, — герцог знает, где я живу!..

— И это все? — спросил с улыбкой Лоренцо.

— Силы небесные! Так, по-твоему, это не величайшее несчастье, какое только может случиться?..

— Во всяком случае, милое дитя мое, я его предвидел и заранее позаботился принять меры предосторожности. Теперь расскажи все по порядку: я должен знать, как все было.

— Сегодня утром, когда я выходила из церкви Пресвятой Девы, где слушала мессу, за мной следом увязался какой-то человек.

Лоренцо передернул плечами:

— Сколько раз, дитя, я давал тебе совет никогда не выходить из дому без маски.

— Я и надела маску, мой ненаглядный, но, не думая, что кто-то станет шпионить за мной в церкви, на секунду сдвинула с лица, когда крестилась, обмакнув пальцы в чашу со святой водой, а тот человек прятался как раз за ней.

— Одним словом, тебя узнали и выследили?

— До самого дома…

— Чтобы отвлечь от себя внимание, тебе надо было зай ти к кому-нибудь из подружек, а потом выйти через заднее крыльцо.

— Что поделаешь, Лоренцо! Я совсем об этом не думала: потеряла голову, заметив, что он идет за мной по пятам.

— А этим человеком был, случайно, не Венгерец?

— Да. Я показала его Ассунте, и она его узнала.

— Я знаю обо всем этом.

— Знаешь? Каким образом?..

— Я только что от герцога.

— Ну и что?..

— То, что тебе, любовь моя, нечего тревожиться.

— Нечего тревожиться?.. Как тебя понять?

— У тебя еще есть, самое малое, три дня и три ночи.

— Три дня и три ночи?..

— А за трое суток чего только может не случиться, — добавил Лоренцо.

— Вспомни сам, как ты наказывал мне, какие предосторожности помогут скрывать мое местонахождение; ты при этом раз сто повторил, что предпочтешь умереть, чем видеть его раскрытым.

— Да, ибо тогда опасность была огромна.

— А теперь ее не существует?

— Скажем, она уменьшилась.

— Итак, тебя ничуть не испугало, что герцог узнал, где я живу?

— Я сам дал ему твой адрес, прежде чем это сделал Венгерец.

Некоторое время девушка пребывала в замешательстве.

— Лоренцо, — проговорила она, — я смотрю на тебя, я слушаю твои слова… но тщетно пытаюсь тебя понять.

— Ты веришь мне, Луиза?

— О да!..

— Ну, тогда тебе нет нужды меня понимать.

— Но мне так хотелось бы читать в твоем сердце…

— Бедное дитя, проси у Бога что угодно, только не это!

— Но почему?

— Это тоже самое, что заглядывать в бездну…

И, засмеявшись своим странным смехом, он добавил:

— У тебя голова закружилась бы от того, что ты там увидела бы…

— Лоренцино!

— И ты тоже?..

— Нет, Лоренцо, любимый мой Лоренцо!

— Ты сочла нужным сообщить мне только одну эту новость, Луиза? — впиваясь в нее взглядом, спросил Лоренцо.

— А тебе уже известна другая?

— Что твой отец во Флоренции, не так ли?

— Боже!..

— Видишь, я это знаю…

— Ты, наверно, всеведущ? — в страхе воскликнула девушка.

— Я знаю лишь, что ты ангел, моя Луиза, и что я тебя люблю, — ответил Лоренцино.

— Да, утром ко мне пришел монах с этим ужасным и радостным известием; он долго еще беседовал со мной о тебе и нашей любви.

— Ты ни в чем ему не открылась? — спросил Лоренцино.

— Открылась, но на исповеди.

— Луиза, Луиза!..

— В этом нет ничего страшного, монахом был фра Леонардо, воспитанник Савонаролы.

— Луиза, Луиза, я и самого себя боюсь… И ты виделась с отцом?

— Нет, монах сказал, что отец не хочет пока со мной видеться.

— Выходит, мне повезло больше, чем тебе: я его видел.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Здесь, в твоем доме?

— Нет, на пороге твоего; он видел, как я входил туда, и подождал, пока я выйду.

— И ты с ним говорил?

— Да.

— Боже мой, что же он сказал?

— Он предложил мне стать твоим мужем…

— И?

— Я отказался, Луиза.

— Отказался, Лоренцо?..

— Отказался.

— Но ведь ты говоришь, что любишь меня?

— Я и отказался потому, что люблю тебя, Луиза.

— Господи Боже мой! Неужели ты останешься для меня вечной загадкой, Лоренцо? Ты отказался!..

— Да, поскольку сейчас не время. Послушай меня, Луиза… Тебя известно все, что говорится обо мне во Флоренции?

— О да! — быстро перебила его девушка. — Но, клянусь, Лоренцо, я никогда не верила ни одному дурному слову о тебе.

— Не стремись казаться сильнее, чем ты есть, Луиза: ты не единожды усомнилась.

— Так бывает, когда тебя нет рядом, Лоренцо; но как только я тебя вижу, как только слышу твой голос, как только