Ночь во Флоренции

— Филиппо Строцци! — вырвался возглас у юноши.

— Лоренцино! — воскликнул старик.

— Филиппо Строцци, — повторил юноша, от неожиданности не успев подавить ужас в голосе, — несчастный! Зачем ты явился во Флоренцию? Неужели тебе неизвестно, что твоя голова оценена в десять тысяч флоринов?..

— Я явился сюда рассчитаться с герцогом за попранную свободу Флоренции, с тобой же — за поруганную честь дочери…

— Если бы ты вернулся с одной последней целью, то уладить дело было бы парой пустяков, дорогой дядюшка: честь твоей дочери в такой же целости и сохранности, как если бы покойная мать Луизы как зеницу ока берегла дочь в своем склепе.

— Лоренцино выходит в два часа пополуночи от моей дочери, и он же заявляет, что моя дочь еще достойна имени отца!.. Лоренцино лжет!

— Бедный старик, у которого ссылка и беды отбили память! — промолвил юноша с неописуемой интонацией, печальной и насмешливой. — Выходит, ты теперь стал забывать простые вещи, Строцци? Ведь ты был женат на родной сестре моей матери, на Джулии Содерини, и Луизу с детства прочили за меня, а твоя жена, святая женщина, при своей жизни никогда не делала различия между мной и обоими твоими сыновьями, Пьетро и Томмазо. Так что же тут удивительного, если я продолжал любить Луизу и Луиза продолжала любить меня, если уж наша любовь была одобрена тобой?

Строцци провел рукой по лицу.

— Верно, — тихо прошептал он, — я это забыл, но, поднатужусь, припомню все… все, будь спокоен. Да, память уже возвращается ко мне… Слушай… Да, ты мой племянник, да, мы с женой прочили нашу дочь за тебя, да, для нас не было разницы между нашими мальчиками и тобой. Ну что же, Лоренцино, вот и настал обещанный день: тебе двадцать пять лет, Луизе — шестнадцать. С таким отцом, как я, гонимым и осужденным, ей, оставленной без призора, нужен кто-нибудь, чья любовь была бы одновременно и супружеской и отеческой. Она единственное мое достояние, пока не отнятое ни деспотом, ни ссылкой, она последний из ангелов земных, еще молящийся за меня… Так вот, моего единственного ангела, мою последнюю надежду, последнее добро — все это я, бедный изгнанник, вручаю тебе, Лоренцино… Женись на моей дочери, дай ей счастье, и как бы ни бесценно было сокровище, я уступаю его тебе и не только стану считать, что ты мне ничего не должен, но еще и себя объявлю твоим должником.

Лоренцино выслушал тираду старика с заметным волнением. Когда Филиппо Строцци предложил ему руку дочери, он отступил на шаг и, пошатнувшись, прислонился к одному из пилястров, поддерживающих балкон. После того как старик кончил говорить, он безмолвствовал, наверное, целую минуту, будто слова, что он собирался

произнести, застряли у него в горле, и наконец глухо ответил:

— Ты сам прекрасно понимаешь, Строцци: то, что ты мне тут предлагаешь, было возможным прежде, быть может, станет возможным в будущем, но сегодня — несбыточно.

— О! Мне заранее был известен твой ответ, Лоренцино!.. Отчего же это несбыточно, поясни?.. Бог дал мне терпение выслушать тебя, и я тебя слушаю.

— Подумай только, ну как, по-твоему, я, любимец герцога Алессандро, я, наперсник герцога Алессандро, я, друг герцога Алессандро, женюсь на дочери человека, который три года открыто организует заговоры против него, который за те без малого шесть лет, что тот сидит на престоле, дважды злоумышлял умертвить его и который, будучи изгнан из Флоренции и объявлен вне закона, сегодня вечером возвратился в город не иначе как снова попытать счастья в дикой затее, вроде предыдущих?.. Поскольку, должен тебе прямо сказать, Филиппо, я называю дикой затеей всякое неудавшееся покушение, а увенчайся оно успехом, я назову разумным то, что называл безрассудством. Жениться на твоей дочери! Жениться на Луизе Строцци!.. Это было бы чистым безумием!..

— Господи Боже, к чему еще ты меня уготовил?.. — негодующе стенал старик. — Но как бы там ни было, я изопью чашу до дна… Лоренцино, ты только что обратился к моей памяти и смог убедиться сам, что она меня не подвела, теперь позволь и мне воззвать к твоей.

— Строцци, Строцци, заметь, я многое позабыл…

— О! — воскликнул старик. — Есть вещи, что ты обязан помнить. Отцовские наставления в отрочестве, юношеские клятвы отчизне…

— Говори, Строцци, я отвечу потом, — промолвил юноша.

— Лоренцино, — повел дальше речь старик, — неужели в твоей душе стряслась столь великая перемена, что ничего прежнего в ней не осталось? И настоящее столь поспешно расточило все, что она обещала в прошлом? Как могло такое случиться, что восторженный почитатель Савонаролы сегодня угодничает и раболепствует перед незаконным сыном Медичи?..

— Говори, говори, — повторил Лоренцино, — я не пропускаю ни единого из твоих слов, чтоб ответить на все.

— Как могло случиться, — продолжал Филиппо, — что тот, кто в девятнадцать лет сочинил трагедию «Брут», спустя пять лет играет при дворе Нерона роль Нарцисса?..

Или Отона…

— Такого не может быть, не правда ли?

— Нет, нет, Филиппо, так оно и есть, — вырвался горький возглас у молодого человека. — Но раз уж мы с тобой вспоминаем прошлое, теперь мой черед… Кто был притеснителем Флоренции? Климент Седьмой. А кто дважды предлагал вам убийство Климента Седьмого, и это при том, что он был папой, при том, что объявил себя моим покровителем? Я… Кто отказал мне со словами: «Рази, но пусть эта кровь падет на тебя одного»? Вы все!.. Когда после долгой осады Флоренция сдалась и была занята врагом, когда Флоренция признала над собой господство дома Медичи, кто сказал вам: «Я сын Пьерфранческо Медичи, приходившегося во втором колене внучатым племянником Лоренцо, брату Козимо, и Марии Содерини, женщины признанного благоразумия и примерной мудрости; при мне возродится республика, ручаюсь в том моей честью»? Опять же — я!.. И, клянусь вам, так бы я и сделал. Но нет… Вы все отдали предпочтение сыну мавританки, побочному отпрыску старшей линии, и, когда я говорю о старшей линии, даже его мать не знает — а уж вы-то и тем более, — чей он сын: урбинского герцога Лоренцо, Климента Седьмого или погонщика мулов. Но его вы предпочли мне, его избрали своим герцогом, обхаживали, — и ты первый, Строцци! — отрекшись от меня, хотя меня вам не в чем было упрекнуть.

Секунду он с горечью глядел прямо в паза Строцци, потом заговорил опять:

— За мое слабое и женоподобное тело вы звали меня кто — Лоренцино, кто — Лоренцаччо; вы заговорили о бесчестящем меня потворстве влечению папы Климента Седьмого; вам нечем было меня опорочить, так вы оклеветали меня. Потом вы отшатнулись от герцога Алессандро, но для этого нужно было, чтобы первый гонфалоньер Кардуччи, Бернардо Кастильоне и еще четверо городских магистратов сложили свои головы на плахе; чтобы второй гонфалоньер Рафаэле Джиролами был заключен в пизанской крепости и умер от яда; чтобы проповедник Бене да Форано был выдан Клименту Седьмому и уморен голодом в казематах замка Святого Ангела; чтобы фра Захария, умудрившийся скрыться, переодевшись в крестьянское платье, умер в Перудже — какой смертью, о том ничего не ведомо, но это произошло вслед за тем, как он припал к папским стопам; чтобы сто пятьдесят первейших и достойнейших граждан были высланы в изгнание из родного города; чтобы двенадцати гражданам, и тебе в их числе, было поручено преобразовать Флорентийское государство, ибо о прежней Флорентийской республике даже и речи не было; чтобы этот Комитет двенадцати упразднил гонфалоньерство справедливости и Синьорию, на веки вечные запретив восстанавливать это учреждение, двести пятьдесят лет правления которого были отмечены столькими славными деяниями; чтобы новый герцог окружил себя войсками чужеземных наемников и назначил Алессандро Вителли, не флорентийца, их начальником, а изменника Гвиччардини — наместником в Болонье; чтобы сообща с папой он отравил в Итри своего старшего брата, кардинала Ипполито Медичи; чтобы он женился на дочери императора, Маргарите Австрийской, и чтобы, невзирая на это, продолжал в своем беспутном разгуле бесчестить праведнейшие из монастырей и благороднейшие из семейств Флоренции, — нужно было все это… И когда я все это увидел и понял, что достигнуть чего-то можно только низостью, раболепием и растлением, что прямодушие и благородство помыслов позабыты либо презираемы, тогда я вернулся во Флоренцию, сделался придворным, другом, рабом и соучастником бесчинств герцога Алессандро. И не добившись того, чтобы быть первым в славе, я стал вторым в бесславии. Скажи, Филиппо, ну чем не верный расчет?..

— Лоренцино, Лоренцино!.. Стало быть, это правда, о чем некоторые здесь перешептываются тайком?.. — воскликнул Филиппо Строцци, хватая юношу за рукав и пытаясь читать в его глазах, насколько позволял ночной мрак.

— И о чем же шепчутся некоторые? — насмешливо поинтересовался молодой человек.

— О том, что, подобно римскому Бруту, ты притворяешься безумцем, но каждый вечер, как он, целуешь землю, нашу общую мать, умоляя родину простить тебе видимость во имя сущности… Что ж, слушай… Если так, Лоренцино, пришел час сбросить маску и заменить шутовскую погремушку кинжалом республиканца… Есть еще лавры для Гармодия и пальмовые ветви для Аристогитона… Только нельзя терять ни минуты, если ты готов примкнуть к нам в готовящихся великих деяниях: послезавтра, а может, уже и завтра, будет слишком поздно. Лоренцино, тебе немало предстоит сделать, чтобы снова стать прежним Лоренцо… Что ж, я беру на себя все твое прошлое и делаю из него будущий твой ореол, я размыкаю перед тобой наши ряды и уступаю тебе свое место в них. Нас триста — поклявшихся не пожалеть своей жизни, дабы вернуть Флоренции Утраченную вольность; стань во главе нас, веди нас, и я первым подам прочим пример повиновения.

Ответом ему был громкий взрыв хохота — чрезвычайно характерного хохота Лоренцино, резкого и металлического.

— Вот так штука! Что это тебе взбрело в голову, Строцци?.. Ко мне, Лоренцино, королю карнавалов, государю веселых дней и шальных ночей, ты приходишь, чтобы предложить стать вождем заговора, очень путаного, очень темного, очень римского, тайно замышляемого под покровом мрака, наподобие заговора Каталины с его обменом клятвами на кинжалах и круговой чашей с кровью?.. Нет уж, друг мой! Когда я достаточно помешаюсь рассудком, чтоб составлять заговоры, то примусь злоумышлять на менее унылый и серьезный лад: как Фиески, к примеру, но только пусть без панциря… чтоб ненароком не потонуть, свалившись в воду. К слову сказать, хорошо же воздает твоя великолепная Флорентийская республика тем, кто жертвует собой ради нее!.. И это при том, что она нежнейшая из матерей своим сыновьям, преданнейшая из любовниц своим возлюбленным!.. Соперничая во всем с Афинами, она позавидовала даже неблагодарности своего кумира к славнейшим из его граждан… Давай посчитаем, кого ее Баратрон поглотил, впрочем не сомкнувшись над их самоотвержением, как пропасть Деция… Первыми идут Пацци, которые, предвидя будущее, захотели пресечь зло в корне: вы дали повесить их на балконе палаццо Веккио… Савонарола, этот христианский Ликург, возмечтавший очистить республику так, чтобы рядом с ней республика, задуманная Платоном, предстала бы просто школой разгула и растления: вы дали сжечь его на площади перед палаццо Синьории… Наконец, Данте Кастильоне, римлянин времен Гракхов, затерянный в нашем современном мире: вы дали отравить его в Итри… Получается, что веревка, костер, яд — вот то вознаграждение, какой великолепная Флоренция приберегает для тех, кто приносит себя в жертву ей!.. Благодарю покорно… Нет, нет, Филиппо, наилучшее — это совсем не участвовать в заговорах, поверь мне. А уж если умышляешь недоброе, то делать это нужно только в одиночку, так, чтобы и ночной колпак не знал, что у тебя в голове, а левая рука не ведала, что творит правая; заговор нужно готовить без друзей, без наперсников, и только тогда, если не проговоришься во сне, — только тогда у тебя появляются некоторые шансы увидеть его увенчавшимся успехом. Ты толкуешь о том, что я займу твое место, Строцци, встану во главе вас и один пожну все лавры предприятия… Безумец, хочешь, я скажу, как закончится твой заговор?.. И суток не пройдет, все вы будете в застенке. Не успели вы очутиться во Флоренции — не правда ли, вы только-только ступили на ее мостовые, всего два часа, как миновали городские ворота, — и что же?.. Один из вас убит, другой ранен, и уже разосланы приказы задержать

вас О Строцци, Строцци, послушайся доброго совета — порой его дает и полоумный, — скорей вернись назад той же дорогой, что привела тебя сюда, выйди через впустившие тебя ворота, доберись до своей крепости Монтереджоне, закрой потерны, спусти опускные решетки, подыми подъемные мосты и жди…

— Чего? Чего ждать?..

— Разве я знаю?.. Может быть, в один из дней, вечеров, ночей, в ту минуту, когда ты менее всего будешь ожидать, эхо донесет до тебя слова, дающие избавление: «Герцог Алессандро мертв!»

— Меня сегодня преследует невезение, Лоренцо… — промолвил Строцци. — Ты уже ответил отказом на первые две из трех просьб, с которыми я рассчитывал к тебе обратиться, но, надеюсь, хоть третью ты удовлетворишь охотно…

— С превеликим удовольствием, Строцци, если она не столь безумна, как те две…

— Она состоит в том, — выхватывая шпагу, продолжал старик, — чтобы ты немедленно с оружием в руках держал ответ за свои оскорбления, отказы и советы…

— Ах! На этот раз ты определенно сошел с ума, мой бедный друг!.. Вызывать на дуэль меня, меня — Лоренцино? Разве я дерусь?.. Разве не решено, подписано и признано, что у меня нету сил держать в руке шпагу, что мне становится дурно при виде капли пролитой крови? Тебе, стало быть, неведомо, что я тряпка и отъявленный трус?.. Ей-Богу, я думал, что вышел из безвестности с той поры, как Флоренция распевает мне панегирик на всю Италию, а Италия — на весь мир!.. Благодарю, Строцци, ты не знал, кому из нас верить — Флоренции или мне; один ты и можешь еще оказывать мне подобную честь.

— Твоя правда, Лоренцино, ты негодяй! — загремел старик. — Да, Лоренцино, ты трус и не заслуживаешь смерти от руки такого человека, как я… Убирайся, мне больше ничего от тебя не нужно… Убирайся, мне нечего от тебя ждать: с этой минуты я уповаю только на Бога… Убирайся!..

— В добрый час! — заливаясь своим обычным смехом, отозвался Лоренцино. — Вот ты и образумился… Прощай же, Строцци! Прощай!..

И, зашагав по виа дель Дилювио, он вскоре скрылся в ночном мраке.

Строцци, похоже, стал искать кого-то, и поспешно оглядывался по сторонам; кончивший к этому времени молиться Микеле держался на углу виа делла Фонья.

Микеле! Микеле! — громко позвал старик.

— Я здесь, хозяин, — подбегая, поспешил отозваться Микеле.

— Присмотрись получше к человеку, что уходит… вон там, там… видишь его?

— Да.

— Так вот, если человек этот до утра не будет мертв, то завтра к вечеру мы будем обречены. Ему известно все…

— Его имя?

— Лоренцино.

— Лоренцино! — воскликнул Микеле. — Лоренцино, фаворит герцога?.. Будьте покойны, синьор Филиппо, он умрет.

— Добро!.. Теперь ступай и не показывайся мне на глаза, пока не явишься сказать: «Он мертв!»

И движением руки он отослал сбира.

Микеле повиновался.

Оставшись один, Строцци, все еще сжимая в руке обнаженную шпагу, в несколько шагов снова очутился перед заветным домиком и взялся за ручку полуотворенной двери, словно собираясь войти.

Но вдруг переменив решение, вместо того чтоб толкнуть дверь, потянул ее к себе и притворил, гневно процедив сквозь стиснутые зубы:

— Нет, только не сейчас… Завтра: сегодня ночью я способен убить ее.

И он углубился в лабиринт улочек, переплетающихся между площадью Санта Кроче и Соборной площадью.

IV. ПАЛАЦЦО РИКАРДИ

А теперь пусть читатель спустится с высоты, на которую мы его поместили, последует за нами по виа Ларга и войдет во дворец Козимо Старого, в наши дни известный как палаццо Рикарди.

Посвятим несколько слов тому, чьим повелением был выстроен этот великолепный дворец, и обратим взор на великий род Медичи, имеющий две линии, — старшую и младшую, и на его последних представителей во Флоренции.

Продолжателем старшей линии рода был признан герцог Алессандро VI, сын то ли Джулиано II (того самого, с которого Микеланджело изваял бюст, называемый также «Задумавшийся»), то ли Климента VII, то ли погонщика мулов… Мы уже говорили, что и сама мать, мавританская куртизанка, не знала, кто же был настоящим отцом Алессандро.

Итак, герцог представлял старшую линию.

Младшая линия была представлена Лоренцино, выведенным нами на сцену в предыдущей главе, и Козимо, впоследствии ставшим преемником Алессандро, — Козимо I, кого история назвала флорентийским Тиберием.

Отступим от порядка первородства и начнем с Козимо: так нам будет всего удобнее выстроить наше повествование, завершив его на Лоренцино.

Но прежде поговорим о палаццо Рикарди и о том, кто его возвел.

Его первым хозяином был Козимо Старый. Флоренция начала с того, что дважды изгоняла его, а кончила тем, что наградила его званием Отца отечества.

Козимо был сыном Джованни Медичи, того, о ком Макиавелли написал следующие строки:

«Джованни Медичи был милостивцем во всем. Он не только оделял от щедрот своих всех обращавшихся к нему, но и шел навстречу нуждам тех, кто не просил его об этом. Он одинаково любил всех своих сограждан, хваля добрых, жалея дурных. Никогда он не искал себе почестей, но его не обошли ни одной из них. Никогда он незваным не являлся во дворец, но его приглашали туда по всякому важному делу. Он не забывал людей в их бедах и поддерживал их в благоденствии. Среди всеобщих хищений он ни разу не присвоил себе доли общинного имущества и простирал руку к государственной казне, только чтобы пополнить ее. Обходительного со всеми представителями власти, Небо, обделив его в мудрости, с избытком восполнило это красноречием, и хотя на первый взгляд он казался склонным к меланхолии, очень скоро за этим распознавали его веселый, уживчивый нрав».note 7

Этот великий гражданин, отец Козимо и Лоренцо Старого, дважды избирался preciso note 8 : раз — гонфалоньером, раз — чрезвычайным послом для переговоров от имени Военного совета десяти с Владиславом, королем Венгерским, с папой Александром V и с Генуэзской республикой. Он с честью выполнил все возложенные на него дипломатические поручения, а в ведении государственных дел проявил столько честности и осмотрительности, что — неслыханное дело! — от этого возросли и его влияние на сильных мира сего, и его популярность среди людей малых.

Он скончался в конце февраля 1428 года и был похоронен в базилике Сан Лоренцо, одном из шедевров Филиппо Брунеллески, кому тридцать лет спустя суждено было обессмертить себя на века куполом Флорентийского собора. Эти похороны обошлись Козимо и Лоренцо в три тысячи флоринов золотом, сумму, равную ста тысячам теперешних франков; вместе с сыновьями его провожали к последнему пристанищу двадцать восемь родственников и послы всех держав, в ту пору находившиеся во Флоренции.

С его двух сыновей (мы уже говорили об этом, но повторяем здесь, чтобы полностью были поняты те факты, о которых речь пойдет дальше) и пошло в генеалогическом древе Медичи разделение, уготовившее покровителей искусствам и государей Тоскане.

Прославившаяся при Республике, старшая линия продолжит возвеличиваться с Козимо Старым, даст Лоренцо Великолепного и герцога Алессандро.

Младшая линия, отделившись и снискав славу в войнах и принципате, подарит Джованни делле Банде Нере и Козимо I.

Козимо Старый родился в одну из тех благословенных эпох, когда в едином порыве вся нация тянется к расцвету и человеку одаренному открыты все пути к величию. Одновременно с ним взошел блестящий век Флорентийской республики; повсеместно стала зарождаться новая художественная жизнь: Брунеллески возводил церкви, Донателло ваял статуи, Орканья вырубал колонны портиков, Мазаччо расписывал капеллы. И наконец, общественное благосостояние одновременно с подъемом в искусствах сделали из Тосканы, расположенной между Ломбардией, Папской областью и Венецианской республикой, не только первенствующую, но и благополучнейшую область во всей Италии.

Родившись обладателем огромных богатств, Козимо за свою жизнь их чуть ли не удвоил и оттого, будучи в сущности простым гражданином, приобрел необычайное влияние. Оставаясь в стороне от государственных дел, он никогда не подвергал правительство нападкам, но и никогда не заискивал перед ним: держалось ли оно верного курса или сбивалось с прямого пути — Козимо говорил только «Славно!» либо «Скверно!», но его одобрение и осуждение имели значение первостепенной важности. Так получилось, что Козимо, еще не возглавив правительство, оказался, может быть, даже чем-то большим: его цензором.

Становится понятным, какая ужасная буря должна была понемногу собираться против подобного человека. Козимо и сам не мог не видеть зарниц надвигающейся грозы и не

слышать ее отдаленного гула, но весь в своих грандиозных начинаниях, за которыми скрывались далеко идущие планы, не удостаивал даже оглянуться в ту сторону, откуда доносились первые раскаты грома. Напротив, он невозмутимо достраивал начатую еще его отцом ризницу Сан Лоренцо, финансировал возведение церкви доминиканского монастыря Сан Марко, строительство обители Сан фредьяно, и, наконец, по его приказу закладывался фундамент того прекрасного дворца на виа Ларга, что в эту минуту занимает наши с вами умы. Только когда враги начали угрожать ему совсем открыто, он оставил Флоренцию и удалился в Муджелло, колыбель своего рода, где, дабы не сидеть сложа руки, выстроил монастыри Боско и Сан Франческо. Вернувшись вновь в город якобы затем, чтоб посмотреть на часовни для послушников у отцов Святого Креста и в камальдульском монастыре Ангелов, достроенные без него, после первого же брошенного в него камня он отправляется в новую поездку с целью ускорить работы на виллах в Кареджи, Каффаджоло, Фресоти и Треббио; затем основывает в Иерусалиме больницу для неимущих богомольцев и возвращается оттуда взглянуть, как обстоит дело с роскошным палаццо на виа Ларга.

И все эти монументальные строения вырастали одновременно, давая хлеб насущный множеству ремесленников, рабочих, зодчих; на их строительство ушло пятьсот тысяч экю — иначе говоря, семь-восемь миллионов теперешних франков, причем самый богатый флорентиец, похоже, ничуть не беднел от этих бесконечных расходов.

Впрочем, Козимо и в самом деле был богаче многих государей своего времени. Его отец, Джованни, оставил ему в наследство около четырех миллионов в звонкой монете и восемь-десять миллионов векселями, а он разными торговыми оборотами более чем впятеро увеличил эту сумму. По всей Европе насчитывалось шестнадцать банкирских домов, которые полным ходом вели коммерческие операции как от имени Козимо, так и от имени его поверенных. Во Флоренции ему был должен каждый, ибо его кошелек был открыт для всех.

Так что, когда для Козимо по-настоящему пришел час изгнания (Ринальдо Альбицци сослал его на десять лет в Савону) и он вместе с домочадцами и клиентами в ночь на 3 октября 1433 года покинул Флоренцию, столице Тосканы почудилось, будто у нее вырвали сердце. Деньги, эта кровь торговли у всех наций, казалось, иссякли с его отъездом: все гигантские постройки, начатые им, стояли недовершенными, и виллы, дворцы, церкви, чуть выступающие из земли, наполовину возведенные или уже почти отстроенные, выглядели руинами, напоминающими о том, что какое-то огромное несчастье постигло город.

Перед недостроенными зданиями собирался рабочий люд, желающий трудиться, и с каждым днем толпы становились все гуще, голоднее, злее; а он тем временем, верный своему принципу управлять всем, дергая нити из золота, подсылал к своим неисчислимым должникам людей с просьбой вернуть взятые ими взаймы суммы — мягко, без угроз, не как неумолимый кредитор, а как стесненный обстоятельствами друг, — присовокупляя, что одна лишь ссылка вынуждает его к подобным напоминаниям, а, останься он во Флоренции, чтобы отсюда распоряжаться своими обширными делами, не стал бы требовать возвращения долгов так скоро. Захваченные врасплох, очень многие из тех, к кому он обращался, не могли сразу вернуть долга либо, уплачивая, ущемляли себя, поэтому, когда недовольство народных низов захлестнуло остальных горожан, крутые политические перемены, приведя к власти демократию, Козимо призвали назад после пятнадцати месяцев ссылки. Но с триумфом вернувшийся изгнанник по своему положению и богатству слишком превосходил тех, кто вознес его к правлению, чтобы длительное время смотреть на них даже не как на равных себе, а хотя бы как на граждан. Начиная со времени этого возвращения Козимо Флоренция, которая всегда была сама себе хозяйкой, мало-помалу превращается в собственность одной семьи: трижды изгонявшаяся из Флоренции, эта семья неизменно будет возвращаться и приносить ей оковы: в первый раз из золота, во второй — из серебра, а в третий — из железа.

Встреченный народным ликованием и иллюминацией, Козимо с первого же дня вернулся к коммерческим операциям, стройкам, спекуляциям, предоставив всю заботу об отмщении своим приверженцам. Последовавшие гонения были столь долгими, а казни столь частыми, хотя сам Козимо, казалось, не имел касательства ни к тому ни к другому, что один из его друзей, угадавший, чья незримая рука водила пером всех предписаний покинуть город и направляла топор палача, как-то пришел к нему сказать, что, если так будет продолжаться, город совсем обезлюдеет. Он нашел Козимо за конторкой подсчитывающим обороты; тот поднял голову и, не отложив зажатого в пальцах пера, посмотрел на него с неуловимой улыбкой.

— Уж лучше бы он обезлюдел, чем вторично его лишиться, — был его ответ.

И непреклонный счетовод вернулся к своим цифрам.

Годы шли; Козимо, богатый, всесильный, почитаемый, состарился, а десница Господня поразила его семейство.

Он имел много детей, но из них только один пережил его. И вот, дряхлый и немощный, приказывая переносить себя по анфиладе громадных залов, дабы лично осмотреть все скульптуры, позолоту и фрески огромного дворца, он печально качал головой, приговаривая:

— Увы! Увы! Построить такой домище для столь малочисленной семьи!

Действительно, всему — своему имени, власти, богатству — он оставил наследником Пьеро Медичи, а тот, оказавшись между Козимо, Отцом отечества, и Лоренцо Великолепным, заслужил в народе лишь прозвище Пьеро Подагрик.

Прибежище вынужденных переселиться из Константинополя греческих ученых, колыбель возрождения всех искусств, сегодняшнее место собраний Академии делла Круска, палаццо Рикарди переходит от Пьеро Подагрика к Лоренцо Великолепному, который удаляется туда после того, как чудом избегнул смерти от рук заговорщиков Пацци, и перед кончиной завещает его вместе с обширнейшими коллекциями драгоценных камней, античных камей, великолепного оружия и оригинальных рукописей другому Пьеро, которого назвали хотя и не Подагриком, зато Пьеро Трусом, Пьеро Простофилей, Пьеро Безумцем.

Это он распахнул ворота Флоренции перед Карлом VIII, поднес ему ключи от Сарцаны, Пьетросанты, Пизы, Либрафаты, Ливорно и принял обязательство об уплате Республикой контрибуции в двести тысяч флоринов.

Итак, гигантский ствол выпустил до того могучие ветви, что соки в нем начали иссякать. Со смертью Лоренцо II, отца Екатерины Медичи, кровь Козимо Старого осталась только в жилах бастардов: побочного сына Джулиано II — кардинала Ипполито, отравленного в Итри; побочного сына Джулиано Старшего, заколотого кинжалами Пацци в соборе Санта Мария дель Фьоре, — Джулио, впоследствии ставшего Климентом VII; и, наконец, рожденного то ли от Джулиано, то ли от Климента VII, то ли от погонщика мулов — Алессандро, что был провозглашен герцогом Тосканы; его-то мы и видели на площади Санта Кроче во время одного из обычных его похождений.

Как он пришел к самодержавному правлению? Об этом мы сейчас расскажем.

Не успел Климент VII вступить на папский престол, как взор его, вполне естественно, приковали к себе племянники, Ипполито и Алессандро, тем более что последний, открыто признаваемый сыном Лоренцо II, втайне слыл отпрыском Климента VII, в те годы простого родосского рыцаря.

Полученная власть была незамедлительно использована папой ради того, чтобы за незаконнорожденными последышами старшей линии сохранилось то высокое положение, какое Медичи издавна занимали во Флоренции.

На свою беду, Климент VII принял сторону Франции: этот альянс повлек за собой страшное опустошение Рима испанцами под водительством коннетабля Бурбона и взятие в плен самого папы. Но Климент VII был человек изворотливый. Он продал семь красных шапок, еще пять кардинальств отдал под заклад и в конце концов собрал необходимую для выкупа сумму.

Под это обеспечение было сделано некоторое послабление в содержании узника, чем папа не преминул воспользоваться и, выбравшись из Рима в платье слуги, добрался до Орвьето.

А флорентийцы, прогнавшие Медичи в третий раз, видя победоносного Карла V и папу в бегах, возомнили, что им больше не о чем волноваться.

Но кого выгода разобщила, того она может и сблизить. Карл V, в 1519 году избранный императором, не был еще коронован папой, а между тем торжественная коронация в момент раскола Церкви Лютером, Цвингли и Генрихом VIII вышла по значимости на первое место в планах его католического величества. В конечном итоге корона и тиара сошлись на том, что Климент VII совершит над императором обряд помазания на царство, а император завоюет Флоренцию и после взятия города посадит в нем герцогом незаконнорожденного Алессандро и женит его на своей внебрачной дочери Маргарите Австрийской. Об интересах шести миллионов человек не было даже упомянуто: что значат интересы простонародья, когда дело идет о побочных отпрысках папы и императора?

Все свершилось точно так, как было условлено. Император Карл V занял Флоренцию, возвел на престол герцога Алессандро и 28 февраля 1535 года по старому стилю обвенчал с ним свою дочь.

Ко времени нашего рассказа герцог Алессандро правил Флоренцией — как это мы с вами видели — уже в течение пяти лет; вот только уже два года не было в живых его высокого покровителя, папы Климента VII.