Исаак Лакедем

Никодим и Иосиф Аримафейский поставили по лестнице с двух сторон крестного древа и растянули под телом Христа большой погребальный плат, к которому были крепко пришиты три длинных ремня.

Их первой заботой стало привязать каждую из рук к перекладине, а тело к древу. Затем, убедившись в прочности этих пут, они принялись вытаскивать гвозди, выбивая каждый со стороны острия другим гвоздем.

Гвозди вышли довольно легко и упали на землю, не сильно потревожив и без того изувеченные запястья. Тем не менее при каждом ударе молотка, звучавшем как зловещее эхо тех первых ударов, что исторгли у Иисуса такие мучительные стенания, Богоматерь тяжело вздыхала, простирая руки к мертвому сыну. А Магдалина с криком повалилась в пыль и билась на земле, пока эти звуки не смолкли.

Иоанн, растянув в руках плащ, принимал в него падающие гвозди; когда все три оказались у него, он их почтительно поцеловал, потом подошел к Пречистой Деве, сложил их у ее ног и вернулся к Никодиму и Иосифу Аримафейскому, уже опускавшим тело Христа.

Именно для этого они принесли плат с ремнями.

Одну из лестниц установили со стороны спины Распятого, другую — напротив первой.

Кроме крючьев, позволявших зацепить ее за перекладину, каждая лестница имела еще крючья на высоте пяти, восьми и двенадцати ступней — именно к ним прикрепляли ремни погребального плата.

Два из трех ремней уже прикрепили: один к первой лестнице, другой — ко второй. Один человек рогатиной, продетой через третий ремень, растягивал плат, чтобы образовать дно у полученного таким образом подобия полотняного желоба, а другой придерживал четвертый конец плата, чтобы, очутившись на полотне, тело могло без толчков соскользнуть на землю.

Проделав все это, начали развязывать пояс, притягивавший Иисуса к древу креста. Затем его ноги положили в наклонный полотняный желоб. Никодим отвязал левую руку, Иосиф Аримафейский — правую, и наконец, поддерживаемый Иоанном, Христос был мягко опущен в саван. Убедившись, что все сделано как следует, Никодим, Иосиф и Иоанн медленно, не выпуская Иисуса из рук, стали опускаться, переступая с перекладины на перекладину, поддерживая тело за плечи и соблюдая такие предосторожности, словно Христос был еще жив и они боялись причинить ему новую боль.

Лонгин помогал им, но не без колебаний. Не потому, что сомневался в чем-либо: напротив, после того как к нему возвратилось зрение, он был полностью обращен в новую веру. Однако воин не знал, достоин ли он, нечестивец, касаться этого божественного тела.

Кроме нескольких вздохов, вырвавшихся у Богоматери, и редких всхлипываний Магдалины, стояла полная тишина, торжественная, почти молитвенная, и исполнители скорбного дела с величайшим почтением хранили ее. Лишь в самых необходимых случаях они, помогая друг другу, шепотом перебрасывались одним-двумя словами.

При каждом движении опускаемого тела Богоматерь и благочестивые жены вздрагивали, словно ожидая, что Иисус сейчас вскрикнет, и всякий раз у них сжималось сердце при мысли, что эти уста уже навсегда смолкли, что последний крик уже исторгнут.

Когда Иисуса опустили на землю, Богоматерь, продолжая простирать к нему руки, села на расстеленное для нее рядом покрывало и напомнила, что она требует для себя столь дорогой ценой купленного права исполнить последний долг и обрядить умершего.

Иоанн, Никодим и Иосиф Аримафейский подняли тело Иисуса и положили ей на колени. В это время Мария Клеопова и Саломия проложили свои скатанные накидки между спиной Богородицы и уступом скалы, чтобы ей было удобнее и легче исполнять свои скорбные обязанности.

Магдалина на коленях подползла к ногам Христа и, не осмеливаясь к ним прикоснуться, склонилась над ними, орошая их слезами.

Глаза Иисуса остались открыты. Первым движением Пречистой Девы было закрыть их своими губами. Но чувство почтения удержало ее: мертвый Иисус был ей сыном лишь в силу ее материнской любви. Покинув этот мир, он стал Богом!

И мягким движением руки она закрыла ему глаза.

Потом она попыталась снять терновый венец.

Его трудно было отвести от головы: с одной стороны его вдавил крест, с другой — после одного из падений Иисуса он крепко и глубоко вонзился в лоб. Богоматерь обрезала каждый из шипов, вошедший в череп, затем сняла сам венец и положила его рядом с гвоздями. Оставались шипы: Мария клещами вытащила их один за другим из нанесенных ими ран и сложила около венца.

Тем временем мужчины в нескольких шагах от них готовили благовония и притирания, необходимые для умащения тела Христова, а женщины на костерке из древесных углей, разведенном между двумя каменными выступами, подогревали воду в медной лохани.

Удалив терновый венец, Богоматерь с нежностью обмыла прекрасный и печальный лик Спасителя, на который смерть наложила печать высшего благородства. Под благоговейно заботливыми руками Пречистой Девы почти неузнаваемое вначале лицо понемногу приобрело выражение несказанного милосердного покоя и мира.

А Магдалина, молитвенно сложив руки и устремив на него глаза, лишь повторяла:

— Прекрасный Господин мой, Иисус, прекрасный Господин мой!..

Омыв лик своего сына, Богородица разделила волосы на пробор и убрала их за уши, затем расчесала бороду, умастила ее и волосы. Но ее горестный труд на этом не кончился.

Увы! Все тело божественного мученика было как одна сплошная рана, и вид каждой раны наносил подобную же в сердце бедной матери!

По плечу тянулась ужасная ссадина — след перекладины креста. Вся грудь была избита и рассечена ударами лоз и плетей во время бичевания и крестного пути. Под правым соском виднелась маленькая ранка, через которую вышло копье Лонгина, а между нижними ребрами слева чернела большое отверстие, куда копье вошло…

Мария промыла все раны одну за другой, и от благовонной воды, струившейся сквозь ее пальцы, тело приобретало мраморную белизну и голубоватую бескровность. Лишь там, где кожа была повреждена или сорвана, виднелись пятна коричневые или красные, в зависимости от того, насколько сильным было увечье.

Каждую рану протерли мазями и умастили благовониями, так же поступили с ранами от гвоздей на руках и ногах. Только перед тем как сложить на груди, уже обернутой тканью, руки своего богоданного сына, Пречистая Дева легко и почтительно коснулась их губами.

И тут же в смертельной усталости, как если бы силы были ей отмерены только на то, чтобы завершить этот скорбный труд, она уронила голову рядом с головой Иисуса и застыла почти без чувств.

Когда Богоматерь вновь открыла глаза и посмотрела вокруг, она увидела, что Иосиф и Никодим стоят подле нее в ожидании.

Иоанн же опустился рядом с ней на колени.

— Что вы хотите от меня? — спросила Пречистая Дева почти что в ужасе. Иоанн объяснил: время уходит, недалек первый час дня субботнего, и поэтому пора расстаться с телом возлюбленного сына.

Руки Марии упали, голова ее откинулась назад.

— Так возьмите же его, — сказала она.

Затем, воздев сложенные ладони к небу, воскликнула:

— О сын мой, богоданный сын мой! Дай мне силы сказать тебе «прощай»… Тем временем Иосиф и Никодим бережно подняли тело Иисуса с материнских колен и унесли вместе с платом, на котором оно лежало.

Когда Богородица почувствовала, что ее колени более не отягчены божественной ношей, она вскрикнула как от боли, уронила руки наземь и голову на грудь.

Так она оставалась недвижною, пока на тело изливали ароматы и спелёнывали саваном, и очнулась, лишь когда к ней подошел Иоанн и сказал, что она может сопровождать бренные останки божественного чада своего до гробницы.

Гробница принадлежала Иосифу Аримафейскому; он некогда приказал высечь ее в камне для себя самого. Она имела восемь ступней в длину и помещалась в его саду, расположенном на одном из склонов Голгофы в сорока шагах от места, где был распят Христос.

Похоронная процессия тронулась, Христа положили на носилки, покрыв их плащом Иоанна; Иосиф и Никодим стали в ногах Иисуса, а Иоанн и Лонгин — в изголовье; воины шли впереди с факелами, потому что уже настала ночь, а под каменным сводом гробницы темнота должна была еще сгуститься.

За носилками шла Мария, поддерживаемая Магдалиной, за ними — Саломия и Мария Клеопова. Вероника и Иоанна, жена Хуза, а также Сусанна и Анна, племянница Иосифа, присоединились к ним по пути.

У входа в сад Иосифа Аримафейского все остановились, поскольку он был обнесен частоколом. Пришлось вынуть из ограды несколько кольев, чтобы процессия смогла пройти внутрь.

Уже открытый склеп ожидал своего бесценного обитателя.

Благочестивые жены остались у входа, внутрь с мужчинами вошла одна лишь Богоматерь, а Магдалина принялась рвать в саду самые красивые цветы.

Пречистая Дева усыпала благовонными травами и полила ароматами выемку, высеченную в скале, сделала в ней подушку из пахучей листвы там, где должна была лежать голова Спасителя. Мужчины поставили носилки на землю, расстелили в могильной выемке плат, положили на него тело, завернув свободный конец ткани сначала на ноги, потом на голову, а затем подвернув ее с боков.

Все это время Богоматерь плакала в глубине склепа.

Когда же стали двигать могильный камень, вошла Магдалина с огромной охапкой цветов.

— Подождите, подождите! — сказала она и усыпала цветами саван, шепча:

— Счастливы эти цветы!..

Тут Иосиф, Никодим, Иоанн и Лонгин вчетвером надвинули тяжелый камень на могилу, крышкой которой он стал, бережно, почтительно вывели из склепа Богоматерь и Магдалину и вышли сами, закрыв за собой дверь.

Возвращаясь в город, они встретили Петра, Иакова-старшего и Иакова-младшего; все трое плакали, но Петр рыдал горше других: он не мог утешиться, что не был при последних часах и на погребении учителя и поминутно шептал, бия себя в грудь:

— Прости, что я отрекся от тебя, божественный учитель, прости, прости!..

Мужчины, вернувшись в дом Илия, переоделись и в спешке доели остатки пасхальной еды, ожидавшей их со вчерашнего дня; в это время благочестивые жены проводили Марию в домик у подножия Давидовой крепости, где их встретила Марфа, прибывшая из Вифании с самарянкой Диной и вдовой из Наина, чьего сына вернул к жизни Христос.

Что касается Лонгина, то он направился прямо к Пилату, чтобы доложить о происшедшем. Хотя прокуратор уже выслушал отчет Авена Адара, тем не менее, он отнесся со вниманием и к рассказу Лонгина.

Римский наместник чувствовал себя разбитым: беседа с женой в предыдущую ночь, увиденное собственными глазами днем, то, что поведал ему Лонгин, — все это составляло одну непрерывную цепь сверхъестественных происшествий и чудесных событий, поселивших в его душе сильнейшее сомнение.

И все же прокуратор попытался улыбнуться.

— Послушай, — обратился он к Лонгину, — сейчас отсюда вышли начальники иудейские, фарисеи и книжники. Так вот, они объявили мне: «Господин, этот самозванец, преданный смерти по твоему приговору, не постеснялся утверждать, что воскреснет через три дня после своей кончины. Повели же, чтобы гробницу его охраняли, а то мы боимся, как бы под покровом ночи ученики не выкрали тело, иначе они потом скажут, что произошло новое чудо». Тогда я им ответил: «У вас есть ваша собственная стража, поступайте как вам угодно, ибо полагаю, что ваши воины будут стеречь истовее моих…»

— Действительно, — подтвердил Лонгин, — идя к тебе, господин, я повстречал центуриона Авена Адара и шесть солдат, которые шли в сторону Голгофы.

— Вот-вот, — сказал Пилат. — Так присоединись к ним, и, если случится нечто необычайное, тотчас поспеши доложить мне, когда бы это ни произошло.

— Но если Авен Адар отошлет меня? Я ведь не вхожу в число тех, кого послал первосвященник. Что мне тогда делать? — спросил Лонгин. — Авен Адар выше меня по должности, и, следовательно, я обязан ему подчиниться.

— Ты скажешь, что пришел от меня. К тому же я назначаю тебя центурионом, теперь вы равны. Иди, облачись соответственно новой должности и ступай к гробнице.

Лонгин поклонился и вышел.

Придя к гробнице, он нашел там Авена Адара и с ним шестерых стражей: двое сидели в пещере, четверо сторожили вход. Для большей надежности приглашенный кузнец наложил цепи и пломбы на камень, служивший крышкой Иисусовой могиле.

Весь следующий день, суббота, по израильскому обычаю, прошел в отдыхе и молитве. Что делали Мария и благочестивые жены? Ответ прост: они плакали.

Затем, когда начался день воскресный, они раздобыли новый запас мастик, благовоний и мирры, пожелав в последний раз умастить тело Иисуса.

Было почти три часа утра, когда они собрали и сложили все, что нужно для этого, и покинули маленький домик. Но, убоявшись, что Древние ворота охраняются и стража не пропустит их, они прошли из града Давидова в Нижний город, проследовали по долине Тиропеон, вышли через Рыбные ворота, обошли вдоль всей восточной стены города между горой Гион и Долиной мертвых. В час, когда первые лучи осветили вершину Масличной горы, они достигли подножия Голгофы. Богоматерь несколько отстала, собираясь присоединиться к ним позже.

Ворота, вернее проход в сад, был свободен. Благочестивые жены вошли. Их вела Магдалина, шедшая первой. За ней робкой и дрожащей кучкой двигались остальные. Они остановились перед дверью склепа, а Магдалина ступила внутрь…

Но вдруг из склепа донесся крик. Женщины бросились туда. Кричала Магдалина. Она глядела на солдат, лежащих уткнувшись лицом в землю, на отодвинутую крышку фоба, в котором никого не было. У изголовья стоял прекрасный, весь в белом, подросток с ангельскими крылами и сиянием вокруг головы!

Умиротворяющим жестом протянув руку к ней и благочестивым женам, он произнес:

— Ничего не бойтесь. Вы ищете Иисуса из Назарета, что был распят… Он уже не здесь, ибо этой ночью он воскрес и вознесся на небеса, где его место одесную его Отца!.. Теперь идите и скажите Петру и другим ученикам, что Иисус идет впереди вас в Галилею и встретится с вами на горе Фавор.

От звука его голоса и самого его вида, от зрелища открытой могилы и лежащих воинов, столь недвижимых, что их можно было бы счесть мертвыми, — от всего этого благочестивые жены прониклись ужасом. Они поспешили в обратный путь, растерянные, испуганные, и каждая бежала так быстро, как позволяли ей силы. При том все они причитали:

— Горе, горе! Украли Господа из его гроба, а мы не знаем, куда его унесли!..

Осталась одна Магдалина. Святая любовь, какую она питала к Христу, была столь глубокой, что в ее сердце не осталось места для иных чувств. Рыдая, она пала на колени, простирая руки к опустевшему гробовому ложу.

Ангел поглядел на нее и голосом, полным милосердия, спросил:

— Почему ты плачешь, женщина?

— О, я плачу, — отвечала Магдалина, без доверия выслушавшая то, что он сказал ранее, — я плачу, потому что украли тело моего возлюбленного Господа и я не знаю, куда его положили.

Но тут она увидела около себя как бы сияние. Обернувшись, она заметила человека, стоявшего с киркой в руке.

— Женщина, почему ты плачешь? — задал он тот же вопрос, что и ангел. Подумав, что это садовник Иосифа Аримафейского, она отвечала:

— О друг мой, если это ты унес его отсюда, скажи, куда ты его дел?

Но тут мнимый садовник, оказавшийся не кем иным, как Иисусом, произнес своим обычным голосом и очень мягко:

— Магдалина!..

При этом слове она вздрогнула и с радостным криком: «Мой сладчайший повелитель!» — бросилась перед ним на колени.

— Магдалина, — с улыбкой сказал Христос, — я обещал вознаградить тебя за твою любовь и тебе первой объявиться после воскресения… Ты видишь, я сдержал слово.

Магдалина пыталась поцеловать ноги Иисуса, но его тело было неуловимо воздушным, как туман.

— А теперь, — продолжал он, — иди и расскажи Петру и другим ученикам, что ты видела и слышала. Пусть идут на гору Фавор, мы там встретимся.

Подобно облаку, тающему, исчезая в вышине, небесный пришелец стал бледнеть, становиться все более прозрачным и наконец совсем растворился в эфире.

Тогда Магдалина, вне себя, встала и выбежала, крича, как безумная:

— Радость, радость! Господь воскрес!..

Так голос грешницы возвестил всему миру, что Искупитель вознесся на небеса.

Тут один из воинов, лежавших на земле, словно бы проснулся. Он открыл глаза и приподнялся на локте.

— Что это было? — спросил он товарищей. — Я почувствовал, как земля уходит из-под ног, и рухнул прямо в пыль!

Второй воин, очнувшись, пробормотал:

— Не пойму что-то. То ли мне почудилось, то ли вправду я видел, как пламя слетело с небес в эту могилу.

И третий сказал:

— Послушайте, вы что, тоже его видели? Он разбил могильную плиту головой и весь в сиянии поднялся на небо!

В свою очередь вскочил на ноги и Авен Адар. Он приказал:

— Пусть каждый, кто еще жив, встанет и отзовется! Шестеро воинов откликнулись:

— Мы здесь!

— Хорошо, — сказал Авен Адар. — Не хватает только Лонгина.

Но Лонгин в это время уже отправился держать отчет перед Пилатом. Тогда Авен Адар заключил:

— Что ж, друзья, мы здесь больше не нужны. Идем во дворец к Каиафе. Засвидетельствуйте вместе со мной, что мы видели, и объявим первосвященнику и всему синедриону, что гроб пуст.

В сопровождении воинов Авен Адар поспешно покинул сад, и гроб остался под охраной ангела.

И вот этот гроб — единственный, откуда никто не выйдет в день Страшного суда — уже восемнадцать веков продолжает быть местом поклонения всего христианского мира под именем Гроба Господня.

Поскольку пророк Исайя сказал: «Ипокой его будет слава!»

И дарует Господь тому, кто пишет эти строки, милость сотворить смиренную молитву, прежде чем он отойдет в мир иной!

Часть вторая

XXI. АПОЛЛОНИЙ ТИАНСКИЙ

Коринф, Коринф! Некогда лишь избранные имели случай посещать тебя. Ныне же взору путешественника, идущего дороге из Немей, ты представляешься невзрачным городком. Над крепостными стенами возвышаются семь колонн — остатки храма, посвященного неизвестному божеству. Коринф, ты дитя Эфиры, а сестры твои — Афины и Спарта. Коринф, родина Сизифа и Нелея, царство Медеи и Ясона!

Как, должно быть, ты был хорош, когда влюбленные в тебя Аполлон и Нептун оспаривали друг у друга честь обладания тобой и, не желая уступить, позвали в судьи титана Бриарея. Он присудил тебя богу моря с условием, что возвышающаяся над тобой гора будет принадлежать богу дня.

Коринф, Коринф! Ты был столь любим Венерой, что она даровала тебе спасение, вняв мольбам своих жриц — твоих куртизанок. Ты, выкупив у афинян рабыню Лаис, сделал ее своей любимейшей дочерью и воздвиг ей гробницу, украшенную изумительной скульптурой львицы, лапой придерживающей барана — символ безграничной власти! Коринф, утоляющий жажду неиссякаемыми слезами нимфы, оплакивающей смерть своего сына, которого случайно задела стрелой богиня охоты. Как, должно быть, ты был хорош во время Истмийских игр, привлекавших всю Грецию на узкий перешеек, отделяющий Саронийский залив от моря Алкионы! Изящно и плавно раскинувшись на склоне священной горы, ты взирал на корабли, подходившие с двух сторон в твои порты из Тира и Массилии, Александрии и Кадиса и наполнявшие твои обширные склады богатствами Востока и Запада.

Коринф, Коринф! На твоих улицах храмов было не меньше, чем домов, а на площадях столько статуй, сколько колосьев в поле. Коринф, когда ты смотрел на восток, то видел Афины, на север — Дельфы, на запад — Олимпию, а на юг — Спарту. Коринф, в триумфальную перевязь твоих побед вплетены Саламин, Марафон, Платеи и Левктры, и на ней вышиты имена Фемистокла, Мильтиада, Павсания, Эпаминонда и Филопемена. Как, должно быть, ты был прекрасен, когда Арат принес тебе освобождение от македонян, некогда покоривших тебя, и включил в Ахейскую лигу! Это и стало причиной твоей гибели: покоритель мира Рим поднялся против тебя и превратил всю Грецию в одну провинцию. Сто вольных городов стали рабами, скованными одной цепью.

Коринф, Коринф! Беспощадный завоеватель обрек тебя на восьмидневный пожар. Из золота твоих сосудов, серебра светильников и бронзы статуй, расплавленных во всепожирающем пламени, был создан металл драгоценнее любого из когда-либо рождавшихся в недрах земли. Коринф! Ты не был разрушен Ксерксом, но пал перед войском Муммия. Возродившись из руин, ты стал еще роскошнее: оделся мрамором, дарованным Юлием Цезарем и Августом. Возникли театр и стадион, амфитеатр и храмы Нептуна, Палемона, Киклопов, Геракла, Цереры, Соблазна. Был там и храм Куртизанок. Их заступничество спасло тебя в первый раз, но не смогло спасти во второй.

Твои площади украшали изваяния Амфитриты, Ино, Беллерофонта, Венеры, Дианы, Бахуса и Фортуны, а Меркурию было установлено две статуи, Юпитеру — три и целая сотня — атлетам-победителям. Были построены бани Елены, Эвриклеи, Октавии… Вспомним, наконец, гробницы Ксенофонта, Диогена, детей Медеи, Схойнея и Лика Мессенского!

И вот, в конце месяца гелафеболиона ты, прекрасный Коринф, еще не разоренный тремя разрушительными жатвами статуй и картин, свезенных Римом из твоих храмов, с твоих площадей и улиц, мог бы с удивлением наблюдать человека, сошедшего с одного из легких суденышек, что бороздят Эгейское море и скользят, как алкионы, между его островами. Он пешком прошел под ветвями одинокой сосны на восточном побережье, оставив слева алтарь Меликерта, а справа — кипарисовую рощу, растушую вдоль укреплений, названных в честь Беллерофонта. У стража Кенхрейских ворот он справился, где можно найти философа Аполлония Тианского. Получив ответ, что тот, кого он ищет, наверное, беседует с учениками под сенью платанов у источника Пирены, неизвестный стал карабкаться по извилистой тропе, ведущей к Акрокоринфу, даже не бросив взгляда на город.

Тот, о ком справлялся путешественник, действительно был там, и нет ничего удивительного, что первый же встречный смог правильно указать это место. Уже целый месяц как философ, чье имя все произносили с удивлением и восхищением, вернулся в Коринф в сопровождении пяти или шести своих учеников, с которыми посетил Азию, Индию, Египет и Италию. Не трудно понять любопытство, возбуждаемое этим необыкновенным человеком, притягивающим к себе всеобщее внимание. В противоположность незнакомцу, прибывшему через Саронийский залив и высадившемуся в Кенхрейской гавани, философ прибыл со стороны моря Алкиона в Лехейскую гавань.

Никто в то время не мог сравниться с Аполлонием Тианским, одаренным столь невероятными способностями, что возводили смертного из ранга мудрецов, философов и героев в ранг полубога. У него было все: выдающиеся таланты, доброе имя, красота, почти божественное рождение.

Благодаря то ли тайным ухищрениям науки, то ли врожденному дару, то ли покровительству богов Аполлоний обладал преимуществами, с первого взгляда поражающими и простых людей, и утонченные души. Приближаясь к шестидесяти, он выглядел как человек, едва переступивший порог первой молодости. Хотя никто не замечал, чтобы он особенно предавался изучению языков, все наречия мира были ему знакомы. Иногда, внимательно прислушиваясь к шуму деревьев, пению птиц или крику диких животных, он даже развлекался тем, что переводил окружающим эти звуки природы, будь то рев зверя или шелест травы. Как и последователи Пифагора, он полагал, что животные имеют душу и что они меньшие наши братья. Он исповедовал максиму Пифагора и его последователей: Бог — абсолютное единство, начало начал; мир построен гармонично, его центр — Солнце, а другие небесные тела лишь спутники, вращающиеся вокруг него, порождая божественную музыку сфер. По мнению самосского мудреца и самого Аполлония, Бог един на небесах, на земле же добро едино, а зло многообразно. Как и Пифагор, Аполлоний увлеченно занимался арифметикой, геометрией, астрономией и музыкой. Числам, по его убеждению, присущи чрезвычайные свойства, особенно числу «X». При помощи их, утверждал он, можно постичь самые отвлеченные и даже невидимые глазу вещи. Кроме всего прочего, небеса наделили Аполлония сверхъестественной проницательностью. Он умел читать самые сокровенные мысли людей, приходивших к нему, даже если видел их впервые и никогда ранее о них не слышал. Пришелец не успевал открыть рот, чтобы выразить свое желание, а мудрец уже знал о нем все.

Он долго жил в Эгах и почти все время пребывания там посвятил занятиям медициной в храме Эскулапа под присмотром жрецов, служителей этого сына Аполлона, причисленного к богам за благодеяния, оказанные человечеству. Закончив учение, Аполлоний занялся врачеванием,

более походившим на чудотворство. Он победил чуму, которая успела охватить целую область, исцелил одержимого, в которого вселился демон. Он вызывал тени умерших и беседовал с ними. Наконец, решив пополнить знания, полученные в Греции, науками, известными в других странах, Аполлоний всего с двумя или тремя учениками отправился в далекое путешествие. Он побывал в Малой Азии, Месопотамии, Вавилоне. Затем пересек Кавказ, прошел по берегам Инда, пробыл некоторое время у царя Фраота, проник в Индию, достиг Замка мудрецов, беседовал с учеными браминами и даже с самим Иархом, который был в Индии тем же, кем Аполлоний был в Греции.

Убедившись, что эти обладатели древней премудрости не могут научить его ничему, чего бы он не знал, Аполлоний продолжил путешествие. Возвращаясь через Египет, он виделся и беседовал с Эвфратом и Дионом и пролил свет на чудеса Мемнона. Пытаясь отыскать истоки Нила, он поднялся выше третьего порога. В тех местах он встретил и укротил сатира. Затем он спустился до Александрии, где поразил всех ученых своими рассуждениями о золоте, которое несет Пактол, и о древности мира. В Антиохию он прибыл во время землетрясения, объяснив его причину и предсказав его конец; там он нашел клад, передав его бедному отцу семейства, имевшему четырех дочерей на выданье, вернул здравый рассудок юноше, влюбленному в статую Венеры, и вылечил больного бешенством. В Ионии его приняли за божество; оттуда он отправился в Аттику и наконец в Афины, посетив по дороге Элевсин. Затем он пересек Мегариду и достиг Коринфа, где уже несколько дней, как было сказано, привлекал к себе всеобщее внимание.

Необходимо учесть, что коринфяне всегда были весьма падки на чудеса. Зная преклонный возраст Аполлония, они были потрясены при виде человека лет тридцати — именно на столько выглядел философ — с прекрасными развевающимися волосами, в которых сверкал золотой обруч, с красивой черной бородой, изящно завитой на восточный манер, с живыми, полными юного задора глазами. К тому же в любую погоду он ходил босиком, в белой тоге, надетой на голое тело и перехваченной льняным поясом. Коринфяне с трудом могли поверить, что это Аполлоний, пока один старый человек, смолоду живший в Тиане, не рассказал им историю его удивительного рождения и они, увидев в нем не человека, а полубога, перестали сомневаться.

Предание донесло до нас этот поэтичный рассказ. Согласно ему, Аполлоний, как то явствует из его имени, родился в Тиане. Этот каппадокийский город расположен между Тарсом и Кесарией. Когда его мать была беременна им, ей явился Протей, сын Нептуна и Феники. Мать спросила у божества, каков будет новорожденный, и получила ответ: «Второй Протей!» При этом надо заметить, что у древних чудесные сны почти всегда считались вещими. Странное предсказание побудило будущую мать обратиться к очень известной в том краю сивилле. Та в свою очередь истолковала слова бога в том смысле, что сын, рожденный от нее, будет совмещать в своем уме столько всевозможных знаний, сколько различных свойств воплощено в самом Протее. Так заранее было предопределено, что Аполлоний Тианский станет самым ученым из всех смертных.

Еще до его появления на свет все предвещало необыкновенность ожидаемого ребенка. Перед самыми родами его мать посетило еще одно видение: женщине приснилось, что она гуляет на поляне недалеко от Тиана и на каждом шагу ей попадаются прекрасные, редкие, невиданные цветы, достойные быть возложенными к алтарю Флоры. Утром она захотела посетить именно это место, известное, кроме всего прочего, своим чудодейственным Асбамей-ским источником. Стоило клятвопреступнику случайно или намеренно, а то и по принуждению омочить в нем руки, как ледяная вода вскипала, поражая его столь жестокой болью, что, сделав несколько шагов, несчастный падал в страшных муках и вынужден был признаться в содеянном.

Так вот, неслыханное чудо явила собой эта лужайка, вся покрытая дивными цветами, каких никто не видывал в той стороне. Наперсницы матери Аполлония, придя к источнику, разбежались, словно нимфы, поспорив, кто составит лучший букет. Но госпожа не последовала их примеру, охваченная неодолимым желанием лечь на траву и заснуть. И тут большая стая белоснежных лебедей окружила ее. Птицы все теснее обступали спящую, пока не приблизились вплотную к ней, и вдруг, точно повинуясь небесному приказу, запели стройно и нежно и забили крыльями, освежая воздух над ее головой. От звуков почти божественного пения, от ощущения ласкового воздуха женщина проснулась, открыла глаза и, удивленная невиданным зрелищем, произвела на свет самое прекрасное дитя, появившееся с тех пор, как богини перестали рожать на земле.

Это и был Аполлоний Тианский, что ныне стоял на вершине Акрокоринфа — в белой тоге, с золотым обручем в волосах и завитой на персидский манер бородой. Источник Пирены журчал у его ног, тень священных платанов трепетала над его головой. Он беседовал со своими учениками не только о тонкостях философии Пифагора, но и об основах других учений, словно в него вселились души Зе-нона, Аристотеля, Платона и Хрисиппа.

С высокой вершины перед Аполлонием и его учениками открывался вид на два моря и обширные окрестности: на восток — до мыса Суний, на север — до горы Киферон, на запад — до Ахайи, а на юг — вплоть до Микен. Они видели и того самого путника, что полчаса назад высадился в Кен-хрейской гавани, а теперь шагал в гору по крутой каменистой дороге, ведущей к цитадели.

По мере его приближения стало ясно, что он направляется к Аполлонию. Внимание учеников, окружавших знаменитого философа, отвлеклось от беседы, сосредоточившись на путнике. Вопреки своей привычке с первого взгляда оценивать незнакомого человека, угадывая страну, откуда он прибыл, его религию и даже настроение, Аполлоний разглядывал чужака с напряженным любопытством, граничившим с изумлением. Его удивление было заметно по взгляду, особенно пристальному, и по внезапному молчанию — он даже поднес палец к губам. Один из учеников по имени Филострат спросил: