Джузеппе Бальзамо (№5) - Графиня де Шарни. Том 1

— Вы ошибаетесь, ваше величество! — вскричал Жильбер. — Не народ восстал против королевы и короля, но король и королева восстали против своего народа и продолжают говорить на языке привилегий и королевской власти, когда вокруг них звучит другой язык — язык братства и преданности. Приглядитесь, ваше величество, к одному из народных гуляний, и вы почти всегда заметите, что посреди огромной равнины или на вершине холма стоит жертвенник, столь же чистый, как жертвенник Авеля, а на нем — младенец, которого все считают своим; ему поверяют свои желания, его осыпают дарами, омывают слезами, он принадлежит всем. Вот так и Франция, вчерашняя Франция, о которой я вам говорю, ваше величество, — это младенец на алтаре. А вокруг этого алтаря — не города и села, а нации и народности. Франция — это Христос, только что родившийся на свет в яслях в окружении обездоленных, явившийся для спасения мира, и все народы радуются его появлению в ожидании, что цари преклонят пред этим младенцем колени и отдадут ему дань… Италия, Польша, Ирландия, Испания смотрят на этого только вчера родившегося младенца, от которого зависит их будущее; они со слезами на глазах протягивают к нему закованные в кандалы руки с криками: «Франция! Франция! Наша свобода — с тобой!» Ваше величество! — продолжал Жильбер. — У вас еще есть время: возьмите это дитя с алтаря и усыновите его!

— Доктор! — отвечала королева. — Вы забываете, что у меня есть другие дети, связанные со мною кровным родством; и если я сделаю то, что вы говорите, я лишу их наследства, отдав его чужому ребенку.

— Раз так, ваше величество, — с невыразимой печалью заметил Жильбер, — заверните этого ребенка в свою королевскую мантию, в военный плащ Марии-Терезии, и унесите его из Франции, потому что в противном случае — вы совершенно правы! — народ растерзает вас и ваших детей. И не теряйте времени даром: торопитесь, ваше величество, торопитесь!

— И вы не воспротивитесь моему отъезду, сударь?

— Отнюдь нет, — отвечал Жильбер. — Теперь, когда я знаю истинные ваши намерения, я готов вам помочь уехать, ваше величество.

— Ну и прекрасно, — обрадовалась королева, — потому что как раз есть один дворянин, который вызвался нам помочь, а если будет нужно, то и умереть за нас!

— Уж не о маркизе ли Фавра вы говорите, ваше величество? — в ужасе воскликнул Жильбер.

— Откуда вы знаете, как его зовут? Кто вам рассказал о его плане?

— Ах, ваше величество! Будьте осторожны! Над ним тоже тяготеет роковое предсказание!

— Оно исходит от того же пророка?

— Да, ваше величество!

— И какая судьба ожидает, по его мнению, маркиза?

— Преждевременная смерть, ужасная, позорная, такая, же, о какой вы недавно сами говорили!

— В таком случае вы правы: у нас действительно нет времени, чтобы заставить этого вестника несчастья солгать.

— Вы собираетесь предупредить маркиза де Фавра, что принимаете его помощь?

— Сейчас мой человек находится у него, господин Жильбер; я жду от него ответа.

В эту самую минуту, когда Жильбер, напуганный обстоятельствами, в которые он оказался втянут, провел рукой по лбу, чтобы вернуть себе ясность мысли, в комнату вошла ее высочество принцесса де Ламбаль и шепнула два слова на ухо королеве.

— Пусть войдет, пусть войдет! — вскричала королева. — Доктор все знает. Доктор! — продолжала она. — Ответ маркиза де Фавра мне принес барон Изидор де Шарни. Завтра королева должна покинуть Париж; послезавтра мы будем за пределами Франции. Идите сюда, барон, идите… Великий Боже! Что с вами? Почему вы так бледны?

— Ее высочество принцесса де Ламбаль сказала мне, что я могу говорить в присутствии доктора Жильбера? — спросил Изидор.

— Она правильно сказала; да, да, говорите. Вы видели маркиза де Фавра.. Маркиз готов… Мы принимаем его предложение… Мы уедем из Парижа, из Франции…

— Маркиз де Фавра арестован час тому назад на улице Бопэр и препровожден в Шатле, — отвечал Изидор.

Королева встретилась взглядом с Жильбером, и он прочел в ее глазах отчаяние, смешанное со злобой.

Однако все силы Марии-Антуанетты ушли на эту вспышку.

Жильбер подошел к ней и с выражением глубочайшего сожаления проговорил:

— Ваше величество! Если я могу хоть чем-то быть вам полезен, можете мною располагать; мои знания, моя преданность, моя жизнь — все у ваших ног.

Королева медленно подняла на доктора глаза и, будто смирившись, молвила:

— Господин Жильбер! Вы так много знаете, вы присутствовали нынче утром на испытаниях новой машины… Скажите, вы полагаете, что смерть от этой машины действительно такая безболезненная, как утверждает ее изобретатель?

Жильбер тяжело вздохнул и спрятал лицо в руках.

В эту минуту граф Прованский, уже узнав все, что он хотел узнать, потому что слух об аресте маркиза де Фавра в несколько мгновений облетел весь дворец, спешно приказал подать карету и сейчас же укатил, нимало не беспокоясь о здоровье королевы и почти не простившись с королем.

Людовик XVI преградил ему путь со словами:

— Брат! Вы не до такой степени, я полагаю, торопитесь к себе в Люксембургский дворец, чтобы у вас не было времени дать мне один совет. Что, по вашему мнению, мне надлежит делать?

— Вы спрашиваете, что бы я сделал, будь я на вашем месте?

— Да.

— Я покинул бы маркиза де Фавра и принес бы клятву верности Конституции.

— Как же я могу клясться Конституции, которая еще не завершена?

— Тем лучше, брат мой, — заметил граф Прованский, в лживых глазах которого отражалась в эти минуты его коварная душа, — вы можете не считать себя обязанным исполнять свою клятву.

Король на мгновение задумался.

— Пусть так, — молвил он, — это не помешает мне написать маркизу де Буйе о том, что наш план остается прежним, что он лишь откладывается. Эта

Глава 14. ЕГО ВЫСОЧЕСТВО ОТРЕКАЕТСЯ ОТ ФАВРА, А КОРОЛЬ ПРИСЯГАЕТ КОНСТИТУЦИИ

На следующий день после ареста маркиза де Фавра весь Париж облетел странный циркуляр:

«Маркиз де Фавра (Королевская площадь) был арестован вместе с супругой в ночь с 24 на 25 декабря за то, что собирался поднять тридцать тысяч человек для убийства генерала де Лафайета и мэра города, а затем отрезать подвоз продовольствия в Париж.

Во главе заговора стоял его высочество граф Прованский, брат короля.

Подпись: Баро»

Можно себе представить, в какое волнение привел такой циркуляр жителей Парижа 1790 года!

Пороховая дорожка не могла бы скорее воспламенить город, чем этот зажигательный документ.

Он обошел всех, и уже через два часа каждый парижанин знал его наизусть.

Вечером 26 декабря уполномоченные Коммуной собрались на совет в городской Ратуше; они читали только что принятое постановление следственного комитета, как вдруг секретарь доложил о том, что его высочество просит его принять.

— Кто?! — переспросил председательствовавший Байи.

— Его высочество, брат короля, — пояснил секретарь, При этих словах члены Коммуны переглянулись. Имя его высочества уже второй день было у всех на устах.

Не переставая переглядываться, они тем не менее встали. Байи вопросительно оглядел присутствовавших, и ему показалось, что молчаливый ответ, который он прочитал в их глазах, был единодушным. А потому он приказал:

— Передайте его высочеству, что, хотя мы удивлены оказанной нам честью, мы готовы его принять.

Спустя несколько мгновений граф Прованский вошел в зал.

Он пришел один. Лицо его было бледно, а походка, и всегда-то не очень уверенная, в этот вечер была и вовсе нетвердой.

Члены Коммуны работали за огромным полукруглым столом, а перед каждым из них стояла лампа; к счастью для принца, середина этого стола была погружена в полумрак.

Это обстоятельство, казалось, не ускользнуло от внимания его высочества и придало ему уверенности.

Он еще робким взглядом обвел многочисленное собрание, в котором чувствовал по крайней мере почтительность за неимением симпатии, и сначала неуверенно, а потом все более твердо заговорил:

— Господа! Меня привело к вам желание опровергнуть ужасную клевету. Третьего дня маркиз де Фавра был арестован по приказу следственного комитета, а сегодня поползли слухи, что я был с ним тесно связан.

По лицам слушателей пробежали ухмылки; первая часть речи его высочества была встречена шушуканьями.

Он продолжал:

— Как гражданин города Парижа, счел своим долгом рассказать вам о своем весьма поверхностном знакомстве с маркизом де Фавра.

Нетрудно догадаться, что при этих словах господа члены Коммуны стали слушать с все возраставшим вниманием. Всем непременно хотелось услышать из уст самого принца, — думая при этом кому что заблагорассудится, какие же отношения связывали его высочество с маркизом де Фавра.

Граф Прованский продолжал свою речь, составленную в следующих выражениях:

— В тысяча семьсот семьдесят втором году маркиз де Фавра поступил ко мне на службу в швейцарскую гвардию; он вышел в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом; с тех пор я ни разу с ним не разговаривал.

Среди присутствовавших пробежал недоверчивый ропот; однако Байи одним взглядом подавил готовый было подняться шум, и граф Прованский так и не успел понять, с одобрением или с осуждением встречены его слова.

Граф Прованский продолжал:

— Я уже несколько месяцев лишен своих постоянных доходов; я был очень обеспокоен тем, что в январе мне предстоит произвести значительные выплаты, и я пожелал удовлетворить свои потребности, не прибегая к помощи общественной казны. Вот почему я решился на заем; около двух недель назад господин де Лашатр указал мне на маркиза де Фавра как на человека, который способен осуществить этот заем, обратившись к генуэзскому банкиру. Я дал расписку на два миллиона, необходимых мне для того, чтобы расплатиться с долгами в начале года и оплатить хозяйственные нужды. Дело это — исключительно финансовое, и я поручил его моему эконому. Я не виделся с господином де Фавра, я не писал к нему, я не вступал с ним ни в какие отношения; да, кстати, мне абсолютно неизвестно, что он сделал.

Издевательский смех, донесшийся из рядов публики, показал, что далеко не все готовы вот так на слово поверить в столь нелепое утверждение принца: как можно было доверить, не видя посредника, два миллиона по переводному векселю, в особенности когда этим посредником оказался один из бывших начальников его охраны?

Граф Прованский покраснел и, чтобы поскорее покончить с ложным положением, в которое он себя поставил, он торопливо продолжал:

— Однако, господа, как я вчера узнал, в столице распространяется документ, составленный в следующих выражениях…

С этими словами принц прочитал, — что было совершенно ни к чему, потому что у всех эта бумага была либо в руках, либо в голове, — тот самый бюллетень, который мы только что приводили.

Когда он дошел до слов: «Во главе заговора стоял его высочество граф Прованский, брат короля», — все члены Коммуны закивали.

Возможно, они хотели этим сказать, что были согласны с мнением, изложенным в бюллетеней А может быть, они просто-напросто хотели показать, что им было известно это обвинение?

Принц продолжал:

— Вы, разумеется, не ожидаете, что я опущусь до того, чтобы оправдываться в столь низком преступлении; но в такое время, когда самая абсурдная клевета может превратить честнейших граждан во врагов Революции, я счел своим долгом, господа, перед королем, перед вами, перед самим собой изложить этот вопрос во всех подробностях, чтобы общественное мнение ни на миг не было введено в заблуждение. С того самого дня, когда на втором заседании именитых граждан я высказался о главном, еще волновавшем тогда умы деле, я пребываю в убеждении, что готовится великая революция; король с его намерениями, с его добродетелями, с его богоизбранностью должен встать во главе революции, ибо она только в том случае принесет пользу народу, если в то же время будет угодна и монарху; и, наконец, королевская власть должна послужить оплотом национальной свободы, а свобода — основой королевской власти…

Хотя смысл фразы был не совсем ясен, привычка сопровождать аплодисментами определенные сочетания слов привела к тому, что высказывание его высочества было встречено аплодисментами.

Граф Прованский приободрился, возвысил голос и, обращаясь несколько увереннее к членам собрания, прибавил:

— Пусть кто-нибудь приведет в пример хоть один мой поступок, хотя бы одно высказывание, которое противоречило бы только что изложенным мною принципам или показало бы, что, в каких бы я ни оказался условиях, я забыл бы о счастье короля и своего народа; до сих пор я не дал повода к недоверию; я никогда не изменял ни своим чувствам, ни принципам и я не изменю им никогда!

Хотя автор считает себя романистом, он на время присвоил себе права историка, приведя путаную речь его высочества целиком. Даже читателям; романов было бы небесполезно узнать, что представлял собою в тридцать пять лет принц, одаривший нас в шестидесятилетнем возрасте Декларацией, украшенной его Четырнадцатой статьей.

Нам не хотелось бы совершить несправедливость по отношению к Байи, и потому мы приводим ответ мэра Парижа тоже полностью, Байи ответил следующее:

— Ваше высочество! Для представителей Коммуны Парижа — большая честь видеть перед собой брата нашего дорогого короля, восстановившего французскую свободу. Августейшие братья! Вас объединяют одни и те же чувства. Его высочество принц показал себя первым гражданином королевства, проголосовав за третье сословие на втором заседании именитых граждан; он был почти единственным, кто поддержал третье сословие, не считая еще нескольких весьма немногочисленных друзей народа, и тем самым подчеркнул значение разума. Итак, его высочество принц стал первым автором идеи гражданского равенства: он лишний раз доказал это сегодня тем, что пришел к представителям Коммуны и, как кажется, хотел бы, чтобы мы оценили его патриотические чувства. Эти чувства заложены в объяснениях, которые принц пожелал дать собранию. Принц идет навстречу общественному мнению; гражданин высоко ценит мнение сограждан, и я от имени собравшихся отдаю дань уважения и признательности чувствам его высочества, а также тому, что он оказал нам честь своим присутствием и в особенности тому, какое значение он придает мнению свободных людей.

Принц понял, что, хотя Байи и расхваливает его поведение, оно может быть истолковано по-разному, и потому он заговорил со слащавым видом, который он так умело напускал на себя тогда, когда это могло принести ему пользу:

— Господа! Для добродетельного человека было тягостно исполнить такой долг; впрочем, я был вознагражден тем, какие чувства мне выразило собрание; мне лишь остается попросить снисхождения к тем, кто меня оскорбил.

Как видит читатель, принц не брал на себя никаких обязательств, как ни к чему не обязывал и собравшихся. Для кого он просил снисхождения? Не для Фавра, потому что никто не знал, виноват ли Фавра; к тому же, Фавра ничем не оскорблял его высочество.

Нет, принц просил снисхождения к анонимному автору циркуляра, который обвинял его в заговоре; однако автор не нуждался в снисхождении, потому что его имя не было известно.

Историки очень часто обходят подлости принцев молчанием; вот почему приходится нам, романистам, выполнять за них эту обязанность, рискуя превратить роман в вещь столь же скучную, как история.

Само собою разумеется, что когда мы говорим о недальновидных историках или скучных историях, читателю понятно, о каких историках и о каких историях идет речь, Таким образом принц частично сам исполнил то, что он посоветовал сделать своему брату Людовику XVI.

Он отрекся от маркиза де Фавра, и, судя по тому, как расхваливал его добродетельный Байи, это ему полностью удалось.

В то время, как король Людовик XVI раздумывал, принц решил принести клятву верности Конституции.

В одно прекрасное утро секретарь доложил председателю Национального собрания, — а в тот день эту обязанность исполнял A-I Бюро де Пюзи — в точности так же, как секретарь Коммуны докладывал недавно мэру о приходе его высочества, — что король в сопровождении двух министров и трех офицеров стучится в двери Манежа, как незадолго перед тем его высочество принц стучался в двери городской Ратуши.

Народные избранники в изумлении переглянулись. Что мог им сказать король, ведь они давно уже шагали разными путями?

Людовика XVI пригласили в зал, и председатель уступил ему свое место, Присутствовавшие на всякий случай прокричали приветствия. Не считая Петиона, Камилла Демулена и Марата, вся Франция по-прежнему была настроена роялистски или думала, что она так настроена.

Король почувствовал необходимость лично поздравить Национальное собрание с проделанной работой; он счел своим долгом похвалить прекрасное деление Франции на департаменты; но что он особенно спешил выразить — король просто задыхался от охватившего его чувства, — так это страстную любовь к Конституции.

Не будем забывать, что кем бы ни был каждый депутат: простолюдином или человеком благородного происхождения, роялистом или конституционалистом, аристократом или патриотом, ни один из них не представлял себе, куда клонит король; и потому начало речи короля вызвало некоторое беспокойство, основная ее часть пробудила чувство признательности, а заключительная часть — о! заключительная часть! — привела членов Национального собрания в восторг.

Король не мог удержаться от желания выразить свою любовь к этой славной конституции 1791 года, еще не родившейся... впрочем, что же будет, когда она окончательно увидит свет?!

Уж тогда король будет не просто ее любить, дело дойдет до фанатизма!

Мы не приводим речи короля — ах, дьявольщина! она едва умещается на шести страницах! — довольно и того, что мы привели речь его высочества, занявшую всего од ну страницу и тем не менее показавшуюся нам ужасно длинной.

Однако Национальному собранию речь Людовика XVI не показалась чересчур многословной, если депутаты плакали от умиления.

Когда мы говорим, что они плакали, то это не метафора: плакал Барнав, плакал Ламетт, плакал Дюпор, плакал Мирабо, плакал Баррер; это был настоящий потоп.

Национальное собрание потеряло голову. Все его члены встали, поднялись люди на трибунах; все тянули руки И клялись в верности еще не существовавшей конституция.

Король вышел. Но король и Национальное собрание не могли так просто расстаться: депутаты выходят вслед за королем, бросаются ему вдогонку, следуют за ним кортежем, приходят в Тюильри, а там их встречает королева.

Королева! Она, суровая дочь Марии-Терезии, далека от того, чтобы прийти в восторг, она, достойная сестра Леопольда, не плачет: она показывает своего сына депутатам французского народа.

— Господа! — говорит она. — Я разделяю чувства короля, я от души поддерживаю его поступок, продиктованный стремлением пойти навстречу своему народу. Вот мой сын. Я ничего этого не забуду, чтобы как можно раньше научить его в подражание добродетельнейшему из отцов уважать общественную свободу и соблюдать законы, надежнейшей опорой которым он, как я надеюсь, явится сам.

Только истинный восторг не мог бы остыть под действием подобной речи. А восторг депутатов просто раскалился добела. Кто-то предложил принести клятву немедленно; ее сформулировали не сходя с места; первым ее произнес сам председатель:

— Клянусь в верности нации, закону и королю; клянусь всеми силами поддерживать Конституцию, учрежденною Национальным собранием и принятую королем!

И все члены Национального собрания, за исключением одного, подняли руки и один за другим повторили: «Клянусь!» Десять дней, последовавших за этим приятным событием, обрадовавшим членов Национального собрания, успокоившим Париж и даровавшим мир всей Франции, пронеслись в праздниках, балах, иллюминациях. Со всех сторон только и доносились клятвы; клялись повсюду: на Гревской площади, в городской Ратуше, в церквах, на улицах, в общественных местах; во имя родины сооружались алтари, к ним водили школьников, те приносили клятвы, словно они были взрослыми и понимали, что такое клятва.

Национальное собрание заказало «Те Deum», на службе оно присутствовало в полном составе, и там у алтаря, пред лицом Божиим, члены его еще раз принесли клятву.

Однако король не пошел в Собор Парижской Богоматери и, следовательно, не произнес клятвы.

Его отсутствие не осталось незамеченным, однако все переживали столь светлую радость, были так доверчивы, что удовольствовались первым же объяснением, которое королю вздумалось им представить.

— Отчего же вас не было на «Те Deum»? Почему вы не принесли, как все, клятву на алтаре? — насмешливо спросила королева.

— Потому что я готов солгать, ваше величество, — отвечал Людовик XVI, — однако на клятвопреступление я не способен.

Королева облегченно вздохнула.

До сих пор она, как и все, верила в чистосердечие короля.

Глава 15. ДВОРЯНИН

Выступление короля в Национальном собрании состоялось 4 февраля 1790 года.

Двенадцать дней спустя, то есть в ночь с 17 на 18 февраля в отсутствие начальника Шатле, попросившего и в тот же день получившего отпуск, чтобы поехать в Суассон к умиравшей матери, какой-то человек постучал в ворота тюрьмы и передал приказ, подписанный г-ном начальником полиции; согласно этому приказу посетитель направлялся для приватной беседы с маркизом де Фавра.

Мы не берем на себя смелость утверждать, был ли этот приказ настоящий или подложный; во всяком случае, помощник начальника тюрьмы, которого разбудили, чтобы вручить приказ, счел его законным, потому что распорядился незамедлительно, несмотря на позднее время, провести подателя приказа в каземат к маркизу де Фавра.

После чего, доверившись добросовестной службе своих тюремщиков во внутренней тюрьме, а также внешних часовых, он вернулся к себе в постель, чтобы продолжить злополучно прерванный сон.

Посетитель под тем предлогом, что, доставая приказ из своего бумажника, уронил важную бумагу, взял лампу и стал искать на полу до тех пор, пока не увидел, как господин помощник начальника Шатле ушел в свою комнату. Тогда он заявил, что бумагу он мог оставить и у себя на ночном столике; впрочем, если она все-таки найдется, он просит вернуть ее ему, когда он будет уходить.

Затем он протянул лампу ожидавшему его тюремщику и попросил проводить его к маркизу де Фавра.

Тюремщик отпер дверь, пропустил незнакомца, зашел вслед за ним и запер дверь.

Он с любопытством поглядывал на незнакомца, словно ожидая от него какое-нибудь важное сообщение.

Они спустились на двенадцать ступеней и пошли по подземному коридору.

Их ждала другая дверь. Тюремщик отпер и запер ее точно так же, как и первую.

Незнакомец и его проводник оказались на площадке другой лестницы, ведшей вниз. Незнакомец остановился, заглянул в темный коридор и, убедившись, что он так же пуст, как и темен, обратился к своему спутнику с вопросом:

— Вы — тюремщик Луи?

— Да, — отвечал тот.

— Брат из американской ложи?

— Да.

— Вы были направлены сюда братством неделю тому назад для выполнения неизвестной миссии?

— Да!

— Вы готовы исполнить свой долг?

— Готов.

— Вы должны получить приказания от одного человека?..

— Да, от мессии.

— Как вы должны узнать этого человека?

— По трем буквам, вышитым на манишке.

— Я — тот самый человек... а вот эти три буквы! С этими словами посетитель распахнул кружевное жабо и показал три уже знакомые нам буквы: мы не раз имели случай убедиться в их влиянии: L. P. D.

— Я к вашим услугам, Учитель! — с поклоном молвил тюремщик.

— Хорошо. Отоприте каземат маркиза де Фавра и держитесь поблизости.

Тюремщик молча поклонился, пошел вперед, освещая дорогу, и остановился перед низкой дверью.

— Он здесь, — прошептал он.

Незнакомец кивнул: ключ дважды со скрежетом повернулся в замке, и дверь распахнулась.

По отношению к пленнику были предприняты самые строгие меры предосторожности, вплоть до того, что его поместили в каземат, расположенный на глубине двадцати футов под землей; однако вместе с тем было заметно, что тюремщики позаботились о том, чтобы ему было удобно. У него была чистая постель и свежие простыни, рядом с постелью — столик с книгами, а также чернильница, перья и бумага, предназначенные, вероятно, для того, чтобы он мог подготовить речь на суде.

Над всем возвышалась погашенная лампа.

В углу на другом столе были разложены предметы туалета, которые были вынуты из элегантного несессера с гербом маркиза. Из того же несессера было и зеркальце, приставленное к стене.

Маркиз де Фавра спал глубоким сном. Отворилась дверь, незнакомец подошел к постели, тюремщик поставил вторую лампу рядом с первой и вышел, повинуясь молчаливому приказанию посетителя. Однако маркиз так и не проснулся.

Незнакомец с минуту смотрел на спящего с выражением глубокой печали; потом, будто вспомнив о том, что время дорого, он с огромным сожалением оттого, что вынужден прервать сладкий сон маркиза, положил ему руку на плечо.

Пленник вздрогнул и резко обернулся, широко раскрыв глаза, как это обыкновенно случается с теми, кто засыпает с ожиданием того, что их разбудят, чтобы сообщить дурную весть.

— Успокойтесь, господин де Фавра, — молвил незнакомец, — я — ваш Друг.

Маркиз некоторое время смотрел на ночного посетителя с сомнением, будто не веря тому, что друг мог прийти к нему в такое место.

Потом, припомнив, он воскликнул:

— Ага! Барон Дзаноне!

— Он самый, дорогой маркиз!

Фавра с улыбкой огляделся и указал барону пальцем на свободную скамеечку со словами:

— Не угодно ли присесть?

— Дорогой маркиз! — отвечал барон. — Я пришел предложить вам дело, не допускающее долгих обсуждений. Кроме того, мы не можем терять времени.

— Что вы хотите мне предложить, дорогой барон?.. Надеюсь, не деньги?

— Почему же нет?

— Потому что я не мог бы дать вам надежных гарантий…

— Для меня это не довод, маркиз. Напротив, я готов предложить вам миллион!

— Мне? — с улыбкой переспросил Фавра.

— Вам. Однако я готов это сделать на таких условиях, которые вы вряд ли бы приняли, а потому не буду вам этого и предлагать.

— Ну, раз вы меня предупредили, что торопитесь, дорогой барон, переходите к делу.

— Вы знаете, что завтра вас будут судить?

— Да. Что-то подобное я слышал, — отвечал Фавра.

— Вам известно, что вы предстанете перед тем же судом, который оправдал Ожара и Безенваля?..

— Да.

— Знаете ли вы, что и тот и другой были оправданы только благодаря всемогущему вмешательству двора?..

— Да, — в третий раз повторил Фавра ровным голосом.

— Вы, разумеется, надеетесь, что двор сделает для вас то же, что и для ваших предшественников?..

— Те, с кем я имел честь вступить в отношения, когда затевал приведшее меня сюда дело, знают, что им следует для меня сделать, господин барон; и того, что они сделают, будет довольно…

— Они уже приняли по этому поводу решение, господин маркиз, и я могу вам сообщить, что они сделали. Фавра ничем не выдал своего интереса.

— Его высочество граф Прованский, — продолжал посетитель, — явился в Ратушу и заявил, что почти не знаком с вами; что в тысяча семьсот семьдесят втором году вы поступили на службу в его швейцарскую гвардию; что вы вышли в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом и что с тех пор он вас не видел.

Фавра кивнул в знак одобрения.

— А король не только не думает больше о бегстве, но четвертого числа этого месяца присоединился к Национальному собранию и поклялся в верности Конституции.

На губах Фавра мелькнула улыбка.

— Вы не верите? — спросил барон.

— Я этого не говорю, — отвечал Фавра.

— Итак, вы сами видите, маркиз, что не стоит рассчитывать ни на его высочество, ни на короля…

— Переходите к делу, господин барон.

— Вы предстанете перед судом…

— Я уже имел честь это слышать от вас.

— Вы будете осуждены!

— Возможно.

— На смерть!

— Вероятно.

Фавра поклонился с видом человека, готового принять любой удар.

— Знаете ли вы, дорогой маркиз, какая вас ждет смерть?..

— Разве смерть бывает разная, дорогой барон?

— Еще бы! Существует кол, четвертование, шнурок, колесо, веревка, топор... вернее, все это было еще неделю назад! Сегодня же, как вы говорите, существует только одна смерть: виселица!

— Виселица?!

— Да. Национальное собрание, провозгласившее равенство перед королем, решило, что было бы справедливо провозгласить равенство и перед лицом смерти! Теперь и благородные, и смерды выходят из этого мира через одни и те же врата: их вешают, маркиз!

— Так, так! — обронил Фавра.

— Если вас осудят на смерть, вы будете повешены…И это весьма прискорбно для дворянина, которому смерть не страшна — в этом я совершенно уверен, — но которому все же претит виселица.

— Вот как?! Господин барон, неужели вы пришли только за тем, чтобы сообщить мне это приятное известие? — спросил Фавра. — Или у вас есть для меня еще более любопытные новости?

— Я пришел вам сообщить, что все готово для вашего побега; еще я хочу вам сказать, что если вы пожелаете, то через десять минут вы будете за пределами этой тюрьмы, а через двадцать четыре часа — за пределами Франции.

Фавра на минуту задумался; казалось, предложение барона ничуть его не взволновало. Затем он обратился к своему собеседнику с вопросом:

— Это предложение исходит от короля или от его высочества?

— Нет, сударь, это мое предложение. Фавра взглянул на барона.

— Ваше? — переспросил он. — А почему ваше?

— Потому, что я испытываю к вам симпатию, маркиз.

— Какую же симпатию вы можете ко мне испытывать, сударь? — молвил Фавра.

— Вы меня видели всего два раза.

— Довольно однажды увидеть человека, чтобы узнать его, дорогой маркиз. Настоящие дворяне встречаются редко, я хотел бы сохранить одного из них, не скажу для Франции, но для человечества.