Джузеппе Бальзамо (№1) - Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

— Да, графиня.

— Кто же ее ко мне послал?

— Я.

— Чтобы подшутить надо мной?

— Нет, чтобы оказать вам услугу, в то время как вы окажете услугу мне.

Старуха нахмурила густые седые брови.

— Я думаю, — сказала она, — что этот визит будет не очень полезен…

— Разве господин де Монеу плохо вас принял?

— Пустые обещания господина Монеу…

— Мне кажется, я имела честь предложить вам нечто более ощутимое, чем пустые обещания.

— Графиня, человек предполагает, а Бог располагает.

— Поговорим серьезно, — сказала Дю Барри.

— Я вас слушаю.

— Вы обожгли ногу?

— Как видите.

— Сильно?

— Ужасно.

— Не могли бы вы, несмотря на эту рану, вне всякого сомнения чрезвычайно болезненную, не могли бы вы сделать усилие, потерпеть боль до замка Люсьенн и продержаться стоя одну секунду в моем кабинете перед его величеством?

— Это невозможно, графиня. При одной только мысли о том, чтобы подняться, мне становится плохо.

— Но значит, вы действительно очень сильно обожгли ногу?

— Да, ужасно.

— А кто делает вам перевязку, кто осматривает вас, кто вас лечит?

— Как любая женщина, под началом которой был целый дом, я знаю прекрасные средства от ожогов. Я накладываю бальзам, составленный по моему рецепту.

— Не будет ли нескромностью попросить вас показать мне это чудодейственное средство?

— Пузырек там, на столе.

«Лицемерка! — подумала Дю Барри. — Она даже об этом подумала в своем притворстве: решительно, она очень хитра. Посмотрим, каков будет конец».

— Графиня, — тихо сказала Дю Барри, — у меня тоже есть удивительное масло, которое помогает при подобного рода несчастьях. Но применение его в значительной степени зависит от того, насколько сильный у вас ожог.

— То есть? . — Бывает простое покраснение, волдырь, рана. Я, конечно, не врач, но каждый из нас хоть раз в жизни обжигался — У меня рана, графиня.

— Боже мой! Как же, должно быть, вы мучаетесь! Хотите, я приложу к ране мое целебное масло?

— Конечно, графиня. Вы его принесли?

— Нет, но я его пришлю.

— Очень вам признательна.

— Мне только нужно убедиться в том, что ожог действительно серьезный.

Старуха стала отнекиваться.

— Ах нет, графиня, — сказала она. — Я не хочу, чтобы вашим глазам открылось подобное зрелище.

«Так, — подумала Дю Барри, — вот и попалась».

— Не бойтесь, — проговорила она, — меня не пугает вид ран.

— Графиня! Я хорошо знаю правила приличия…

— Там, где речь идет о помощи ближнему, забудем о приличиях.

Внезапно, она протянула руку к покоившейся на кресле ноге графини.

Старуха от страха громко вскрикнула, хотя Дю Барри едва прикоснулась к ней.

«Хорошо сыграно!» — прошептала графиня, наблюдавшая за каждой гримасой боли на исказившемся лице де Беарн.

— Я умираю, — сказала старуха. — Ах, как вы меня напугали!

Побледнев, с потухшими глазами, она откинулась, как будто теряя сознание.

— Вы позволите? — настаивала фаворитка.

— Да, — согласилась старуха упавшим голосом.

Графиня Дю Барри не стала терять ни секунды: она вынула первую булавку из бинтов, которые закрывали ногу, затем быстро развернула ткань. К ее огромному удивлению, старуха не сопротивлялась.

«Она ждет, пока я доберусь до компресса, тогда она начнет кричать и стонать. Но я увижу ногу, даже если мне придется задушить эту старую притворщицу», — сказала себе фаворитка.

Она продолжала снимать повязку. Де Беарн стонала, но ничему не противилась.

Компресс был снят и перед глазами Дю Барри предстала настоящая рана. Это не было притворством, и здесь кончалась дипломатия де Беарн. Мертвенно-бледная и кровоточащая, обожженная нога выглядела достаточно красноречиво. Беарн смогла заметить и узнать Шон, но тогда в своем притворстве она поднималась до высоты Порции и Муция Сцеволы.

Дю Барри застыла в безмолвном восхищении. Придя в себя, старуха наслаждалась своей полной победой; ее хищный взгляд не отпускал графиню, стоявшую перед ней на коленях.

Графиня Дю Барри с деликатной заботой женщины, рука которой так облегчает страдания раненых, вновь наложила компресс, устроила на подушку ногу больной и, усевшись рядом с ней, сказала:

— Ну что ж, графиня, вы еще сильнее, чем я предполагала. Я прошу у вас прощения за то, что с самого начала не приступила к интересующему меня вопросу так, как это нужно было, имея дело с женщиной вашего нрава. Скажите, каковы ваши условия?

Глаза старухи блеснули, но это была лишь молния, которая мгновенно погасла.

— Выразите яснее ваше желание, — сказала она, — и я скажу, могу ли я чем-либо быть вам полезной.

— Я хочу, — ответила графиня, — чтобы вы представили меня ко двору в Версале, даже если это будет стоить мне часа тех ужасных страданий, которые вы испытали сегодня утром Де Беарн выслушала, не моргнув глазом.

— И это все?

— Все. Теперь ваша очередь.

— Я хочу, — сказала де Беарн с твердостью, убедительно показывавшей, что договор заключался на равных правах, — я хочу иметь гарантию, что выиграю двести тысяч ливров — Но если вы выиграете, вы получите, как мне казалось, четыреста тысяч ливров.

— Нет, потому что я считаю своими те двести тысяч, которые оспаривают у меня Салюсы. Остальные двести тысяч будут как бы дополнением к той чести, которую вы оказали мне своим знакомством.

— Эти двести тысяч ливров будут вашими. Что еще?

— У меня есть сын, которого я нежно люблю. В нашем доме всегда умели носить шпагу, но, рожденные, чтобы командовать, мы, как вы понимаете, могли быть лишь посредственными солдатами. Мой сын должен командовать ротой. Обещайте, что в следующем году ему будет пожалован чин полковника.

— Кто будет оплачивать расходы на полк?

— Король. Вы понимаете, что, если я истрачу на это двести тысяч ливров моего выигрыша, завтра я стану такой же бедной, как сегодня.

— Итак, в целом это составляет шестьсот тысяч ливров.

— Четыреста тысяч, и это в том случае, если полк стоит двести тысяч, а это означало бы оценить его слишком дорого.

— Хорошо. Ваши требования будут удовлетворены.

— Я должна еще просить короля возместить мне убытки за виноградник в Турени — за четыре добрых ар-пана, которые инженеры короля отобрали у меня одиннадцать лет назад для строительства канала.

— Вам за них заплатили.

— Да, но, по словам эксперта, я могла бы получить вдвое больше того, что за него дали.

— Хорошо. Вам заплатят за него еще столько же. Все?

— Извините. Я совсем не так богата, как вы, должно быть, себе представляете. Я должна Флажо что-то около девяти тысяч ливров.

— Девять тысяч ливров?

— Это необходимо. Флажо — прекрасный советчик.

— Охотно верю, — сказала графиня. — Я заплачу эти девять тысяч ливров из своего кармана. Я надеюсь, вы согласитесь, что я очень покладиста?

— Вы неподражаемы, но, как мне кажется, я тоже доказала вам свою уступчивость.

— Если бы вы знали, как я жалею, что вы так обожглись! — с улыбкой сказала Дю Барри.

— А я не жалею, — возразила любительница процессов, — потому что, несмотря на эго несчастье, надеюсь, моя преданность придаст мне сил, чтобы быть вам полезной, как если бы ничего не случилось.

— Подведем итоги, — сказала Дю Барри.

— Подождите.

— Вы что-нибудь забыли?

— Да, сущую безделицу.

— Я вас слушаю.

— Я совсем не ожидала, что мне придется предстать перед нашим великим королем. Увы! Версаль и его красоты уже давно стали мне чужды. В итоге у меня нет платья.

— Я это предусмотрела. Вчера, после вашего ухода, уже начали шить платье для представления, и я была достаточно осмотрительна, заказав его не у своей портнихи, чтобы не загружать ее работой. Завтра в полдень оно будет готово.

— У меня нет брильянтов.

— Господа Бемер и Басанж завтра представят вам по моему письму гарнитур стоимостью в двести тысяч ливров, который послезавтра они купят у вас за те же двести тысяч ливров. Таким образом, вам будет выплачено вознаграждение.

— Прекрасно; мне больше нечего желать.

— Очень рада.

— А патент полковника для моего сына?

— Его величество вручит вам его сам.

— А обязательство по оплате расходов на полк?

— В патенте это будет указано.

— Отлично. Теперь остался только вопрос о винограднике.

— Во сколько вы оцениваете эти четыре арпана?

— Шесть тысяч ливров за арпан. Это были прекрасные земли.

— Я выпишу вам вексель на двенадцать тысяч ливров, которые с теми двенадцатые, что вы уже получили, как раз составят двадцать четыре тысячи.

— Вот письменный прибор, — сказала графиня, указывая на названный ею предмет.

— Я буду иметь честь передать его вам.

— Мне?

— Да.

— Зачем?

— Чтобы вы соблаговолили написать его величеству небольшое письмо, которое я буду иметь честь продиктовать вам. Вы — мне, я — вам.

— Справедливо, — сказала де Беарн.

— Соблаговолите взять перо.

Старуха придвинула стол к креслу, приготовила бумагу, взяла перо и застыла в ожидании. Дю Барри продиктовала:

«Сир! Радость, которую я испытываю, узнав, что сделанное мною предложение быть крестной моего дорогого друга графини Дю Барри при ее представлении ко двору…»

Старуха вытянула губы и стряхнула перо.

— У вас плохое перо, — сказала фаворитка короля, — нужно его заменить.

— Не нужно, оно приспособится.

— Вы думаете?

— Да.

Дю Барри продолжала:

«…дает мне смелость просить Ваше Величество отнестись ко мне благосклонно, когда завтра, буде на то Ваше соизволение, я предстану перед Вами в Версале. Смею надеяться, сир, что Ваше Величество окажет мне честь, приняв меня благосклонно, как представительницу дома, все мужчины которого проливали кровь на службе у принцев Вашего высочайшего рода».

— Теперь подпишите, пожалуйста. Графиня подписала:

«Анастазия-Евгения-Родольф, графиня де Беарн»

Старуха писала твердой рукой; буквы, величиной с полдюйма, ложились на бумагу, усыпая ее вполне небрежно-аристократическим количеством орфографических ошибок.

Старуха, держа в одной руке только что написанное ею письмо, другой протянула чернильницу, бумагу и перо графине Дю Барри, которая выписала мелким прямым и неразборчивым почерком вексель на двадцать одну тысячу двенадцать ливров — чтобы компенсировать потерю виноградников, и девять тысяч — чтобы заплатить гонорар Флажо.

Затем она написала записку Бемеру и Бассанжу, королевским ювелирам, с просьбой вручить подателю письма гарнитур из брильянтов и изумрудов, названный «Луиза», так как он принадлежал принцессе, приходившейся дофину теткой, которая продала его с целью выручить деньги на благотворительность.

Покончив с этим, крестная и крестница обменялись бумагами.

— Теперь, дорогая графиня, — сказала Дю Барри, — докажите мне свое хорошее ко мне отношение.

— С удовольствием.

— Я уверена, что вы согласитесь переехать в мой дом. Троншен вылечит вас меньше чем за три дня. Поедемте со мной, вы испробуете также мое превосходное масло.

— Поезжайте, графиня, — сказала осторожная старуха, — мне еще нужно закончить здесь некоторые дела, прежде чем я присоединюсь к вам.

— Вы отказываете мне?

— Напротив, я согласна, но не могу ехать теперь. В аббатстве пробило час. Дайте мне время до трех часов; ровно в пять я буду в замке Люсьенн.

— Вы позволите моему брату в три часа заехать за вами в своей карете?

— Конечно.

— Ну, а теперь отдыхайте.

— Не бойтесь. Я дворянка, я дала вам слово и, даже если это будет стоить мне жизни, буду с вами завтра в Версале.

— До свидания, дорогая крестная!

— До свидания, очаровательная крестница!

На сем они расстались: старуха — по-прежнему лежа на подушках и держа рук) на бумагах, а Дю Барри — еще более легкокрылая, чем до прихода сюда, но с сердцем, слегка сжавшимся оттого, что не смогла взять верх над старой любительницей процессов — она, которая ради собственного удовольствия бивала короля Франции!

Проходя мимо большого зала, она заметила Жана, который для того, очевидно, чтобы никто не усмотрел чего-либо подозрительного в его столь долгом здесь пребывании, только что начал наступление на вторую бутылку вина.

Увидев невестку, он вскочил со стула и подбежал к ней.

— Ну что? — спросил он.

— Вот что сказал маршал Саксонский его величеству, показывая на поле битвы при Фонтенуа: «Сир! Пусть это зрелище скажет вам, какой ценой и какими страданиями достается победа».

— Значит, мы победили? — спросил Жан.

— Еще одно удачное выражение. Но оно дошло к нам из античных времен: «Еще одна такая победа, и мы проиграем».

— У нас есть поручительница?

— Да, но она обойдется нам почти в миллион.

— Ого! — произнес Дю Барри со страшной гримасой.

— Черт возьми, выбора у меня не было!

— Но это возмутительно!

— Ничего не поделаешь. Не вздумайте возмущаться, потому что, если случится, что вы будете недостаточно почтительны, мы можем вообще ничего не получить или же это будет стоить нам вдвое дороже — Ну и ну! Вот так женщина!

— Это римлянка.

— Это гречанка — Не важно! Гречанка или римлянка — будьте готовы в три часа забрать ее отсюда и привезти ко мне в Люсьенн. Я буду спокойна только, когда посажу ее под замок.

— Я не двинусь отсюда ни на шаг, — сказал Жан — А мне надо поспешить все приготовить, — сказала графиня и, бросившись к карете, крикнула:

— В Люсьенн! Завтра я скажу. «В Марли!»

— Какая разница? — сказал Жан, следя глазами за удалявшейся каретой.

— Так или иначе, мы дорого обходимся Франции. Это лестно для Дю Барри.

Глава 3. ПЯТЫЙ ЗАГОВОР МАРШАЛА РИШЕЛЬЕ

Король, как обычно, вернулся ко двору в Марли.

Меньший раб этикета, нежели Людовик XIV, который во время придворных церемоний искал повода для проявления своей королевской власти, Людовик XV в каждом кружке придворных искал новостей, до которых был охоч, и особенно разнообразия лиц — это развлечение он предпочитал всем остальным, тем паче если эти лица были приветливыми.

Вечером того дня, когда состоялась только что описанная нами встреча, и через два часа после того, как де Беарн, согласно своему обещанию, которое на сей раз она сдержала, расположилась в кабинете графини Дю Барри, король играл в карты в голубом салоне.

Слева от него сидела герцогиня Айенская, справа — де Гемене.

Король, казалось, был чем-то озабочен, из-за чего и проиграл восемьсот луидоров. Проигрыш заставил его вернуться к занятиям более серьезным — будучи достойным потомком Генриха IV, Людовик XV предпочитал выигрывать. В девять часов король отошел от карточного стола к окну для беседы с сыном экс-канцлера Малерба. От противоположного окна за их беседой с беспокойством наблюдал господин де Монеу, разговаривавший с Шуазелем.

Как только король отошел, у камина образовался кружок. Вернувшись с прогулки по саду, принцессы Аделаида, Софья и Виктория устроились здесь со своими фрейлинами и придворными.

Так как вокруг короля — вне всякого сомнения занятого делами, ибо серьезность де Малерба была общеизвестна, — собрались офицеры, сухопутные и морские, высокородные дворяне, вельможи и высшие чиновники, застывшие в почтительном ожидании, кружок у камина был вполне удовлетворен. Прелюдией к более оживленной беседе служили колкости, представлявшие лишь разведку перед боем.

Основную часть женщин, входящих в эту группу, представляли, кроме трех дочерей короля, графиня де Граммон, де Гемене, де Шуазель, де Мирпуа и де Поластрон.

В то мгновение, когда мы остановили взгляд на этой группе, принцесса Аделаида рассказывала историю про одного епископа, которого пришлось заключить в исправительное заведение прихода. История, от пересказа которой мы воздержимся, была достаточно скандальная, особенно в устах принцессы королевского рода, но эпоха, которую мы пытаемся описать, отнюдь не была, как известно, осенена знаком богини Весты.

— Вот так раз! — сказала принцесса Виктория. — А ведь всего месяц назад этот епископ сидел здесь, с нами.

— У его величества можно было бы встретиться кое с кем и похуже, — сказала де Граммон, — если бы сюда наконец получили доступ те, кто, ни разу не побывав здесь, так жаждет сюда попасть.

При первых словах герцогини и особенно по тону, каким эти слова были произнесены, все поняли, о ком она говорила и в каком направлении пойдет беседа.

— К счастью, хотеть и мочь — не одно и то же, не правда ли, герцогиня? — спросил, вмешиваясь в беседу, невысокий мужчина семидесяти четырех лет, который с виду казался пятидесятилетним — так он был статен, такой молодой у него был голос, такая изящная походка, такие живые глаза, такая белая кожа и такие красивые руки.

— А, вот и господин де Ришелье, который первым бросается на приступ, как при осаде Маона, и который одержит победу и в нашей беседе! — сказала герцогиня. — Опять пытаетесь гренадерствовать, дорогой герцог?

— Пытаюсь? Ах, герцогиня, вы меня обижаете, скажите: я все такой же гренадер.

— Так что же, разве я что-нибудь не так сказала, герцог?

— Когда?

— Только что.

— А о чем, собственно, вы говорили?

— О том, что двери короля не открывают силой.

— Как и занавески алькова. Я всегда с вами согласен, графиня, всегда согласен.

Намек герцога заставил некоторых дам закрыть лица веерами и имел успех, хотя хулители былых времен и поговаривали, что остроумие герцога устарело.

Герцогиня де Граммон заметно покраснела, потому что эпиграмма была направлена главным образом против нее.

— Итак, — сказала она, — если герцог говорит нам подобные вещи, я не буду продолжать свою историю, но предупреждаю вас: вы много потеряете, если только не попросите маршала рассказать вам что-нибудь еще.

— Как я могу осмелиться прервать вас в тот момент, когда вы, возможно, собираетесь позлословить о ком-нибудь из моих знакомых! — воскликнул герцог. — Боже упаси! Я напряг весь оставшийся у меня слух.

Кружок вокруг герцогини стал еще теснее Герцогиня де Граммон бросила взгляд в сторону окна, чтобы убедиться, что король все еще там. Король по-прежнему стоял на том же месте, но, продолжая беседу с де Малербом, он не упускал из виду образовавшуюся группу, и его взгляд встретился со взглядом герцогини де Граммон.

Герцогиня почувствовала, что храбрости у нее поубавилось из-за того выражения, которое, как ей показалось, она заметила в глазах короля, но, начав, она не захотела остановиться на полпути.

— Знайте же, — продолжала герцогиня де Граммон, обращаясь главным образом к трем принцессам, — что некая дама — имя ведь ничего не значит, правда? — пожелала недавно увидеть всех нас — нас. Божьих избранниц, во всей нашей славе, лучи которой заставляют ее умирать от ревности.

— Где она хотела нас увидеть?

— В Версале, в Марли, в Фонтенбло.

— Так, так, так.

— Бедное создание из всех наших больших собраний видела лишь обед короля, на который разрешено поглазеть зевакам: им позволено из-за ограды смотреть, как кушает его величество вместе с приглашенными, причем не останавливаясь, а проходя мимо, повинуясь движению жезла дежурного распорядителя.

Герцог де Ришелье шумно втянул понюшку табаку из табакерки севрского фарфора.

— Но чтобы видеть нас в Версале, в Марли, в Фонтенбло, нужно быть представленной ко двору, — сказал герцог.

— Дама, о которой идет речь, как раз и домогается представления ко двору.

— Держу пари, что ее ходатайство удовлетворено, — сказал герцог. — Король так добр!

— К сожалению, чтобы быть представленной ко двору, недостаточно разрешения короля, нужен также кто-то, кто мог бы вас представить.

— Да, нечто вроде крестной, — сказала де Гемене и стала напевать:

И лишь подруга Блеза — вот бедняжка! — Лежит в постели, захворавши тяжко…

— Дайте же герцогине самой закончить начатую ей историю! — остановил ее герцог.

— Ну что ж, продолжайте, герцогиня, — сказала принцесса Виктория. — Вы нас так заинтриговали, а теперь не хотите договаривать.

— Что вы! Напротив, я непременно хочу рассказать историю до конца. Когда у вас нет крестной, ее нужно отыскать. «Ищите и обрящете», — сказано в Евангелии Искали так хорошо, что в конце концов нашли Но какую крестную, Бог мой! Провинциальную кумушку, наивную и бесхитростную Ее чуть ли не силой вытащили из ее захолустья, исподволь подготовили, приласкали, принарядили.

— Прямо мурашки по телу, — сказала де Гемене — И вдруг, когда провинциалочка уже почти готова, разнеженная и принаряженная, она сваливается с лестницы…

— И что же?.. — спросил герцог де Ришелье.

— Она сломала ногу.

— «Ха-ха-ха-ха-ха-ха!» — пропела герцогиня, добавляя еще две строчки к двустишию г-жи де Мирпуа.

— Значит, представление ко двору…

— Можете забыть о нем, дорогая моя.

— Вот что значит судьба! — сказал маршал, воздев руки к небу.

— Извините, — сказала принцесса Виктория, — но мне очень жаль бедную провинциалку.

— Что вы, ваше высочество! — возразила графиня. — Вам следовало бы ее поздравить: из двух зол она выбрала меньшее.

Герцогиня осеклась на полуслове, заметив обращенный на нее взгляд короля.

— А о ком вы говорили, герцогиня? — возобновил разговор маршал, притворяясь, что никак не может догадаться, кто эта дама, о которой шел разговор.

— Ну.., имя мне не называли.

— Как жаль! — сказал маршал — Однако я догадалась, догадайтесь и вы.

— Если бы все присутствующие дамы были смелыми и верными принципам чести старинного французского дворянства, — с горечью сказала де Гемене,

— они отправились бы с визитом к провинциалке, которой пришла в голову столь блестящая идея — сломать себе ногу.

— Ах, Боже мой! Конечно, это прекрасная мысль, — сказал герцог де Ришелье, — но нужно знать, как зовут эту прелестную даму, которая избавила нас от такой великой опасности. Ведь нам больше ничего не угрожает, не правда ли, дорогая графиня?

— Опасность миновала, ручаюсь вам: дама в постели с перевязанной ногой и не может сделать ни шага.

— А что если эта особа найдет себе другую поручительницу? — спросила де Гемене. — Она ведь очень предприимчива.

— Не беспокойтесь, поручительницу отыскать не так-то просто.

— Еще бы, черт ее подери! — сказал маршал, грызя одну из тех чудесных конфеток, которым, как поговаривали, он был обязан своей вечной молодостью.

Король взмахнул рукой. Все замолчали.

Голос короля, внятный и столь знакомый каждому, прозвучал в салоне:

— Прощайте, дамы и господа!

Все поднялись с мест, и в галерее началось оживление. Король сделал несколько шагов к двери, затем, повернувшись в ту минуту, когда выходил из зала, произнес:

— Кстати, завтра в Версале состоится представление ко двору.

Его слова прозвучали среди присутствующих как удар грома.

Король обвел взглядом группу дам — они побледнели и переглянулись.

Король вышел, не прибавив ни слова.

Но как только он удалился в сопровождении свиты и многочисленных придворных, состоявших у него на службе, среди принцесс и прочих присутствующих, оставшихся в зале после его ухода, поднялась буря.

— Представление ко двору! — помертвев, пролепетала герцогиня де Граммон. — Что хотел сказать его величество?

— Герцогиня, — спросил маршал с такой ядовитой улыбкой, которую не могли простить ему даже лучшие друзья, — это, случайно, не то представление, о котором вы говорили?

Дамы кусали губы от досады.

— Нет! Это невозможно! — глухим голосом проговорила герцогиня де Граммон.

— А вы знаете, герцогиня, сейчас так хорошо лечат переломы!

Господин де Шуазель приблизился к своей сестре и сжал ей руку предупреждающим жестом, но герцогиня была слишком задета, чтобы обращать внимание на предупреждения.

— Это оскорбительно! — вскричала она.

— Да, это оскорбление! — повторила за ней де Гемене.

Господин де Шуазель, убедившись в своем бессилии, отошел.

— Ваши высочества! — продолжала герцогиня, обращаясь к трем дочерям короля. — Мы можем надеяться только на вас. Вы, первые дамы королевства, неужели вы потерпите, чтобы всем нам было навязано — в единственном неприступном убежище благопристойных дам — такое общество, которое унизило бы даже наших горничных? Принцессы, не отвечая, грустно опустили головы.

— Ваши высочества! Ради Бога! — повторила герцогиня.

— Король — повелитель, только он может принимать решения, — сказала, вздохнув, принцесса Аделаида.

— Хорошо сказано, — поддержал ее герцог Ришелье.

— Но тогда будет скомпрометирован весь французский двор! — вскричала герцогиня. — Ах, господа, как мало вы заботитесь о чести ваших фамилий!

— Сударыни! — сказал г-н де Шуазель, пытаясь обратить все в шутку. — Раз все это становится похожим на заговор, вы ничего не будете иметь против, если я удалюсь? И, уходя, уведу с собой господина Сартина.

— Вы с нами, герцог? — продолжал г-н де Шуазель, обращаясь к Ришелье.

— Пожалуй, нет, — ответил маршал. — Я остаюсь: я обожаю заговоры.

Господин де Шуазель скрылся, уводя г-на де Сартина, Те немногие мужчины, которые еще оставались в зале, последовали их примеру.

Вокруг принцесс остались лишь герцогиня де Граммон де Гемене, герцогиня Айенская, г-жа де Мирпуа, г-жа ж Поластрон и еще десять дам, с особым жаром участвовавших в споре, вызванном пресловутым представлением ко двору.

Герцог де Ришелье был среди присутствовавших единственным мужчиной.

Дамы смотрели на него с беспокойством, как если бы он был троянцем в стане греков.

— Я представляю свою дочь, графиню д'Эгмон, — сказал он им. — Не обращайте на меня внимания.

— Сударыни! — сказала герцогиня де Граммон. — Есть способ выразить протест против бесчестья, которому нас хотят подвергнуть, и я воспользуюсь этим способом.

— Что же это за способ? — спросили в один голос все дамы.

— Нам сказали, — продолжала герцогиня де Граммон, — что король — властелин.

— А я ответил на это: хорошо сказано, — подтвердил герцог.

— Король — повелитель в своем доме, это правда. Но зато у себя дома властвуем мы сами. А кто может помешать мне сказать сегодня кучеру: «В Шантеру», вместо того чтобы приказать ему: «В Версаль»?

— Все это так, — сказал герцог де Ришелье, — но чего вы добьетесь своим протестом?

— Кое-кого это заставит задуматься, — вскричала г-жа де Гемене, — если вашему примеру, герцогиня, последуют многие!

— А почему бы нам всем не последовать примеру герцогини? — спросила г-жа де Мирпуа.

— Ваши высочества! — сказала герцогиня, вновь обращаясь к дочерям короля. — Вы, дочери Франции, должны показать пример двору!

— А король не рассердится на нас? — спросила принцесса Софья.

— Разумеется, нет! Как вашим высочествам может это прийти в голову! Король, наделенный тонкими чувствами, неизменным тактом, будет, напротив, признателен вам. Верьте мне — он никого не неволит.

— Даже напротив, — подхватил герцог Ришелье, намекая во второй или третий раз на вторжение, которое, как поговаривали, совершила герцогиня де Граммон в спальню короля, — это его неволят, его пытаются взять силою.

При этих словах в рядах дам произошло движение, которое походило на то, что происходит в роте гренадеров, когда разрывается бомба.

Наконец все пришли в себя.

— Правда, король ничего не сказал, когда мы закрыли для графини свою дверь, — сказала принцесса Виктория, осмелевшая и разгоряченная кипением страстей в собрании, — но может статься, что по столь торжественному поводу…

— Ну какие тут могут быть сомнения, — продолжала настаивать герцогиня де Граммон. — Конечно, все могло бы случиться, если бы отсутствовали только вы одни, ваши высочества. Но когда король увидит, что никого из нас нет.

— Никого! — вскричали дамы.

— Да, никого! — повторил старый маршал.

— Значит, вы тоже участвуете в заговоре? — спросила принцесса Аделаида.

— Ну конечно, именно поэтому я прошу дать мне слово.

— Говорите, герцог, говорите! — воскликнула герцогиня де Граммон.

— Нужно действовать по порядку, — сказал герцог. — Совсем недостаточно крикнуть: «Мы все, все!» Та, что громче всех «Я это сделаю», когда наступит время, поступит совсем иначе. Как я только что имел честь заявить вам, я принимаю участие в заговоре, поэтому я опасаюсь, что останусь в одиночестве, как это уже случалось со мной неоднократно, когда я участвовал в заговорах при покойном короле или в период Регентства.

— Право же, герцог, — насмешливо проговорила герцогиня де Граммон, — вы, кажется, забыли, где находитесь. В стране амазонок вы претендуете на роль вождя.

— Поверьте, что у меня есть некоторое право на пост, который вы у меня оспариваете, — возразил герцог. — Вы ненавидите Дю Барри — ну, вот я и назвал имя, но ведь никто этого не слышал, не правда ли? — вы ненавидите Дю Барри сильнее, чем я, но я компрометирую себя в гораздо большей степени, нежели вы.

— Вы скомпрометированы, герцог? — удивилась г-жа де Мирпуа.

— Скомпрометирован, и очень сильно. Вот уже целую неделю я не был в Версале, так что вчера графиня даже послала за мной в мой Ганноверский особняк, чтобы справиться, не болен ли я. И вы знаете, что ответил Рафте? Что я настолько хорошо себя чувствую, что даже не ночевал дома. Впрочем, я отказываюсь от своих прав, у меня нет никаких амбиций, я уступаю вам место вождя и готов помочь вам занять его. Вы все это начали, вы зачинщица, вы посеяли дух возмущения в умах, вам и жезл командующего.

— Но только после их высочеств, — почтительно произнесла герцогиня.

— Оставьте нам пассивную роль, — сказала принцесса Аделаида. — Мы поедем навестить нашу сестру Луизу в Сен-Дени; она задержит нас у себя, и мы не вернемся ночевать в Версаль. И никто ничего не сможет сказать.

— Ну конечно! Что тут можно сказать! — отозвался герцог. — Или действительно нужно иметь извращенный ум.