Серебряный век. Паралипоменон - Полное собрание стихотворений

Когда твои глаза в мои глядеть – устали.

Ты, кажется, спала. Под шляпкой меховой

Я смутно различал лица изгиб овальный,

А колокольчик пел под красною дугой

Так необдуманно и так немузыкально!

Тюльпаны желтые в березовом горшке

Поставлю я к себе на узкое оконце.

Сосульки длинные висят на желобке:

В них ночью спит луна, а днем гуляет солнце.

В веселой комнатке один я целый день.

Смотрю на яркий снег, на сосны, на дорогу,

Читаю, если мне писать бывает лень,

И ночью, перед сном, молюсь немного Богу.

Но не приходишь ты… А если б и пришла,

То будут ли тебе достаточно понятны

Упреки в комнате, которая светла,

Где солнцем зажжены ликующие пятна?

Осень близко. Желтый лист мелькает.

И опять до утренней зари

Ранний вечер тихо зажигает

Вдоль пустынных улиц фонари.

Облака так низко над землею.

В тихом зале скучно и темно.

И дожди минутные порою

Тяжело и резко бьют в окно.

Осень близко… В парке, на озера.

На пруды заросшие кругом.

Тихо рея, листья лягут скоро

Золотым и трепетным ковром.

Зашуршат аллеи под ногами,

Белых астр поблекнет красота,

В серой дымке, в ласковом тумане

Дальний лес потонет, как мечта.

Новых грез вернется мне ошибка,

И опять, – и это мне не жаль, —

Опьянит меня своей улыбкой

Старый друг, осенняя печаль…

Ее всю ночь баюкало в дормезе,

А рано утром кучер и лакей,

С поклоном низким, подарили ей

По самой яркой, самой красной розе.

Еще прохладой веяло в лесу;

Из-под колес спасалися гурьбою

Лягушки; длинный хлыст сбивал порою

С прозрачных листьев яркую росу.

В жеманной речке отражались ивы;

Цвели луга; неслось жужжанье пчел;

Спала деревня; у стены осел

Жевал репейник и смотрел лениво…

Чтоб вылезти и чтоб нарвать цветов

На ярко синей, радостной полянке.

Она щекочет шею гувернантке

Прикосновеньем легких лепестков.

Но та строга, неумолима даже:

«Нам надо быть к семи в монастыре!

Он там, ты видишь, – слева, на горе».

И поправляет ленты на корсаже.

Ах да, она забыла! – ночью ей

Виконт приснился, – что за сон чудесный!

Он говорил: «маркиза, вы прелестны!»

И руки целовал ей до локтей.

А тут ее на много лет запрячут

От этих всех загадочных вещей,

Оденут скверно и прикажут ей

Весь день молиться… – и маркиза плачет…

А в гору медленно ползет дормез;

Фруктовый сад, стена, фонтан, ворота…

Подножка щелкнула; развеяна дремота,

И падают из рук стебли увядших роз…

И мать-игуменья встречает на дорожке

Ту, что с собой Мадонне принесет

Три тысячи французских ливров в год.

Вопрос в глазах и две прелестных ножки…

Прозрачное раннее утро дышало весенней прохладой.

Вершины деревьев горели под лаской луча золотого.

Он шел по заглохшим аллеям забытого старого сада

Любимую женщину с грустью увидеть в объятьях другого.

Он знал ту аллею, в которой они назначали свиданья:

Там гуще сплеталися ветви, теснее ложилися тени,

И так безотчетно дарили неясное благоуханье

Акации желтые грозди и белые ветки сирени.

И он их увидел, где думал. Они говорили, и внятно

Весеннее утро будили их юные, смелые речи:

А утро уже просыпалось, и ветер ласкал ароматный

Ее непослушные кудри, ее обнаженные плечи.

В руках ее – ветка сирени; к губам прижимая неясно,

Она отдает ее после с капризной улыбкой другому.

О, как он тогда ненавидел, безумно, мучительно, властно,

И белую ветку сирени, и неги весенней истому!

И сколько стоял он – не помнил. Когда же очнулся, то было

Все тихо и пусто, и только порою, угрозой несмелой,

Еще незаснувшая злоба послушную память будила.

И белая ветка сирени на старой скамейке белела.

Душистым, проснувшимся ветром пахнуло; листва зашептал;

По гравию узкой аллеи, мелькая, забегали тени.

Он тихо нагнулся и поднял и, чтобы она не завяла,

С собою унес он с улыбкой забытую ветку сирени…

Георгины на круглом столе

Побледнели с потухшим закатом…

Вы зайти обещали ко мне

С сен-бернаром и маленьким братом.

Я велел принести на балкон

Старомодные синие чашки.

Мой заброшенный сад напоен

Ароматом некошеной кашки.

Этот милый минутный визит

Будет все же почти не визитом!

У меня шоколад и бисквит:

Двое младших займутся бисквитом!

А для вас… а для вас у меня

Есть цветы небольшого букета.

Тихий вечер июльского дня

И четыре неясных сонета…

Будет тихо… Сквозь ветви берез

Долетят монотонные стуки…

Сен-бернара обиженный нос

Нам уткнется в сплетенные руки…

Головенка с большим хохолком

Оторвется на миг от бисквита:

«Расскажи-ка еще мне, как гном

От колдуньи забрался в корыто!»

Шелест листьев… Спадает жара…

Я забыл все рассказы про гнома!..

Но куда вы? – «Домой. Нам пора.

Я давно обещала быть дома».

Сен-бернар от восторга хвостом

Опрокинет забытые чашки.

Торопясь, мы пойдем вчетвером

По ковру темно-розовой кашки.

Мальчуган на изглоданном пне

Снимет домик со скользкой улитки.

– О, позвольте, пожалуйста, мне

Проводить вас до старой калитки!

Я открою… закрою… мелькнет

Вдалеке ваша шаль голубая…

Эта ночь, – она скоро придет…

Добрый вечер, моя дорогая!

В саду, где май сверкал и где цвели цветы,

В аллее, где сирень горела сказкой белой,

Моей любви мучительно несмелой

Я вам сказал желанья и мечты.

И вы ответили… уже не «вы», а ты…

Но все прошло так быстро, так нежданно…

Мы разошлись уже, когда в саду туманном

Кружились первые осенние листы…

Когда-то, чтоб еще безумней было счастье,

Весна коснулась нас своей волшебной властью;

Теперь же осень грустно убрала

Листвой увядшею, эмблемой страсти дальней,

Аллею, по которой ты ушла, —

Чтобы разлука нам была еще печальней…

А. А. Таскину

Закат был золотым, а ночь потом пришла

Такою медленной, такою странно синей…

И синяя печаль мне на душу легла,

Как на душу пчелы умершей меж глициний.

Почти что хорошо. Не закрывая глаз,

Живу как будто бы с закрытыми глазами.

Я знаю, я вплету в узор певучих фраз

Слова, которые нельзя назвать словами.

Почти что хорошо. Почти. И только жаль,

Что завтра будет то, чего сейчас не надо,

Что эта синяя, бездонная печаль

Уйдет из глаз моих, как эта ночь из сада;

Что завтра буду я опять, опять собой,

Что солнце медленно зажжет цветы глициний,

И сердце вырвется разбуженной пчелой

Навстречу золоту из этой сказки синей!

И хочется, чтоб все окончилось не тем,

Чем кончиться должно, а новой, долгой тайной,

И чтоб в моих глазах осталась бы совсем

Печаль, которая пока еще случайна…

Я боюсь: не такими мечтами,

Как мои небольшие мечты,

В своем сердце, предутреннем храме,

Засветишь незажженное ты.

Я пришел для неясного счастья.

Я одной только сказки хочу.

Я хочу мимолетно, не властью.

Прикасаться к душе и плечу.

Мне казалось в часы моей скуки.

Что о том же скучаешь и ты.

Что твои запрокинуты руки

В октябре, когда вянут листы.

Мне казалось, что мягкого тона

Тишина твоих платий и снов,

Что ты любишь утят, анемоны

И печаль моих длинных стихов.

Мне казалось… Мне только казалось…

Мне, вернее, хотелось, чтоб ты,

Как безоблачный день, отражалась

В синеве моей первой мечты.

Но потом я подумал: «А если

Только грезам усталым моим

Силуэт в темно-розовом кресле

Показался родным и больным?

Может быть, ты безмерно чужая?

Может быть, ты печальна не тем?»

И с тех пор я боюсь… я не знаю…

Я моих не кончаю поэм…

И с тех пор начало мне казаться,

Что ты стала иной, чем вчера:

Разучилась цветам улыбаться,

Забываешь грустить до утра.

Что ты хочешь чего-то другого,

Чем мои небольшие мечты,

Что обману красивого слова

Отдаешься зачем-то и ты.

И пока я враждую с собою

И гадаю, ты та иль не та, —

Ты моею усталой рукою

Мной самим от меня заперта.

И я знаю теперь безвозвратно,

Что я больше не буду твоим:

Я мечтал о слегка непонятном,

О желаньи, скользящем, как дым;

Я мечтал о простых разговорах,

О букетах фиалок, – не роз,

Об одном только жесте, которым

Поправляют изгибы волос;

Об улыбках, как в старом романе,

В позабытом, наивном саду…

– Я найду! В этом русском тумане

Я себе небольшое – найду!

Ты иногда меня почти любила;

И не сердись: я говорю «почти».

А если ты забыла, то прочти

В моих глазах все то, что ты забыла.

В томительный и длящийся узор

Не сплетены судьбою жизни наши.

Ты – отнята; но я из тех, чей взор

Допьет до дна святую горечь чаши.

Пусть будет так. Но страшен мне недуг

Моей души, привыкшей к грезе вольной.

Мой дорогой, мой нехороший друг,

Мне иногда бывает слишком больно…

И медленно, но зная все пути,

В мои глаза, покорные бессилью,

Приходит, чтобы больше не уйти,

Печаль любви, которой смяты крылья.

За модой небо не следит,

И этой ночью, за опушками,

Свою улыбку утаит

Вуалью с золотыми мушками…

И я, опаловый Пьеро,

Иду дорогой лунной, длинною,

И все кругом напоено

Моей печалью мандолинною:

И ночь, и звезд падучих нить,

И сад, овеянный жасминами…

Меня хотели не пустить

Те, что скучают с Коломбинами!

Но я в открытое окно

Ушел от вин, горящих блестками,

Чтоб было мне не все равно,

Какое небо за березками;

Чтоб зацепил паук меня

Своей вечерней паутинкою,

Чтобы до завтрашнего дня

Я шел случайною тропинкою;

И чтоб успел я где-нибудь.

Перебиваемый лягушками.

О том, что я люблю, шепнуть

Вуали с золотыми мушками.

«Как снега на горах прозрачна пелена;

Как медленно внизу туманы гасят дали;

Давайте руку мне… Дойдемте до окна…

Но тише: – я боюсь, что вы уже устали…

Не правда ль, хорошо сейчас лететь стрелой

На лыжах вниз, в овраг, и дальше, в лес лиловый?

Мне доктор говорил, что этою весной

Вы будете уже почти здоровы.

Теперь же надо ждать, и терпеливо ждать,

Подушку вышивать, просматривать журналы,

И главное, себе напрасно не внушать,

Что будто бы вам жить осталось слишком мало!»

…Как снега на горах прозрачна пелена!

Но медленно внизу туманы гасят дали,

И ночь придет. Совсем. Томительно темна

Для тех, которые, быть может, не устали.

Как свечи, догорит последний, тусклый час,

Уныло-долгий гонг напомнит об обеде,

Внизу зажгут огни, – и я уйду от вас

Печальной, маленькой в своем пушистом пледе.

Мне бесконечно жаль сплетенных этих рук,

Судьбою созданных для женственной печали,

Для осторожных встреч и медленных разлук, —

Которых никогда еще не целовали…

Проходят дни. Пройдут. Меня зовут дела.

И прежние края, и та, что мне писала, —

И тонкая рука, томительно бела,

Останется одна на складках одеяла.

А там – придет весна. В последний раз снега

Зажгутся, чтоб совсем погаснуть. Вы найдете,

Что ночь мучительно и тягостно долга,

Что не заснете вы, – и вы совсем заснете…

Уйдете в странный мир, чьи яркие врата

Вам были уж давно необъяснимо зримы,

Где светлых ангелов откроются уста

Для поцелуя тем, кто не были любимы.

Пусть мечтал я проститься с тобой

В желтой рамке осеннего сада; —

Мы простились в гостиной, зимой;

И я понял, вернувшись домой,

Что не надо молиться, – не надо!..

Пусть я думал, что фразы разлук

С бесконечною мукой дружны; —

Мы расстались так просто, мой друг!..

И я понял с улыбкою вдруг,

Что не нужно бояться, – не нужно…

Пусть я думал, что долгую грусть

Моя жажда забыть успокоит; —

Но я помню еще наизусть! —

Этот сон… И я понял, – и пусть! —

Что не стоит бороться, – не стоит!..

Я медленно вошел в непроходимый лес.

Я путь обратный свой отметил ярким мелом.

Но, раньше чем найти волшебный мир чудес.

Вернулся в прежний сад и умираю в белом.

Зачем? Мне кажется, что я б еще сумел

И ярко проклинать, и горячо молиться;

А в час, когда порыв еще и юн и смел,

Так чудно хорошо, так нужно заблудиться!

И вот уже мне жаль, что я не обречен

Найти немой дворец, таинственно желанный,

Где спит красавица, чей одинокий сон

Навеки разбудить и радостно и странно.

И вот уже мне жаль, что синий мотылек

Меня не проводил до сказочного клада,

Что навсегда теперь остался мне далек

Дворец из леденца и плиток шоколада;

Что с Красной Шапочкой, которой я не знал,

Я старой бабушке не относил обеда,

Над волком не шутил и ночью не слыхал,

Как точатся ножи в избушке Людоеда!

Рассказанная Арлекином, живущим в старой усадьбе

вместе с Коломбиной и фокс-терьером.

(Отрывок из «Свадебного путешествияАрлекина и Коломбины в далекие русские страны»)

У нас – полдюжины утят,

Которые все вместе весят

Не более, чем женский взгляд.

Иль чем листок вот этих песен.

Одеты в желто-белый пух.

С чернильной кляксой вместо взгляда.

Они с рассвета ловят мух

В пруде покинутого сада.

Их жизнь безумно хороша:

Нырять! Дышать теплом и светом!

Но правда – в каждом тельце этом

Есть грусть и, кажется, душа?

Я, Коломбина и собака —

Мы знаем каждого из них:

Вот этот жалкий, странно тих,

А тот – драчун и забияка.

Тот – болен (нервы… диабет…);

Он вечно платит дань страданьям

И удлиняет свой обед,

Лечась усиленным питаньем.

Хромая, он для ловли мух

По сонной влаге дали водной

Присноровил большой лопух

Для роли яхты быстроходной.

Пусть корма полон сад и двор: —

Моряк в душе, он ищет все же

Того, что на морской простор

Немного, может быть, похоже.

Больной, далекий от всего,

Он так необъяснимо жалок!

И Коломбина для него

Кладет в лопух букет фиалок.

Особняком среди других.

Четвертый с пятым вечно вместе.

И отношения у них

Почти как жениха к невесте.

Но, позабыв о всем другом.

Для дополнения картины.

Я расскажу вам о шестом.

Влюбленном в ножку Коломбины.

Философ с желтым хохолком.

Балетоман с душой поэта, —

Он мало думает о том,

Как непослушна ножка эта!

Он так наивен, он влюблен

Так просто, так безумно мило,

Что даже не мечтает он,

Чтоб и она его любила!

Он целый день у милых ног

Проводит, робкий и неловкий,

И трет о шелковый чулок

Свою мохнатую головку.

Грустя, он сторожит чулки,

Когда хозяйка ищет броду,

И кляксой полною тоски

Глядит в мелькающую воду.

Он утром пьет cafe-au-lait

В большой кровати, вместе с нами,

Он ночью спит в ее туфле

И душится ее духами.

И Коломбина так горда:

Она теперь почти что Леда!

Ведь сердцу женскому всегда

Приятна лишняя победа!

И только где-то под столом

Наш белый фокс ворчит сердито.

И грусть собачья о былом

В глазах полузакрытых скрыта.

Утенок! Милый! Ты украл

От нас немного Коломбины.

Но я… простил, а фокс не знал.

Что быть ревнивым нет причины!

Прелестный маленький царек.

Coti коварным опьяненный.

С душой таинственно-влюбленной

В гарем, чей евнух башмачок!..

Твои глаза любить сумели,

И я завидую тебе,

Твоей безоблачной судьбе,

Наивной, как тона пастели…

О, быть любимым, – только так…

Немного… – но безумно нежно!

Как ты, не знать, что каждый шаг

Ведет к тому, что неизбежно.

Не говорить красивых фраз,

Забыть, что существуют глазки, —

Чтоб мир кончался и для нас

Гораздо ближе… – до подвязки!

Переводы

Из Роберта Стивенсона

Я вверх и вниз ходил на жизненном пути;

Я отдал дань всему: сомнению и вере.

Я обо всем мечтал, всему сказал прости.

– Я жил, и я любил, и я захлопнул двери…

Из А. Деренье

Какой романский принц иль сумрачный прелат,

Наскучив сплетнями двора или конклава,

Вокруг дворцов своих громады величавой

Искусною рукой раскинул этот сад?

О чем мечтал он здесь сто лет тому назад?

О призраке любви, о блеске прежней славы?

Воспоминаньями борьбы или забавы

Туманился порой его потухший взгляд?

Кто знает? Но в тени покинутого сада,

В аллеях, где царит безмолвье и прохлада,

Осталась чья-то грусть и чей-то вздох немой.

И летним вечером так нежно и печально

Сливаются в аккорд мелодии одной

Фонтанов тихий плеск и листьев шелест дальний.

Сегодня ветер с моря; он порой.

Как торопящийся прохожий, вас толкает.

Лагуна мечется и в берег ударяет

Тяжелой, темною и гневною волной.

На узкой площади и звон, и свист, и вой;

Пустой сарай к дворцу пугливо припадает;

Борей рассерженный сегодня сна не знает

И в море паруса склоняет пред собой.

Когда-то, если вихрь вздымал седые гребни,

Твой лев, Венеция, рассерженный и гневный,

Над этой бездной вод стоял, смотря вперед.

Но что ему теперь их ласка иль смятенье! —

Венеция не ждет, как прежде, возвращенья

Пурпуровых галер по влаге пенных вод!

М. С. Саеич

Фонтан! – к тебе пришел ребенок и в томленьи

Он умер, своему поверив отраженью.

Когда губами он твоих коснулся вод.

В вечернем сумраке вдали свирель поет…

Там где-то девушка, одна, срывала розы

И вдруг заплакала… идти устал прохожий…

Темнеет… крылья птиц махают тяжелей;

В покинутом саду плоды с густых ветвей

Неслышно падают… и я в воде бездонной

Себе явился вдруг так странно отраженный…

Не потому ль, фонтан, что в этот самый час,

Быть может, навсегда в тебе самом угас,

Дерзнув до губ своих дотронуться губами,

Волшебный юноша, любимый зеркалами?

Подруга, берегись фессалиянки той,

Что с флейтой звонкою вечернею порой

Склоняется одна над сонными струями.

Ты золото вплела небрежными руками

В узор моих часов; но прежде, чем любить

Тебя, я должен был так долго проходить

Лесами темными и страшными, не зная,

Что встречу, яркая и нежная, тебя я!

Я, мнивший, что навек всех роз узор поблек.

Я слушал голос тот, что быть твоим не мог!

Подруга, берегись волшебницы чудесной!

Ей злые колдовства и таинства известны;

И я видал в лесу, однажды, как она

Плясала, с флейтою в зубах, обнажена;

И как она в хлеву, где козы спят устало,

Доила молоко тайком и украшала

Крапивой терпкой черного козла,

Который и тогда, когда она ушла, —

Вдыхал ее еще неуловимо, словно

Любовь моя, ее вдыхавшая греховно.

Фонтан рыдал весь день в лесу моей мечты.

О, знал ли я, душа, что будешь плакать ты?

Но вот вернулся я, и скоро вечер. Розы

Не обвивают кипарисов, что как слезы

Ночные отражаются в воде.

Та нимфа, что ловила в темноте

Оленя стройного с рогами золотыми, —

От фавна скрылась здесь под ветками густыми;

И раненый олень пришел испить к воде,

В которой я порой кажусь себе

Чужим, и я в твоих свои рыданья слышу,

Фонтан! и этот лес, где ветер лист колышет,

Был жизнью, где я дал охотиться мечтам,

По трижды окровавленным шипам,

За нимфой гнавшейся за сказочным оленем…

И ты, фонтан, сквозь плач смеялся нашим пеням,

Меж кипарисов, на которых нет

Тех роз, что посвятить могли бы свой букет

Воде, где кровь свою таинственно смешали

И Нимфа, и Олень, и Пилигрим печали…

Ни яркие цветы, ни тихий зов свирели.

Которой говорить мои уста умели.

Ни пряники медовые в тени

Корзины круглой, ни голубка, ни

Заманчивый венок, что для нее плету я, —

Не привлекли ко мне фавнессу молодую,

Что пляшет на опушке, при луне.

Она обнажена. В волос ее волне

Оттенок рыжеватый. И мне ясно,

Что сладость пряников ей кажется опасна,

И мщенье диких пчел за мед – ее страшит;

А в памяти ее голубка воскресит

Какой-то прежний час, во мраке бывший белым…

И пенье флейты той, которая несмело

Рассказывает ей желания мои —

Напоминает ей о брошенной в пыли,

Обветренной, отеческой и славной

Сатира коже или шкуре фавна.

Мой конь, крылатый конь, в густой тени дремал.

Движением хвоста порой он задевал

Траву. И острием моей блестящей пики

Его коснулся я, и конь поднялся дикий,

И повернувшись на восток – заржал.

И на него верхом вскочил я и сказал:

Идем, уже заря, и час рассвета близок!

Я знаю шум дорог и тишину тропинок,

Где камни катятся иль стелется трава.

Идем, нас ждут леса и моря синева,

И тот фонтан, где пить мы будем в час заката,

И сказочный дворец, где в стойлах из агата

Хрустящий, золотой тебе готовят корм…

– И мы отправились, Пегас! Но с этих пор,

Горя в часы зари и к ночи потухая,

Мы остановлены дверьми, что не сломают

Удары мощные божественных копыт.

Засовов и замков резных не сокрушит

Удар моей руки и пики, и напрасно,

От шеи до колен омытый пеной красной,

Ты бьешься об утес преграды роковой,

И от рассветных зорь до темноты ночной

Вздымаешь в бешенстве мучительных усилий

То мрак, то золото своих разбитых крылий!

След жизни

Моей жене

48. Долг моего детства

Двоился лебедь ангелом в пруду.

Цвела сирень. Цвела неповторимо!

И вековыми липами хранима

Играла музыка в саду.

И Лицеист на бронзовой скамье.

Фуражку сняв, в расстегнутом мундире.

Ей улыбался, и казалось: в мире

Уютно, как в аксаковской семье.

Все это позади. Заветный дом

Чернеет грудой кирпича и сажи,

И Город муз навек обезображен

Артиллерийским залпом и стыдом.

Была пора: в преддверьи нищеты

Тебя земля улыбкою встречала.

Верни же нынче долг свой запоздалый

И, хоть и трудно, улыбнись ей – ты.

1949

49. Моя рука

Моя рука – день ото дня старей.

Ее удел с душою одинаков.

Немногое еще под силу ей:

Стакан наполнить, приласкать собаку,

Сиреневую ветвь ко мне нагнуть

(Ее сломать ей было б тоже трудно),

Да записать стихи, да изумрудной

Студеной влаги с лодки зачерпнуть.

И это все. Но в скудости такой,

Овеянной вечернею прохладой,

Есть вечности целительный покой.

Есть чистота… – и лучшего не надо!

И хорошо, что силы больше нет

У встречной девушки украсть объятье.

Степному зайцу выстрелить вослед.

Солгать товарищу в рукопожатьи;

Что нетерпенье юности моей

Сменила мудрость осторожной дрожи…

Пусть ты слаба и с каждым днем слабей.

Моя рука, – ты мне такой дороже!

Вот на тебя смотрю я без стыда,

Без горечи… и радуюсь невольно,

Что ты уже не можешь сделать больно

Отныне никому и никогда.

1947

50

Вот уж осень ставит свой росчерк

Под законченной книгой лета,

И она просиявшей рощей

В золотой переплет одета.

И оттиснуты на сафьяне,

Перелетною стаей, птицы.

Зимним вечером, на диване,

Перечтем мы ее страницы.

Вспомним ивы, овсы, малину

Между пнями на солнцепеке,

Бархат полночи соловьиной,

Колокольчик голубоокий.

Знать, писалась непонапрасну!

Ведь досталось и нам немного