Зима на разломе (Ближний Восток, 1993-94)

      В Эйлате снова тишина
      И сумрак голубой.
      С улыбкой детской город спит
      Под кружевом огней,
      И только лампочка горит
      За шторою твоей.
      Как мотылек в плену свечи,
      По улицам кружу
      И под окном твоим в ночи
      Раз в сотый прохожу.
      Хоть выйди с Роки погулять,
      Иль к Леве своему,
      Ведь мне по городу петлять
      Так грустно одному.
      Ты улыбнешься мне слегка,
      А я скажу "Привет!"
      Но не везет, увы, пока:
      Тебя все нет и нет.
      С тобой по множеству причин
      Встречаться нелегко:
      Не любят девушки мужчин
      В кроссовках без шнурков.
      Пожалуй, я домой пойду:
      Ночь быстро пролетит,
      А завтра - вдруг предлог найду,
      Чтоб в гости к вам зайти?
      8. Палубный матрос
      Только тот, кто трудится от зари до зари ради куска хлеба, может обладать священной ненавистью и волей к борьбе за свободу.
      Мао Цзе- Дун
      Неприятности - животные стайные, они не любят охотиться в одиночку.
      Тихо и спокойно жил я в притоне, заботился о чистоте городских улиц, писал стихи любимым девушкам. По вечерам участвовал в высоконаучных дискуссиях о Проблеме Вороны, купался в море или считал с велосипеда птичек. Но зимний ветер уже готов был перелистнуть страницу в книге моей жизни.
      Проблема Вороны в тот год занимала лучшие умы Эйлата. Домовая ворона обычный спутник человека в тропиках Азии. Там она считается вредителем, вором и разносчиком заразы. За год до моего приезда в Эйлат несколько пар птиц залетели сюда из Аравии, поселились возле торгового центра и потихоньку стали размножаться. Поскольку было их совсем мало, они автоматически попали в список особо охраняемых видов. Но мой друг Шари и все, кому приходилось бывать в Индии или Индокитае, пришли в ужас и требовали немедленно перестрелять ворон, пока это еще можно сделать.
      Я как-то не замечал, что с каждым вечером число участников спора растет, пока Реувен не огорошил меня известием, что свободных нар в притоне не осталось и мне пора искать себе жилье.
      В тот же день у нас с Пашей была первая получка на дворницкой работе, и Эли выплатил нам вдвое меньше, чем обещал. Я бы, конечно, не стал переживать из-за разницы в сотню баксов, но для Паши это было катострофой - ведь в Тбилиси его ждали в буквальном смысле голодающие жена и дети.
      До тех пор мы мало общались с коллегами по метле и совку, но как раз за день до злополучной зарплаты я неожиданно стал душой коллектива. Получилось это вот как.
      Я написал маленький стишок под названием "Песня эйлатского дворника" и передал Ане через Пашу. Он не утерпел и показал его парню с соседнего участка, тот - еще кому-то, и на следующее утро я оказался в центре общего внимания. Теперь я чувствовал, что только на меня может рассчитывать Паша в трудную минуту. После работы я собрал ребят и призвал к всеобщей забастовке.
      Оказалось, что у каждого были на Эли свои обиды, к тому же народ в основном был такой, которому терять нечего, кроме своего цирроза. И началась первая в истории Эйлата забастовка дворников. Продлилась она неожиданно долго - на час больше суток.
      Позже я узнал, что в муниципалитете был страшный скандал и Эли едва не уволили.
      Он выплатил нам все, что должен был, но при этом пообещал до конца месяца полностью сменить штат. А нас с Пашей он уволил на следующий день. Вечером того же дня "Песня Эйлатского дворника" появилась в русскоязычной газете, которая выходила на двух полосах гордым тиражом в сто экземпляров. Еще день - и стишок перепечатала одна из двух больших газет Эйлата, естественно, в переводе на иврит и с подробной статьей о героической забастовке обманутых олим хадашим (новых иммигрантов). Вождем восставшего пролетариата назвали меня, хотя и переврав фамилию.
      До тех пор Анечка упорно продолжала не обращать на меня внимания, тем более, что после нашей встречи на КПП Лева купил ей мотоцикл. К счастью, у нее не было прав. Теперь, когда я стал городской знаменитостью и народным героем "русского"
      населения, девочка стала, по крайней мере, со мной здороваться с нормальным выражением лица.
      В остальном мое положение было довольно гнусным: я разом потерял дом и работу.
      Пришлось поселиться в шикарном склепе на городском кладбище, о чем, к счастью, газеты не пронюхали.
      Тут я повстречал на улице Володю, Бениного друга, университетского преподавателя английского. Он был так рад встретить человека, интересующегося сравнительной лингвистикой, что пригласил меня пожить у себя дома два-три дня. Больше всех, конечно, был счастлив его сын Сережа, который никак не мог забыть чудесные кратеры на Луне.
      Мне было ужасно неудобно, поскольку жизнь у них была очень тяжелая. Володя работал токарем в нефтяном порту, а его жена - кассиршей на японской фирме, занимавшейся выращиванием водорослей в соленых озерах Аравы. Когда поздно ночью они приходили с работы, то казались разведчиками, проведшими день в недрах вражеского генштаба.
      - Ну как, благополучно?
      - Да, сегодня обошлось. А у тебя как?
      - Вроде все тихо.
      Еле-еле проглоченный от усталости ужин - и отбой. Чем они питались, когда меня не было и ужин готовить было некому, не знаю. Смотреть, как мучаются такие отличные ребята, было выше моих сил, но тут мне как раз удалось осуществить свою мечту. Я устроился сразу на две работы: на одной мне платили за то, что я спал, а на другой - за то, что ел. К тому времени я уже понял, что в Израиле зарплата обычно обратно пропорциональна интенсивности труда.
      Рони Малка по старой памяти рекомендовал меня сторожем в туристский центр, а знакомый хиппи подсказал, что на одну из прогулочных яхт нужен палубный матрос.
      Поскольку я не стал скрывать, что ходил на яхте с контрабандистами по Средиземному морю, капитан не мог не взять такого опытного моряка.
      Теперь я вел странную жизнь. Дома у меня как бы не было, вещи частью хранились у Бени в Хай-Баре, частью в шкафчике в Турцентре. Ночевал я на диване, и единственной моей заботой было услышать, как часа в два ночи подъедет полицейская машина. Если бы копы застали меня спящим, настучали бы начальству.
      Единственным развлечением был большой морской аквариум с коралловыми рыбками.
      Наблюдая за ними ночи напролет, я обнаружил, что где-то в районе полуночи некоторые из них слегка меняют окраску, и даже написал об этом заметку в местный зоологический журнал. Мое вооружение состояло из маленькой рации с одной кнопочкой, которую я должен был нажать в случае ограбления. (Мой предшественник на этом посту как-то нечаянно нажал на кнопку - полиция приехала за 35 секунд).
      Днем я дремал на пляже, купался, флиртовал с загорающими без лифчиков туристками (были и редкие экземпляры в лифчиках, но что с идиотками разговаривать?).
      Питался в основном йогуртами и молочными шейками - в то время в Совке они еще не были известны (напомню, что это был 1993 год), а на жаре лучшей пищи не придумать. Правда, моему желудку потребовалось целых два дня, чтобы привыкнуть к трехлитровым упаковкам. Я даже приспособил найденный на свалке вибратор для встряхивания шейков перед употреблением.
      Берег моря жил по-своему, совсем не похоже на замкнутый мир особняков и каньонов Верхнего Эйлата, хотя разделяло их пятнадцать минут быстрым шагом. Здесь жизнь кипела: гремела музыка, тусовалась молодежь, прямо над пляжем заходили на посадку аэробусы, орали с пальм попугаи, сверкали над водой летучие рыбки, на пятаке под неофициальным названием "русский пляж" горланили песни мои соотечественники, разморенные жарой и финиковой водкой. После обеда, когда жара спадала, я совершенно балдел от всего этого и уходил к самой иорданской границе.
      Здесь было тихо. Ласковые волны лизали изъеденные камнеточцами плиты остатки Эцион-Гебера, древней гавани, из которой царь Шломо (Соломон) отправил знаменитую корсарскую экспедицию в Офир, к египетским золотым рудникам в Южной Африке. Задумчивые цапли и чайки расхаживали по берегу соленого ручейка, вытекавшего из чащи тростника и тамариска. На соленых озерах маячили розовыми точками фламинго.
      В самой глубине зарослей укрылась маленькая избушка - центр кольцевания птиц. С середины января Реувен переселился сюда. Несколько раз в день он собирал из паутинных сетей свою пушистую добычу, надевал ей на лапки алюминиевые колечки и выпускал. Каждый день ему попадалось что-нибудь интересное, а для меня птицы были как старые знакомые, ведь большинство из них летело на север. Впрочем, местных обитателей я успел тоже неплохо изучить: нежно-розовых синайских чечевиц, серых тимелий, черноголовых бюльбюлей, и самую маленькую птичку, словно состоящую из одного только голоса - песчаную славку.
      Навестив Реувена, я снова купался, стараясь не задевать морских ос крошечных, почти невидимых медуз, которые жалят так, словно касаются оголенным проводом, одевал вместо плавок джинсы и шел на яхту.
      Яхта "Дюгонь" была всего двадцать метров длиной. Кроме нас с капитаном, на ней были только кок, моторист, еще один матрос и девушка кэпа, исполнявшая обязанности стюардессы и главбуха. Мы обходили все причалы, от яхтенной марины до пирса дельфинария, где общением с дельфинами лечат умственно отсталых детей.
      Собрав десяток-другой туристов, мы везли их на часовую морскую прогулку.
      Штормов в заливе Акаба не бывает, а ветер практически всегда дует на юг. Отойдя под парусом к стыку границ четырех стран, мы ложились в дрейф и ждали заката, ужиная вместе с пассажирами. Израильский и иорданский города различались только тем, что в Эйлате было больше высотных домов. В остальном все одинаково: белые домики, пальмы, корабли у причалов, отели, портовые терминалы. А вот горы были совершенно разные. Израильско-египетскую сторону покрывали зловещие черные отроги, изгрызенные каньонами, а на иорданско-аравийской стороне ровной стеной высился кирпично-красный хребет Джебель Бакир. Когда его освещало заходящее солнце, некоторые туристы буквально плакали от восторга. Дождавшись сумерек, мы заводили мотор и возвращались в город как раз к началу моей смены.
      Хотя теперь я сменил ремесло дворника на довольно романтическую профессию моряка, мне все еще было очень далеко до того, чтобы составить конкуренцию Леве.
      Человек, которому суждено было дать мне шанс, появился неожиданно, и звали его Джин-Тоник.
      Я дремал на пляже, когда рядом со мной на песок опустились невысокий упитанный парнишка и две длинноногих стройных девушки (без лифчиков). Они болтали на безукоризненном калифорнийском английском, но парень вдруг остановился взглядом на книге Л. Гумилева "Древние тюрки", лежавшей на моих кроссовках с пером грифа вместо закладки.
      - Славные девчушки, - неожиданно сказал он на чистейшем русском, составишь нам компанию? А то одна лишняя.
      - Которая?
      - Та, что все время улыбается.
      - Она мне и так больше понравилась. Не люблю деловых.
      - Та не деловая, а сдержанная. Знаешь, как в стихах говорится?
      Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
      Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
      Стенаньем, криками вакханки молодой,
      Когда, виясь в моих объятиях змеей,
      Порывом пылких ласк и жаждою лобзаний
      Она торопит миг последних содроганий...
      Я, конечно, тут же подхватил:
      - О, как милее ты, смиренница моя,
      О, как мучительно тобою счастлив я,
      Когда, склонясь на долгие моленья,
      Ты отдаешься мне - нежна без упоенья,
      Стыдливо холодна, восторгу моему
      Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
      И оживляешься потом все боле, боле, боле,
      И делишь наконец мой пламень поневоле!
      - На каком это вы языке говорите? -заинтересовались девочки, и вправду оказавшиеся американками.
      - На языке шейеннов, - без запинки ответил парень.
      - Джимми, ты что, индеец?
      - Нет, но я вырос в племени. А вот Высокий Орел - он кивнул на меня на три четверти шейенн.
      - Но как ты узнал, прежде чем с ним заговорить?
      - Он читает книгу на шейеннском, и закладывает ее Орлиным Пером Воина.
      На обложке книги очень кстати были нарисованы лук и стрелы.
      Естественно, девочки пришли в восторг и позволили нам проводить себя в отель.
      Они занимали роскошный двухкомнатный номер, где мы и трахали их, как подобает воинам, до самого вечера (морской прогулки в тот день не было). В девять мы оба вдруг извинились и слиняли.
      - Ты куда, Высокий Орел? - спросил парень.
      - Сторожить турцентр. А ты куда?
      - Сторожить автостоянку. Я Дима Тонкин, или Джимми.
      - Володя из клана Динцов. Из Москвы. А ты?
      - Я родился в Волгограде, а жил в Сан-Франциско.
      Мы шли по набережной. Солнце село, но вершины гор за заливом еще светились.
      - Красиво, - сказал я.
      - Ты бы видел, какие были закаты у нас во Фриско! - и Джимми погрустнел.
      Он ужасно тосковал по Калифорнии. В Израиле иммиграцию называют "алия" - восхождение. Когда Джимми спрашивали, давно ли он совершил алию, он отвечал: "Я не взошел, я спустился". И обычно столь патриотичные израитльтяне, узнав, откуда он, согласно кивали. Американское происхождение позволяло ему устраиваться на высокооплачиваемую работу, хотя из всех, кого я знаю, он единственный еще более ленив, чем я.
      Только много позже я случайно узнал, что Джимми никогда в жизни не был нигде, кроме России и Израиля.
      У него были феноменальные способности к языкам. Ему ничего не стоило притвориться жителем Луизианы, болтая с американцем-южанином, назваться марокканским евреем в телефонном разговоре с "марокканцем", и даже выдавать себя за сына араба и англичанки. Правда, светлые волосы и голубые глаза не способствовали удачным мистификациям, но он так удачно копировал акцент, что люди обманывались, даже видя его перед собой.
      На кличку "Джин-Тоник" он слегка обижался.
      - Это только в Совке думают, что джин пьют с тоником, - говорил он. Джин пьют с содовой, а с тоником пьют виски.
      За бутылку коллекционного виски он готов был отдать свою недельную зарплату.
      - Как ты можешь ходить в таком виде, - возмущался он, - позоришь наше племя. Я доложу Совету Шейеннских Вождей. Надо сходить в магазин для бедных.
      "Магазин для бедных", как выяснилось, представлял собой склад Министерства Абсорбции, куда сердобольные граждане сдавали поношенные вещи для олим хадашим.
      В последние годы ручеек пожертвований иссяк, поскольку вновь прибывших перестали любить, но кое-что там еще оставалось.
      Надо же было такому случиться, что до меня в Эйлат не приехал ни один иммигрант ростом 186 см и с 46-м размером обуви! Издав дикий вопль, Джимми извлек из кучи хлама несколько вещей в ненадорванной упаковке: американский голубой пиджак, две пары роскошных белых брюк, белые итальянские туфли ручной сборки, несколько канадских рубашек и галстук в цветах эстонского флага (бело-сине-черный). Позже галстук пришлось отдать Джимми, потому что он по телевизору увидел в таком же Клинтона. Но к тому времени "селедка" уже сыграла свою роль.
      Одев относительно более скромные брюки и самую дешевую из рубашек, я совершил пробный рейс на дискотеку в "Кейсар". Когда я вошел в подвальный зальчик, там уже было довольно темно, но при моем появлении реакция оказалась довольно неожиданной: парнишка, исполнявший обязанности диск-жокея, вырубил музыку, и все уставились на меня.
      - Кто это? - послышался чей-то шепот.
      - Владимир, президент профсоюза муниципальных работников, - ответили ему. Музыка заиграла снова, и три девицы подошли, краснея, чтобы пригласить меня потанцевать. Я извинился, сделал вид, что кого-то ищу, и исчез.
      На Аню я старался не смотреть, но, видимо, реакция с ее стороны была, потому что позже я мельком видел Леву в розовом пиджаке и брюках клеш.
      На следующий день меня разыскал Паша и сообщил, что Анка приглашает меня вечером на день рождения.
      Я немного запоздал, потому что сходить за одним из подарков мог только в темноте. На мне были брюки цвета цинковых белил, бледно-голубой пиджак украшал значок Израильской Академии Наук, подобранный на полу во время конгресса birdwatcher'ов. В Эйлате так не одевался даже сын мэра, и, пожалуй, в самом Тель-Авиве столь дорогие шмотки вряд ли увидишь. Мне до сих пор не верится, что весь комплект обошелся в десять долларов.
      Все стояли в буквальном смысле открыв рот, а я небрежно сунул в карман темные очки (они всегда действуют мне на нервы, так что я одел их перед самой дверью)
      и, отдав Ане орхидейный веник (вот он и вправду влетел в копеечку), поставил к стене сумку с подарками. Их было два: "Энциклопедия таинственных явлений" в пяти томах и серебряные подвески. Энциклопедию я нашел на свалке, порадовался, что есть еще умные люди, но книжки из достойного хранилища забрал, потому что Аня очень интересовалась магией, астрологией и прочей дребеденью. Что касается подвесок, то их я подчерпнул из волшебного источника за гнездом дымчатого сокола.
      Перед Левой у меня было большое преимущество: все, что он мог сказать, Аня уже слышала, а у меня еще были в запасе свежие темы. К концу праздничка я уболтал девочку настолько, что она согласилась назавтра покататься со мной на яхте.
      Наш капитан Пити-Пити (настоящее имя неизвестно) был розовощеким добряком, похожим на Деда Мороза. Он ужасно стеснялся, что возит на борту подружку, поэтому бывал только рад, когда кто-либо из нас брал с собой девушку.
      Предупредив всех, чтобы называли меня "мистер шеф", я встретил Анечку у причала и протянул ей на ладони серебряные сережки в мелких бриллиантиках:
      - Одень, может, подойдут...
      Эти сережки могли мне дорого обойтись. За ними мне пришлось лезть в спешке уже под утро, оставив ненадолго пост в турцентре, а когда я хотел выбраться из пещеры Алладдина обратно, то у входа обнаружил пару злобных джиннов, и пришлось дожидаться, пока они не укатили на своем джипе с мигалкой.
      Катание на яхте не могло не произвести на Аню впечатление. Каково было ей, девчонке из бедной иммигрантской семьи, оказаться среди разодетых западных туристов и обнаружить, что мужчины не сводят глаз с нее, а женщины... хотел сказать "с ее спутника", но не отступлю от правды: с ее сережек.
      Только уже ночью, когда мы вернулись на причал, я понял, насколько далеко продвинулся: гордая, своенравная, неприступная Анка позволила мне поцеловать себя. И она ответила на мой поцелуй, хотя, как мне показалось, сперва не собиралась этого делать.
      Пускай назавтра Лева обещал купить ей яхту (видимо, не спросив у папаши, потому что так и не купил), пусть он стал ходить в серебристом пиджаке, словно цирковой конферансье, пусть наше с ним соревнование напоминало поединок Эллочки-Людоедки с дочерью Вандербильдта - я знал, что и второй бой закончил нокдауном.
      На следующий день новая стайка неприятностей подстерегла меня из-за угла.
      Туристический центр открылся для публики, и теперь там круглосуточно дежурили две сотрудницы и коп. Капитан Пити-Пити ушел в запой, оставив без работы весь экипаж. Наши с Джин-Тоником американские подружки уехали, так что ночевать у них в отеле я уже не мог. "Извините, вожди, - сказали они (так в Штатах называют индейцев), - нам пора в университет. Мы расскажем белым парням, как, оказывается, надо на самом деле исполнять Пляску Вернувшегося Воина."
      - Ничего, - сказал Веселый Роджер, кок с "Дюгоня", - пройдемся по марине, куда-нибудь устроимся. Я тут всех знаю.
      Через полчаса мы сидели в каюте Тэри - капитана большой яхты "Летучий Голландец"
      (это название, а не класс; по классу судно было, если я не ошибаюсь, трехмачтовым бригом). Тэри редко выходил в море, поэтому постоянного экипажа у него не было.
      - В субботу вечером я везу туристов на глубоководную рыбалку. Мне нужны кок и рулевой, который мог бы также разговаривать с туристами по-английски. После этого рейса яхту мне придется продавать: она не окупается. Много заплатить вам я не смогу, но неделю будете ходить по морю и питаться за счет фирмы. Согласны? - спросил кэп.
      Веселый Роджер согласился сразу, а я сказал, что пойду в рейс, если можно будет взять с собой девушку. Тэри нисколько не удивился.
      - Что вы все, сговорились? У меня уже двое матросов на таких же условиях, шотландец и датчанин. Отходим в субботу в девять вечера. Не яхта, а плавучий бардак, тысяча чертей мне в ватервейс!
      Я поспешил к Анечке.
      - Я устроил для нас круиз на яхте по Красному морю. Сможешь пропустить недельку в школе? Отплываем завтра вечером.
      Неожиданно с балкона меня окликнул ее отец.
      - Володь, привет! Тут Беня на телефоне, подойди на минутку.
      - Привет, аспирант, - услышал я голос Бени, - что ты сейчас делаешь?
      - Ничего. Завтра ухожу в море на неделю.
      - Мне нужна твоя помощь. Сможешь приехать сегодня?
      - Не знаю, автобусы уже не ходят. Шабат.
      - Ну, попробуй, ладно?
      - О кей.
      Анечка, к моей радости, на круиз согласилась. Я объяснил ей, что надо будет брать с собой, и поспешил к выезду из города. Обычно мне помогал поймать попутку знакомый солдат на КПП, но сегодня было не его дежурство, и я простоял три часа, прежде чем меня подобрал мужик на мятом "ниссане". Я не удивился, когда оказалось, что он биолог.
      - Будешь проезжать Рамон, заходи к нам на биостанцию, - сказал он, высаживая меня в Хай-Баре.
      Беня стол на пороге с совершенно убитым видом.
      - Что случилось?
      - Начальство наехало. Я должен был сдать годовой отчет месяц назад. За горло взяли, понимаешь?
      - Так сядь и напиши.
      - Не могу! Не идет, и все. Пошли в контору, будешь мне помогать.
      - Чем я тебе помогу? Писать на иврите?
      - Просто посидишь рядом, последишь, чтобы я не отвлекался.
      Сейчас, когда я пишу эти строки, то с изумлением соображаю, что именно в тот вечер впервые увидел современный персональный компьютер, без перфокарт и прочих ужасов. Текстовый редактор Write, в котором работал Беня, показался мне настоящим чудом, вершиной прогресса. Не верится, что с тех пор прошло всего три года. Сегодня почти никто из моих знакомых не обходится без РС, а сам я работаю с монстрами вроде Corel!6.0, Ventura и Page Maker. Что ждет нас еще через три года?
      - Значит, все-таки соблазняешь девочку? - спросил Беня, выстукивая по клавишам.
      - Ого! Уже в курсе?
      - Ты что, весь Эйлат только об этом и говорит. Лихо ты с яхтой придумал. Учти, у девушек в ее возрасте клиторальная чувствительность доминирует над влагалищной...
      И Беня углубился в тонкости медицинской сексологии. Я долго слушал, а потом с невинным видом спросил:
      - Как там у Марины дела?
      Дело в том, что мне случайно пришлось узнать Бенин секрет. Оказывается, на севере страны у него появилась постоянная подруга, и он периодически ездил к ней в гости, причем дело зашло настолько далеко, что он на большую часть своей зарплаты снимал ей там квартиру поближе к месту работы.
      Беня мне не ответил, а вместо этого рассказал увлекательную историю о своей работе в Тбилисском зоопарке. Как он состоял в народной дружине и по ночам ловил на зоопарковских скамейках профессоров соседнего университета, приводивших туда студенток перед сессиями.
      - Представляешь, все как один оказывались трусами. Некоторые даже требовали от девчонки, чтобы она и нам дала, только чтобы мы не сообщали ему на работу! Мы, конечно, уж в таких-то случаях сообщали обязательно.
      - А к чему ты это рассказываешь?
      - Ну, все-таки Анка дочь моего друга. Ты уж там помягче с ней, ведь совсем маленькая девочка.
      Тут я даже обиделся, но все же отчет дописать помог. В субботу я вернулся в город и встретил Аню на пирсе. Когда она увидела, о какой яхте идет речь, то от восторга обняла меня и хотела чмокнуть в щеку, но почему-то чмоканье растянулось минут на десять.
      Вечером мы вышли в море, и свежий ветерок погнал парусник на юг, а заодно перевернул еще одну страничку в моей нелегкой, но такой интересной жизни.
      Жаль, конечно, что приходится приводить довольно слабые собственные стихи в одной главе с маленьким шедевром Пушкина. Но "Песня эйлатского дворника" упоминается в тексте, так что придется познакомить с ней читателя.
      Солнце красит желтым цветом
      Горы, вади и поля,
      Просыпается с рассветом
      Вся еврейская земля.
      И по улицам горбатым,
      Взяв совки наперевес,
      Мы, хозяева Эйлата,
      В свой выходим первый рейс.
      Чтобы, как твой лик, прекрасен
      Был всегда Эйлат родной,
      Мы на вахте ежечасно
      В зимний дождь и летний зной.
      Кто-то "тампакс" потеряет,
      Кто-то выбросит пакет,
      Вон бычок в ночи мерцает,
      Вон собачий туалет.
      Но, когда поутру выйдешь
      Ты из дома твоего,
      И в помине не увидишь
      На асфальте ничего.
      И глядят, глядят мужчины,
      Позабыв про бизнес свой,
      Как ступаешь ножкой длинной
      Ты по чистой мостовой.
      9. Рулевой
      Он любил эту большую рыбу, и ветер, и море. Он вдруг подумал, что ни одну из женщин, которые были у него в жизни, не любил так, как море.
      Эрнест Хэмингуэй. Старик и море
      Огни Эйлата и Акабы давно исчезли за кормой. В кромешной тьме парусник шел к югу ровно, словно по озеру. Гористые берега, сжимавшие узкий залив, отличались от неба только отсутствием звезд. Редко-редко показывался огонек или фары автомобиля. Я сидел в кресле, просунув носок кроссовки между спицами штурвала, и всматривася в ночь, чтобы ненароком не налететь на кого-нибудь. Израильские суда в этих водах ходят с погашенными огнями. Как сказал Володя, узнав о нашем отплытии: "Будь осторожен. Ты привык видеть залив каждый день, и думаешь, что он наш. Но это не mare nostrum".
      Шестеро пассажиров только что разошлись по каютам. Аня сидела рядом со мной, разглядывая навигационное оборудование. Мы несколько робели при мысли о том, что нас ждет через час, когда кончится моя вахта. Как-то уж очень быстро все получилось. Я пытался угадать, насколько далеко успели зайти их отношения с Левой, а Анечка, я подозреваю, думала, зачем вообще ей все это нужно. Даже распитая бутылочка муската "Самария" не помогла нам расслабиться. Мы пытались поддерживать разговор, но он не клеился.
      Вдруг впереди на чернильной поверхности моря появилась едва заметная белая полоса. Я вскочил, вцепился в штурвал и послал Томми, нашего матроса, убрать часть парусов. Потом поднял переднее стекло рубки и, отключив музыку, высунулся в окно, чтобы получше рассмотреть странную полосу и услышать плеск волн о рифы, если это они. Вообще-то на фарватере залива везде глубоко, но в темноте легко можно отклониться к одному из берегов.
      Мне никак не удавалось понять, что это за белое пятно на воде. На всякий случай я отвернул немного влево и крикнул Тому, чтобы он оставил только нижние топсели (не уверен, что правильно перевожу на русский английские названия парусов).
      Бриг почти остановился, но сила инерции была велика, и мы все же вошли в светлую зону, на самый краюшек. Капитан, встревоженный изменением курса, вылез на палубу и тоже уставился на воду. Тут оно и началось.
      Совершенно внезапно, словно газ от искры, море взорвалось. Ослепительный белый свет ударил во все стороны от носа корабля, стремительной волной разбежался на три стороны, и не меньше мили морской поверхности превратилось в горящий магний.
      К этому часу над морем успел образоваться почти незаметный туман, и теперь, когда его осветило таинственным огнем, наша яхта как будто очутилась в центре мерцающего купола. Отстветы бушующего сияния играли в небе, а на борту было совершенно светло.
      Том с перепугу убрал все оставшиеся паруса, кроме фок-топселя, так что яхта легла в дрейф прямо среди огненного озера. Я подбежал к борту и сразу понял, в чем дело. Это были пиросомы - похожие на огурец колонии мелких морских созданий, довольно слабо изученных. Каждое движение судна или удар волны о борт заставляло одну-двух пиросом испустить необыкновенно яркую вспышку света. Тысячи их соседок, плававших рядом, подхватывали инициативу, и по всему скоплению "огурцов", растянувшемуся на милю или две, расходился горящий круг.
      Это восхитительное чудо природы наконец вывело нас с Аней из задумчивости.
      Девочка повеселела и уже без грусти смотрела на снова окружившую нас темноту.
      Вскоре справа показались огоньки городка Нувейба, и моя вахта закончилась. Кэп встал к штурвалу, а мы пошли в каюту.
      Жара давно спала. Тихая музыка из рубки мягко струилась в иллюминатор вместе с легким ветерком. Мы погасили свет, оставив только маленькую лампочку над дверью, и стали целоваться. Вдруг Анечка отстранилась и сказала:
      - Нет. Не думай, что это так просто.
      Я и не думал, что это будет просто. Анка вряд ли стала бы ломаться потому, что так учила мама или чтобы я про нее плохо не подумал. Но дух противоречия не позволял ей согласиться с ролью легкой добычи.
      К счастью, торопиться было некуда. Я сделал вид, что согласился с ней, но продолжал легонько целовать в губы, ушки, шею, словно и думать не смел о чем-то большем. Наверное, не меньше получаса я гладил ее только по затылку и лопаткам, и лишь потом осмелился робко дотронуться до талии и животика.
      Такая тактика почти никогда не подводит. Ане нравилось то, что я делал, а скрывать это быстро надоело. К тому же ей стало скучно и было ужасно интересно, что я собирался предпринять дальше. Поэтому она лишь возмущенно хмыкнула, когда я, в сотый раз целуя ее в животик, словно случайно развязал заветный узелок на рубашке.
      Теперь ее грудь была полностью на захваченной территории. Каждому из маленьких нежных сосков я уделил столько ласк, сколько многие женщины не получают за всю жизнь. Но главный бой был впереди. Снять с человека джинсы можно только в том случае, если он сам этого захочет. И Анечка не могла не понимать, что после этого отбиваться будет уже просто смешно.
      Я взял ее на руки, долго целовал, держа на весу, а потом посадил на койку и встал между ее коленями. Продолжая щекотать языком и губами соски, стал мягко массировать ладонями ножки девочки от коленей до джинсового ремня. И тут на ее штанишках проступило влажное пятнышко.