Рождественские повести - Жизнь и приключения Николаса Никльби

– Кэт, смеясь, ответила, что она в этом совершенно убеждена, а так как ее матушка все еще как будто колебалась, не является ли абсолютной необходимостью продолжить этот разговор, Кэт предложила пойти с рукоделием в беседку и насладиться чудесным днем. Миссис Никльби охотно согласилась, и они без дальнейших рассуждений отправились в беседку.

– Право же, я должна сказать, что не бывало еще на свете такого доброго создания, как Смайк, – заметила миссис Никльби, усаживаясь на свое место.Честное слово, труды, какие он прилагает, чтобы содержать в порядке эту маленькую беседку и разводить прелестные цветы вокруг, превосходят все, что я могла бы… но мне бы хотелось, чтобы он не сгребал весь песок к твоей стороне, Кэт, дорогая моя, а мне вставлял одну землю.

– Милая мама, – быстро отозвалась Кэт, – пересядьте сюда… пожалуйста… доставьте мне удовольствие, мама.

– Нет, нет, дорогая моя. Я останусь на своем месте, – сказала миссис Никльби. – Ах, что это?

Кэт вопросительно посмотрела на нее.

– Да ведь он достал где-то два-три черенка тех цветов, о которых я на днях сказала, что очень люблю их, и спросила, любишь ли ты, – нет, это ты сказала на днях, что очень их любишь и спросила меня, люблю ли я, – это одно и то же. Честное слово, я нахожу, что это очень любезно и внимательно с его стороны. Я не вижу, – добавила миссис Никльби, зорко осматриваясь вокруг,этих цветов с моей стороны, но, должно быть, они лучше растут около песка. Можешь быть уверена, что это так, Кэт, и вот почему они посажены около тебя, а песком он посыпал там, потому что это солнечная сторона. Честное слово, это очень умно! Мне самой никогда не пришло бы это в голову!

– Мама! – сказала Кэт, так низко наклоняясь над рукоделием, что лица ее почти не было видно. – До вашего замужества…

– Ах, боже мой, Кэт! – перебила миссис Никльби. – Объясни мне, ради господа бога, почему ты перескакиваешь к тому, что было до моего замужества, когда я говорю о его заботливости я внимании ко мне? Ты как будто ничуть не интересуешься садом.

– О мама, вы знаете, что интересуюсь! – сказала Кэт, снова подняв голову.

– В таком случае почему же ты никогда его не похвалишь за то, что он содержит сад в таком порядке? – сказала миссис Никльби. – Какая ты странная, Кэт?

– Я хвалю, мама, – кротко отозвалась Кэт. – Бедняга!

– Редко приходится слышать это от тебя, дорогая моя, – возразила миссис Никльби, – вот все, что я могу сказать.

Славная леди достаточно времени уделила этому предмету, а посему тотчас попала в маленькую ловушку, расставленную ее дочерью, – если это была ловушка, – и осведомилась, о чем та начала говорить.

– О чем, мама? – спросила Кэт, которая, по-видимому, совершенно забыла свой вопрос, уводящий в сторону.

– Ах, Кэт, дорогая моя, – сказала ее мать. – Ты спишь или поглупела! О том, что было до моего замужества.

– Ах, да! – подхватила Кэт. – Помню. Я хотела спросить, мама, много ли у вас было поклонников до замужества.

– Поклонников, дорогая моя! – воскликнула миссие Никльби с удивительно самодовольной улыбкой. – В общем, Кэт, у меня их было не меньше дюжины.

– Мама! – запротестовала Кэт.

– Да, не меньше, дорогая моя, – сказала миссис Никльби, – не считая твоего бедного папы и того молодого джентльмена, который, бывало, ходил в тотже танцевальный класс и непременно хотел посылать нам домой золотые часы и браслеты в бумаге с золотым обрезом (их всегда отсылали обратно) и который потом имел несчастье отправиться к берегам Ботани-Бей[83] на кадетском судне, то есть я хочу сказать – на каторжном, и скрылся в зарослях кустарника, и убивал овец (не знаю, как они туда попали), и его собирались повесить, только он сам случайно удавился, и правительство его помиловало. Затем был еще молодой Лакин, – сказала миссис Никльби, начав с большого пальца левой руки и отсчитывая имена по пальцам, – Могли, Типсларк, Кеббери, Смифсер…

Добравшись до мизинца, миссис Никльби хотела перенести счет на другую руку, как вдруг громкое «гм!», прозвучавшее как будто у самого основания садовой стены, заставило и ее и дочь сильно вздрогнуть.

– Мама, что это? – тихо спросила Кэт.

– Честное слово, дорогая моя, – отозвалась миссис Никльби, испугавшись не на шутку, – если это не джентльмен из соседнего дома, я не знаю, что бы это могло быть…

– Э-хм! – раздался тот же голос, и это было не обычное откашливание, но нечто вроде рева, который разбудил эхо в округе и звучал так долго, что несомненно заставил почернеть невидимого ревуна.

– Теперь я понимаю, – сказала миссис Никльби, положив руку на руку Кэт. – Не пугайся, милочка, это относится не к тебе, у него и в помыслах нет кого-нибудь пугать… Будем справедливы ко всем, Кэт, я считаю, что это необходимо.

С этими словами миссис Никльби закивала головой, несколько раз погладила руку дочери и приняла такой вид, как будто могла бы сказать нечто весьма важное, если бы захотела, но ей, слава богу, ведомо самоотречение и она ничего не скажет.

– О чем вы говорите, мама? – с нескрываемым изумлением спросила Кэт.

– Не волнуйся, дорогая моя, – ответила миссис Никльби, посматривая на садовую стену, – ты видишь, я не волнуюсь, а уж если кому-нибудь простительно было бы волноваться, то, разумеется, принимая во внимание все обстоятельства, это было бы простительно мне, но я не волнуюсь, Кэт… ничуть…

– Этим звуком как будто хотели привлечь наше внимание, мама, – сказала Кэт.

– Да, хотели привлечь наше внимание, дорогая моя, – ответила миссис Никльби, выпрямившись и еще ласковее поглаживая руку дочери, – во всяком случае, привлечь внимание одной из нас. Гм! У тебя решительно нет оснований беспокоиться, дорогая моя.

Кэт была в полном недоумении и, видимо, собиралась обратиться за новыми объяснениями, когда послышались с той же стороны крик и шарканье, словно какой-то пожилой джентльмен весьма энергически кашлял и елозил ногами по рыхлому песку. А когда эти звуки утихли, большой огурец со скоростью ракеты взлетел к небу, откуда опустился, вращаясь, и упал к ногам миссис Ннкльби.

За этим поразительным феноменом последовал второй, точь-в-точь такой же, затем взмыла в воздух прекрасная тыква грандиозных размеров и плюхнулась вниз; затем взлетели одновременно несколько огурцов; наконец небо потемнело от града луковиц, редисок и других мелких овощей, которые падали, раскатываясь, подпрыгивая и рассыпаясь во все стороны.

Когда Кэт в тревоге встала и схватила за руку мать, чтобы бежать с ней в дом, она почувствовала, что мать не только этого не хочет, но даже удерживает ее; проследив за взглядом миссис Никльби, она была устрашена появлением старой черной бархатной шапки, которая медленно, словно ее владелец взбирался по приставной лестнице, поднялась над стеной, отделявшей их сад от сада при соседнем коттедже (стоявшем, как и их коттедж, особняком), а за нею последовала очень большая голова и очень старое лицо с поразительными серыми глазами – глаза были дикие, широко раскрытые и вращались в орбитах, томно подмигивая, что отвратительно было наблюдать.

– Мама! – закричала Кэт, придя на сей раз в ужас. – Почему вы стоите, почему медлите? Мама, прошу вас, бежим в дом!

– Кэт, дорогая моя, – возразила мать, все еще упираясь, – можно ли так глупить? Мне стыдно за тебя. Как ты думаешь, можешь ты прожить жизнь, если будешь такой трусихой? Что вам угодно, сэр? – сказала миссис Никльби, с притворным неудовольствием обращаясь к непрошенному гостю. – Как вы смеете заглядывать в этот сад?

– Королева души моей, – ответил незнакомец, складывая руки, – отпейте из этого кубка!

– Глупости, сэр! – сказала миссис Никльби. – Кэт, милочка, пожалуйста, успокойся.

– Вы не хотите отпить из кубка? – настаивал незнакомец, умоляюще склонив голову к плечу и прижав правую руку к груди. – Отпейте из этого кубка!

– Никогда я не соглашусь сделать что-нибудь в этом роде, сэр, – сказала миссис Никльби. – Пожалуйста, уйдите.

– Почему? – вопросил старый джентльмен, поднимаясь еще на одну перекладину и облокачиваясь на стену с такой непринужденностью, словно выглядывал из окна. – Почему красота всегда упряма, даже если восхищение так благородно и почтительно, как мое? – Тут он улыбнулся, послал воздушный поцелуй и отвесил несколько низких поклонов. – Или виной тому пчелы, которые, когда проходит пора медосбора и их якобы убивают серой, на самом деле улетают в страну варваров и убаюкивают пленных мавров своими снотворными песнями? Или… – прибавил он, понизив голос почти до шепота, – или это находится в связи с тем, что не так давно видели, как статуя с Чаринг-Кросса прогуливалась на Бирже в полночь рука об руку с насосом из Олдгет в костюме для верховой езды?

– Мама, – прошептала Кэт, – вы слышите?

– Тише, дорогая моя, – так же шепотом ответила миссис Никльби, – он очень учтив, и я думаю, что эго цитата из поэтов. Пожалуйста, не приставай ко мне, ты мне исщиплешь руку до синяков… Уйдите, сэр!

– Совсем уйти? – сказал джентльмен, бросая томный взгляд. – О! Уйти совсем?

– Да, – подтвердила миссис Никльби, – разумеется. Вам здесь нечего делать. Это частное владение, сэр. Вам бы следовало это знать.

– Я знаю, – сказал старый джентльмен, приложив палец к носу с фамильярностью, в высшей степени предосудительной, – я знаю, что это священное и волшебное место, где божественнейшие чары (тут он снова послал воздушный поцелуй и поклонился) источают сладость на соседские сады и вызывают преждевременное произрастание плодов и овощей. Этот факт мне известен. Но разрешите ли вы мне, прелестнейшее создание, задать вам один вопрос в отсутствие планеты Венеры, которая пошла по делу в штаб Конной гвардии, а в противном случае, ревнуя к превосходству ваших чар, помешала бы нам?

– Кэт, – промолвила миссис Никльби, повернувшись к дочери, – право же, мне очень неловко. Я просто не знаю, что сказать этому джентльмену. Нужно, знаешь ли, быть вежливой.

– Милая мама, – отозвалась Кэт, – не говорите ему ни слова. Лучше убежим поскорее и запремся в доме, пока не вернется Николас.

Миссис Никльби приняла величественный, чтобы не сказать высокомерный, вид, услыхав это смиренное предложение, и, повернувшись к старому джентльмену, который с напряженным вниманием следил за ними, пока они перешептывались, сказала:

– Если вы будете держать себя, сэр, как подобает джентльмену, каким я склонна вас считать, судя по вашим речам… и… наружности (копия твоего дедушки, Кэт, дорогая моя, в лучшие его дни), и зададите ваш вопрос, изъясняясь простыми словами, я отвечу на него.

Если превосходный папаша миссис Никльби имел в лучшие свои дни сходство с соседом, выглядывавшим сейчас из-за стены, то, должно быть, во цвете лет он был дряхлым джентльменом весьма странного вида, чтобы не сказать больше. Быть может, эта мысль мелькнула у Кэт, ибо она рискнула посмотреть с некоторым вниманием на вылитый его портрет, который снял свою черную бархатную шапку и, обнаружив совершенно лысую голову, отвесил длинную серию поклонов, сопровождая каждый новым воздушным поцелуем. Явно истощив все силы в этих утомительных упражнениях, он снова накрыл голову шапкой, очень старательно натянув ее на кончики ушей, и, приняв прежнюю позу, сказал:

– Вопрос заключается в том…

Тут он оборвал фразу, чтобы осмотреться по сторож нам и окончательно удостовериться, что никто не подслушивает. Убедившись, что никого нет, он несколько раз постучал себя по носу, сопровождая этот жест лукавым взглядом, словно хваля себя за осторожность, и, вытянув шею, сказал громким шепотом:

– Вы принцесса?

– Вы смеетесь надо мной, сэр? – отозвалась миссис Никльби, делая вид, будто отступает к дому.

– Нет, но вы принцесса? – повторил старый джентльмен.

– Вы знаете, что нет, сэр, – ответила миссис Никльби.

– В таком случае, не в родстве ли вы с архиепископом Кентерберийским? – е величайшим беспокойством осведомился старый джентльмен. – Или с папой римским? Или со спикером палаты общин? Простите меня, если я ошибаюсь, но мне говорили, что вы племянница Уполномоченных по замощению улиц и невестка лорд-мэра и Суда Общих Тяжб, чем и объясняется ваше родство со всеми тремя.

– Тот, кто распустил такие слухи, сэр, – с жаром возразила миссис Никльби, – позволил себе величайшую вольность, которой ни секунды не потерпел бы мой сын Николас, если бы он о ней знал. Вот выдумки! – приосанившись, сказала миссис Никльби. – Племянница Уполномоченных по замощению улиц!

– Прошу вас, мама, уйдем! – прошептала Кэт.

– «Прошу вас, мама!» Глупости, Кэт! – сердито отозвалась миссис Никльби. – Вот всегда так! Даже если бы про меня сказали, что я племянница писклявого снегиря, тебе было бы безразлично. Нет, я не вижу сочувствия,захныкала миссис Никльби, – да и не жду его.

– Слезы! – вскричал старый джентльмен, столь энергически подпрыгнув, что опустился на две-три перекладины и оцарапал подбородок о стену. – Ловите прозрачные шарики! Собирайте их в бутылку! Закупорьте их плотно! Припечатайте сверху сургучом! Положите печать Купидона! Наклейте этикетку «Высшее качество»! Спрячьте в четырнадцатый ящик с железным засовом сверху, чтобы отвести громовой удар!

Отдавая такие приказы, как будто дюжина слуг ревностно занималась их исполнением, он вывернул наизнанку свою бархатную шапку, с великим достоинством надел ее так, чтобы она закрыла правый его глаз и три четверти носа, и, подбоченившись, свирепо взирал на воробья, пока эта птица не улетела.

Затем он с весьма удовлетворенным видом спрятал в карман шапку и с почтительной миной обратился к миссис Никльби.

– Прекрасная госпожа, – таковы были его слова, – если я допустил какую-нибудь ошибку касательно вашей семьи или родни, я смиренно прошу простить меня. Если я предположил, что вы связаны с иностранными властями или национальными департаментами, то лишь потому, что – простите мне эти слова – такими манерами, осанкой и достоинством обладаете только вы (может быть, единственное исключение – та трагическая муза, которая импровизирует на шарманке перед Ост-Индской компанией). Я, сударыня, как видите, не юноша, и, хотя такие создания, как вы, никогда не могут состариться, я смею надеяться, что мы созданы друг для друга.

– Ах, право же, Кэт, моя милая! – сказала миссис Никльби слабым голосом и глядя в сторону.

– У меня есть поместья, судярыня! – сказал старый джентльмен, небрежно помахивая правой рукой, как будто он очень легкомысленно относится к таким вещам. И быстро продолжал: – У меня есть драгоценные камни, маяки, заповедные пруды, собственные китобойни в Северном море и много устричных отмелей, приносящих большие барыши, в Тихом океане. Если вы будете столь любезны, пойдете на Королевскую биржу и снимете треуголку с головы самого толстого швейцара, вы найдете в подкладке тульи мою визитную карточку, завернутую в синюю бумагу. Можно увидеть также и мою трость, если обратиться к капеллану палаты общин, которому строжайше запрещено показывать ее за плату. Я окружен врагами, сударыня, – он посмотрел в сторону своего дома и заговорил очень тихо, – которые при каждом удобном случае нападают на меня и хотят завладеть моим имуществом. Если вы осчастливите меня вашей рукой и сердцем, вы можете обратиться к лордуканцлеру или в случае необходимости вызвать военные силы – достаточно будет послать мою зубочистку главнокомандующему – и таким образом очистить от них дом перед совершением обряда. А затем – любовь, блаженство и восторг! Восторг, любовь и блаженство! Будьте моей, будьте моей!

Повторив эти последние слова с величайшим восхищением и энтузиазмом, старый джентльмен снова надел свою черную бархатную шапку и сказал, устремив взгляд в небо, нечто не совсем вразумительное, имеющее отношение к воздушному шару, которого он ждет и который слегка запоздал.

– Будьте моей, будьте моей! – снова завопил старый джентльмен.

– Кэт, дорогая моя, – сказала миссис Никльби, – у меня почти нет сил говорить, но для счастья всех заинтересованных сторон необходимо, чтобы с этим делом было покончено раз навсегда.

– Право же, мама, нет никакой необходимости, чтобы вы хоть слово проронили! – убеждала Кэт.

– Будь добра, дорогая моя, разреши мне судить об этом самой, – сказала миссис Никльби.

– Будьте моей, будьге моей! – возопил старый джентльмен.

– Вряд ли можно ожидать, сэр, – произнесла миссис Никльби, скромно потупившись, – чтобы я сказала незнакомому человеку, польщена ли я и благодарна ли за такое предложение, или нет. Несомненно, оно сделано при весьма странных обстоятельствах; однако в то же время постольку-поскольку и до известных пределов (обычный оборот речи миссис Никльби) оно должно быть лестно и приятно.

– Будьте моей, будьте моей! – закричал старый джентльмен. – Гог и Магог, Гог и Магог! Будьте моей, будьте моей!

– Достаточно будет мне сказать, сэр, – продолжала миссис Никльби с полной серьезностью, – и, я уверена, вы поймете необходимость принять этот ответ и удалиться, – что я решила остаться вдовой и посвятить себя моим детям. Быть может, вам не пришло бы в голову, что я мать двух детей,действительно, многие в этом сомневались и говорили, что ни за что на свеге не могли бы этому поверить, – но это правда, и оба они взрослые. Мы будем очень рады принимать вас как соседа, – очень рады, в восторге, уверяю вас,но в любой другой роли это совершенно невозможно, совершенно! Что же касается того, что я еще досдаточно молода, чтобы снова выйти замуж, то, может быть, это так, а может быть, и не так, но я ни на секунду не могу об этом подумать, ни под каким видом. Я сказала, что не выйду, – и не выйду! Очень мучительно отклонять предложения, и я бы предпочла, чтобы их совсем не делали. Тем не менее я давно уже решила дать такой ответ, и так я буду отвечать всегда.

Эти замечания были обращены отчасти к старому джентльмену, отчасти к Кэт, а отчасти к себе самой. К концу их поклонник стал проявлять к ним весьма непочтительное невнимание, и едва миссис Никльби умолкла, как, к великому ужасу и этой леди и ее дочери, он сорвал с себя сюртук и, вспрыгнув на стену, принял позу, выставившую напоказ в наивыгоднейшем свете короткие штаны и серые шерстяные чулки, а в заключение застыл на одной ноге и с особенным рвением испустил свой излюбленный рев.

Пока он еще тянул последнюю ноту, украшая ее длинной фиоритурой, показалась грязная рука, которая украдкой и быстро скользнула по верху стены, как бы преследуя муху, и затем очень ловко ухватила одну из лодыжек старого джентльмена. Когда это было сделано, появилась вторая рука и ухватила другую лодыжку.

Попав в такое затруднительное положение, старый джентльмен раза два неловко приподнял ноги, словно они были очень неуклюжей и несовершенной частью какого-то механизма, а затем, бросив взгляд на свой участок за стеной, громко расхохотался.

– Это вы? – осведомился старый джентльмен.

– Да, это я. – ответил грубый голос.

– Как поживает император Татарии? – спросил старый джентльмен.

– О, так же, как всегда, – последовал ответ. – Не лучше и не хуже.

– А молодой принц китайский, – с большим интересом продолжал старый джентльмен, – примирился ли он со своим тестем, великим продавцом картошки?

– Нет, – ответил ворчливый голос, – и мало того; он говорит, что никогда не примирится.

– В таком случае, – заметил старый джентльмен-пожалуй, лучше мне слезть.

– Да, – сказал человек по ту сторону стены, – я думаю, так будет лучше.

Когда одна рука осторожно разжалась, старый джентльмен принял сидячее положение и оглянулся, чтобы улыбнуться и поклониться миссис Никльби, после чего исчез довольно стремительно, как будто снизу его потянули за ноги.

Успокоенная его исчезновением, Кэт повернулась, чтобы заговорить со своей матушкой, как снова показались грязные руки и сейчас же вслед за ними грубоватая физиономия толстого человека, поднявшегося по приставной лестнице, которую только что занимал их странный сосед.

– Прошу прощения, леди, – сказало это новое лицо, ухмыльнувшись и притронувшись к шляпе, – не объяснился ли он в любви одной из вас?

– Да, – ответила Кэт.

– А! – сказал тот, вынув из шляпы носовой платок и вытирая лицо. – Он, знаете ли, всегда это делает. Никак его не удержишь, чтобы он не объяснялся в любви.

– Бедняга не в своем уме, разумеется? – спросила Кэт.

– Ну, конечно, – ответил тот, заглянув в свою шяяпу, бросил в нее носовой платок и снова надел ее. – Это сразу видно.

– Давно это с ним? – спросила Кэт.

– Давненько.

– И нет никакой надежды? – участливо спросила Кэт.

– Ни малейшей, да так ему и надо! – ответил сторож. – Без ума он куда приятней. Он был самым жестоким, злым, черствым старым кремнем, какого только можно встретить.

– Неужели? – сказала Кэт.

– Ей-богу! – ответил сторож, столь энергически покачав головой, что ему пришлось сдвинуть брови, чтобы ие слетела шляпа. – Никогда еще я не видывал такого негодяя, и мой помощник говорит то же самое. Разбил сердце своей бедной жены, дочерей выставил за дверь, сыновей выгнал на улицу, счастье, что он в конце концов рехнулся от злости, от жадности, от эгоизма, от обжорства и пьянства, иначе он бы многих свел с ума. Есть ли надежда у него, старого распутника? Не очень-то много на свете надежды, и готов прозакладывать крону, что та, какая есть, приберегается для более достойных, чем он.

После такого исповедания веры сторож снова покачал головой, как бы желая сказать, что пока свет стоит, иначе и быть не может. Хмуро притронувшись к шляпе, – не потому, что был в дурном расположении духа, но потому, что эта тема его расстроила, – он спустился и убрал лестницу.

Во время этого разговора миссис Никльби не спускала со сторожа сурового и пристального взгляда. Теперь она глубоко вздохнула и, поджав губы, покачала годовой медленно и недоверчиво.

– Бедняга! – сказала Кэт.

– В самом деле, бедняга! – подхватила миссис Никльби. – Позор, что допускают подобные вещи. Позор!

– Что же можно поделать, мама? – грустно сказала Кэт. – Немощи человеческой природы…

– Природы! – повторила миссис Никльби. – Как? Неужели ты считаешь, что тот бедный джентльмен не в своем уме?

– Кто же может, увидев его, быть другого мнения, мама?

– Так вот что я тебе скажу, Кэт, – возразила миссис Никльби. – Он отнюдь не сумасшедший, и меня удивляет, как ты позволила себя одурачить. Тут какой-то заговор, составленный с целью завладеть его имуществом, – разве он сам этого не сказал? Может быть, он немножко чудаковат и неуравновешен – многие из нас таковы, – но сумасшедший?.. И притом выражаться так почтительно, таким поэтическим языком и делать предложение столь обдуманно, деликатно и умно – ведь не выбегает же он на улицу и не бросается на колени перед первой встречной девчонкой, как поступил бы сумасшедший! Нет, нет, Кэт, в его безумии слишком много благоразумия, можешь в этом не сомневаться, дорогая моя.

Глава XLII,

подтверждающая приятную истину, что лучшим друзьям приходится иногда раставаться

Мостовая Сноу-Хилла весь день поджаривалась и припекалась на солнце, и головы близнецов-сарацинов, охранявшие вход в гостиницу, для которой они служат и названием и вывеской, смотрели – или это только казалось усталым и с трудом волочившим ноги прохожим – более злобно, чем обычно, опаленные и обожженные зноем, когда в одной из самых маленьких столовых гостиницы, куда осязаемым облаком врывались через открытое окно испарения потных лошадей, был накрыт в примерном порядке стол для чаепития, защищенный с флангов вареным мясом, жарким, языком, пирогом с голубями, холодной птицей, большой кружкой эля и другими мелочами такого же рода, которые в наших вырождающихся городах и городишках рассматриваются скорее как принадлежность плотного завтрака, обеда для пассажиров почтовых карет или весьма основательной утренней закуски.

Мистер Джон Брауди, засунув руки в карманы, беспокойно бродил вокруг этих деликатесов, время от времени останавливаясь, чтобы отогнать мух от сахарницы носовым платком жены, иди опустить чайную ложку в молочник и препроводить ее в рот, или отрезать краешек корки и кусочек мяса и проглотить их в два глотка, словно две пилюли. После каждого из таких заигрываний со съестными припасами он вынимал часы и заявлял с серьезностью, поистине патетической, что больше двух минут ему не выдержать.

– Тилли! – сказал Джон своей леди, которая полудремала, развалившись на диване.

– Что, Джон?

– «Что, Джон!» – нетерпеливо передразнил супруг. – Ты разве не голодна, девочка?

– Не очень, – сказала миссис Брауди.

– «Не очень!» – повторил Джон, возведя глаза к потолку. – Вы только послушайте – ие очень! А обедали мы в три часа, а на завтрак было какое-то пирожное, которое только раздражает, а не успокаивает человека. «Не очень!»

– К вам джентльмен, сэр, – сказал официант, заглянув в комнату.

– Ко мне что? – воскликнул Джон так, словно решил, что речь идет о письме или пакете.

– Джентльмен, сэр.

– Черт побери! – вскричал Джон. – Чего ради ты мне это сообщаешь. Веди его сюда.

– Вы дома, сэр?

– Дома! – воскликнул Джон. – Хотел бы я быть дома! Я бы уже часа два как напился чаю. Да ведь я сказал тому, другому парню, чтобы он смотрел в оба у входной двери и предупредил его, как только он придет, что мы изнемогли от голода. Веди его сюда. Ага. Твою руку, мистер Никльби. Это счастливейший день в моей жизни, сэр. Как поживаете? Здорово! Как я рад!

Забыв даже о голоде при этой дружеской встрече, Джон Брауди снова и снова пожимал руку Николасу, после каждого пожатия похлопывая его весьма энергически по ладони, чтобы сделать приветствие более теплым.

– Вот и она, – сказал Джон, заметив взгляд, брошенный Николасом в сторону его жены. – Вот и она, теперь мы из-за нее не поссоримся, а? Ей-богу, когда я подумаю о том… Но ты должен чего-нибудь поесть. Приступай к делу, приятель, приступай, и за блага, которые мы получаем…

Несомненно, молитва перед едой была должным образом закончена, но больше ничего не было слышно, потому что Джон уже заработал ножом и вилкой так, что его речь на время оборвалась.

– Я воспользуюсь обычной привилегией, мистер Брауди, – сказал Николас, придвигая стул для новобрачной.

– Пользуйся чем хочешь, – сказал Джон, – а когда воспользуешься, требуй еще.

Не потрудившись дать объяснение, Николас поцеловал зарумянившуюся миссис Брауди и повел ее к столу.

– Послушай, – сказал Джон, на секунду ошарашенный, – устраиваешься, как дома, так, что ли?

– Можете в этом не сомневаться, – отозвался Николас, – но с одним условием.

– А что это за условие? – спросил Джов.

– Вы пригласите меня крестным отцом, как только явится в нем необходимость.

– Вы слышите?! – воскликнул Джон, положив нож и вилку. – Крестным отцом! Ха-ха-ха! Тилди, ты слышишь – крестным отцом! Ни слова больше – лучше все равно не скажешь. Крестный отец! Ха-ха-ха!

Никогда еще не потешали людей почтенные старые шутки так, как распотешила эта шутка Джона Брауди. Он клохтал, ревел, задыхался от смеха, когда большие куски мяса застревали в горле, снова ревел, при этом он ве переставал есть, лицо у него покраснело, лоб почернел, он закашлялся, закричал, оправился, снова засмеялся сдавленным смехом, опять ему стало хуже, его колотили по спине, он топал ногами, испугал жену и в конце концов, совершенно ослабев, пришел в себя; слезя катились у него из глаз, но он все еще слабым голосом восклицал: «Крестный отец, крестный отец, Тилли!» – и тон его свидетельствовал о том, что слова Николаса доставили ему величайшее наслаждение, которого не уменьшат никакие страдания.

– Помните вечер нашего первого чаепития? – спросил Николас.

– Да разве я его когда-нибудь забуду, приятель? – отозвался Джон Брауди.

– Отчаянный он был тогда парень, не правда ли, миссис Брауди? – сказал Николас. – Просто чудовище!

– Вот это вы бы могли сказать, если бы только послушали его, когда мы возвращались домой, – ответила новобрачная. – Никогда еще мне не бывало так страшно.

– Полно, полно, – с широкой улыбкой сказал Джон. – Ты должна лучше знать меня, Тилли.

– Я и знала, – отозвалась миссис Брауди. – Я почти что решила никогда больше с тобой не разговаривать.

– Почти! – повторил Джон, улыбаясь еще шире. – Она почти решила! А всю дорогу она ко мне ласкалась и ластилась, ласкалась и ластилась. «Чего ради ты позволила этому парню ухаживать за тобой?» – говорю я. «Я не позволяла, Джон», – говорит она и жмет мне руку. «Ты не позволяла?» – говорю я. «Нет», – говорит она и опять жмется ко мне.

– Боже мой, Джон! – перебила его хорошенькая жена, очень сильно покраснев. – Как можешь ты говорить такие глупости? Да мне бы это и во сне не приснилось!

– Не знаю, снилось это тебе или нет, хотя заметь – я думаю, что могло бы присниться, – возразил Джон, – но ты это делала. «Ты изменчивая, непостоянная вертушка, моя девочка», – говорю я. «Нет, Джон, не изменчивая», – говорит она. «Нет, говорю, изменчивая, чертовски изменчивая! Не отпирайся после того, что было с тем парнем в доме школьного учителя», – говорю я. «Ах, он?» – как взвизгнет она. «Да, он!» – говорю я. «Ах, Джон, – говорит она, а сама подходит ближе и прижимается еще крепче, – да неужели это, по-твоему, возможно, чтобы я, когда со мной водит компанию такой мужчина, как ты, стала обращать внимание на этого жалкого хвастунишку?» Ха-ха-ха! Она так и сказала – хвастунишка. «Ладно! – говорю я. – А теперь назначай день, и делу конец». Ха-ха-ха!

Николас от души посмеялся над этим рассказом, который выставлял его самого в невыгодном свете; да к тому же, он не хотел, чтобы краснела миссис Брауди, чьи протесты потонули во взрывах смеха ее супруга.